§ 8. Постструктурализм о «смерти» человека

Мир, в котором живет современный человек, есть мир бесконечной циркуляции знаков. Самодостаточные знаки — симулякры — поглоти­ли собой предметы, т.е. реальность в привычном смысле слова. Симу­лякры — это такие копии, или подобия, которые вытесняют собой ори­гинал, становятся важнее оригинала. Например, объект рекламы имеет весьма отдаленное отношение к реальному предмету, продать который пытается коммерсант. Покупая его, мы покупаем не столько сам пред­мет, сколько его образ. Объекты наших стремлений (и соответственно приобретений) имеют весьма отдаленное отношение к нашим реаль­ным потребностям. Люди обмениваются не товарами, а знаками. Так, по всем радио- и телеканалам в общей сумме по несколько часов в день уже много лет рекламируется жевательная резинка «Дирол». Действи­тельная польза от нее для зубов никем не доказана, врачи утверждают, что вполне достаточно чистить зубы два раза в день. Но миллионы людей под воздействием рекламы покупают эту резинку, как бы отме­чая этим свое присутствие в современном мире. «Дирол», «Спикере», «Комет» для небогатого человека не столько товары, сколько знаки того, что он современный человек, что он живет в современном обществе. Для среднего или богатого такими знаками являются, например, часы «Роллекс» или автомобиль «Ауди».

Сам человек находится в круговороте симулякров: с одной стороны, он стал совершенно свободным: он меняет одежду, нравы, политичес­кие убеждения, может даже поменять пол — и все это в соответствии с модой (а не с моралью), в соответствии с сегодняшними образцами мнений (а не в соответствии с внутренними убеждениями). Пик подоб­ной либерализации, считает Бодрийар, выражается в зрелищной оргии, в скорости, в мгновенности изменений, в общей эксцентричности. По­литика становится зрелищем (транслируемые по телевидению заседа­ния Государственной Думы — телеспектакли, не имеющие прямого от­ношения к нашей жизни), сексуальность высвобождается во всех своих версиях и аномалиях (сейчас очень модно быть представителем сексу­ального меньшинства), нравы и обычаи, тело и язык становятся непо­средственно зависимыми от моды.

Такие феномены, как преступность, политика, сексуальность, на­столько прочно вписаны в реальность, создаваемую средствами массо­вой информации (СМИ), что отделить здесь вымысел от действитель­ности — то, что обязано своим существованием самой жизни, от того, что существует только на экране, — практически невозможно. Явление обретает бытие только в процессе показа. Например, наша озабочен­ность уровнем преступности или состоянием окружающей среды прямо связана с тем, в каком объеме эти темы затрагиваются СМИ, прежде всего телевидением. Не только отдельных политиков «делает» телевидение; телевидение «делает» саму политику, она включается в демонстрационное пространство. Социологи назвали войну в Персид­ском заливе телевизионной войной — она и готовилась, и протекала в гиперрсальности показа; кажется, что ее задумывали не генералы, а телекомпании.

В ситуации постмодернизма возникает такое явление, как фрагментирование субъекта. Индивид теряет целостность; «кирпичики», из ко­торых он слагается, случайны; он подвержен «сборке» и «разборке» в зависимости от действующих в настоящий момент отношений власти. СМИ делают из него поверхность — или, вернее, набор поверхностей, на которые они могут наносить любые письмена.

Сегодняшний человек — во многом человек сделанный, и эта сде­ланность создает и утверждает его особый образ. Но с точки зрения постструктуралистов, человек всегда был сделанным, и в каждую эпоху существовал особый образ человека.

В последнее десятилетие стали популярными рассуждения Фуко о смерти человека. По мысли Фуко, человек не является ни самой древ­ней, ни самой постоянной из проблем, возникавших перед человечес­ким познанием. Человек — относительно недавнее изобретение евро­пейской культуры, и вовсе не вокруг него и его тайн ощупью рыскало познание. Появление человека как обособленной индивидуальности полтора века назад было результатом изменений фундаментальных диспозиций знания. «Человек, как без труда показывает археология нашей мысли, — это изобретение недавнее. И конец его, быть может, недалек.

Если эти диспозиции исчезнут так же, как они некогда появились, если какое-нибудь событие, возможность которого мы можем лишь предчувствовать, не зная пока ни его облика, ни того, что оно в себе таит, разрушит их, как разрушена была на исходе XVIII века почва классического мышления, тогда — можно поручиться — человек исчез­нет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке».

Речь здесь идет не об исчезновении рода «человек» с лица Земли, но о принятых составляющих человека, придающих ему определенный образ. Речь идет о том, с какими силами он сочетается и какое соедине­ние из этого получается. Когда он перестает «складываться» из тех или иных сил, данный человек исчезает и появляется новый.

В классическую эпоху человека соотносили с Богом, человек был образ и подобие Божие, его ум — в миниатюре Божественный ум, его творческая энергия — небольшая часть Божественной и т.д. В резуль­тате получался не человек, а Бог, человек мог предстать только между порядками бесконечного. Например, считал Делёз, силу понимания можно увеличивать до бесконечности, и тогда получится, что челове­ческое понимание представляет собой лишь ограничение бесконечнос­ти понимания. Тексты XVIII в. касаются различий порядков бесконеч­ности: бесконечность величия и бесконечность малости по Паскалю, бесконечность Лейбница, который считал, что в каждом атоме, в каж­дой монаде отражается бесконечность мира. Классическая мысль не­престанно пропадает в бесконечности. «Развертывать до бесконечнос­ти — значит объяснять. Что такое Бог, как не всеобщее объяснение, как не наиболее яркий пример развертывания?»

Полтора века назад началось формирование нового человека из, множества составляющих его «растиражированных» сил. Эти новые силы являются силами жизни, труда и языка, в той мере, в какой жизнь обнаруживает «организацию», труд — «производство». Господству­ющим мировоззрением стала экономика, ею все объяснялось и из нее все выводилось. В такой же мере всеобъясняющей теорией стала тео­рия Дарвина, подчеркивавшая земное происхождение человека.

Таким образом, истории известны две формы: «форма-Бог» и «форма-человек». Последняя утверждалась и обосновывалась такими науками, как биология, политэкономия, лингвистика. Сейчас, на наших глазах, полагают мыслители-постструктуралисты, происходит размы­вание сегодняшнего образа человека, чему способствуют прежде всего психоанализ и этнология — некие постоянные источники беспокойст­ва, вопрошания, сомнения, критики и оспаривания всего того, что могло бы иначе оказаться несомненным. Психоанализ — не теория, а специфическая практика, в которую вовлечено не только знание о че­ловеке, но и сам человек. Точно так же и этнология выходит за рамки представлений, которые люди той или иной цивилизации составляют о самих себе, о своей жизни, о своих потребностях, о значениях, зало­женных в их языке. Этнология делает наглядными нормы, стоящие за этими представлениями, которыми люди руководствуются в своей жизни, правила, посредством которых они обретают и сохраняют ощу­щение своих потребностей.

И психоанализ, и этнология растворяют человека, выявляют его конечность, они не только могут обойтись без понятия о человеке, они просто не могут им воспользоваться, поскольку всегда обращены имен­но к тому, что ограничивает человека извне.

Пока функционирует «форма-Бог», человека нет. Однако когда по­является «форма-человек», он уже несет в себе причины собственного исчезновения — в отсутствие Бога он не может обнаружить гаранта своей идентичности, смерть становится его главной проблемой. Он ясно представляет себе собственную конечность — то, что он может существовать только через рассредоточивание планов организации жизни, через рассеивание языков, через несходство способов производства.

Но можно себе представить, считал Делёз, третий «тираж», когда силы человека войдут в контакт еще с какими-нибудь силами и полу­чится «нечто иное», что уже не будет ни Богом, ни человеком. Возмож­но, смерть человека следует за смертью Бога в интересах новых состав­ляющих. Возможно, это будет композиция из классического прошлого, которое не знало человека, и из будущего, которое уже не будет его знать. Мы же не удивляемся, слыша, что силы человека вступили во взаимоотношение с силами информации, образовалась неделимая сис­тема человек—машина. Но точно так же для нас не будет удивительным союз человека с кремнием, который даст совершенно новую форму. Может быть, это и будет тот сверхчеловек, о котором мечтал Ницше. «Сверхчеловек — это нечто гораздо меньшее, чем исчезновение суще­ствующих людей, и нечто гораздо большее, чем изменение понятия: это пришествие новой формы, не Бога и не человека, и можно надеяться, что она будет не хуже двух предыдущих».

Но, возможно, новый человек уже возникает на наших глазах: это человек без пола, без национальности, без религии, живущий в мире наркотиков и телевизионных грез, который и не пытается различить, где иллюзия, а где реальность, который не ставит себе никаких целей и ни к чему не стремится. Остается надеяться, что этот кошмарный «новый человек» останется лишь героем повестей Пелевина, а чело­веческая жизнь будет гораздо сложнее и удивительнее. Естественно, возникает вопрос: насколько изменится вся эта проблематика в XXI в., что будет представлять собой человек ближайшего и не очень близкого будущего. Возникнет ли новая «форма» человека, будет ли эта форма синтезом «человека и кремния», возникнут ли совершенно новые че­ловеческие качества или массовый человек без качеств станет типич­ным представителем рода «человек» — ответы на все эти вопросы скрыты сейчас для нас непроницаемой тьмой будущего. Хочется ве­рить, что человек нового века отделается наконец от иллюзий, от которых не удалось отделаться человеку предшествующего времени — иллюзий высшей гарантированное™ его существования, иллюзий счастливой предопределенности его жизни, прогресса ума, доброты, совести. Возможно, рано или поздно человек перестанет смотреть на свой мир, как на проходную в некую высшую потусторонность, на­учится жить без иллюзий, полагаясь только на себя, на свои сущност­ные силы, принимая на себя ответственность за все, что случается в мире.

Наш период истории, полагал американский философ-мечтатель Розак, требует от нас большего, чем простое выживание. Он требует регенерации жизни на более высоком, более тонком, более трепетном Уровне бытия, требует великого качественного скачка, результат которого можно предначертать только в фантазии. Нужна новая концепция жизни, не концепция человека — создателя орудий труда, а концепция человека — создателя новых видений. Только она может раздвинуть для нас горизонты будущего, не данные ни в каком опыте. «Рождаю­щаяся тема нашего века слышится теми, кто начинает смотреть на себя как на незавершенное животное, призванное развернуть ошеломляю­щие возможности».