848

Не знаю, как бы закончился этот концерт, если б не одно обстоятельство. В один из небольших перерывов я попросил Солдатенко дать мне возможность выступить со своим стихотворением, о чем мы договаривались еще ранее (бес честолюбия не давал мне покоя). Солдатенко тут же предоставил мне слово. И я прочел присутствовавшим тот стих, который я сочинил, будучи в карцере:

Вполдень ли солнечный. Ночкой ли темною.

Думой, я знаю, ты полон одной. Родина дальняя, девушка скромная, Мать постаревшая, дом твой родной.

Впоследней избенке огня не гасили. Сгорбилась горем убитая мать. Последнего сына на фронте убили. Дрогнули губы, и плачет опять.

– Да, жаль сыновей, – промолвит папаша. Остались лишь фото, что смотрят со стен. Эх, доля солдатская – участь то наша – Иль смерть, или рана, иль жизнь, или плен.

По простоте душевной я полагал, что зал «взорвется аплодисментами»: еще бы, ведь затронутая тема касалась каждого из нас. Но зал молчал. Я растерянно взглянул на Солдатенко, он недоуменно пожал плечами. А в это время, откуда-то из дальних рядов на сцену вбежал один из «швайнэ-майоров» и обращаясь к зрителям, взволнованно, захлебываясь словами, заговорил:

– Братва! Я, наверное, здесь старше вас всех. В плен попал еще в сорок первом, под Москвой, в составе ополчения. Губин знает. Да еще и ранен был в придачу. Пережил все: и холод, и голод, и вшивые госпитали. Доходягой был долго. За эти годы я и язык-то русский забывать стал... Думал, что и Родину, и семью свою больше уж никогда не увижу, так и сдохну здесь на чужбине, пока не попал сюда. Спасибо Лепковичу – пристроил меня в свинарнике... из одного корыта, вместе с поросятами питались. И только сегодня, на этом концерте, я вдруг понял, что Родина-то наша оказывается жива и успешно борется с врагом. И у меня по-

251

явилась надежда, что я, может быть, еще увижу своих родных, свой дом.

И, повернувшись к нам, со слезами на глазах смущенно произнес:

– Спасибо вам... Огромное спасибо.

Осторожно сошел со сцены и медленно поплелся на свое место. И только сейчас зал вдруг взорвался дружными аплодисментами. Но я так и не понял, кому они предназначались – ему, нам, или мне. Впрочем, это уже не имело значения.

Когда все стихло, Солдатенко объявил, что концерт закончен, а второе отделение – завтра.

31 декабря 1944 года. День не рабочий. Барак на замке. Вихман явился только в полдень, когда и нары, и «столовая» были уже на своих местах и когда ничего, кроме сцены, не напоминало о вчерашнем концерте. Вихман сообщил нам, что Андрея в праздники в бараке не будет, так как ему дали «домашний отпуск». Из чувства элементарной вежливости мы поздравили Вихмана с Новым годом и пригласили на предстоящий концерт. Он поблагодарил нас, но от приглашения отказался, чему мы были очень рады. После ухода Вихмана Солдатенко собрал нас в каптерке и кратко проинформировал о предстоящем концерте:

–Сценарий представления будет таким же, как вчера, но «Интернационал» исключается. Песен о Гражданской войне поменьше. Музыкальное вступление перед «Отечественной» считаю нужным сохранить. Различные песни о войне остаются, так как война еще не закончилась. Вторую половину концерта надо сделать более развлекательной, без нагнетания политики. Можно включить украинские песни и классику. У кого будут заявки – обращайтесь заранее. Концерт поведу я, но «конферанс» сохраняется.

Воспользовавшись приглашением, я сообщил «маэстро», что знаю слова и музыку к некоторым немецким танцам.

–Каким именно?

–Медленный фокстрот «Их вайс айн клайнен кафе» и танго «Цыган».

Солдатенко задумался: не будет ли это выглядеть как «игра в поддавки». Спросил мнение остальных. Остальные не возражали.

252

– Предложение принято. Мелодию «Цыгана» я знаю. Фокстрот напой мне после.

Поближе к вечеру зрители подготовили «зал»: расставили по своим местам табуретки, столы, нары.

Но, человек предполагает, а Бог располагает.

Все пошло совсем не так, как было задумано. Когда зрители уже стали занимать места в зале, в барак заявилась группа немецких солдат. Их было человек 10. Нам незнакомые – не наши ста- рички-охранники, ни часовые с вышек. Все еще не старые. Их никто не сопровождал, они явились самостоятельно. Это было настолько неожиданно, что все мы соскочили со своих нар и с неподдельным любопытством рассматривали новоявленных. А они, тоже, наверное, не ожидавшие такого приема, собрались в кучку, и растерянно оглядывались по сторонам. Вначале мы подумали, что они явились сюда, чтоб запретить концерт, но у них не было никакого оружия, да и поведение было отнюдь не агрессивным. Вскоре, однако, обнаружилось, что у них есть свой «старший». Это был невзрачный мужичишка, очень маленького роста, но, видать, разбитной малый (мы тут же прозвали его «Коротышкой»). Он вышел вперед и, обращаясь к нам, произнес: «Гутэн Абенд» (добрый вечер). Потом на ломаном русском пояснил нам, что они пришли послушать концерт. Кто-то из наших (по-моему, Колычев) не растерялся, подошел к ним, тоже поздоровался, произнес: «Комен зи райн» и повел за собой в «зал». А я сразу побежал в каптерку и доложил обо всем Солдатенко. Что делать?.. Солдатенко вначале крепко выругался. Никто ведь, не представлял как вести себя с непрошенными гостями. Но после продолжительного молчания он произнес:

– Вот что, ребята, как ни крути, а это все-таки наши гости и наши зрители, поэтому мы должны проявить к ним особое внимание. Пошли, посмотрим – что это за «фрукты».

А «фрукты» были уже в зале. Колычев стоял рядом и не знал, что с ними делать. Увидев Солдатенко, спросил: «Куда их?».

Солдатенко вежливо поздоровался с немцами, а Колычеву приказал посадить их в «партере», всех вместе, справа у окна. И вполголоса добавил: «Да чтоб без фокусов. Понял?».

253

Часть мест у окна была уже занята нашими, но (воздадим им должное) они с пониманием отнеслись к «жесту» Солдатенко и уступили немцам свои места. Коротышка уселся в центре.

Через несколько минут начался концерт. Солдатенко попросил Лыткина кратко рассказать зрителям об Октябрьском перевороте 1917 г. и о начале Гражданской войны. Это было сделано не столько для своих, сколько для «гостей», чтоб знали и понимали

– что к чему. Мы исполнили почти все песни времен Гражданской войны. Но реакция зала оказалась довольно инертной. Может быть потому, что все это было уже вчера. Чтоб усилить «накал страстей», Солдатенко предложил нам исполнить песню о «Черном вороне»:

Черный ворон, черный ворон, Ты не вейся надо мной.

Ты добычи не дождешься. Черный ворон, я не твой.

Песню пел весь оркестр, и даже часть зрителей. Пели проникновенно, так как ее содержание в той или иной мере касалось каждого из нас. Я украдкой наблюдал за поведением «гостей». Вначале они вели себя сдержанно. Но постепенно как бы «оттаивали». Мне показалось, что Коротышка кое-что понимает порусски, так как после каждой исполненной песни он вполголоса комментировал остальном ее содержание. «Черного ворона» они прослушали с большим вниманием. Было видно, что песня затронула и их чувства: как-никак, они ведь тоже были солдатами. Вместе со всеми они долго аплодировали нам.

Довольно быстро мы отыграли песни Гражданской войны и мирные песни предвоенного времени. После этого Солдатенко подошел к краю «сцены», немного подождал, пока все стихли и, четко разделяя, произнес: «Июнь 1941 года». Повернулся к оркестру, и мы исполнили музыкальную зарисовку, олицетворяющую начало Великой Отечественной войны (ту, что была исполнена вчера). Но торжественные, как гимн, слова Александрова: «Вставай, страна огромная» в присутствии немцев исполнить не рискнули – черт их знает, кто они такие. А вместо этого Солдатенко, опять повернувшись к залу, чисто и в полный голос ис-

254

полнил на трубе старинный русский военный марш «Прощание славянки». И в конце произнес: «Так началась война». Это была его находка, совершенно неожиданная и для нас: вчера этого не было. Под этот марш наши русские солдаты уходили на фронт. Под него же, кто остался в живых, с победой возвращались обратно. Именно таким он запомнился и мне лично, когда мы в июне 45-го из дружественной в то время Чехословакии, через поверженную Германию, полуразрушенную Польшу и Белоруссию возвращались на Родину. И далее, в исполнении хора и оркестра, зазвучали песни военных лет – грустные и печальные, лирические и боевые: «Вот солдаты идут по степи опаленной», «Бьется в тесной печурке огонь», «Ты увидел бой, Днепр – отец-река» и многие другие, что звучали вчера. Но по возможности мы старались не выходить из заявленного ранее сценария – мало ли что. И, конечно, мы не могли обойти вниманием наши авиационные песни из ряда фольклорных: «Моторы пламенем пылают, кабину лижут языки». А также «Там, где пехота не пройдет, где бронепоезд не промчится». А последние слова этой песни: «За вечный мир в последний бой летит стальная эскадрилья» с неподдельным пафосом исполнил не только наш ансамбль, но и зрители в зале. Мы, конечно, рисковали, но шли на это сознательно… Пусть будет то, что будет. Но постепенно боевой дух наших песен стал угасать. Это произошло после того, как один из наших хористов исполнил простенькую песенку того времени: «Кто сказал, что надо бросить песни на войне? После боя сердце просит музыки вдвойне». И – началось. Сразу же всех очаровал Саша Турев, который с успехом «просвистел» свой коронный номер - увертюру и куплеты тореадора из оперы «Кармен». Зрители прослушали его с большим вниманием, были удивлены и очарованы: редкий дар.

А я тем временем напомнил Солдатенко, что могу исполнить популярную у немцев песенку и танец «Ich weib ein kleines cafe». Он согласился, и номер объявил сам: «Слоуфокс» – медленный фокстрот – исполнит наш главный заводила под мой аккомпанемент. Желающие могут танцевать». После этих слов Лыткин и Белобрысый сразу же отвоевали себе 3-4 квадратных

255

метра на своем «пятачке» нашей импровизированной сцены. А я, как только услышал первые такты этого фокстрота, сразу вспомнил наши танцульки в Синельникове, когда мы во время ночной бомбежки под звуки старенького охрипшего патефона, под глухие взрывы бомб противника и ответную стрельбу зенитки, что стояла рядом с нашим домом, танцевали этот фокстрот с девушками из полка. Воспоминания немного отвлекли меня от реальной действительности, и я чуть замешкался со вступлением. Но Солдатенко (вот умница!) все понял и повторил вступление еще раз. После первых же слов песенки я «краем глаза» заметил, как насторожились наши гости, особенно «коротышка».

После исполнения этой песни Солдатенко объявляет:

– Аргентинское танго. В том же исполнении.

Лыткин с Белобрысым «стали в позу», приготовившись к танцу, а я уже более уверенно пропел: «Zigeune! Du hast meine herz geteilt» (примерный перевод – «Цыган! Ты разорвал мое сердце на части»). А у немцев появившаяся было настороженность сменилась удивлением. И в конце этого номера они вместе со всеми дружно аплодировали нам. Танец в исполнении Лыткина и Белобрысого лишь отдаленно напоминал настоящее танго. Но в самом конце, не знаю, уж как им это удалось, но Лыткин рывком поднял своего партнера над головой, правда, тут же отпустил его обратно. Слушая дружные аплодисменты зрителей, я так и не понял, кому они предназначались: то ли мне за мой вокал, то ли танцорам – за их акробатический трюк. После нашего номера на сцене появился Мерзликин. Под мой аккомпанемент на мандолине он исполнил старинный романс «Гори, гори, моя звезда» – и, как всегда, успешно. Честно говоря, на репетициях мы пытались исполнить этот романс вдвоем, но моя «вольная» манера исполнения никак не склеивалась с его почти академической строгостью. Поэтому дуэта не получилось. После нас П. Мазурук со своим земляком (фамилию не помню) без аккомпанемента, но слаженно, исполнили несколько украинских песен.

Когда они ушли со сцены, Солдатенко торжественно объ-

явил:

–Концерт окончен. Всех поздравляю с Новым годом!!!

Исвои, и чужие дружно наградили нас аплодисментами.

256

«Коротышка», запрыгнув на сцену, пожал Солдатенко руку и совершенно искренне произнес:

– Danke schön, grössedanke. Wirzufrieden. Zehrzufrieden

(«Спасибо большое, большое спасибо. Мы довольны. Очень довольны»).

Солдатенко, увидев Колычева, кивком головы попросил его отвести гостей до выхода. А они вместе со всеми улыбались, оживленно обменивались впечатлениями, желали окружающим

«Gute nacht».

Повторюсь, но это был тот случай, когда «искусство сближает даже враждующие стороны».

45-й победный

Более или менее размеренная жизнь нашего барака претерпела значительные изменения. Из рабочих команд исправно функционировали только угольная, «веше» и «бюксэ». Прекратились работы на котловане. Наша «командо» не очень регулярно, но продолжала работать на раскорчевке леса. Унтер потерял свою былую прыть и больше беседовал о чем-то у костра с охранниками. А беседовать-то было о чем: война все ближе и ближе подкрадывалась к границам Германии. Андрей все реже появлялся в бараке, ходил озабоченный и хмурый. На вечерние поверки, часто без Вихмана, приходил какой-то совершенно незнакомый нам мордастый лейтенант, на немецком языке без переводчика сообщал нам какую-то информацию, совершенно не беспокоясь, понимаем ли мы его или нет. Но один раз в присутствии Вихмана он сказал, что в скором времени лагерь союзников будет ликвидирован, а нас переведут в соседний – центральный в городе – ШТАЛАГ.

Сашка-американец напросился на прием к зубному врачу и сообщил Солдатенко, что на северном фронте, уже в Пруссии, немецкая армия терпит одно поражение за другим и что надо ждать больших перемен. Все предсказания сбылись. Буквально через пару дней, проснувшись утром, мы, не знаю уж по каким признакам, почувствовали какую-то необычайную тишину. Дежурные по бараку сообщили, что соседний с нами лагерь пуст. А вскоре увидели, что в северном более отдаленном лагере (из ко-

257

торого летом был осуществлен массовый побег пленных) ярким пламенем горел барак. Позже мы узнали, что в этом бараке хранилась какая-то документация на пленных. Стало ясно, что крупнейший в Германии Саганский лагерь союзных пленных летчиков прекратил свое существование. Почему-то все было сделано ночью, да так тихо, что мы ничего не слышали. Правда, немецкая администрация никуда не исчезла. Часовые на вышках исправно несли свою службу. Все внутрихозяйственные работы были прекращены. Вихман расщедрился и выдал нам по коробке продуктов, в изобилии хранившихся в его кабинете. Вот это, кстати, было очень даже к месту.

А вскоре произошло еще одно событие, которого мы никак не ожидали. Появились слухи, что Гитлер издал приказ об эвакуации гражданского населения из тех мест, которые могут быть захвачены наступающими частями нашей армии. И началось «великое переселение народов», которое предсказывал нам еще Сибиряк, когда нас везли из Умани в Польшу. Но он ошибся: перемещались не порабощенные немцами народы с запада на восток, а сами немцы с востока на юг и запад своей страны. И вскоре мы в этом убедились, однажды увидев, как со стороны железнодорожного вокзала по дороге, что проходила параллельно нашему лагерю, бесконечным потоком шли немцы: старики, женщины с грудными детьми на руках. Многие катили впереди себя детские коляски тоже с детьми или с различным домашним скарбом. Несмотря на холодную погоду, все были довольно легко одеты. Шли они медленно, некоторых вели «под ручки». Это было печальное зрелище. Поглядеть на него наших набралось человек 20. Нас разделяла (и это было символично) только густая колючая проволока – «паутинка», – символ Германии того времени. Мне очень хотелось взглянуть в лица идущих, посмотреть, что они испытывают при этом – позор, стыд, ненависть, презрение, любопытство? Но самое главное заключалось в том, что за все время этого шествия ни один из них ни разу не взглянул в нашу сторону. Ни один! Ни разу! В этом было что-то противоестественное. Я украдкой взглянул на своих. А они стояли молча и неподвижно. На лицах – ни тени злорадства. В этой ситуации было трудно определить, кто из нас за колючей проволокой – мы по эту сторону, или немцы – по ту.

258

Все увиденное произвело на меня тяжелое впечатление. Где-то на задворках сознания упорно зрела мысль: ЭТО – ВОЗМЕЗДИЕ! От Бога, если хотите. Эта мысль окончательно утвердилась у меня уже после войны, когда я смотрел фильм М. Ромма «Обыкновенный фашизм». Кадры этого фильма ясно показывают, что и рядовые немцы 30-х годов боготворили Гитлера, молились на него и становились, таким образом, его невольными сообщниками. И только после того, как и на их долю выпали такие же испытания, у них, возможно, родилось некоторое прозрение и сознание того, что за все ими содеянное придется расплачиваться, хотя бы морально.

В конце января 1945 года наступило некоторое похолодание, поэтому всех нас срочно направили на сбор теплых вещей, что остались в бараках после ухода союзников: одежда, обувь, постельное белье, подушки. Все это предназначалось для эвакуированного из Пруссии мирного населения.

Воспользовавшись предоставленной возможностью, свои старые, изрядно потрепанные ботинки сменил на новые. Нашлись и теплые носки. Без особого сожаления расстался с брюками и гимнастеркой и оделся в летный парадный, почти новый американский костюм зеленого цвета (не думал я тогда, что этот костюм совсем скоро доставит мне немало хлопот). А вот расстаться со своей старой длиннополой шинелью не смог.

Кроме одежды, в бараках было оставлено много самого различного имущества: посуда, книги, продукты, музыкальные инструменты, спортивный инвентарь. Часть из перечисленного постепенно перекочевало в наш барак. Все это за ненадобностью в полнейшем беспорядке валялось на полу, никому не нужное и поэтому потерявшее всякую ценность.

Но, в преддверии предстоящих перемен, мы кое-чем и здесь запаслись. Я, например, из подушечных наволочек сшил себе 2 мешочка. В один из них уложил по преимуществу теплые вещи, в другой – припасенные ранее продукты.

А будущее не заставило себя ждать. Однажды утром в барак пришел уже знакомый нам лейтенант и приказал спешно «собираться в путь» – в центральный общий лагерь. На улице он проверил всех по списку, построил в колонну по четыре и под уси-

259

ленной охраной повел в неизвестность. А мы все мысленно и с печалью прощались с нашим, в общем-то, добрым бараком. В нем все было – и хорошее, и плохое, – одни концерты чего стоят. Сожалели, что Андрея не было на прощанье. Добрый старик был.

Шли неспешно, и через полчаса уже стояли перед нашим новым жилищем. Все как обычно: широкие ворота с часовым, аусвайс, новый пересчет, – и мы уже опять за проволокой. Место, куда нас привели, меньше всего напоминало лагерь: ни бараков, ни подсобных помещений, ни ограждений из колючки. По-моему, это было какое-то производственное помещение размером примерно 50х50, с бетонным полом и низким – 3-4 м – потолком. В нем не было никакой мебели. Не помню, были ли окна, но хорошо помню тусклые, вполнакала лампочки под потолком. К нашему приходу это вместилище человеческих судеб уже наполовину было заполнено пленными, прибывшими из Польши, западной Белоруссии и других мест. Пленные лежали на голом полу рядами – ноги в ноги, от стены до стены. Между ними – узкий проход: так было легче считать, контролировать и кормить пленных.

Комендантом этого заведения и переводчиком по совместительству был еще молодой человек в полувоенной форме, но не немец. Все звали его Алекс. К пленным он относился с вниманием и сочувствием. А хлопот у него хватало: у кого-то поднялась температура, кто-то просил поменяться местами, кто-то сходил в туалет и забыл, где лежал до этого. Алекс без конца ходил между рядами, пытаясь решить те или иные вопросы, часто шутил, чтоб поднять настроение у пленных: «Ничего, мужики, потерпите немного, конец уже близок». И ведь помогало: раз говорит – значит, что-то знает. Питание было одноразовым – повар и его два помощника тащили по междурядью довольно вместительный бачок с бурдой: горячая вода и несколько ломтиков брюквы в ней плюс два кусочка черного хлеба.

Время от времени сюда заглядывал офицер из администрации лагеря. Через Алекса диктовал различные распоряжения, иногда отвечал на вопросы пленных. В последний приход сообщил, что все здесь пробудут не более недели, а далее – эвакуация на запад пешим ходом.

260