§ 6. Феноменологическая теория познания

Название этой теории условно, поскольку оно включает в себя взгляды не только основоположника феноменологии (греч. phainomenon — яв­ляющееся + logos — знание) Гуссерля, но и его последователя Хайдег-гера, который впоследствии вышел за рамки феноменологии, и фран­цузского мыслителя Мерло-Понти, попытавшегося органически со­единить идеи Гуссерля и Хайдеггера.

Феноменологическая теория познания — это прежде всего критика трансцендентализма. Ее авторы утверждали, что нет никакого чистого, трансцендентального субъекта, который своими действиями, своим во­ображением конструировал бы мир. Трансцендентализм кантовского типа разрывает мир и человека, создает между ними непроходимую пропасть, не замечая того, что человек всегда уже в мире, что мир столь­ко же зависит от него, как и он сам от мира. Бытие-в-мире (In-der-Welt-Sein) — центральная категория философии Хайдеггера, подчеркиваю­щая специфичность человеческого бытия.

Все, что человек знает о мире, пусть даже и через науку, он знает исходя из того жизненного опыта, без которого символы науки были бы пусты. Феноменология и предлагает вернуться к тому жизненному опыту и вырастающему из него жизненному миру, вторичным выраже­нием, разъяснением которого является наука. Я — не момент мира, не «сознание», не «живое существо» — это все наивные определения науки. Я — абсолютный исток мира. «Вернуться к самим вещам», как призывал Гуссерль, значит вернуться к этому жизненному миру до знания, о котором всегда говорит знание и в отношении к которому всякое научное определение будет абстрактным и зависимым. Так гео­графия с помощью цифр и карт представляет пейзаж, но нам без нее довелось узнать, что такое лес, долина или река.

Чтобы вернуться к самим вещам, к жизненному миру, нужно осуще­ствить редукцию. Нужно «подвесить» все представления о мире, снять все утверждения о нем естественных и общественных наук, все мифы и предрассудки относительно его устройства, его развития и т.д. Тогда мир явится как феномен, как мир нашей жизни, нашего опыта до всяких попыток его истолкования. Редукция — это удивление перед лицом мира. Мир есть не то, что я думаю, но то, чем я живу. Когда я возвраща­юсь к своему Я, живущему в мире, то обретаю не научную истину, но человека, обреченного быть в мире.

Главная ошибка Канта, по мнению феноменологов, состоит в следу­ющем: сделав глубокий вывод о том, что сознание конституирует мир, он прошел мимо двух основных феноменов — феномена тела и фено­мена вещи.

Приведем такой пример. Допустим, мы рассматриваем дом, кото­рый виден из нашего окна, или стоим на улице перед этим домом. При этом оказывается, что нет такой точки, с которой мы видим весь дом; мы всегда видим только фасад и часть боковой стены. Даже с вертолета невозможно увидеть весь дом — только крышу и, может быть, одну из стен. Но все-таки мы видим дом, потому что наша предварительная включенность в мир, наш «опыт взаимодействия» с домами автомати­чески достраивают не видимые нам пространственные горизонты дома, как и вообще любой другой вещи. Вещь не существует сама по себе, а только в «горизонтах» нашего восприятия. Вопрос не в том, восприни­маем ли мы в действительности мир, напротив, все дело в том, что мир и есть то, что мы воспринимаем.

Размеры и формы суть только виды этой нашей всеобъемлющей сцепленности с миром. Вещь кажется большой, если мой взгляд не может ее полностью охватить. Объект кажется круглым, если при рав­ноудаленное™ от меня всех его сторон он не навязывает моему взгляду никаких отклонений от его кривой. Таким образом, совершенно спра­ведливо, что любое восприятие вещи, формы, размера в качестве реаль­ных отсылает к такому положению мира и системы опыта, где мое тело и феномены строго взаимосвязаны. Если бы вещь воспринималась такой, какой она есть на самом деле, тогда она продемонстрировала бы нам все свои секреты, лишилась бы ореола таинственности. Она пере­стала бы существовать как вещь в тот момент, когда мы поверили бы, что обладаем ею.

Но система опыта не разворачивается передо мной, как если бы я был Богом, она проживается мной с определенной точки зрения, причем я не являюсь зрителем, а принимаю в ней участие, именно моя сонрисущность обусловливает возможность моего восприятия и мою открытость целостному миру как горизонту любого восприятия.

В итоге мое тело — это не только объект среди прочих объектов, совокупность доступных чувствам свойств среди других таких же со­вокупностей. Оно является объектом, восприимчивым по отношению ко всем другим объектам, оно резонирует в ответ на любой звук, отве­чает на любой цвет и дает словам их первоисходное значение в зависи­мости от того, как оно на них реагирует. Вещь никогда не может быть отделена от того, кто ее воспринимает, она никогда не может быть абсолютно вещью-в-себе, поскольку ее артикуляции являются артику­ляциями нашего существования и поскольку она полагает себя конеч­ной точкой нашего взгляда или пределом того сенсорного исследова­ния, которое облекает ее человечностью. Тело является тем странным объектом, который использует свои собственные части в качестве общей символики мира и благодаря которому мы можем «вторгаться» в этот мир, «понимать» его и находить ему значения.

Именно мой взгляд поддерживает цвет, именно движение моей руки поддерживает форму объекта. Без вмешательства моего взгляда или моей руки, до совпадения движений моего тела с ощущаемым это последнее — не что иное, как смутное побуждение. «Я, созерцаю­щий небесную синеву, — писал Мерло-Понти, — не являюсь перед лицом этой синевы акосмическим субъектом, я не обладаю ею мыс­ленно, я не развиваю перед ней какую-то идею синего, которая рас­крыла бы передо мной таинство синевы, я всецело отдаюсь ей, рас­творяюсь в этом таинстве, она «мыслит себя во мне», я — это само небо, которое собирается, сосредоточивается и начинает существовать ради себя самого, мое сознание до краев наполнено этой безграничной синевой».

Конечно, речь идет не о небе географа или астронома, но о небе, воспринятом или прочувствованном мной, поддержанном моим взглядом, который его обозревает и с которым он сживается, это небо — как среда определенной жизненной вибрации, испытываемой моим телом, где каждый элемент целого чувствителен по отношению к тому, что происходит во всех других элементах.

Всеобщность и мир коренятся в сердце индивидуальности и субъ­екта. Этого не понять, пока мир будет считаться объектом. Это становится ясным, если мир предстает полем нашего опыта, если мы сами — не что иное, как взгляд на мир, ибо тогда самая скрытая пульсация нашего психофизического бытия возвещает о мире.

Ничего не меняется в мире от появления еще одной горы или про­пасти в результате землетрясения. Но когда человек приходит в мир, мир становится другим, потому что человек приводит в действие буду­щее — не так, как причина определяет следствие, но так, как ситуация, стоит ей завязаться, неизбежно приводит к развязке. Возникает новая среда, и мир обретает новый пласт значений. В доме, где рождается ребенок, все предметы меняют смысл, они начинают ждать от него какого-то еще неопределенного обращения, налицо кто-то иной, более того, новая история — долгая или короткая — обрела точку отправле­ния, был открыт новый регистр.

Мое восприятие, когда я впервые взглянул на мир, заодно с гори­зонтами, его окружавшими, — это всегда настоящее событие, незабы­ваемая традиция; даже потом, становясь взрослым, я сохраняю в себе это первое восприятие, эту первичную связь меня и мира. И каждый человек может сказать это о себе, следовательно, мир вокруг — это наш мир, и мы все его необходимое окружение.

Сознание — это не стоящее в центре Я, которое объединяет акты в синтетическом единстве, но уникальный опыт, уникальное «сцепле­ние» жизни, временность, которая проясняет себя с момента рождения и подтверждает себя в каждом настоящем мгновении.

Известна мысль Паскаля о том, что в одном отношении я понимаю мир, а в другом — мир понимает меня. Следует сказать, что это одно и то же отношение: я понимаю мир, потому что для меня существует близкое и далекое, первый план и горизонт, а мир составляет картину и обретает смысл для меня, т.е., в конце концов потому, что я в нем расположен, и потому, что он меня содержит в себе.

Мир не отделим от субъекта, но субъекта, который не может быть не чем иным, как проектом мира. И субъект не отделим от мира, но мира, который он сам проецирует. Субъект — это бытие-в-мире, и мир остается «субъективным», потому что его текстура и его сочленения обрисовываются человеческой субъективностью. Человеческая жизнь «понимает» не только определенную среду, но и бесконечное количест­во любых возможных окружений, и она «понимает» себя, поскольку она заброшена в естественный мир.

Таким образом, и мир, и наше тело — это феномены, «пригнанные» Друг другу, существующие друг в друге. Когда мы говорим о теле, мы имеем в виду не физическое тело. Тело есть образ тела, тела в первич­ной данности не существует. Феноменальное тело — это тело, которое создает вокруг себя определенную среду, где его части притерлись друг к другу динамически, а его рецепторы настроились таким образом, чтобы, объединив свои усилия, сделать возможным восприятие объек­та. Мои глаза и мои уши — искусственные органы, глаз ничего не видит, а ухо ничего не слышит — ведь это физиологические, материальные органы. Видеть и слышать может только человек, а не глаз и не ухо. Всякое ощущение принадлежит определенному полю. Сказать, что у меня есть визуальное поле, означает, что у меня есть доступ к совокуп­ности явлений и я открыт им, что видимые явления находятся в распо­ряжении моего взгляда в силу своего рода изначальной договоренности и дара природы, без всякого усилия с моей стороны; это означает, что способность видеть является предличностной. Видение — это мысль, подчиненная определенному полю.

Наши органы восприятия мира — органы нашего существования,. органы феноменального тела, которое существует в мире, а не органы сознания, в противном случае непонятно, как вообще что-то можно видеть или слышать. Мы в сущности не имеем отдельных органов для зрения, хотя говорим, что видим глазами. Глаз — это орган, совершенно искусственный с самого начала, так же как с самого начала искусствен­но феноменальное тело человека, которое создается в борьбе со своим ограниченным и неполноценным физическим телом. Только с помощью феноменального, искусственного тела человек может вписаться в мир, создавать его и ему соответствовать.

Мы не замечали раньше сращенности и взаимопроникаемости мира и нашего существования лишь потому, что схватывание сознанием воспринимаемого мира было затруднено предрассудками объективного мышления. Его постоянная функция состоит в редуцировании всех феноменов, свидетельствующих о единстве субъекта и мира, и замещении их ясной идеей объекта как вещи-в-себе и субъекта как чистого сознания.

Как все литературные произведения являются только частными случаями возможных перестановок звуков и их буквенных знаков, так и свойства мира и ощущения феноменального тела представляют собой элементы, их которых состоит великая поэзия мира.

Нельзя обнаружить ни одной телесной функции, которая была бы строго независима от структуры нашего существования и, с другой стороны, ни одного духовного акта, который не был бы основан на телесной инфраструктуре. Более того, для меня, считал Мерло-Понти, существенно не только обладать телом, но и обладать именно этим телом. Могут возразить, что я мог бы обладать иными ногтями, ушами, легкими, но мое существование от этого не пострадало бы. Но ведь мои уши, ногти, легкие, если их взять отдельно, не обладают никаким суще­ствованием. Это наука учит нас рассматривать тело как совокупность частей и, конечно, как опыт его разложения и смерти. Однако ясно, что разложившееся тело — это уже не тело. Если же уши, ногти, легкие находят себе место в моем живом теле, они уже не будут казаться случайными деталями. Они не безразличны для идеи, которая скла­дывается обо мне у других, они вносят свой вклад в формирование моего облика или моей манеры держать себя, и, возможно, завтрашняя наука когда-нибудь выразит в форме объективных корреляций необхо­димость для меня именно такого устройства ушей, ногтей, легких или, с другой стороны, того, чтобы я был ловким или неуклюжим, спокой­ным или нервным, умным или глупым, чтобы был самим собой¹.

Когда мы говорим, что нет мира без человеческого существования, которое несет его структуру, нам могут возразить, что мир предшество­вал человеку, что Земля, по всей видимости, — единственная населен­ная планета и, таким образом, философские воззрения несовместимы с самыми достоверными фактами. Например, что Земля произошла из первичной туманности, где еще не соединились необходимые для жизни условия. Но ведь каждое из этих слов, как и всякое физическое уравнение, предполагает наше донаучное представление о мире, и эта отсылка к пережитому миру способствует установлению ее положи­тельного значения. Ничто и никогда не позволит нам понять, что такое невидимая никем туманность.

Но, с другой стороны, что имеется в виду, когда говорят, что нет мира без бытия-в-мире, т. е. без человека? Не то, что мир конституиро­ван сознанием, но, наоборот, это означает: сознание всегда находит себя Уже за работой в мире. В целом же верно то, что существует природа — Не природа естествознания, а та природа, какой ее показывает наше восприятие.

Подлинная философия, считают представители феноменологичес­кой теории, стремится к тому, чтобы снова научиться видеть мир. Подводя итог сказанному выше, можно отметить, что трудами пред­ставителей феноменологического движения было заложено совершен­но новое понимание взаимодействия мира и человека, понимание, ко­торое, будучи развито и детализировано, может радикально изменить наши представления о том, что такое человек и какое место он занимает во Вселенной.