leonardo1

поставленых перед ним. Если он будет поступать так, ему бу­ дет казаться» что он поступает согласно природе».

Леонардо не очень любил общество. Это правда. Но нелю­ димым, букою он тоже не был никогда. Когда он хотел, он мог быть центром и душою любого собрания людей, и это делалось у него без всякого надрыва, а легко и как-то само собою. По­ этому и кажется, что в его совете художнику уединиться скрыт горький протест против того общества, которое не захотело его признать и подвергало его преследованиям; что одиночества ему искать не приходилось, а, наоборот, он не знал, как от него избавиться, ибо оно стало его трагедией.

И разве не кажется, если вчитаться в только что выписан­ ные строки повнимательнее, что сентенции, в них выражен­ ные, придуманы для самоутешения, а писались со стиснуты­ ми зубами?

А. К. Дживелегов

51

Леонардо-ученый

В1796 году, после итальянских побед консула Наполеона Бона­ парта, двенадцать существеннейших рукописей Леонардо бы­ ли привезены во Францию и по распоряжению Директории пе­ реданы Национальному институту. Итальянец Вентури один из первых подверг их изучению и уже в следующем, 1797 го­ ду, 6 февраля, сделал о них сообщение в Национальном инсти­ туте, в заседании класса физических и математических наук. Этим сообщением был заложен первый камень той традиции, которая надолго сделалась господствующей: Леонардо пред­ стал как зачинатель новой науки, как предшественник Бэко­ на, пророк нового естествознания. В Леонардо-ученом сразу же была подчеркнута обращенность к будущему. Именно с Вен­ тури берет начало образ Леонардо-предтечи, Леонардо-пред- восхитителя.

Не говоря уже о предвосхищении таких современных изо­ бретений, как аэропланы, автомобили, ядовитые и удушливые газы, Леонардо предугадывает ряд важнейших технических и научных открытий XVI-ХVII веков: он изучает законы сопро­ тивления материалов, которые позднее будет изучать Галилей, законы гидростатики, изучаемые в середине XVII века Паска-

54

лем, законы трения, изучаемые Амонтоном (1699) и Кулоном (1781), кладет начало теории волн, позднее разрабатываемой Ньютоном, л*Эми и другими, формулирует основные принци­ пы теории окаменелостей, которой на протяжении всего XVI и XVII веков придется бороться за свое признание, изучает за­ коны филлотаксиса до Броуна (1658), пепельный свет Луны до Местлина (1596); он занимается определением центров тяже­ сти тел, в частности пирамиды, до Коммандино и Мавролика, приближается в статике к понятию статического момента, ему известно сложение и разложение сил; в динамике, изучая па­ дение тел, он приходит к установлению пропорциональности скоростей временам, in nuce находим в его механике принцип возможных перемещений. Он упоминает о дифракции све­ та, наблюдает явления капиллярности, предвосхищает закон сохранения энергии, отвергая возможность perpetuum mobi­ le. Многие изобретения, которые приписывались другим, как пропорциональный циркуль, анемометр, механический вер­ тел, уже описаны в его манускриптах. Многие, как, напр., ряд изобретений военно-технических, всплывают позднее неза­ висимо в других странах, так же, как, напр., тип мельницы с подвижной верхней частью, становящийся обычным во Флан­ дрии к середине XVI века. Ряд машин и орудий — сверлиль­ ная, прокатная, стригальная, овальный патрон для токарного станка и много других—заново изобретены позднее. И всё вен­ чают мастерские анатомические рисунки, сделанные опыт­ ною рукою художника, с целой программой сравнительноанатомических и физических исследований.

Зейдлиц в своей книге о Леонардо сделал попытку дать в форме таблицы свод важнейших его открытий и изобретений с указани­ ем, кто и когда вернулся позднее к разработке тех же проблем. Мы

55

воздерживаемся делать то же: в подобной таблице слишком много от эффектного «культа героев», так как в такой таблице стерта раз­ ница между вполне самостоятельным изобретением и простым вы­ водом из уже известного ранее, между одной лишь программной по­ становкой проблемы и постановкой новой проблемы с неверным ее решением или с верным решением наличным лишь implicite (никак не осознаваемым), наконец, между позднейшим открытием заново и прямым (или косвенным) заимствованием.

Лишь долго спустя после доклада Вентури, с развитием ис­ торической науки и с опубликованием Леонардовых ману­ скриптов, открылась историческая глубина. Труды Равессона, Дюэма, Сольми, Марколонго, де Тони, Кальви и многих других (беру наугад первые имена, оказавшиеся в памяти) открыли другого Леонардо: Леонардо на фоне прошлого. «В истории на­ уки нет самопроизвольного зарождения» — с этим положени­ ем Дюэма вряд ли можно не согласиться; и, отвергая со всей решительностью попытки всецело «осредневековить» Леонар­ до, следует признать, что он, умевший учиться у бомбарди­ ров («Справиться у Джованнино, бомбардира»), умевший чер­ пать всюду, даже у домохозяек (см. отрывок 10), не мог же во­ все пройти мимо школьной науки и средневековых трактатов.

Правда, он черпал своеобразно, и даже средневековое зву­ чало у него по-новому. Он брал схоластическое наследство рез­ ко и смело, часто повреждая паутинную ткань дистинкций и терминологическую прозрачность латыни, — как практикинженер, не как кабинетный ученый. Поэтому у него вместо аристократически-отшлифованного школьного языка — жи­ вой, демократический разговорный язык, volgare; при исклю­ чительной зоркости и наблюдательности — расплывчатость и неустойчивость терминологии. Здесь еще не дерзкий вызов

56

Декарта. Когда Декарт говорит -- not tones sive ideae, то в этом sive - - сознательное убийство схоластики, столько труда по­ ложившей на различение этих понятий. Невыдержанность научного языка Леонардо не такова; ее неустойчивость — в не­ оформленности научного итальянского, находящегося в бро­ жении, и в недостаточном освоении школьной латыни. Неу­ дивительно, что в переводе на язык, находящийся in statu nascendi, даже мысли заимствованные и старые начинали жить новой жизнью.

Так оба Леонардо (Леонардо, принадлежащий прошлому, и Леонардо, принадлежащий будущему) сливались в одного Ле­ онардо—Леонардо настоящего, противоречивого, как само это настоящее. Недаром он отвергает теорию симпатии—притяже­ ния подобного подобным, столь популярную в неоплатонизме, столь любимую астрологами: любовь, притяжение существу­ ют лишь между противоположностями. «Ты не увидишь, что­ бы теплое при наличии огня притягивало этот огонь, — нао­ борот, оно будет притягивать холодное и влажное; ты не ви­ дишь, чтобы воду притягивала к себе другая вода» (308). Так же точно и темный глаз влечется не к тьме, а к свету (332). Разо­ рванность в противоречиях — вот закон природы, единствен­ ный стимул ее жизни, и противоречивость жизненного про­ цесса умел увидеть Леонардо в старом гераклитовском симво­ ле пламени (82).

Но если Леонардо упирался в противоречия, констатировал их, то не искал их разрешения. Противоречие в понятии точки кажется ему «странным», не более (ср. 98). Таков был и он сам: с одной стороны, придворные «приятности», вплоть до косме­ тических рецептов, до садов с щебечущими птицами и музы­ кальными автоматами (50), с другой—холодно-безжалостный

57

техницизм военных изобретений, неистощимость военно-тех­ нической «выдумки», подведение научной теории под мето­ ды истребления себе подобных. И в самом стиле фрагментов те же контрасты: абстрактно-схематический стиль физикоматематических записей чередуется с образными, фантастиконатурфилософскими отрывками.

В расположении отрывков мы старались быть верными этому антиномическому строению Леонардовой мысли. Мыс­ ли Леонардо нельзя уложить в схематически-серые рубрики: природа, наука, человек и т. п. Здесь стирается контрастность и неожиданность сопоставлений, которыми живут записи. Да­ же если один из разногласящих отрывков — цитата, то и здесь остается жало противоречия, так как и цитата у Леонардо пе­ рестает быть чужой, она — след какого-то раздумья, интереса, усвоения. В выписках из чужих сочинений не простое сопо­ ставление разногласий. Их разноречие — отражение внутрен­ него разноречия, споров Леонардо с самим собой. И не странно ли в самом деле, что Леонардо, утверждающий: «предметы мои родились из простого и чистого опыта», выписывает из Пли­ ния сведения о баснословном василиске (18) или двухголовой амфисбене (19). Его природа—заботливая мать, заботящаяся о том, чтобы дети не укололи пальцев (73-74), и она же не оста­ навливается перед тем, чтобы наслать на них истребительные эпидемия (75).

Всмотримся еще пристальнее в самую форму научного из­ ложения — язык Леонардо-ученого вместе абстрактен и веще­ ствен. Он говорит о таких абстракциях, как «необходимость», «природа», «ничто», «время», но это не безжизненные понятия школы, условные значки — в них сквозит тень олицетворений. В природе он видит заботливость, стремление, хотение и ми-

58

лосердие. Тела стремятся пребывать в своем состоянии (120), отпечаток стремится пребывать в теле (И 1).

Под абстрактной формулой просвечивает конкретное: под­ час яркое единичное наблюдение скрывается под покровом обобщенной формы. Так, Леонардо пишет в одном отрывке сна­ чала «река Вин...», затем вычеркивает и вместо родной реки пи­ шет обобщенное «река, что выходит с гор». А с другой стороны— в живом полнокровном организме просвечивает костяк меха­ нических схем, и в живом теле проступают системы рычагов.

Он говорит об абстрактном — и неожиданно появляется яр­ кий конкретный образ: пыль, вздымаемая конем, — в рассу­ ждении о механике, или знаменитое определение силы (116)— натурфилософская драма, где механика перерастает во что-то человечески-биографическое. С одной стороны, «геология, пе­ реходящая в поэзию» — вспомним картину Италии, некогда покрытой морем (378), или отпечаток рыбы, будящий мысль о протекших веках (370), с другой—стремление все исчислить и измерить, вера во всесильность математики. В знаменитом от­ рывке о пещере (51) — почти романтическое чувство загадоч­ ности сущего и наряду с тем настойчивое требование: «Пусть не читает меня согласно моим принципам тот, кто не является математиком» (52). В Леонардо уживалось то, что великий Ге­ те считал несовместимым: чувство конкретной природы и от­ влеченный язык числа.

Многосложность научного наследия Леонардо поэтому во­ все не только в широте и пестроте тематического охвата — от механического вертела до геологии и астрономии. Здесь нали­ цо многосложность самого состава научной мысли как тако­ вой. Банальный образ Леонардо, благоразумного позитивистаэмпирика, давно оставлен. Это один из тех образов, которые

59