leonardo1

историки творили по своему образу и подобию: так оказывался Леонардо последовательно магом, декадентом, идеалистомплатоником и т. д. и т. д.

Примитивизация Леонардо, выражающаяся в изображе­ нии его только как разрушителя всех научных традиций так называемого Средневековья, только как новатора, противопо­ ставляющего непосредственный опыт реципированной тра­ диции школы,— возможна лишь там, где примитивизируется самое соотношение между Средневековьем и Новым временем. Леонардо-разрушитель был разрушителем более тонким.

Не следует забывать, что Ренессанс по преимуществу был филологическим и гуманитарным: так называемая новая на­ ука расцвела позже, во второй половине XVI и в XVII веке, гу­ манисты сдвига в научный метод не внесли. Демаркационная линия в истории науки проходит поэтому, казалось, не здесь, а позже. Нос другой стороны, уже раньше, на исходе схоластики, наметились новые пути науки: Дюэм не без основания подчер­ кивал значение парижской науки XIV века, закладывавшей основы новой механики и новой астрономии. Иоанн Буридан, Николай Орезм, Альберт Саксонский, Тимон Иудей обраще­ ны в такой же мере к новому времени, как и к Средневековью. И в сущности, невозможно провести резкой демаркационной линии ни здесь, ни там и указать: отсюда начинается новое.

Как известно, наиболее решительная попытка «медшвизировать» Леонардо была сделана Дюэмом в его хорошо известных «Этюдах о Леонардо да Винчи» (1906-1913).

Нельзя отрицать заслуг Дюэма — историка науки, впервые обна­ родовавшего или тонко истолковавшего забытые и малоизвестные материалы. Но был и Дюэм I апологет католичества, стремивший­ ся показать, что новая европейская наука неразрывно связана с хри­ стианством, уже— с католическим Средневековьем. Это, само собою

62

разумеется, ему не удалось. Достаточно даже бегло ознакомиться с новейшими трудами по истории науки, хотя бы, например, просмо­ треть монументальный труд Дж. Сартона «Введение в историю нау­ ки», чтобы понять, что Средневековье—неизмеримо сложнее, чем это рисовалось Дюэму. Не говоря о науке Востока, самая наука средневе­ кового европейского Запада — конгломерат влияний и всего менее покрывается понятием так называемой христианской схоластики. Далее, и это наиболее важно, нельзя представителей науки XIV века, с которыми Дюэм ставит в связь науку Леонардо, рассматривать как типических представителей «средневековья» вообще. Скорее наобо­ рот, здесь Средневековье порой уже перестает быть Средневековьем, и объективно наука XIV века имеет иной смысл, чем тот, который она могла иметь в глазах своих творцов. Как всякая «Quellenstudie», работа Дюэма имеет один существенный недостаток: сопоставляя тексты, она не учитывает их исторических обертонов, за совпадени­ ем текстов не слышит зачастую того, что они разно звучат в разных культурных средах. И наконец, тенденциозность Дюэма проявляет­ ся особенно ярко там, где, не довольствуясь отдельными сближени­ ями, он пытается связать философию науки Леонардо с общими по­ ложениями философии Николая Кузанского, являющимися, по его мнению, выражением идей христианской метафизики. Здесь произ­ вольность построений Дюэма была замечена уже вскоре после появ­ ления «Этюдов» в свет, и в настоящее время с его сближениями в этой области не приходится сколько-нибудь серьезно считаться.

Наука Леонардо оказывается между двумя науками: нау­ кой Парижа и наукой Галилея. Она богаче фактами, чем нау­ ка парижан, но в ней нет еще систематичности и законченно­ сти науки XVII века. Здесь membra disjecta старой науки, за­ родыши и ростки новой. И, думается, не случайно Леонардо не оформил всю массу фрагментов и мимолетных заметок в стройный трактат. Ему виделись 113-я книга о природе, за­ конченная «Анатомия», — но вовсе не из-за недостатка време­ ни не сумел он действительно написать их. То была бродящая

63

эпоха, когда создавать систему было и слишком рано, и слиш­ ком поздно. Записные книжки — именно то, что мог дать Лео­ нардо и что он дал.

И вот в этом-то «хитрость» Леонардо-разрушителя. Леонар­ до рушил не просто, он выступал против схоластики не с ору­ жием «Нового Органона», как Бэкон, или с «Рассуждением о ме­ тоде», как Декарт, противопоставляя новую систему старой. Он разрушал схоластику по-своему: из по-своему стройного здания старой науки брал он нужный ему камень — то здесь, то там: лицо стены обезображивалось и делалось неузнавае­ мым. Сплошь и рядом можно видеть, как Леонардо вырывает у предшественников тот или иной фрагмент, который как фраг­ мент начинает звучать в своей обособленности по-новому и новые приобретает краски. То, что раньше излагалось как мнение, подлежащее опровержению, слово в слово повторяет­ ся у Леонардо как защищаемый тезис*. Если заняться поиска­ ми «влияний» и «заимствований», мало ли Леонардовых фраг­ ментов сведется на чужое? Медиэвист, перебирая фрагменты, найдет немало кусков, на которые заявит свои права. Но это именно куски, обломки разобранного здания. Да, если угод­ но, это — средневековое, но это уже и не средневековое, пото­ му что уже нет объединяющих линий ушедшей в прошлое си­ стемы.

Новое здание, методически-стройное, еще не воздвигну­ то: Леонардо — инженер-практик и художник-практик, кото­ рому только впереди, в неясных очертаниях видятся связные

* Ср„ напр., отрывок 298 о свете луны. Объяснение Леонардо есть уже у Аль­ берта Саксонского, но последний приводит его только для того, чтобы отвер гнуть.

•

новые трактаты. Но не случайно позднейшие строители будут питаться прямо или косвенно идеями именно Леонардо. Мно­ гое, погребенное в неразборчивых зеркальных письменах, бы­ ло, правда, открыто совсем заново, в ряде же случаев можно, однако, засвидетельствовать и прямое влияние Леонардо. Аб­ бат Бернардино Бальди (1582), иезуит Виллалпанд (1604) плагиируют Леонардо. Плагиировал Леонардо знаменитый Кардано (1551). Плагиаторы спасали мысли Леонардо от забвения, хотя и не спасали памяти о нем самом. Идеи его продолжали безымянную, или, вернее, будучи присвоены другими, чужеимянную жизнь: последующая наука непонятна без Леонардо, как сам Леонардо непонятен без науки предшествующей.

Соблазнительно поддаться яркости уподобления, принад­ лежащего Сольми: наука Леонардо — зеленеющий дуб, уходя­ щий корнями сквозь бесплодную почву средневековой науки вглубь, к пластам античности. Но в самом ли деле вся средне­ вековая наука—однородный песок? Пестрота, немонолитность средневековой науки проступает все ярче в свете новейших ис­ следований. Достаточно напомнить о значении арабской на­ уки, ее влиянии на европейском западе, о тех ее отголосках, которые докатываются до Леонардо, или вновь напомнить о школе Иордана, о позднем Средневековье, о школе парижских номиналистов, от которых прямой, хотя и тернистый путь, до Коперника, Галилея и Кеплера.

Строительство нового из старого материала — вот что отли­ чает науку Леонардо, и не только его, но и его эпоху. Отсюда неу­ знаваемая подчас перелицовка ранее известного и, наоборот,— пятно анахронизма на заново отделываемой поверхности, раз­ ногласящее противоречие старого и нового. И разве не таковы же люди, окружающие Леонардо? Разве не противоречие, что

65

Лука Пачоли, давший францисканский обет бедности, являет­ ся «отцом бухгалтерии», которой посвящает специальный раз­ дел в своей Summa de arithmetica? Разве не противоречив Пьетро Монти, знакомец Леонардо, философ и военный вместе, в сочинениях которого странно соединяются мистицизм с экс­ периментальным методом, Аристотель с новыми понятиями? Или Фацио Кардано, отец знаменитого ученого, одинаково ис­ кушенный в некромантии и математике?

Но какие бы причудливые сплетения феодального и бур­ жуазного мышления ни возникали в городах Северной Италии, сразу же бросается в глаза у Леонардо одно, определенное и яр­ кое: отсутствие теологии и теологического элемента. Сопостав­ ления Леонардо с Николаем Кузанским, сделанные Дюэмом, по меньшей мере спорны — на это справедливо указал Сольми. Однако и от Дюэма не ускользнула резкая отличительная черта: сходство—лишь в геометрической стороне вопроса, ста­ рательно затушевана вся сторона теолого-символическая. Да­ же когда Леонардо вырывает из рук школьной науки научные перлы, он глубоко равнодушен к той общей атмосфере, кото­ рая раньше окружала интересующие его проблемы. Леонардо в этом не одинок. Во многих научных произведениях XIVXV веков выветривается это теологическое окружение, исчеза­ ют эти обертоны проблем. По большей части вопросы теологии начинают быть обходимы молчанием, именно равнодушным молчанием, редко подвергаясь в научных трактатах открыто­ му нападению. И характерно, что антиклерикальные деклара­ ции Леонардо тоже глубоко запрятаны в зеркальное письмо: здесь не публичная сатира, а едкая ирония наедине с собой. Ес­ ли здесь атеизм, то не атеизм воинствующий, но атеизм глубо­ кого равнодушия и безразличия.

68

Резче, темпераментнее звучат нападки на другую стихию, пустившую глубокие корня на итальянской почве, — на так называемые «тайные науки»: некромантию, алхимию, астро­ логию, хиромантию. Леонардо нападает на них более страст­ но, как будто они кажутся ему опаснее: они глубже и незамет­ нее просачиваются в науку. Большинство итальянских астро­ номов XV века были одновременно и астрологами. (Такие уче­ ные, как Паоло Тосканелли,— редкие исключения.) Больше то­ го, астрономия и астрология в трактовке итальянцев чаще все­ го переплетались друг с другом, здесь не было того четкого разделения, которое господствовало в парижской астрономии, где астрологии не мешала систематичности астрономическо­ го исследования и изложения, где та и другая поделили «сфе­ ры влияния». В том же XV веке впервые в Италии составляют­ ся и алхимические сборники и усиливается влияние алхимии, особенно в Италии северной — в промышленных и торговых центрах, в Венеции, затем Ломбардии и Пьемонте, где силен интерес к крашению тканей и изготовлению аптекарских то­ варов. Переводы гермесианских сочинений (приписываемых Гермесу Трисмегисту сочинений греко-египетского и арабско­ го происхождения), сделанные Марсилием Фичино (1460), еще более изощрили алхимические вкусы. Технические искания переплелись с метафизическими догмами.

И астрология, и алхимия, и магия подготовляли тот стиль больших натурфилософских систем, который отличителен для итальянского XVI века (Кампанелла, Телезио, Кардано). Лео­ нардо резко критикует астрологическую теорию происхожде­ ния фоссилий, некромантию считает верхом глупости, к алхи­ мии, правда, более снисходителен, но и то, как следовало ожи­ дать, не к ее метафизической, а к технико-производственной

69

стороне. Он пользуется алхимическими иносказаниями, но лишь как своего рода шифром. Эти аллегорические крипто­ граммы - для него такой же прием засекречивания, как его зеркальное письмо. Отнюдь не служат они для каких-нибудь натурфилософских выводов или метафизических обобщений, как то было сплошь и рядом у алхимиков.

Всем этим Леонардо поставил себя вне того русла, которое в XVI веке вылилось в натурфилософские системы, которое дало в Италии Кардано и в Германии Парацельса. Но ошибочно было бы полагать, что у него совсем нет натурфилософских, грани­ чащих с мифологией, построений. Достаточно напомнить его представления о жизни земли. Земля, одна из звезд,—огромное живое существо, имеющее кровь, жилы и другие жизненные органы, неподвижное (295, 393), сравниваемое с китом, дель­ фином и рыбами (384). Земля растет, все пожирая (383). При­ дется ждать Кеплера, чтобы встретить вновь столь же яркие страницы геомифологии. Здесь не просто аналогия или иллю­ страция; ведь на аналогии Земли и человека Леонардо строит свои доказательства: то же, что движет кровь к вершине голо­ вы, влечет и воду на вершины гор (289). Земля превращается у Леонардо в синоним всесильной природы (так, в 75 он говорит вначале о природе, затем незаметно подменяет ее землей: «эта земля»). И те же мифологические черты проступают в знаме­ нитой похвале солнцу (276). Земля, солнце и число, или приро­ да, свет и число,—вот верховные правители вселенной, ее фор­ мообразующие начала.

Однако и эти мифы, так сказать, максимально веществен­ ны. Поучительно сравнить солнце Леонардо с солнцем его со­ временников. Окружавшие его флорентийцы обнаруживали повышенный философский интерес к солнцу. В Флорентий-

70

ской академии оживали учения неоплатонизма. Характерно, однако, что Марсилио Фичино, автор небольшого трактата о солнце, заявлял в своих письмах, что интересуется не столько астрономией, сколько аллегориями божественного. Леонардо чужд этой гелиософии платоников, его солнце — не символи­ ческое, а реально греющее южное солнце и солнце астрономов.

Новые течения сопровождались в Италии взрывом суеве­ рий и подъемом мифотворческой фантазии. По выражению Ольшки, «Пифагор, Зороастр, христианская мистика, магия и каббала справляли с Платоном и Плотином философскую Вальпургиеву ночь*. Леонардо ставил обуздывающую грань всем этим возрожденным спекуляциям неоплатонизма. Лео­ нардо был слишком натуралистичен, практичен и трезв для того, чтобы поддаться идеалистическим соблазнам платониз­ ма, и если был близок к платонику Пачоли, то сблизили их другие вопросы и другие проблемы.

I Это особенно ясно видно на примере математических за­ нятий Леонардо. Математика часто бывала оплотом идеализ­ ма и поставлялась как образец чистой науки. Но математи­ ка Леонардо неизмеримо далека от математики платонизма. Луночки Гиппократа, удвоение куба, как частный случай бо­ лее общей проблемы преобразования формы тел, вписанные многоугольники, пять правильных тел — во всех этих заня­ тиях Леонардо виден интерес практика, для которого важны вопросы обтески камней или художественной орнаментации. У Леонардо есть запись (всего вероятнее — выписка из чужо­ го сочинения) о «внеопытных» доказательствах геометрии и о «не-геометричности» доказательств при помощи инструмен­ тов (54). Но сам он пользовался как раз этими «негеометриче­ скими» приемами. Он изобрел инструмент для решения так

71