848

страницу. В этот момент в кабинет вошел какой-то немецкий полковник-«оберст». Следователь быстро вскочил с места, передвинул раскрытую папку на середину стола и вытянулся «в струнку». И они начали какой-то деловой разговор на немецком. Разговор длился минут пять. От нечего делать я решил украдкой взглянуть на раскрытую папку. То, что я там увидел, потрясло меня еще больше, чем широкая и узкая полоса на самолете.

На первой странице была небольшая (6 на 9) фотография. Качество ее было очень плохим, очевидно она была увеличена с маленькой. Под ней небольшой пояснительный текст на немецком языке: год рождения, фамилия, инициалы, и еще какие-то сведения строчек 10-12. Несмотря на свое «одноглазое» зрение, несмотря на плохое качество фотографии и немецкий текст под ней, я все-таки узнал, что это было фото А.Ф. Исупова и досье на него. Не скрою, я был поражен, но, вспомнив, что по легенде я его не знаю, я равнодушно откинулся на спинку стула и стал рассматривать карты, что висели на стене. А про себя подумал: «Эх, Александр Филиппович, вот ведь где пришлось нам повстречаться... Кто бы мог подумать?».

Когда оберст ушел, следователь, ни слова не говоря, взял раскрытую папку со стола, положил ее в свою ячейку, и никаких комментариев...

До сих пор не могу понять: весь этот спектакль был подстроен специально, или все это произошло совершенно случайно. Но я все-таки беспокоился, заметили ли они мое первоначальное изумление? Думаю, нет. Бинты на лице и глазах на сей раз сыграли положительную роль: скрыли все видимые эмоции.

Надо сказать, что следователь время от времени любил задавать такие вопросы или приводить такие данные, которые, по идее, должны были свидетельствовать о том, что ему о нашем полку известны не только наиболее общие вопросы, но и мелкие детали, чтоб повергнуть допрашиваемого в шок. Но были некоторые проколы и у них. Так, например, после ухода оберста следователь спросил меня:

–А как там Акимов поживает?

–Какой Акимов? (Я уже тоже кое-чему научился).

–Майор Акимов. Начальник штаба Вашего полка.

61

–Не знаю. Я с ним не якшаюсь.

–Ну, как! Еще дня четыре назад он ругал вас всех в столовой за разболтанность и слабую дисциплину... (Он видно, забыл, что мы здесь уже десять дней, и ни о каких четырех днях речи быть не может). Но я не стал ставить его в неудобное положение

иответил:

–По этому поводу нас постоянно ругают, так что мы уже привыкли...

Второй раз, как бы между прочим, спрашивает:

–Скажите, а Ваше командование не информирует Вас о том, что в случае, если Вас собьют на вражеской территории, Вам следует идти туда-то и к тому-то, где можно найти временное пристанище и помощь?

Я без труда разгадал подноготную этого вопроса и ответил

отрицательно, что, кстати, соответствовало действительности.

– Плохо они о Вас беспокоятся, – ответил он. – У нас лучше. По-моему меня допрашивали дольше всех (а может, каза-

лось?). Думаю, не менее часа. Не менее часа постоянного нервного напряжения, на грани шока. Чувствовал, что силы постепенно покидают меня. А ведь еще не было вопросов про майора, которых я опасался более всего. Уже начинал подумывать, что разговор о нем следователь специально оставляет на конец. Может так оно и было, но из соседней комнаты внезапно пришел его помощник, украдкой показал на часы. Они о чем-то переговорили, и тот ушел, а следователь, «под занавес», решил огорошить меня еще целым рядом вопросов и, фривольно развалившись на стуле,

сулыбочкой спрашивает:

–А кто такая Шухова?

С неподдельным интересом отвечаю:

–Мотористка.

–А Королева?

Я насторожился: Королева была оружейницей на нашем с майором самолете. Не думает ли подъехать к майору с этой стороны? Но ответил:

–Точно не знаю. Но, по-моему, оружейница.

–А Соломкина? А Светлакова?..

62

Иеще ряд других. И все это без каких-либо шпаргалок. В самом деле, удивительно. И вдруг!

– А Русина?

Я непроизвольно усмехнулся. Этот «жест» не ускользнул от его внимания и он спросил:

– Что, знакомая?

– Да. Мотористка.

Уже вечером этого же дня я рассказал майору этот эпизод и спросил:

– Откуда все это ему известно?

– Это элементарно, – ответил майор. – Еще в Петраковке меня тщательно обыскали и в заднем кармане брюк обнаружили этот список. Это участники художественной самодеятельности.

Так просто. А я-то думал...

До сих пор не могу понять, почему не возник разговор о майоре? Они его или «вычислили», или не хотели показать свою неосведомленность, или он сам где-то проговорился? (пишу «они» потому что к концу допроса понял, что следователь работал не один, а целой бригадой). И вдруг в моей голове возник один очевидный вопрос, который я тут же решился задать следователю. Он уже закончил свой рабочий день, прибирал стол, закрывал на ключи какие-то внутренние шкафчики.

– Скажите, а до нас кто-нибудь из нашего полка здесь уже побывал?

– Конечно

– И кто именно?

– Всех не помню, но, по-моему, Павленко, Савинов, Мордо-

вин.

– И где они сейчас?

– Наверное, в лагерях военнопленных.

– А что будет с нами?

– Сейчас вас тоже отвезут в лагерь. Он недалеко отсюда, за городом.

Итут я сразу понял: вот в чем причина их осведомленности. Не исключено, что майор им был уже известен.

63

Следователь нажал невидимую кнопку, и из соседней комнаты сразу же появился один из его помощников, который отвел меня в уже знакомый мне радиоузел. Мои друзья были уже там.

Но тут произошло еще одно немаловажное событие. Немец, который привел меня сюда, увидев здесь Шпака, спросил его:

–Ты к своим показаниям ничего не добавишь?

–Нет, – твердо ответил Шпак.

–Тьфу, – выругался он и вышел из комнаты.

Мы быстро окружили Шпака, пытаясь узнать, в чем дело? После некоторого молчания он сообщил следующее:

– Я сказал следователю, что в полк прибыл неделю назад. Это мой первый вылет. В полку никого не знаю и далее все по нашей легенде.

Не знаю, как остальные, но я был ошеломлен. И ни тогда, ни сейчас не могу дать однозначной оценки его поведению. С одной стороны его поступок – это несомненный героизм: он ведь не знал, как могут немцы поступить с ним за явно ложные показания, но был готов ко всему. С другой стороны, а где здравый смысл? Ведь уже со слов Козлова было видно, что следствию о нас, если не все, то многое было известно. В дальнейшем, уже в наших лагерных похождениях, я не раз убеждался, что с немцами он вел себя мужественно, пожалуй, даже вызывающе, словно свое слишком короткое участие в боях против них (один боевой вылет) он хотел компенсировать своим презрением к ним. Дальнейшая судьба Шпака сложилась довольно трагично. А события развивались следующим образом.

Летом 1944 года около села Лесное (Одесская область, рядом с Молдавией) в одном из воздушных боев был сбит советский штурмовик Ил-2. При падении самолет врезался глубоко в землю. Шли годы и уже в 70-х гг. поисковый отряд школьников Леснянской средней школы «Поиск» под руководством директора школы Г.П. Глыгало нашел место падения самолета и установил фамилию пилота. Им оказался Герой Советского Союза майор Г.Н. Зубко. Из 951-го ШАП. Останки пилота со всеми воинскими почестями были перезахоронены на центральной площади села, недалеко от школы.

64

Через Центральный архив Советской Армии (г. Подольск под Москвой) были установлены фамилии и адреса многих других воинов этого полка.

В 1986 году состоялась встреча ветеранов. Встреча, как встреча, по-русски: возгласы, объятия, поцелуи, слезы и, что греха таить, вино без ограничения: в Лесном был винодельческий совхоз и небольшой заводик по изготовлению известного на всю страну виноградного вина «Изабелла».

Но на встрече Шпак вел себя несколько отчужденно, что было вполне естественно, так как из летчиков и техников первого состава он никого не знал, а с ветеранами конца 1943 года был почти ни с кем не знаком. Через год была назначена новая встреча, но на нее он не приехал. А в адрес Совета ветеранов, который возглавляли уже известные читателям генерал В.М. Заболотнов и полковник В.И. Краснов, пришло письмо его жены. Она сообщила, что с первой встречи Степан вернулся очень взволнованным, был «взвинчен» и вскоре покончил жизнь самоубийством.

Война многолика, было и такое. Люди того поколения по разным причинам гибли не только в войну, но и после нее. Многие спивались. Причина ясна: Победа пришла не в светлых ризах, не такой ее ждали. На руинах империй яркие цветы не растут.

Но вернемся на радиостанцию.

Не успели мы узнать у Шпака подробности его допроса, который, по его словам, длился не более пяти минут, как в комнату вошел один из тех немцев, который сопровождал нас с аэродрома до «штаба». Коротко бросил: «Поехали» – и повел нас к выходу.

Кончился еще один короткий, но очень насыщенный этап нашей жизни «по ту сторону». А что дальше?

Та же машина, на которой нас привезли сюда, стояла за воротами. Второй сопровождающий был уже в ней. Минут через 40 мы подъехали к лагерю. Вышли из машины, огляделись. Вот он, лагерь. Высокий «забор» из колючей проволоки, вышки с часовыми по периметру, ряды кирпичных бараков, бывших когда-то военными складами, теперь – жилье для пленных. В центре, с половину футбольного поля, плац. Местная охрана быстро провела внутрь лагеря. Вот мы и за колючей проволокой. «Что ждет нас здесь?», – думал каждый из нас.

65

Два полицая, из русских, меня и майора (по его просьбе) провели в госпиталь. Козлова и Шпака – в соседний отсек этого же барака, в котором, как мы вскоре узнали, помещали русских летчиков.

Лагерная жизнь началась.

В лагерном госпитале

Лагерный полицай ввел нас в так называемый «госпиталь».

–Начальник, – обратился он к человеку, сидевшему в левом дальнем углу довольно просторной комнаты. – Принимай гостей, два человека.

И, ни слова не говоря, ушел.

«Начальником» госпиталя был молодой человек лет 25. Он внимательно оглядел нас. По кожаному реглану майора, по меховой летной куртке на мне и по окровавленной повязке на моем лице сразу понял, кто мы такие. Молча провел нас в противоположный угол комнаты и сказал:

–Сегодня уже поздно. Все остальное оформим завтра. А пока располагайтесь здесь. И показал нам на две металлические койки.

В комнате, под самым потолком, вполнакала, тускло горела лампочка. На соседних койках, прямо поверх одеял лежали еще два человека с обожженными лицами. Как мы потом узнали, тоже летчики. В комнате было сравнительно тепло, поэтому мы сняли

ссебя верхнюю одежду, расстелили ее поверх одеял и молча улеглись. Впервые за последние десять дней подо мной была не солома. С утра мы ничего не ели, но голода я не чувствовал. Но и заснуть долго не мог, молча переживая события прошедшего дня. Со смешанным чувством горечи и стыда вспоминал все детали допроса, и все больше склонялся к мысли, что вся наша «легенда» была зряшной и глупой затеей: некоторые детали наших биографий (номер полка, место его базирования) никакой ценности для немецкой разведки не представляли. Но, как говорят в народе, «хорошая мысля приходит опосля». Через все это надо было пройти.

Не спал и майор. Ему, наверное, было еще тяжелее. И только под утро сон все-таки одолел меня.

66

Утром, довольно рано, нас разбудил «начальник» (его все здесь звали почему-то «фельдшер»). Так будем называть его и мы. Он выдал нам по небольшому полотенцу, наволочки к подушкам и по крохотному кусочку мыла. Я обратил внимание на то, что и полотенца, и наволочки были далеко не белоснежными. Он, перехватив мой взгляд, произнес: «Не удивляйтесь, мыло здесь в дефиците. Но все белье прокипячено и прожарено: немцы опасаются эпидемий». И далее продолжил: «Умывальник у входа направо, там же и бак с водой. Горячей воды нет. Туалет за нашим бараком, у забора. Кормежка два раза в день. Утром немного какой-нибудь каши, или картошка. В обед – похлебка. Хлеба 400 г в день. Немного сахара с чаем по утрам. Скоро все это принесут мои помощники».

Когда немного рассвело, мы с майором разделись и я, впервые со дня пленения, помыл руки и левую, свободную от бинтов, часть лица. В ожидании завтрака я внимательно рассмотрел так называемый «госпиталь» – наше новое жилище. Это была большая, переделанная из складского помещения, комната метров восемь в длину и шесть-семь метров в ширину. Слева, сразу после входа, стояли сплошные двухэтажные деревянные нары. На них, на голых досках, лежал какой-то человек с опухшим и окровавленным лицом. Сердобольный «фельдшер» подстелил ему под голову связку какого-то тряпья. Он рассказал нам, что это тоже пленный. Со своими друзьями по работе они где-то раздобыли немного самогона. Подвыпивши и расхрабрившись, он затеял драку с полицаями. Те и «разукрасили» бедолагу. Взглянув на него, добавил: «Думал, не выживет. Да, нет – очухался. Сам виноват».

Нары продолжались примерно до половины комнаты. За ними стоял небольшой шкаф с постельным бельем и немудреным медицинским оборудованием. В углу комнаты койка самого «фельдшера». Рядом простенький стол, покрытый довольно чистой простыней. На нем медицинское оборудование (если так можно назвать обыкновенные ножницы, пинцет, два маленьких флакончика с йодом и «зеленкой», небольшой рулончик бумажного гофрированного бинта). Рядом табуретка для приема больных.

В некотором отдалении от стола стояли еще две койки для ассистентов. Они ходили за обедом, делали уборку помещения.

67

Если возникала необходимость, ухаживали за ранеными и больными. В свободное время валялись на постели, читали какие-то затрепанные книжки. Один из них, по фамилии Черепанов (имя не помню), оказался моим земляком – он был из Кишерти. Узнав, что я из Орды, он неподдельно обрадовался. А когда я сказал ему, что в Кишерти бывал не раз, спросил:

–Это когда?

–В 19381939 гг. Мы играли с вами в футбол на первенство области.

–И ты тоже?

–Да. 2:1. Я и вашего главного забойщика хорошо знал – Чирков, черный такой, кудрявый. Хорошо играл. Технично.

–Да, да. Его вся Кишерть знала. Он же капитаном нашей сборной был.

Как ни странно, но эта, совершенно случайная встреча, за тысячи километров от Родины, оказалась для меня полезной...

Увидев мой разрезанный сапог и самодельную тросточку, он через пару дней где-то раздобыл мне костыль. А когда нам с майором выдали причитающуюся норму махорки - помог обменять ее на хлеб. По утрам, за завтраком, незаметно подкладывал нам немного каши. Он посоветовал мне из мехового комбинезона сделать шапку, предупредив, что комбинезон немцы или полицаи все равно заберут. Что я и сделал с его помощью из штанов. Куртку пока оставил: зима ведь.

В правом, дальнем углу комнаты у окна, головами к стене, стояли наши койки – майора, моя и двух обожженных летчиков. Позже мы узнали, что один из них – младший лейтенант – истребитель, летал на Як-3, воевал на Кубани. Сбит был не очень давно. Второй стрелок – радист с Пе-2. Сбит под Белгородом еще летом. Все лицо и руки у него были в рубцах. Веки и губы в уголках срослись, и поэтому глаза открывались наполовину, то же было и с губами. Ел он маленькой ложкой, рот открывал не полностью, голову откидывал немного назад и пищу с ложки как бы высыпал прямо в рот. И так каждый раз.

Историю о том, как они попали в этот госпиталь, поведал нам «фельдшер». Привожу ее по памяти с некоторыми сокращениями.

68

«Радист прибыл к нам уже из другого лагеря. Лицо и руки были у него забинтованы, как у «человека-невидимки» в одном из довоенных фильмов. Напротив глаз и у рта были сделаны отверстия. Я растерялся: под бинтами не было видно человека. Кто он? Старый? Молодой? И что с ним делать? Как лечить? Пригласил врача из главного лагерного госпиталя. Он сказал, что рано или поздно, но бинты все равно придется снимать, поэтому сделать это лучше сейчас. Об этом же просил и летчик. Но, когда я разбинтовал его, то ... ужаснулся: здоровой кожи у него почти не было... было непривычно розовое мясо. На фронте я делал перевязки сотням раненых, но такое увидел впервые. К счастью уже началось рубцевание. Губы и веки начали срастаться. А что дальше? Я ведь не хирург, а всего лишь войсковой санинструктор. Я тогда все «мокрые» места обработал марганцовкой и вновь наложил бинты. Так повторилось раза два. Но вскоре марлевые бинты закончились, бумажные быстро намокали. Пришлось лечить открытым способом. Заживление, по-моему, стало происходить даже быстрее. А истребителя привели позднее. Ожоги у него были послабей, поэтому я не стал его бинтовать».

Обожженных летчиков видел я и раньше, и даже в своем полку, но вот так близко и каждый день – впервые. Зрелище не из приятных.

Вот тогда я и понял, что РАНЫ, КРОВЬ, БОЛЬ и СТРАДАНИЯ – ОДНА ИЗ САМЫХ УЖАСНЫХ СТОРОН ВОЙНЫ...

Не знаю уж, почему, но, глядя на них, я все время пытался представить, какими они были ДО?.. И опять не знаю, почему, но оба они, хотя и по-разному, но представлялись мне только красивыми. Такая же участь постигла одного из летчиков в нашем полку – младшего лейтенанта Балашова. А какой красавец был!

Но больше всего меня поражало то, что оба они, несмотря ни на что, не теряли присутствия духа и даже пытались шутить (а точнее горько шутить). По утрам, когда «фельдшер» «раскрашивал» лицо истребителя марганцовкой, радист произносил:

–Какой ты у нас сегодня красивый...

Тот отшучивался:

–Ты на себя посмотри.

69

А когда у меня сняли с лица бинты и тоже «раскрасили» зеленкой, кто-то из них произнес:

–Еще один красавец появился. Ничего себе, компания подобралась. Но, глядя на них, я стал поменьше «зацикливаться» на своих болячках: все познается в сравнении.

Прошло уже много лет, а я с неистребимой сердечной болью, не исчезающей со временем, вспоминаю те дни моей лагерной эпопеи: наш убогий полутемный «госпиталь», избитого до полусмерти пленного на голых нарах, обгоревших летчиков, «фельдшера», который делал все, что мог, чтобы облегчить страдания людей.

И рад бы забыть все, да НЕ ЗАБЫВАЕТСЯ... Но вернемся к описанию госпиталя.

За койками летчиков, немного в стороне, стояла еще одна. На ней прямо в пальто лежал пленный, больной туберкулезом. У него было серое одутловатое бескровное лицо. Был он замкнут, целыми днями молчал.

Утром следующего дня, после завтрака «фельдшер» в толстую клеенчатую тетрадь огрызком карандаша кратко записал все мои данные: фамилию, год и место рождения, воинское звание, номер части, должность, когда сбит. Положив тетрадь на тумбочку, спросил:

–Что с лицом?

–Мелкие осколки.

–Глаз видит?

–Не знаю. Вроде, да...

–Когда была последняя перевязка?

–Дня три назад.

–Ну что ж. Приступили.

Он осторожно снял бинты с правого глаза, увидев мое изрешеченное осколками, лицо, откинулся назад и удивленно спросил:

– А почему стекло?

Я кратко рассказал ему суть дела. Он осторожно протер лицо бумажным бинтом, так как крупные раны еще кровили. Усмехнулся. Спросил:

70