Глава 17. Россия в XIX в.

шение всем вопросам, возбуждающим споры в Европе». О перспективах социализма он заметил не без проницательно - сти, что «социализм победит не потому, что он прав, а потому, что не правы его противники». При всех симпатиях к римско- католическому миру народов, в котором он находил гармонич­ное соединение религии с политикой, а также с наукой и духом общественных преобразований, он воздавал должное и плодам православия на Руси: здесь плоды составили не наука и благо­устроенный быт, а «духовное и душевное устройство челове­ка — бескорыстие сердца и скромность ума, терпение и надеж­да, совестливость и самоотречение. Ему мы обязаны всеми луч­шими народными свойствами, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши» (из письма П. Вяземскому, 1847).

Мы призваны, отмечал Чаадаев, быть настоящим совестным судом по многим тяжбам, которые ведутся.перед великим три­буналом человеческого духа и человеческого общества. В число собственных заслуг перед Россией он включал неизменную «любовь Отечества в его интересах, а не в своих собственных», а также свое стремление вместо «представительства идей» обза­вестись своими собственными идеями. Его обобщения русской и всеобщей истории благотворно повлияли на аналогичную ра­боту в среде западников и славянофилов, а также на позицию маркиза де Кюстина, автора книги «Россия в 1839 году». Его размышления о роли и судьбах церковной жизни на православ­ном Востоке и католическом Западе были подхвачены и про­должены В. С. Соловьевым. Некоторые его взгляды и оценки были усвоены в народничестве через посредство Герцена, осо­бенно мысль о своеобразных свойствах русского народа, делаю­щих его предрасположенным к ускоренному усвоению положи­тельного опыта, накопленного Западом в области культурной и политической.

4. Славянофилы и западники

Ближайшими единомышленниками Чаадаева стали предста­вители двух идейных традиций в обсуждении исторического опыта Запада и России в свете всемирной истории, которые из­вестны под условными названиями западников и славянофи­лов. Эти два течения сложились в 30—40-е гг. в среде дворян­ской интеллигенции. В лучших традициях русских просветите­

571

лей и реформаторов они обсуждали вопросы исторических судеб России и Запада, их места и роли в судьбах других наро­дов. Чаадаев в этих обсуждениях выполнял значение звена, од­новременно «сковывающего и примиряющего западничество и славянофильство. Вместе с западниками, но углубленнее, чем они, видел он в Европе судью и совесть России, вместе с славя­нофилами, но напряженнее и тревожнее, чем они, ждал он ве­ликого слова России, ее откровения от ее собственных право­славных глубин» (Ф. Степун). Славянофилам принадлежит бес­спорная заслуга в обосновании своеобразия истории и культуры русского народа, которое они усматривали в сочета­нии национального сознания, православия и общинного быта. При этом они не просто оказались на высоте европейской фи­лософской культуры, но впервые отважились отнестись «к за­падным и мировым идеям творчески и самостоятельно, т. е. дерзнули войти в круговорот мировой культурной жизни» (Н. А. Бердяев).

Начальным событием в разработке идей ранних славянофи­лов считается обмен в 1839 г. рефератами между Алексеем Сте­пановичем Хомяковым (1804—1860) и Иваном Васильевичем Ки- еевским (1808—1856) по вопросу об историческом опыте ста­и новой России. Эти два реферата разошлись затем в ^екалод названиями «О старом и новом» и «В ответ л. С. Хомякову». Славянофилы выдвинули ряд новых идей и положений при оценке прошлого и современного опыта Рос­сии, в частности о необходимости переоценки опыта допетров­ской Руси, о значении крестьянской общины, местного само­управления, о роли государственного начала и о соотношении закона и обычая в рамках их общей концепции народознания. Они были безусловными противниками и критиками крепост­ного права.

«Наша древность, — утверждал Хомяков, — представляет нам пример и начала всего доброго в жизни частной, в судо­производстве, в отношении людей между собой. Однако обы­чаи старины, все права и вольности городов и сословий были принесены в жертву для составления «плотного тела государст­ва», когда люди, охраненные вещественной властью, стали жить не друг с другом, а, так сказать, друг подле друга, язва безнравственности общественной распространилась безмерно, и все худшие страсти человека развились на просторе: корысто­любие в судьях, которых имя сделалось притчею в народе, чес­