До бр. Залеського

10 квітня 1855. Новопетровське укріплення

10 апреля.

Я ничего не пишу тебе с этой почтою, мой друже единый, потому что доброго написать нечего, а о скверном ты узнаешь из письма А. П[лещееву]. Прошу тебя только, если ты можешь, объясни мне, что все это значит. Каким родом могло быть предпочтено представлению генерала представление майора? Это для [меня] вопрос темнее безлунной ночи. Напиши мне, кто такой Станкевич? Я знаю, что это добрый человек, и больше ничего не знаю. /91/

В последнем моем письме я забыл тебе сказать, чтобы ты ходил в свободное время за Урал в парк или рощу и делал этюды, там есть образцы живописных деревьев. И еще раз скажу тебе, с масляными красками будь осторожен, пока не утвердишься на карандаше. Ничего больше теперь не имею сказать тебе. Прощай! Не забывай меня, мой единый друже! Целуй ojca prefekta, Карла, Цейзика и всех, кто вспомнит обо мне.

В продолжение осьми лет, кажется, можно бы было приучить себя ко всем неудачам и несчастиям, — ничего не бывало. Настоящее горе так страшно потрясло меня, что я едва владел собою. Я до сих пор еще не могу прийти в себя. В таких случаях нужен сердцу самый искренний, самый бескорыстный друг. Полуучастию тут не место, оно хуже холодного эгоизма.

Счастливы те, для которых слово «участие» больше ничего как пустое слово! Когда я доживу до этого счастья?

А[гата], моя нравственная, моя единственная опора, и та в настоящее время пошатнулась и вдруг сделалась пуста и безжизненна. Картежница, ничего больше. Или это мне кажется так, или оно в самом деле так есть. Я так ошеломлен этою неудачею, что едва различаю черное от белого.

Когда будешь писать Сове, кланяйся ему, а мне об нем напиши подробнее, потому что я знаю его как поэта, и ничего больше.

Прощай, мой единый друже.

Кернера и прочее я получил исправно, теперь ожидаю карандашей, и, если можешь, то пришли 1 и 2 томы B. Zaleckiego.

До в. I. Григоровича

Близько 12 квітня 1855. Новопетровське укріплення

Христос воскресе, незабвенный мой благодетель. Вот уже девятый раз я встречаю этот светлый торжественный праздник далеко от всех милых моему сердцу, в киргизской пустыне, в одиночестве и в самом жалком, безотрадном положении. Восемь лет я выстрадал молча. Я никому ни слова не писал о себе. Думал, что терпением все одолею. Но, к несчастию, я горько ошибся, терпение так и осталось терпением, а я между тем приближаюся к 50 году моей жизни. Силы, и нравственные, и физические, мне изменили, ревматизм меня быстро разрушает. Но что в сравнении болезни тела с болезнию души, с тою страшною болезнию, что зовется безнадежностью. Это ужасное состояние! На осьмом году моих тяжелых испытаний я был представлен корпусному командиру к облегчению моей горькой участи. И что же, мне отказано за то, что я маршировать не могу, как здоровый молодой солдат. Вот одна причина, почему я остался таким же, как был, солдатом, а другая — и самая важная причина та, что я, к великому моему несчастию, [не имею] заступника /92/ перед особою В.А. П[еровского], и это-то самое вынуждает меня обратиться к Вам и просить Вас и графа Ф[едора] П[етровича] помочь мне в крайне горьком моем положении своим человеколюбивым предстательством перед В.А. П[еровским].

Вы, как конференц-секретарь Ака[демии] х[удожеств] и как лично и хорошо меня знаете, просите его за меня, если можно, лично, он теперь должен быть в столице. Если же он выехал, то напишите ему письмо. Оживите умершую мою надежду. Не дайте задохнуться от отчаяния в этой безвыходной пустыне.