Глава 17. Россия в XIX в.

свойствами, своим величием, всем тем, что отличает нас от прочих народов и творит судьбы наши».

Развивая эти мысли, он утверждал в очерке «Апология сума­сшедшего» (1837), оставшимся, к сожалению, незавершенным: «На Востоке мысль, углубившись в самое себя, уйдя в тишину, скрывшись в пустыню, предоставила общественной власти распо­ряжение всеми благами земли; на Западе идея, всюду кидаясь, вступаясь за все нужды человека, алкая счастья во всех видах, основала власть на принципе права; тем не менее и в той, и в дру­гой сфере жизнь была сильна и плодотворна; там и здесь челове­ческий разум не имел недостатка в высоких вдохновениях, глубо­ких мыслях и возвышенных созданиях».

Истолкование особенностей русской истории проникнуто у Чаадаева сочетанием теологических и прогрессистских мотивов и аргументов. Главную причину отсталости и застойного суще­ствования России он увидел в отсутствии связи между этапами ее истории, а также в отсутствии прогрессивных социальных и культурных традиций. Все это превращало Россию в общество без дисциплины форм, в частности дисциплины логики, права, социальных условностей. В сравнении с римско-католической семьей народов Россия как бы отпала от человеческого рода. В ней мало что знают об идеях «долга, справедливости, права, порядка». Христианство пришло сюда из Византии, которая только что была отторгнута от всемирного братства европей­ских народов. Россия оказалась непричастной к этому чудо­творному источнику и сделалась жертвой монгольского завое­вания. После освобождения та же изолированность мешала воспользоваться идеями, возникшими за это время у западных соседей, и вместо этого мы попали под еще более жестокое рабство крепостной зависимости. В то время как весь мир пе­рестраивался заново, мы по-прежнему прозябали, забившись в свои лачуги, сложенные из бревен и соломы. «Словом, новые судьбы человеческого рода совершались помимо нас».

После критики славянофилами его нелестного отзыва о раб­стве на Московской Руси, после обвинений консерваторов в презрительном антипатриотизме Чаадаев признает факт «пре­увеличения», но с большим достоинством («Я не научился лю­бить свою родину с закрытыми глазами...») отвергает нападки на избранный способ высказывания патриотических чувств. В «Апологии сумасшедшего» в этой связи было сказано: «С жизнью народов бывает почти то же, что с жизнью отдель­

569

ных людей. Всякий человек живет, но только человек гениаль­ный или поставленный в какие-нибудь особенные условия имеет настоящую историю... Настоящая история народа нач­нется лишь с того дня, когда он проникнется идеей, которая ему доверена и которую он призван осуществить, и когда нач­нет выполнять ее с тем настойчивым, хотя и скрытым, ин­стинктом, который ведет народы к их предназначению. Вот мо­мент, который я всеми силами моего сердца призываю для мо­ей родины... »

Со времени Петра Великого мы думали, отмечает Чаадаев, что и мы идем вместе с народами Запада. Но вот появляется новая школа — школа новоиспеченного патриотизма — и гово­рит, что больше не нужно Запада и что надо разрушить созда­ние Петра Великого, забыв о том, что сделал для нас Запад и чему нас обучила Европа. Чему нам завидовать на Западе — его религиозным войнам, его папству, рыцарству, инквизиции? Предоставленные самим себе — нашему светлому уму, плодо­творному началу, скрытому в недрах нашей мощной природы, особенно нашей святой вере — мы очень скоро «опередили бы все эти народы, преданные заблуждению и лжи».

4. ^ Социально-политическую программу славянофильской шко­лы, о которой здесь идет речь, Чаадаев относил к разряду ретро­спективных утопий. Ее суть он передавал такими словами: «Итак, удалимся на Восток, которого мы всюду касаемся, отку­да мы не так давно получили наши верования, законы, доброде­тели, словом, все, что сделало нас самым могущественным на­родом на земле. Старый Восток сходит со сцены: не мы ли его естественные наследники?»

Расходясь со славянофилами в оценке «выгод нашего изоли­рованного положения», Чаадаев сближался с теми из них, кто воспринимал застойность как «спасительную неподвижность» в эпоху потрясений. В своих представлениях о путях спасения он был не менее утопичен, чем его оппоненты. Его программа конструировалась с учетом такого же небольшого числа осно­вополагающих факторов (религия, просвещение и облагоражи­вание нравов), как и у славянофилов (община, религия, само­державие).

О европейских революциях 40-х гг. он отзывался как о впа­дении человечества в варварство и анархию и наступлении эпо­хи господства «посредственности». В этих условиях он стал ви­деть призвание России в том, чтобы «дать в свое время разре­