иное, что находится в ином, называемом нами пока существующим, но подлинное знание о подлинно существующем. Насладившись созерцанием подлинно сущим, душа вновь спускается во внутреннюю область неба и возвращается домой. Придя домой, возничий ставит коней к яслям, задает им амброзии и поит нектаром. Такова жизнь богов.

Что касается остальных душ, то те, что лучше всего следовали и подражали богу, поднимаются в занебесную сферу, а голова возничего все время приподнята, хотя другие кони мешают созерцанию в круговом движении. Другие души то поднимаются, то опускаются — кони рвут так сильно, что одно они видят, другое — нет. Вслед за ними и остальные души жадно стремятся кверху, но им это не под силу; они носятся по кругу в глубине, топчут и мнут друг друга, пытаясь опередить.

В возникающем смятении коней душит упряжка, возничим уже никак не справиться, многие покалечены, а у иных сломаны крылья. Как ни стараются, им не достичь подлинного бытия; не умея созерцать, души довольствуются мнениями, скудным пропитанием.

Причина того, почему души стремятся попасть на равнину истины, в том, что именно на ее лугах может напитаться лучшая часть души, да и природа крыльев, дающих душе высоту, питается тем же.

Эсхатологические судьбы душ и метемпсихоз

Закон же Адрастеи таков: душа, последовавшая за богом и познавшая хоть частичку истины, останется невредимой. Если она не потеряет способности следовать за ним, то всегда будет благополучна. Когда же станет неспособной следовать, ее

182 Платон

постигнет несчастье — забвение и злобная ярость, она отяжелеет, потеряет крылья и упадет на землю. Так, в первом поколении она не сможет поселиться ни в одном живом существе. Душа того, кто, напротив, видел много хорошего, переселится в тип человека, который станет философом, поклонника мудрости или прекрасного, любовника муз. Следующая за ней душа переселится в царя, почитающего законы, в воителя или того, кто способен управлять. Третья станет душой государственного деятеля, хозяина, добытчика; четвертая — трудяги, гимнаста или врачевателя; пятая по порядку будет вести жизнь прорицателя или причастного к таинствам человека; шестой пристанет подвизаться в поэзии или иной форме подражания; седьмая будет душой ремесленника или земледельца; восьмая — софиста или демагога; девятая — душой тирана. Тот, кто проживет в согласии со справедливостью, заслужит лучшую долю, а тот, кто ее нарушит, получит по заслугам — худшую. Туда, откуда душа родом, она не вернется ранее чем через десять тысяч лет: ведь раньше этого срока ей не окрылиться. Исключение составляют души тех, кто искренне возлюбил мудрость и любил юношей философской любовью. Эти души окрыляются за три тысячелетних круговорота, и если три раза подряд изберут для себя такой образ жизни, на трехтысячный год отходят. Остальные по окончании своей первой жизни подвергаются суду, а после приговора суда одни отбывают наказание, сошедши в подземные темницы, другие же, кого Дике освободила от груза и подняла на уровень неба, ведут жизнь в соответствии с земной, как они прожили в человеческом облике. На тысячный год и те и другие являются, чтобы получить себе новый удел и выбрать вторую жизнь, какую кто захочет. В этот момент душа человеческая может получить и жизнь животного, а из животного, которое когда-то было человеком, душа может снова вселиться в человека. Но душа, не видавшая света истины, никогда не примет форму человеческого образа, ведь человек должен постигать ее в соответствии с идеей, исходящей от многих чувственных восприятий, сводимой разумом воедино. А знание есть припоминание того, что душа некогда видела, когда она сопутствовала богу, свысока глядела на то, что мы теперь называем бытием, и поднималась до подлинного бытия. Поэтому по справедливости окрыляется только разум

Великие мифы 183

философа: у него всегда по мере сил память обращена на то, чем божествен бог. Только тот, кто правильно пользуется такими воспоминаниями, посвящаемый в совершенные таинства становится подлинно совершенным. А так как он стоит вне человеческой суеты и обращен к божественному, то толпа, разумеется, станет травить его как помешанного, ведь его экстатичность скрыта от большинства.

Вот к чему пришли мы, рассуждая о четвертом виде неистовства. Взирая на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту неземную, подлинную, человек окрыляется, а окрылившись, стремится взлететь. Не набрав сил, подобно птенцу, он глядит вверх, не замечая, что происходит внизу, — вот причина его неистовства. Из всех видов исступленности, экстаза эта — наилучшая по самому своему происхождению, как для живущего вне себя, так и для того, кто разделяет с ним экстаз. Причастный к прекрасному неистовый человек называется влюбленным. Ведь, как мы говорили, всякая человеческая душа была созерцательницей бытия, иначе она не вселилась бы в живое существо...

Допущенные к непорочным, простым, счастливым, неколебимым видениям, мы созерцали их в чистом свете, чистые сами и еще не отмеченные, словно надгробием, оболочкой, называемой телом, которую мы не можем сбросить, как улитка свой домик. Благодаря памяти возникает тоска по тому, что ушло, вот почему мы подробно об этом говорим. Красота сияла посреди всего, что там было. Когда мы пришли сюда, то стали воспринимать ее сияние посредством самого острого из наших чувств — зрения. Но разумение недоступно зрению, иначе оно возбудило бы необыкновенную любовь,

Д. Антисери и Дж. Реале. Западная философия от истоков до наших дней. Античность и Средневековье (1- 2) — «Издательство Пневма», С-Петербург, 2003, 688 с , ил

будь его образ как-то доступен зрению. Только одной красоте выпало на долю быть наиболее зримой и привлекательной. Посвященный в таинства или испорченный человек не слишком стремится отсюда туда, где есть красота как таковая. Здесь он видит то, что носит с ней одинаковое название, и, глядя на ее земной облик, он не испытывает благоговения, но, следуя похоти, как четвероногое животное, он пытается покрыть и оплодотворить ее. Он не боится своей наглости и не стыдится гнаться за противоестественным наслаждением. Между тем тот, кто только что посвящен в таинства, много созерцавший в свете божественного облика, воспроизводящий ту красоту или идею тела, сперва испытывает трепет, на него находит страх, как это было с ним

184 Платон

тогда. Затем он смотрит на объект любви с благоговением, как на бога, если не побоялся бы прослыть сумасшедшим, то стал бы совершать жертвоприношения своему любимцу, как богу. При одном взгляде его бросает в nom и жар, как в лихорадке.

Глазами увидев истечение красоты, человек согревается, а этим укрепляется природа крыла: теплом согревается все, ранее затвердевшее от сухости и мешавшее росту. Благодаря усиленному питанию корни перьев набухают, крылья начинают быстро расти от корня по всей душе, вспоминающей, что искони она была вся пернатой. Пока все это происходит, душа кипит и рвется наружу. Когда режутся зубы, бывает раздражение в деснах. Так душа, когда начинают расти крылья, вскипает и при этом испытывает раздражение и зуд.

Платон, Федр, 246b — 251с

Миф о пещере

—После этого, — сказал я,— ты можешь сравнить человеческую природу в отношении просвещенности и непросвещенности с таким состоянием. Представь, что люди находятся в подземелье наподобие пещеры, во всю длину которой есть широкий просвет. С малых лет на ногах и шеях люди носят оковы, так что им и с места не двинуться, а видят они лишь то, что прямо перед глазами, ибо повернуть голову они не могут из-за оков. Люди обращены спиной к свету, исходящему от огня, горящему далеко в вышине, а между огнем и узниками проходит верхняя дорога, огражденная, представь себе, невысокой стеной вроде ширмы, за которой фокусники помещают своих помощников, водящих поверх ширмы кукол.

—Это я себе представил, — сказал Главкон.

—Так представь же себе и то, что за стеной другие люди несут различную утварь, держа ее так, что она видна поверх стены; проносят они и статуи, и всяческие изображения живых существ, сделанные из камня и дерева. При этом, как водится, некоторые из несущих разговаривают, а другие молчат.

—Странный рисуешь ты образ и странных узников!

—Подобных нам. Разве тебе не кажется, что, находясь в таком положении, люди что-нибудь видят, свое или чужое, кроме теней, отбрасываемых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

Великие мифы 185

—- Как же им видеть что-то иное, если всю жизнь они вынуждены держать голову неподвижно?

—А предметы, проносимые там, за стеной? Не то же ли самое происходит и с ними?

—То есть?

—Если бы узники были в состоянии друг с другом беседовать, разве, думаешь ты, не считали бы они, что дают названия именно тому, что видят?

—Непременно так.

—Далее. Если бы в их темнице отдавалось эхом все, что бы ни произнес любой из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки чему-нибудь иному, а не проходящей тени?

—Клянусь Зевсом, я этого не думаю.

—Такие узники целиком и полностью принимали бы за истину тени проносимых мимо предметов.

—Это совершенно неизбежно.

—Понаблюдай же их освобождение от оков неразумия и исцеление от него, иначе говоря, как бы это все у них происходило, если бы с ними естественным путем случилось нечто подобное.

Когда с кого-нибудь из них снимут оковы, заставят его вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх, в сторону света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше. А как ты думаешь, что он скажет, когда ему начнут говорить, что раньше он видел пустяки, а теперь, приблизившись к подлинному бытию, он смог бы обрести верное видение? А если станут указывать на тот или иной несомый предмет, заставят отвечать на вопрос, что это такое? Не кажется ли тебе, что трудности так смутят его, что он подумает, будто куда больше правды в видимом раньше, чем в том, что ему показывают теперь?

—Конечно, именно так и подумает.

—А если он принужден будет смотреть прямо на самый свет, разве не заболят у него глаза и не отвернется он поспешно к тому, что привык видеть, считая, что это и в самом деле достовернее вещей, которые ему теперь показывают?

—Пожалуй, это так.

Д. Антисери и Дж. Реале. Западная философия от истоков до наших дней. Античность и Средневековье (1- 2) — «Издательство Пневма», С-Петербург, 2003, 688 с , ил