848

полнейшим безразличием смотрел куда-то вдаль... Сейчас, по прошествии многих лет, эта сцена представляется мне дурацким спектаклем. А в то время – не-е-ет! Стоять под прицелом винтовки и видеть палец охранника на спусковом крючке – ощущение не из приятных.

Мучительно медленно течет время. Прошел, наверное, час. Как трудно стоять, не двигаясь. Ноет больная нога. В руках жиденькая тросточка, но она не спасает. Я незаметно переминаюсь «с ноги на ногу»:

–Что? Болит? – полушепотом спросил меня майор (мы стояли рядом).

–Да. Мне бы как-то к стенке.

–Постепенно перемещайся за моей спиной.

Один из охранников, заметив наши перемещения, приказал: «Руиг! (спокойно, не двигаться)».

Вмешался Генрих. Кивнув головой в мою сторону, обратился к охраннику с просьбой: «Он ранен. Пусть придвинется к стенке». Возникла некоторая перебранка, воспользовавшись которой, я быстро переместился к стенке. Немного полегчало: можно было привалиться к ней.

Стали уставать и охранники: им ведь надо было держать на весу еще винтовку, да и были они уже немолодые. Но они быстро нашли выход из положения, перейдя на двухсменный метод охраны – половина держала нас «на мушке», другая – отдыхала. Некоторые даже пытались присесть. Видя это, Генрих обратился

кним с просьбой:

–Эй, солдаты, отдохните немного. Мы не нажалуемся. Да и бежать нам некуда – дверь закрыта с той стороны.

Часа через 3-4 стоять нам стало уже невмоготу. Генрих попросил разрешения присесть. Не сразу, но разрешение мы всетаки получили. Да и они смогли отдохнуть.

Поезд шел быстро, без остановок. За все время нашего противостояния мы волей-неволей присматривались друг к другу. И, как это не покажется странным, но наши взаимоотношения постепенно теплели.

151

Перед нами стояли наши враги. Уже немолодые, всем за 50. Мобилизованы в армию по приказу бесноватого Фюрера. Наверное, у всех где-то там, в Баварии или Пруссии, остались семьи. Дети примерно нашего возраста. Настороженность, враждебность постепенно сменялись любопытством: «Какие они, эти русские? Почти все молодые. В отличие от нас, они защищают свою Родину, поэтому, наверное, и такие отчаянные. А мы? Кто мы? Проклятая война – все перепуталось».

Наконец, поезд остановился. Открылась дверь. Появился фельдфебель. Отобрав несколько охранников, он увел их куда-то за собой. Вскоре они вернулись и принесли с собой ящики, доски, какие-то чурбаны. Все это они быстро установили на «своей» территории – за печкой. Кое-что осталось и нам. Этот жест мы истолковали как разрешение на сидячий образ жизни. Мы намекнули фельдфебелю, что не мешало бы запастись и дровишками, что также было исполнено. Таким образом, из хозяев вагона мы превратились в арестантов.

Надо признать, что фельдфебель все-таки обладал хорошими организаторскими способностями. Он быстро наладил охрану в две смены. Одна смена дежурила, но теперь уже сидя – винтовки между ног, вторая – отдыхала здесь же в вагоне. Пересменки были частыми. За печкой следили немцы.

Днем мы обычно вели «сидячий» образ жизни. Разгуливать по вагону, нам было запрещено. На ночь все ложились на полу вплотную – так было теплей. Лампочка в потолке горела круглосуточно. График питания был нарушен. Дня 2-3 нас вообще не кормили. Но вскоре это было восстановлено.

События последних дней, конечно же, вывели нас из ставшего уже привычным образа жизни. Все были угнетены.

Немцы, не теряя бдительности, о чем-то вполголоса переговаривались. Мы – кто сидел, кто лежал – молчали. У каждого своя дума. А, кроме того, мы обнаружили, что едем уже по территории Польши. Прощай, Родина. А что впереди? Из этого состояния нас снова вывела... песня. Один раз Иван Сталинский, ни к кому не обращаясь, как бы, между прочим, предложил: «Споем, что ли?» Без особого энтузиазма, но все согласились: «Начинай».

152

Иван не громко, без напряжения, запел: «Есть на Волге утес, диким мохом оброс».

Не скажу, что очень дружно, но песню допели до конца. К нашему удивлению охранники слушали нас внимательно. Разговоры прекратились. А потом пошли песни более знакомого нам репертуара: «Ой, мороз, мороз», «Над окошком месяц», «Ты гуляй, гуляй, мой конь». Припомнились и фронтовые – «Бьется в тесной печурке огонь» и другие.

На следующий день состав охранников сменился. В их составе появился уже знакомый нам «Красавчик» – так мы его и прозвали за то, что по сравнению с другими он был молод и довольно красив. Мы давно его вычислили. Догадывались, что он понимает по-русски, но никогда и ни в чем он этого не демонстрировал. По-моему, здесь он был за старшего. Организовали утренний чай, которого не было уже дня три. После того, как дверь закрылась, Генрих подошел к печке как бы прикурить самокрутку, и вполголоса спросил у него по-русски:

–Когда приедем?

–Завтра, – также тихо ответил он.

Мы как-то враз почувствовали, что путешествие наше подходит к концу. И что с этими охранниками мы общаемся последний день. Не знаю уж, почему, но стало немного грустно: неизвестность всегда пугает. Часа два мы как-то переваривали это сообщение, а потом (для успокоения), не сговариваясь, снова запели. Но на этот раз и характер песен, и их исполнение были иными

–более лиричными, что ли. Запевал Иван Кировоградский:

–Дивлюсь я на нэбо, тай думку гадаю. Чому ж я нэ сокил? Чому ж нэ летаю?

«Красавчик», повернувшись к нам спиной, синхронно переводил им содержание песен. И далее пошло: «Достанут нас изпод обломков, поднявши на плечи каркас», «Наверх вы, товарищи, все по местам. Последний парад наступает!».

Близился миттегэссен, и мы завершили представление, конечно же, «Черным вороном»:

–Ты добычи не дождешься... я солдат еще живой.

А то, что произошло в последующий момент, поразило более всего. Рядом с «Красавчиком» сидел уже старенький, какой-

153

то тщедушный немец. Слова песен, а может и их исполнение настолько его тронули, что по его щекам потекли слезы. Впрочем, мы сами были недалеки от этого.

А наутро мы проснулись от непривычной тишины. Вагон не трясло на стрелках, не стучали колеса. Поезд стоял. Слышны были станционные объявления, сновала станционная «Кукушка», формируя очередной состав. Бдительно несли свою службу охранники. «Красавчик», уже не таясь, сообщил нам: «Все. Приехали. Город Лодзь. По-немецки – Лицманштадт».

Когда рассвело, открылась вагонная дверь, на приступку встал фельдфебель, более чем всегда суетливый. Зорко оглядел нутро вагона, и чего никогда не бывало, со всеми поздоровался и немного торжественно добавил: «Аллее! Гефарен!» (приехали).

Поезд стоял в тупике, перед вагонами – небольшая площадка. Охранники плотно оцепили ее по всему периметру.

На эту площадку вывели вначале нас, а потом обитателей первого вагона. Впервые за три недели мы смогли взглянуть друг на друга.

Впечатление было довольно тяжелое: перед нами стояли небритые, похудевшие, в разношерстной одежде, изможденные люди. Наверное, и мы выглядим так же, невольно подумал я. Отыскав взглядом Шпака и Козлова, я приветливо помахал им руками. Они мне тоже.

Фельдфебель построил нас в одну шеренгу и с помощью «Красавчика» произнес краткую напутственную речь примерно следующего содержания: «Мы прибыли в город Лицманштадт. Здесь, за городом расположен лагерь советских пленных летчиков. Здесь же будете находиться и вы. Для вас война закончена. Пройдет некоторое время, и все вы отправитесь домой к своим родным и близким. Будьте благоразумны».

В это время к площадке подошел сцеп трамваев из двух вагонов. Из них вышла охрана – человек двадцать. Ее в колонну по три построил молодой долговязый лейтенант в форме «СС». Это обстоятельство нас неприятно поразило. Он спокойно и даже с некоторым достоинством, подошел к нам. Фельдфебель, щелкнув каблуками, о чем-то доложил ему и передал списки. Лейтенант без лишних слов расписался в каких-то бумагах, разделил нас на

154

две группы и кивком головы приказал своей охране развести нас по трамвайным вагонам. Все было четко выполнено: видать не впервой.

Уходя, я непроизвольно оглянулся назад. Легионеры сидели на ступеньках тамбуров, охранники молча стояли небольшими кучками, фельдфебель – перед ними. В последний момент, из обыкновенного чувства вежливости, я помахал им рукой. Увы, никто не ответил мне взаимностью. Ну, да Бог с ними. И только «Красавчик» (он стоял в стороне) провожал нас печальным взглядом. Так мы и не узнали что это была за личность. Есть у меня подозрение, но об этом – позже.

Лейтенант закрыл двери трамвая снаружи. Сам сел в кабину водителя. Трамвай, набирая скорость, повез нас в неизвестность. Быстро проскочили различные станционные сооружения. Далее – небольшой пустырь, одноэтажный пригород. Трамвай мчался с огромной скоростью, постоянно звонил. А вот и город – его окраины.

Я жадно всматриваюсь в окружающее – какая она, Европа военного времени? Наша пропаганда изображала ее больше в мрачных тонах. Но, по крайней мере, внешне этого было не заметно. Город жил по своим нам неведомым законам. Нигде не останавливаясь, трамвай въехал в центральную часть города. Архитектура старинная, больше двухэтажная. Вот промелькнуло приземистое здание аптеки. Вот реклама какого-то кино – декольтированная певичка что-то поет посетителям таверны. Вот здание цирка с яркой рекламой – огромный слон на задних ногах, рядом маленький клоун с приклеенным носом в виде картошки. Вот промаршировала небольшая группа немецких солдат. Часто – полицейские в темной форме. Народу на улице немного.

А в следующий момент произошло нечто невероятное – мы услышали пение. Знакомая мелодия, знакомые слова: «Играй мой баян и скажи всем друзьям, отважным и смелым в бою...». Это пели наши друзья в соседнем вагоне. Пели громко, дружно, в полный голос. Песню, не сговариваясь, сразу же подхватил и наш вагон: «Что больше жизни мы Родину любим свою...».

155

Охранники растерянно смотрели на нас, не зная, что предпринять: с начальником связи нет, трамвай несется на большой скорости.

Честно признаюсь – я почти не пел, так как мне было интересно наблюдать реакцию людей, которые оказались свидетелями этого действа. Картинки эти мелькали как в телевизионном анонсе перед программой «Вести». Вот группа подростков лет по 1215, услышав незнакомые слова и мелодию песни, как по команде повернули головы в нашу сторону. На лицах – недоумение. Вот парочка – высокий красивый молодой человек в шляпе, обшитой серым тонким каракулем и девушка, прижавшаяся к нему. Услышав песню, удивленно улыбаются. Счастливые, наверно, в своей любви. Вот убогая, плохо одетая старушка с небольшой полотняной кошелкой, услышав слова и мелодию русской песни, остановилась, украдкой перекрестилась, а нас осенила крестным знамением вдогонку.

Вскоре город закончился, и мы подъехали к конечному пункту нашего маршрута. Вот он – знаменитый лагерь русских пленных летчиков. Лагерь небольшой. По всему периметру обнесен высокой кирпичной стеной. На ней – в один ряд колючая проволока. Часто, метров через пятьдесят, смотровые вышки.

Лейтенант открыл вагоны. Охранники, что ехали с нами, вышли первыми и образовали живой коридор в сторону ворот. Мы молча рассматривали место нашего нового обитания. Каждый думал об одном: «Что ждет нас здесь?».

Нас построили в колонну по три. Проверили по списку. Открылась проволочная дверь, и мы вошли вовнутрь. Но оказалось, что еще не лагерь, а его администрация. Налево – главное административное здание. Над ним, на длинном шесте алое полотнище с черной свастикой посредине. Отныне нам жить под этим знаменем. Ощущение не из приятных. Далее – многочисленные службы. Но нас ведут далее – еще ворота уже более капитальные с проходной будкой и так далее. Долговязый лейтенант предъявляет свой «аусвайс» (пропуск) и списки пленных. Снова подсчет, открывается дверь, и мы входим в собственно лагерь. Вот он каков! Бараки, каменный забор, смотровые вышки, сложная паути-

156

на колючки, свора овчарок и непередаваемая атмосфера самой лагерной жизни. Все они, наверное, надолго станут основными атрибутами нашего дальнейшего существования. В памяти непроизвольно всплыли слова старинной русской песни (автор А. Пчельникова): «Ах, попалась птичка – стой. Не уйдешь из се-

тей...».

В лапах ГЕСТАПО

Люди, не сведущие в вопросах лагерной системы в Германии военного времени, все лагеря обычно называют одним словом «концлагерь» – сокращенный вариант от слова «концентрационный», что не совсем верно. В Германии того времени существовало много разновидностей лагерей. Я не специалист в этой области, и могу ошибаться, и поэтому расскажу только о том, что знаю.

1. Наиболее известны из них Освенцим, Майданек, Треблинка, Бухенвальд. Лагерь Освенцим был создан на территории Польши еще в 1940 году и первоначально предназначался для уничтожения евреев и цыган. Позже в нем находились заключенные и других категорий, в том числе и советские пленные. Подчинялся он особым подразделениям Вермахта – так называемым «зондеркомандо» (команды особого назначения). В некоторые периоды количество заключенных в нем достигало 15-20 тыс. человек. То же было и в других лагерях.

Это были лагеря смерти. У заключенных отбирали все ценные вещи: одежду, обувь, драгоценности, зубные коронки и протезы и пр. Голод, болезни, скученность и другие лишения были причиной массовой гибели заключенных. Чтобы не делать рядом кладбищ, трупы умерших сжигались в печах. Так, например, осенью 1941 г. в Освенцим прибыло 13 000 советских пленных. В июне 1942 г. их осталось только 150 человек. То же было и в других лагерях: Бухенвальде, Заксенхаузене, Маутхаузене и других. Кто хочет более подробно ознакомиться с жизнью узников в лагере Освенцим, я порекомендовал бы прочесть небольшую повесть Мали Фритц «Да здравствует жизнь». Автор этой книги провела в Освенциме несколько лет.

157

2.Трудовые лагеря общего назначения (шталаги). Они в огромном количестве были разбросаны на всей оккупированной немцами территории. В какой-то мере они специализировались по назначению: при железнодорожных станциях, на аэродромах, на строительстве различных сооружений, в том числе оборонного характера. К таким относится уже описанный мною ранее лагерь

вУмани. Обслуживающий персонал в них (старосты, полицаи, врачи) были из русских, поляков и др. Обстановка, дисциплина в них была более мягкой. Питание получше.

З. Лагеря при каких-либо промышленных предприятиях. Пленные и заключенные жили прямо на этих предприятиях, но под особой охраной.

4.Часть пленных, особенно в глубоком тылу, батрачили у помещиков (бауэров), что были побогаче. Во избежание побегов такие рабочие были связаны со своими хозяевами особыми контрактами. Были случаи, когда такие пленные становились почти членами семейств у своего хозяина, собственные дети которого были в армии или погибли на фронте.

На животноводческих фермах доярками, скотницами, чернорабочими часто работали женщины и девушки, привезенные из оккупированных территорий России, Украины, Белоруссии.

5.Штрафные лагеря, тюрьмы, команды. Они предназначались для наказания провинившихся: за побег и попытки к нему, за нарушение лагерного режима, неподчинение начальству, антигитлеровскую пропаганду и пр. Наказания производились и в обычных, не штрафных лагерях – арестом в карцер. Не знаю, были ли физические наказания. В одном из таких лагерей (Маутхаузен?) был уничтожен командир нашей 306 ШАД – майор Исупов А.Ф. (об этом позже). За подпольную антигитлеровскую пропаганду в одной из берлинских тюрем был казнен известный татарский поэт Мусса Джалиль. Вот его предсмертные стихи:

Жизнь моя песней звенела в народе. Смерть моя песней борьбы прозвучит.

Были и другие наказания пленных, да всего не расскажешь.

А что представляет собой лагерь в Лодзи? (во время войны город назывался Лицманштадт). Это был пересыльно-

158

следственный лагерь советских пленных летчиков, подчинялся ГЕСТАПО. В нем лагерные следственные службы тщательно изучали биографии пленных, их партийную принадлежность, моральную устойчивость и др. На основании этих данных предлагали им различную работу на немецких предприятиях, или вербовали на свою сторону. Помимо методов добровольного принуждения применялись и силовые. Должен прямо сказать, что среди пленных были и такие, что соглашались с этими условиями. Не судите их строго: это были те, кто «хватил лиха» от наших властей – бывшие кулаки, заключенные советского ГУЛАГА, невинно пострадавшие по доносу стукачей и др. А, кроме того – «голод не тетка».

По данным немецких историков, численность граждан

СССР к 1945 г., служивших только в военных подразделениях Германии, достигла 700-800 тыс. человек.

Устройство, конституция и архитектура лагерей

Все более или менее крупные (стационарные) лагеря, в том числе и Лодзинский, имели примерно следующую планировку. Вначале, перед собственно лагерем, где содержались пленные, располагалось управление (Регирунг). Здесь находилась администрация лагеря: начальник – обычно в должности полковника (оберет) и его ближайшее окружение – начальники службследствия, связи, разведки, цензуры, хозяйств и пр. Все они занимали отдельный, хорошо обустроенный барак. Над ним, на высоком флагштоке – алое полотнище с черной свастикой посредине. В отдельных бараках располагались жилые помещения: казарма, столовая, клуб, кочегарка, карцер, псарня. Далее, хорошо отгороженный колючкой располагался собственно лагерь.

В Лодзи он выглядел следующим образом. В левой стороне лагеря – 5-7 стандартных бараков для пленных и «баден-штубе» (душ). В левом, дальнем углу этого ряда – в отдельном бараке – умывальник с чуть теплой водой и туалет. Каждый жилой барак был огорожен колючей проволокой в один ряд, так что пленные соседних бараков могли общаться между собой только через проволоку. В центре лагеря – плац. На нем проводилась утренняя и

159

вечерняя поверка пленных, и сообщалась та или иная информация. Выход на плац и в лагерь – через небольшую калитку, которая на ночь закрывалась на замок, днем была открыта. Это давало возможность пленным общаться, но только... в туалете, что они и делали.

В правой части лагеря, за плацем, располагались различные подсобные помещения: кухня, портняжная и сапожная мастерские, лазарет, клуб. В нем изредка выступали РОАшники, агитируя пленных во власовскую армию.

Охрана лагеря

По всему периметру лагерь был опоясан кирпичным забором. На нем (на колышках) проволочное ограждение высотой 5060 см. Через каждые 50-60 м – вышки для часовых. С задней стороны они были обшиты маленькими застекленными окошечками. В сторону лагеря имели остекленные большого размера окна, которые в непогоду можно было закрывать. В распоряжении часовых был телефон, пулемет, винтовка и прожектор. Перед стеной был узкий (не более метра в поперечнике) коридор. В нем ночью охранную службу выполнял еще один – подвижный часовой, ритмично прогуливаясь от одной вышки до другой. За коридором находилась сложная паутина колючей проволоки метра четыре толщиной. Данная полоса без специальных инструментов была практически непроходима, и поэтому исключала всякую попытку к побегу... Но они все-таки бывали.

За паутиной была еще одна запретная зона 5-6 м в поперечнике, ограниченная колючкой в один ряд на высоте 40-50 см. Она ограничивала подходы к паутине со стороны бараков. По утрам внутренняя охрана проверяла – не осталось ли на этой полосе чьих-то следов. Волею судьбы и мне некоторое время приходилось следить за ее состоянием.

Вот это строгое, тщательно охраняемое заведение стало местом нашего дальнейшего пребывания.

Вся администрация лагеря была немецкой. Но был среди них один русский – капитан Филипповский. Высокий, стройный, красивый мужчина лет сорока. Волевой, строгий, неулыбчивый.

160