«Хищные» вещи ушедшего века

Сергеева О.В.,

Волгоградский гос. университет, Волгоград

С точки зрения теории социальных практик, чтобы понять природу экстремизма, необходимо помимо прочего реконструировать материальную историю этого явления. Технологии манипуляции сознанием масс зависят от характеристик средств коммуникации. Поэтому технические новации XXвека – домашнее радио и домашний телевизор – можно рассматривать как «участников» социального поля борьбы за доминирование. В связи с чем предлагается проанализировать не особенности сообщений СМИ, а артефактные параметры радио и телевизора, которые делают экстремизм переживаемой реальностью.

Не требующим доказательств кажется утверждение «вещи – необходимые компоненты многих видов активности». Тем не менее, исследовательская традиция практик, во-первых, переформулирует представление о естественном статусе вещей, как ресурсах, результатах, инструментах; во-вторых, не оспаривая внимание к вещам, сложившееся в культурной теории, интерпретирующей материальные объекты в качестве символических феноменов, развивает и эмансипирует этот интерес. С точки зрения теории практик, вещи учреждают элементы форм поведения. Устойчивое, казалось бы, противостояние «человеческое – вещное» в ракурсе теории практик теряет свою полярность, актуальнее становятся «человещные» общности: сети людей и вещей в качестве агентов социальных практик.

Радио и телеприемник по сравнению со средствами передачи информации эпохи письменно-печатной культуры отличаются скоростью и дальностью трансляции, что влечет за собой детерриториализацию (сфера приватного пространства дома человека открывается «в глобальный мир») и синхронизацию времени и действий. Благодаря чему ушедшее столетие продемонстрировало небывалые до этого проекты политической мобилизации. Аудиовоздействие и визуальное проникновение – также факторы того, что террор стал информационным.

Резонно дополнить исследовательские вопросы по проблеме экстремизма следующей идеей: если экстремизм «делается» при помощи бытовых вещей, стоящих в каждом доме, то каковы перспективы этого явления.

Социально-этические и эстетические корни современного экстремизма Смолина а.Н., Волгоградский институт бизнеса, Волгоград

За последние 10-15 лет понятие экстремизма перестало обозначать локальные явления из области политической практики и религиозных реформаций. Экстремизм перешагнул границы маргинального явления (как бы парадоксально это ни звучало: extremumtranscenditmarginae) и превратился из феномена социально-политической жизни в характерную особенность современной эпохи. Все чаще можно услышать, что мы живем в «эпоху экстремизма»: любое политическое, религиозное, социальное явление, пропагандирующее хотя бы минимальный выход за пределы «толерантной» системы ценностей, объявляется СМИ «экстремистским».

Однако до сих пор общее представление об экстремизме связано лишь с отдельными проявлениями экстремизма (преимущественно политического и религиозного) и «экстрима» (в основном спортивного и повседневно-развлекательного), хотя их интенсивность и возросла до степени «перехода количественных изменений в качественные». Экстремизм же как фундаментальная особенность современности пока не получил всестороннего осмысления, как нам представляется, в силу бессознательного (или, наоборот, управляемого) желания игнорировать его новое качество, удерживая его таким образом в рамках эпифеномена культурных процессов и/или такой вездесущей банальности, как «извечная человеческая природа». Насколько оправдана подобная редукция, и наоборот, не имеем ли мы дело с неправомерным преувеличением смысла?

Как известно, лат. «еxtremum» означает «крайнее», нечто, что давно превзошло допустимую норму и подошло к пределу, после которого ожидается «взрыв» и переход в новое состояние (либо новое качество, либо уничтожение) или возвращение к норме. В отличие отmargina(«граница»), которое скорее означает более или менее устойчивое состояние «существования на грани»,extremumобозначает динамичное состояние, сходное с перманентной агонией в состоянии эйфории. Эйфорически агонирует (и иногда агонизирует) политическое или религиозное движение, когда его основатели решают, что допустимая норма выражения притязаний более не эффективна; эйфорически агонирует (и иногда агонизирует) молодой (как правило) человек, решивший, что существование в рамках допустимой нормы поведения уничтожает смысл его жизни. В первом случае явление получает название «экстремистского», т.е. пропаганда агонии-эйфории в определенной сфере общественной жизни, имеющая целью широкий общественный резонанс новой поведенческой «нормы» (при этом новая «норма» свидетельствует не о своей легитимности, но прежде всего о том, что границы допустимого сильно расширились, сместились грани добра и зла); во втором случае – название «экстремального», т.е. индивидуальное или локально-групповое состояние агонии-эйфории, не имеющее целью общественный резонанс в качестве новой поведенческой нормы.

В обоих случаях экстремум связан с актом, целью которого является сообщение (message) о недопустимости прежней нормы, о разрушении прежней границы допустимости. Поскольку мы рассматриваем экстремизм как макрофеномен, мы задаем вопрос, в какой степени экстремистские и экстремальные проявления можно считать спонтанной или управляемой интенсификацией общекультурной тенденции к разрушению границ допустимого, а также можем ли мы говорить об этой тенденции вне экстремально-экстремистских проявлений.

Обратимся к историческому опыту в поисках сравнения. Жестокость в поведении античного воина и пафос античного героизма, специфика восточной жестокости (военной, государственной и повседневной) и восточная эмоциональность, жестокость христианской инквизиции и экстазы христианских святых, – почему к этим явлениям не применяется понятие «экстремальных» и «экстремистских» (в противном случае получается ретроспективное искажение)? Очевидно, все дело в разнице систем ценностей, точнее, в различии эталонов допустимого. Допустимое же определяется представлением о цели. Чем выше цель, чем больше она превышает требования повседневности, тем шире границы допустимого. Тогда достаточно вспомнить, что высшая цель непременно обладает религиозным пафосом. Однако «религиозность» и «пафос» – это как раз то, что отвергает современная культура, причем запрет на эти параметры целеполагания не только и не столько этический, сколько эстетический. Современное общество не просто потеряло, но постепенно отказалось от понятия религиозности, религиозного пафоса и, закономерно, от представления о возвышенной цели как о допустимой норме. Возвышенность оказывается вне допустимости и вне нормы, поскольку этика и эстетика возвышенного сменилась этикой и эстетикой цинизма, усредняющего возвышенное как таковое. Здесь необходимо отметить, что это не означает автоматического наделения экстремизма этической возвышенностью; однако, на наш взгляд, это, безусловно, объясняет источник дефицита, откуда берет свое начало эстетика экстремизма и экстремальности.

Напротив, эстетика цинизма диктует этику комфортного существования. При всем многообразии деятельностных стратегий и практик современности происходит некая априорная редукция возвышенных целей к усредненной комфортности. Но дефицит возвышенного вынуждает к постоянному расширению, взламыванию границ допустимого, т.е. к экстремальности и экстремизму индивидуальному и общественному.

У экстремалов и экстремистов общий фундамент целеполагания: стремление к утраченному возвышенному. Поэтому их общая цель может быть описана единообразно как преодоление повседневной комфортности и конформизма; эта цель обладает религиозным пафосом, поэтому методы ее достижения естественным образом преувеличены, и такое преувеличение именно естественно, а не искусственно. Эктремисты и экстремалы похожи в том, что ради цели готовы на жертву. Различие же между ними можно определить как преобладание этического или эстетического. Бунт экстремалов против усредненной повседневности, комфортности как таковой имеет преимущественно эстетическую окраску и оценивается так же, т.е. в основном эстетически и положительно; здесь мы имеем дело с эстетическим поощрением клише под названием «бунт против буржуазных устоев». Бунт экстремистов, напротив, имеет, главным образом, этический характер и получает этическую оценку, чаще всего отрицательную. Это не удивительно: эстетическое всегда индивидуально и как будто не вполне серьезно, этическое всегда публично и оттого всегда слишком серьезно.

Бунт экстремистов, таким образом, направлен против общества, которое жаждет комфортности. Экстремизм разрушает границы комфортности с помощью наглядного насилия, стремясь к своей возвышенной цели. Современное общество не понимает и не принимает этой возвышенности по уже указанной нами причине: для него не существует цели выше, чем комфорт существования. Тогда как эстетический бунт экстремалов не разрушает иллюзию комфорта, но украшает его в качестве драматического элемента.

Таким образом, феномен экстремизма нельзя считать намеренно интенсифицированным, поскольку даже такая интенсификация является естественной потребностью и тенденцией современной культуры. Поэтому речь может идти не об искоренении экстремизма, а лишь о более или менее успешных техниках его канализации (например, в рамках СМИ это реалити-шоу с экстремальным содержанием, но под успокаивающим контролем «Большого ТВ-Брата»). «Экстрим» развлекательный и спортивный как раз и является подобной канализацией экстремума как макрофеномена в сферу частной жизни, дроблением его на эпифеномены, недопущением экстремальных побуждений к воплощению в сфере политического, религиозного и общественного.

Но не влияет ли «мода на экстрим» на интенсификацию «моды на экстремизм»? Или экстремизм как «настоящий экстремум» развивается в противовес моде на экстрим как на искусственно создаваемое и управляемое? В любом случае, здесь мы уже выходим на следующий уровень вопроса о новых границах понятий «реальности» и «настоящего».