848

дить по поселку, посмотреть, как и чем живет местное население, узнать – нет ли у кого-нибудь из местных такого же батрака из русских, как я. Но хозяин подобные прогулки мне запрещал, намекая на то, что у многих на фронте потеряны близкие и поэтому они могут относиться ко мне враждебно. Так и жил в заточении.

Все было бы ничего, если б не одно обстоятельство – хозяйская дочь. Девка она была смазливая, в соку. Отцовское хозяйство ее не интересовало, от домашних работ она всячески отлынивала. По вечерам убегала к своим подружкам, приходила затемно. Отец постоянно ругал ее, мать жалела.

Но дело в том, что она стала уделять мне... несколько повышенное внимание. Откровенно кокетничала, допоздна задерживалась в моей комнатушке. Отец, конечно, все это замечал и стал на меня поглядывать косо. Но… дело молодое... в общем, я не устоял и, как говорят, ответил ей взаимностью. А вскоре она забрюхатела (он так и выразился) и через некоторое время, как и положено, родила девчонку. Положение становилось критическим. За столь близкую связь с русским ей могли дать какое-то наказание – тем более, отец до поры до времени молчал, так как не хотел терять такого исправного работника, как я, но один раз вызвал меня к себе, и между нами произошел такой разговор.

–Что думаешь делать далее?

–Когда кончится война, увезу ее к себе на родину.

–А Марта (так звали дочь) согласна?

–Да, я с ней уже говорил.

–Это – после войны, а сейчас?

–Не знаю...

Вскоре к нам пришли сотрудники из местной управы и предупредили, что всех нас могут ожидать большие неприятности и, чтобы избежать этого, посоветовали мне принять немецкое подданство. А я к этому времени уже и дочку свою полюбил... она уже ползать начала. Да и хозяина своего не хотелось ставить под удар: как-никак, а ничего плохого он мне не сделал. Да и жену его было жаль. Она видела, как рушится их семья: от сына давно уже нет никаких вестей, да и здесь одни неприятности. Ну и я... в общем, согласился.

А когда стал гражданином «великой Германии», меня как

231

подданного этой страны призвали в их армию. Немного служил в охране какого-то предприятия, а потом перевели сюда.

Говорил он спокойно, не торопясь. Никакой вины за собой не чувствовал – так сложились обстоятельства. Мне показалось, что ему и самому просто хотелось выговориться.

Часовой с вышки уже не раз что-то кричал ему, но он не обращал на него никакого внимания. Время от времени открывал калитку, выпускал в душ по два-три человека.

Как ни странно, но и слушатели отнеслись к нему с сочувствием, но иногда по доброму подтрунивали, иронизировали: «Ну, ты, брат, влип капитально, не позавидуешь». В измене Родине никто не упрекал. Каждый, да и я тоже, примеривали его судьбу на себя. Но в конце все-таки задали ему этот самый трудный вопрос:

– А как ты поведешь себя в будущем?

Он, конечно, понял глубинную суть этого вопроса. Задумался. Но ответил:

– До будущего надо еще дожить: война-то ведь не кончилась. А там посмотрим, по обстоятельствам.

А я сразу вспомнил вагон, в котором нас везли из Умани в Лодзь, и того «красавчика», который был в составе немецкой охраны и который говорил по-русски, хотя и тщательно скрывал это. Подумалось, что и он был человеком такой же судьбы.

Еще один пример того, как война калечила судьбы людей.

Наша «командо»

Август 44-го. Наша «командо» в прежнем составе, с неизменным унтером возвращалась с работы по раскорчевке леса (в том месте, где произошли уже описанные ранее события с И. Ведерниковым). При подходе к главной проходной мы увидели, что там разрозненным строем стоит колонна плененных союзных летчиков – человек 30. Большинство еще в летном обмундировании, среди них много раненых с обожженными лицами. Очевидно, были сбиты недавно. Они осторожно оглядывались по сторонам, неприязненно посматривали на алое полотнище с фашистской свастикой, что развевалось на здании администрации. О чемто вполголоса переговаривались. Команду сопровождало четверо охранников.

232

Подойдя поближе, мы пристроились было к ним сзади. Но унтер, да и их охрана бесцеремонно отодвинули нас в сторону. Увидев нас, союзники немного оживились: а как же – союзники?

В это время к калитке, что рядом с большими воротами, подошла девушка – из «рецензентов» и на ходу доставала из сумочки пропуск. Вдруг из колонны раздался громкий возглас: «Изольда!!!». Девушка подняла голову, удивленно оглядывалась по сторонам. А к ней из колонны не очень уверенно подошел один из пленных, спросил: «Это ты?». Девушка, не обращая внимания на охрану, бросилась ему навстречу, буквально повисла у него на шее и громко, навзрыд, безудержно заплакала. Парень (позже мы узнали, что это был ее двоюродный брат) смущенно бормотал: «Ну что ты... Не надо. Здравствуй, что ли. Почему ты здесь?».

Остальные пленные смотрели на них с любопытством и неподдельным участием. Мы тоже. Охранники растерянно посматривали по сторонам, не зная, что предпринять в данной ситуации.

Через минуту вернулся их начальник. Дверь открылась. Пленные, пытаясь построиться в относительный порядок, пошли ко вторым воротам – в соседи к нам. Девушка почти бегом бежала рядом, еще что-то торопливо говорила своему брату. Но начальник колонны мягко, но настойчиво отстранил. «Я тебя разыщу и расскажу все!..», – успела она крикнуть вдогонку брату.

Вот так война не только калечила судьбы людей, но бывало, что разбрасывала их по разные стороны баррикад.

Часто нашу «командо», да и другие тоже, наряжали на различные работы внутри административной лагерной территории: подготовить площадку для строительства нового барака, соорудить склад для хранения угля, вырубить молодняк около проволочного ограждения и др. В последнее время почти постоянным местом работ был так называемый «котлован». Зачем его делали, никто точно сказать не мог. Одни говорили, что здесь будет бассейн, другие – что бомбоубежище, третьи – что водохранилище для возможных пожаров на случай вражеских бомбардировок.

Во время выполнения этих работ около нас частенько прогуливалась одна молодая симпатичная девушка обычно с овчар-

233

кой. Иногда здоровалась с нами по-немецки, а иногда... (о, Господи, сколько лестных, а то и откровенно скользких эпитетов мы отпускали ей вслед) загадочно улыбалась.

И вот однажды она, как обычно, с собачкой подошла к кромке котлована, долго смотрела как мы работаем (а работа была тяжелая, так как котлован был уже довольно глубоким) и вдруг спросила по-русски:

– И что это вы тут делаете?

Это было настолько неожиданным, что мы, как по команде, все прекратили работу и уставились на нее, как говорят на Руси - «во все глаза». После довольно продолжительного молчания ктото спросил ее:

–Вы понимаете по-русски?

–Да.

–А кто по национальности?

–Украинка.

Иуж совсем не к месту:

–А у Вас собака не кусается?

–Кусается, если прикажу.

Мы все поднялись наверх и плотным кольцом окружили ее. Но подошел один из охранников и приказал: «Арбайтен». Но мы дружно упросили его дать нам «фюнф минутен» паузы, так как это наша землячка (ландесменнен).

–Абер нихт цуланг, – строго приказал он (недолго).

А «землячку» мы попросили рассказать – как она здесь оказалась? Интересно ведь. Мы полагали, что все будет примерно также, как у Степана. Ан нет: все было по-другому. Вот ее рассказ. Привожу с большими сокращениями.

– Я украинка. Зовут Галей (мягкое «г» сразу выдавало ее украинское происхождение). Родилась и жила в Одессе. В июне 41-го окончила десять классов. Ну и, естественно, свободно говорила на русском, на украинском и немного на немецком, который преподавали в нашей школе. На радостях поехала во Львов, где жили родственники. И буквально через несколько дней началась война. Немцы мгновенно захватили всю Западную Украину. Пыталась уехать на Родину, но никакой транспорт уже не ходил. Что делать? В городе – хаос. Старые порядки уже разрушены, новых еще нет. Как и на что жить? В ходу были и наши деньги, и немец-

234

кие марки. Те деньги, которые я привезла с собой, быстро таяли. По воскресеньям работала городская барахолка. Население за бесценок продавало, или обменивало все, что было можно, на продукты. А у меня ничего не было. Стала искать работу – где и какую? Старое городское хозяйство было разрушено. Остались только две-три больницы, столько же кинотеатров, ресторан. Работала городская управа – нечто вроде бывшего Горисполкома. Наконец с большим трудом удалось устроиться уборщицей в немецкой комендатуре. Работала почти бесплатно, но получала солдатский паек. И то была довольна: хоть не голодала. Постоянное общение с немцами позволило мне немного освоить разговорный немецкий язык – вот где помогли мои школьные знания. Это обстоятельство сыграло в моей дальнейшей жизни решающую роль: в этой же организации меня перевели на должность переводчицы с украинского на немецкий. И примерно через год отправили вот сюда. Не скажу, что я была довольна, так как плохо ли, хорошо ли, но жизнь в городе постепенно налаживалась. Попрежнему жила у родственников. После работы общалась с людьми. Изредка смотрела немецкие и еще какие-то там фильмы. Скромно и бедно отмечали праздники. А здесь – казарма. В город только по увольнительной. Питание, правда, по офицерской норме. Рабочая нагрузка небольшая, поэтому в свободное время осваиваю английский, девчонки (подруги по работе) помогают.

Спросили – скучает ли об Одессе, о своих родителях?

– Конечно! И еще как!

По секрету, вполголоса, сообщила нам, что советская армия уже приближается к границам Германии, и поэтому все мы надеемся на скорое окончание войны. Тем и живем.

Мы, конечно, знали об этом не хуже ее, но промолчали.

На наш вопрос, почему не искала встречи с нами ранее, ответила, что общение с русскими и союзниками «штренг ферботен»: «Но около вас прогуливалась частенько. Сами, наверное замечали».

Беседа затягивалась, поэтому охранник подошел к нам и о чем-то строго поговорил с «землячкой». Свидание пришлось закончить. Уходя, она с улыбкой помахала нам рукой, произнесла на прощание:

235

– Ой, ребята, я так рада встречей с вами. Наговорилась досыта. До свидания.

Но вернулась и добавила:

– Я с подругами и концерт ваш недавно прослушала. Очень понравилось. Особенно украинские песни. Спасибо.

Во как! А мы и не знали. Приятно было сознавать, что мы со своим скромненьким шумовым оркестром, здесь, вдали от Родины, оказались нужны людям, наверное, больше, чем если б это было на Родине.

Галина говорила по-русски, но с заметным украинским акцентом. В свою речь часто включала украинские слова, а то и целые фразы. У меня сложилось такое впечатление, что поговорить вволю на родном русско-украинском языке доставляло ей большое удовольствие.

Беседа шла под зорким оком охранников (их было двое). На них она время от времени с опаской посматривала: мало ли что, могут и настучать кому следует. И то правда – рисковала она многим.

Колючая проволока, которая опоясывала лагерь со всех сторон, жесткий режим лагерной жизни, постоянная вооруженная охрана – все это накладывало неизгладимый отпечаток на жизнь не только пленных, но и на обслуживающий персонал. Менялось не только поведение всех обитателей лагерей, но и их мышление, привычки и образ жизни.

А жизнь наша протекала обычным путем. Немцы ежедневно находили для нас какую-либо работу. Помимо «командо», «веше», «коле», «бюксэ» и других местом постоянных работ стал «котлован». На нем иногда трудилось по 10-15 человек. Продолжалась вырубка сушняка в прилагерных лесах др.

Изредка видели Галю. Она украдкой приветствовала нас, но близко не подходила: наверное, получила «нагоняй» за недавнее общение с нами.

Была уже осень. Музыкальные сыгровки как-то сами собой прекратились. Один раз я спросил у Солдатенко – что он думает об организации оркестра в обновленном составе? Он ответил, что не только думает, но и предпринимает кое-какие шаги в этом направлении. В детали пока не вдавался.

236

В октябре началась «картофельная эпопея» – уборка и заготовка впрок. Это был действительно сложный вопрос: в трех лагерях союзников проживало более 10 тыс. пленных. Их и всю администрацию лагерей надо было обеспечить картофелем на весь год. Для выполнения этих работ было организовано несколько картофельных «командо». В одной из них оказался и я, вместе со Стригуновым, кстати.

Надо сказать, что закладка картофеля на зимнее хранение в Германии производится не как у нас. Так как почвы там «легкие» (легкосуглинистые), а зимы более теплые, то зимнее хранение картофеля там производится в более или менее длинных траншеях глубиной 60-70 см и шириной 1,2 м. Дно этой траншеи выстилается свежей соломой. Траншея на всю глубину, а по центру и – выше, заполняется картофелем. Все это покрывается соломой, или – мхом и засыпается землей толщиной 20-30 см. Через 10-15 м по центру закладки устанавливаются дощатые отдушины, чтоб в закладку не проникала вода и снег. В наших более суровых погодных условиях и на глинистых почвах данный метод хранения картофеля, конечно, не пригоден.

В тот год такие хранилища лагерное начальство почему-то решило сделать не внутри лагерной территории, как обычно, а за ее пределами – сразу за проволочным ограждением. Наверное, потому что охрана была усилена. На нашу «командо» в 10-12 человек назначили трех охранников. Двоих – старичков из «резервистов». Их мы уже знали по другим работам. Третьим был еще молодой крепкий мужчина лет сорока, как говорят, «приятной наружности». Меня почему-то поразили его глаза – голубые с холодным блеском и прищуром. Он словно присматривался к нам. Мы, как всегда, пытались прощупать его – что это за «пташка» такая? Пробовали заговорить с ним. Но, он, ни на какие контакты с нами не шел. Коротко и властно бросал: «Арбайтен!» (работать!). Но мы все-таки довольно быстро «раскусили» его (какникак, а опыт у нас в этом отношении уже был). Мы догодались, что он понимает, и говорит по-русски, хотя и скрывает это. А вскоре, не без помощи Сашки-американца, узнали, что он – сын украинских помещиков, эмигрировавших в Германию еще в Гражданскую войну. Родители, очевидно, воспитывали его в лю-

237

той ненависти к русским (большевикам), которые лишили его Родины, богатства и почестей. Узнав об этом, мы между собой стали называть его «эмигрантом». Он, конечно, все понял. Я не случайно уделяю ему повышенное внимание, потому, что в нашей «командо» с его участием вскоре произошло событие, которое только чудом не закончилось трагически.

Все бы ничего, мы привыкли ко всяким работам, но октябрь

втом году выдался очень дождливым. Нудный, моросящий дождь сыпал с неба почти беспрестанно. А крытые машины с картофелем приходили одна за другой, поэтому работать нам приходилось «в ударном темпе» и под дождем.

Рядом, вдоль траншеи, стояла поленница дров высотой метра два, и вот охранники, чтоб не мокнуть, сделали в ней для себя набольшие ниши, прикрыв их кусочками толя, что лежал на дровах. Пленные же вынуждены трудиться под постоянным дождем. Но мы особенно не роптали – раз надо. В таком же положении находились и другие пленные, работавшие под крышей. За день намокала не только верхняя одежда, но и все, что под ней – «до нитки». Положение осложнялось тем, что в бараке была только одна печь, и поэтому высушить верхнюю одежду (как, например, мою шинель до пят) не было никакой возможности. Нижняя одежда сохла на наших телах. Барак превращался в сплошную сушилку: одежда висела на гвоздиках, на веревочках и проволоке между нарами, повсюду, где только было можно. Но и это не спасало. На следующий день приходилось идти на работу в полусухой одежде.

Вредкие моменты, когда траншея для засыпки картофеля была уже готова, а машина с картошкой еще не пришла, мы тоже решили сделать себе небольшую нишу в этой же поленнице, чтоб

вней можно было отсидеться хотя бы половине «командо» по очереди. Очень редко, но нам это удавалось.

И вот однажды произошло следующее. Моросящий дождь внезапно усилился. Двое охранников, из «старичков» быстро спрятались под толем. Мы, следуя их примеру, тоже попытались спрятаться в своей нише. В это время подошла машина с картофелем. Но шофер даже не пытался выйти из кабины, спасаясь в ней от дождя. А к нам подошел «эмигрант» и, угрожая оружием, приказал:

238

– Всем встать! Работать!

Человека четыре, в том числе я, Стригунов, подчинились его приказу: на всех там места все равно не хватало. Остальные, крепко прижавшись друг к другу, продолжали сидеть, оправдываясь: «Эс регнет дох» (дождь ведь). Но «эмигрант», внезапно сорвавшись на русский, вновь приказал:

– Я кому говорю?! Приступайте к работе и немедленно. Машина уже пришла!

Но ребята, не ожидавшие такого поворота событий, ошалело смотрели на него, но и на сей раз не подчинились. «Эмигрант» отошел на два-три шага, спокойно снял с плеча винтовку и перезарядил ее. Послышался сухой щелчок затвора... патрон в стволе...

Дальнейшие события развивались столь же стремительно, сколь и непредсказуемо. Мерзликин, схватив лопату за комель рукоятки, со словами: «Ах ты, сволочь такая!!!» – бросился на «эмигранта». Тот быстро повернулся в его сторону и направил винтовку на него. Я обомлел, екнуло сердце. Подумал: «Господи, неужели выстрелит???».

Не знаю, чем бы закончилось это противостояние, если б оперативно и грамотно не сработали остальные охранники – наши старые и добрые старички. Один из низ мгновенно подбежал к Мерзликину и выхватил у него из рук лопату, второй столь же стремительно ринулся к «эмигранту» и направил ствол винтовки вверх. Не могу точно сказать, кто нажал на спусковой крючок, но последовал выстрел вверх, в воздух.

Дождь стих. Потрясенные происшедшим, мы, почему-то не глядя друг на друга, медленно втягивались в рабочий ритм. Мерзликин был бледен, но спокоен. А нас он поразил: никто не ожидал от этого «интеллигента» (как за глаза мы его называли) такого поступка. Как тут не вспомнить известное изречение М. Горького: «Безумству храбрых поем мы песню».

Шофер открыл задний борт машины, приглашая нас на разгрузку. Старички-охранники о чем-то вполголоса разговаривали между собой, не обращая на нас никакого внимания. «Эмигрант» подобрал с земли пустую гильзу от патрона. Деловито положил ее в карман, для отчета, наверное. Жизнь продолжалась, словно ничего не случилось.

Не знаю, как оценили поступок «эмигранта» в охранном

239

подразделении лагерного гарнизона, но ни завтра, ни в последующие дни в числе наших охранников его уже не было.

Когда мы возвращались с работы, я невольно задумался о том, как много наших русских (советских) в войну было в услужении немцев. Припомнились только те, с кем меня свела судьба: переводчик и шофер в одном из подразделений 12-го воздушного флота немцев, с которыми мы в Апостолово встречались после пленения, красавчик в вагоне, в котором нас везли в Лодзь, Степан – сыродел у бауэра, Галя-одесситка – рецензент в нашем лагере и, наконец, сегодняшний «эмигрант». Все «бывшие» наши. Но как по-разному сложились их судьбы. Я уж не говорю про Власова, Мальцева и других высоких чинов нашего командования. Кого заинтересует их судьба, я рекомендую заглянуть в Интернет. Там по этому вопросу можно найти много интересного.

Дела текущие

Но все проходит. Закончились и работы по заготовке картофеля. Для нас картофельная страда имела свои плюсы, так как мы смогли запастись свежей картошкой, пронося ее в барак то в карманах, то в рукавах одежды. А это мы умели уже делать не хуже Губина. Охранники на работе и на проходной все это, конечно, видели, но особенно не свирепствовали. Тем более, что большинство из них были уже пожилыми людьми и больше думали о том, как бы поскорее вернуться домой к своим родным и близким, к мирному труду.

А до конца войны было уже недалеко. Но Гитлер, уповая на новое секретное оружие (ракеты Ф -1 и Ф-2), собрав все свои армейские подразделения в один кулак и уже на своей территории, обещал разгромить Советскую армию, а немецкому народу и Германии – благоденствие и процветание на тысячелетия вперед.

Не думаю, что рядовые немцы верили всем этим обещаниям. Сводки с Восточного, а теперь и с Западного фронтов были неутешительными. Бомбовые удары американских «Бостонов» и «Боингов» по многим городам и промышленным объектам страны, а теперь и по Берлину, даже усилились.

Партии пленных союзных летчиков прибывали в лагерь еженедельно. Возникла необходимость построить для них еще один лагерь – четвертый по счету. Сборные детали для щитовид-

240