До бр. Залеського

25 — 26 вересня 1855. Новопетровське укріплення

25 сентября 1855.

Вчера был я на Ханга-Бабе, обошел все овраги, поклонился, как старым друзьям, деревьям, с которых мы когда-то рисовали, а в самом дальнем овраге — помнишь, где огромное дерево у самого колодца обнажило свои огромные старые корни, под этим деревом я долго сидел, шел дождик, перестал, опять пошел, я все не трогался с места, мне так сладко, так приятно было под ветвями этого старого великана, что я просидел бы до самой ночи, если бы не охотники (чтобы им ни одного воробья не застрелить) меня потревожили. А какие прекрасные, светлые, отрадные воспоминания в это время пролетели над моей головою! Я вспоминал наш каратавский поход со всеми его подробностями, тебя, Турно и кой-где изредка Антипова. И он, хоть это весьма редко, бывал иногда похож на человека. Когда же воспоминания мои перенеслися на Ханга-Бабу, я так живо представил себе то время, что мне показалось, будто бы ты сидишь здесь за деревом и рисуешь; я тогда только опомнился, когда позвал тебя и ты не отозвался. А тут и охотники пришли. Поход в Каратау надолго у меня останется в памяти, навсегда!

Я уже две почты пропустил, не писал тебе, чуть было не пропустил и третьей, а возвратясь из Ханга-Бабы, выдержал порядочный пароксизм лихорадки, боялся, чтобы не продлилась, но теперь, слава Богу, ничего. Как с гуся вода. Я извиняю себя еще и тем, что письмо мое все равно дожидало бы тебя на почте, пока ты возвратишься из Уфы. Напиши мне подробнее, добрый мой друже, о бедном нашем Сове: как и чем он живет и что он делает? Напиши все: меня глубоко трогает этот страдалец. Что делает Турно и где он? Письмо вдохновенного Сигизмонда я с наслаждением прочитал, настоящий поэт! Не отвечаю ему теперь, потому что надеюсь вскоре с ним увидеться в Ак-Мечети. А надеюсь я потому, что ты мне пишешь, не хочу ли я туда? Хочу, куда угодно хочу! Потому что я начинаю одуревать в этом безотрадно однообразном прозябании. Прошу тебя, Карла и всех добрых людей, кто может помочь мне хотя единым словом. В Ак-Мечети хотя я не предвижу для себя слишком отрадной перспективы, но, по крайней мере, не буду видеть этих голых серых скал, которые мне до того опротивели, что я рад спрятаться от них, но, увы! куда спрятаться?

Послал я тебе с Зелинским экземпляр «Трио», а с Фрейманом экземпляр «Спасителя», сходи ты на квартиру Фреймана и у слуги его Матвея спроси ящик на твое имя. Кроме медальона, найдешь ты в ящике книги, которые прошу тебя отдать переплести в два или в три волюма, как ты найдешь лучше, и оставь их у /96/ себя до весны, а весною, если я останусь здесь, то перешли мне их. Я посылал эти книги в Астрахань. И, вообрази себе, губернский и еще портовый город переплетчика не имеет! Настоящие скифы!

Если ты можешь как-нибудь узнать о судьбе «Княгини», то сообщи мне, меня она очень беспокоит. Узнай, Бога ради, цел ли у Карла мой тюк с платьем; там есть в кармане в пальто дюжины две карандашей Фабера № 3. Возьми их себе, а платье прибереги. Я не знаю, на чем я основываю надежду, а мне кажется, что я это пальто еще носить буду, если его моль не съела. Нельзя ли будет тебе достать, хоть у топографов, пару акварельных кистей, у меня одна-единственная осталась, да и та иступлена.

Я тебе надоедаю своими просьбами, но что же делать? Мне, кроме тебя, обратиться не к кому, и в тебе я совершенно уверен, что ты не назовешь меня надоедалой, попрошайкою.

Вчера не дали мне кончить письмо, а сегодня, вопреки ожиданию, пришла почта и привезла твое второе письмо с драгоценным для меня подарком, с портретом Совы. Я не знаю, как тебя и благодарить, друже мой, за этот подарок. Что-то близкое, родное я вижу в этом добром задумчивом лице. Мне так любо, так отрадно смотреть на это изображение, что я нахожу в нем самого искреннего, самого задушевного собеседника! О, с каким бы наслаждением я прочитал бы теперь его «Иордана»! Но это желание несбыточное. Благодарю тебя, тысячу раз благодарю за этот сердечный подарок.

Ты пишешь, что желал бы сблизить меня с ним покороче. Дай Бог, чтобы все люди были так коротко близки между собою, как мы с ним, тогда бы на земле было счастие. Пиши ему и целуй его за меня, как моего родного брата. Если ты хочешь, чтобы моя радость была полная, то в первое твое письмо, которое ты мне напишешь, вложи свой портрет и портрет Михайла, а если можно, то и Карла, ты меня этим подымешь на седьмое небо.

Боже мой! Когда я увижу тебя? Когда я увижу доброе лицо Михайла и Карла? Грустно! Невыразимо грустно это бесконечное ожидание.

Ты пишешь, что к вам приехали два просвещенных любителя прекрасного искусства; сердечно радуюсь такому редкому явлению и душевно желаю, чтобы ты с ними скорее познакомился; быть может, в самом деле ты встретишь в их коллекциях что-нибудь замечательное, а это для тебя необходимо. Истинно изящное произведение на художника, и вообще на человека, сильнее действует, нежели самая природа. Говоришь, что будто бы в коллекции начальника штаба есть оригиналы голландских мастеров. Дай Бог, чтобы это была правда. Я вот почему сомневаюсь: /97/ все произведения голландских артистов 17 века наперечете, а в последующем столетии Голландия была бедна замечательными мастерами. Но все-таки лучше увидеть что-нибудь, нежели не видеть ничего.

Прощай, мой единый друже. Кланяйся Средницкому и ojcu prefektu и не забудь написать мне об Аркадии.

Не знаю, имел ли какое влияние на судьбу мою всемилостивейший манифест. Если узнаешь, то сообщи мне.

С последней морской почтою пошлю тебе что-нибудь вроде «Монаха», а теперь ничего не имею конченного, да, правда, и кончить порядочно нечем.

1855-1856