848

ное, я смог бы козырнуть не столько немецкому офицеру, сколько немецкому врачу.

Утром пришел охранник. Бесцеремонно сдернул с меня шинель, коротко бросил: «Ауфштеен» (поднимайся). Значит, было уже семь часов утра. Пробовал поспать еще – не получилось. Пробовал ходить по камере – пять шагов до двери, пять – обратно. Это давало некоторую физическую встряску и поэтому отвлекало от грустных мыслей, но ненадолго.

Через час пришел новый охранник – долговязый, нескладный – принес завтрак. На сей раз я быстро с ним управился, значит – проголодался. Организм просил свое. Это открытие меня даже обрадовало: значит, я все еще нормальный человек.

После завтрака я стал думать, чем бы заняться? Вспомнилось, что всю свою короткую жизнь я всегда был чем-то занят: игры – в детстве, уроки и спорт – в школе, жесткий распорядок дня – в армии. Это стало привычкой. Почти по Пушкину: «Благословенный день забот». А здесь занять себя было абсолютно нечем – не читать, не писать, не помыть пол, не подмести во дворе! Подумалось – а как же живут заключенные в тюрьмах? И даже вспомнил графа Монтекристо. И чем больше думал об этом, тем острее и болезненнее переживал свое состояние. Вставал, ходил по камере – пять шагов туда, пять – обратно. Никогда ранее не мог допустить, что подобное состояние души и тела может быть столь мучительным. Хотелось встать и стучать в дверь – просить хоть какой-нибудь работы. Даже подумал: А не является ли подобное безделье составным элементом карцерного наказания?

И только после обеда я, кажется, нашел себе занятие – решил сочинять стихи. Когда-то в девятом и десятом классах у меня это немного получалось, и я даже печатался в нашей районной газете «Ударник». Но это оказалось не так-то просто: надо было психологически перестроить работу мозга. Не сразу, но мне это удалось. Выбор темы не составил труда: это война, плен, тоска по Родине. Но муки безделья постепенно сменились муками творчества. Но было уже терпимо: это уже труд! Пусть даже тяжелый.

Плохо ли, хорошо ли, но к вечеру три строфы стиха я всетаки сотворил и укладывался спать с приятным чувством чест-

221

но исполненного долга. Я пока не буду приводить текст этого стихотворения. Совсем скоро, в другой обстановке я выступлю с ним перед обитателями нашего барака, и тогда все встанет на свое место.

На следующий день я снова решил заняться поэтическим творчеством, но военная тематика оказалась исчерпанной, а новой не находил. Так и промучился до обеда. А вскоре дверь камеры открылась и охранник коротко бросил мне: «Аус» (выходи). Ничего не понимая, я накинул на плечи шинель, вышел в приемную и был немало удивлен, увидев Андрея. Он сообщил мне, что Вихман сжалился и велел освободить тебя досрочно. Я, конечно, очень обрадовался, но повел себя сдержанно: поблагодарил Андрея, попрощался с охранником и через пару минут был уже в своем милом бараке. Народ был на работах, и поэтому барак оказался почти пустым. Только Юра Лыткин в своей кухне мыл котлы после обеда. Увидев меня, он, не отрываясь от работы, спросил: «Ну, как там?». «Х...во», – так же сдержанно ответил я.

С нетерпением ожидал конца рабочего дня. Мне почему-то казалось, что своим появлением я произведу в бараке настоящий фурор – пылкую встречу… Но ошибся: мое возвращение из карцера прошло почти незамеченным. Наверное, потому что известной личностью я был только в «музыкальных кругах». А друзья посчитали этот эпизод рядовым.

Концерт

В тот же вечер у Ведерникова я узнал, что за время моего отсутствия никаких сыгровок и репетиций с оркестром не проводилось. А на следующий день я уже был в своей «командо». На сей раз мы работали на угольном складе – укладывали камнем площадку вокруг него. Унтер, как обычно, изображал из себя специалиста в этом деле и постоянно давал нам руководящие указания. К моему отсутствию особого интереса он также не проявил.

Вечером того же дня, после работы я направился к Солдатенко и стал убеждать его в том, чтоб он взял на себя руководство оркестром (слово «шумовой» я умышленно не произносил) и что

222

пора уже готовить новую концертную программу. Хотя и без особого энтузиазма, но он согласился и даже предложил создать постоянную вокальную (хоровую) группу. Я не возражал.

Для начала он проверил голоса и слух у нас, а через некоторое время и у других, кто пожелал принять участие в этом хоре. Как ни странно, но таких набралось человек десять. Чтоб иметь место для репетиций и не беспокоить остальных жителей барака, Солдатенко упросил Вихмана выделить нам в бараке отдельную комнату. Что он и сделал, предложив нам старую захламленную каптерку с какой-то рухлядью.

Надо сказать, что администрации лагерей не возражали против самодеятельности пленных, так как это отвлекало их от побегов, нарушений дисциплины и пр.

Получив эту комнатушку, мы быстро навели в ней относительный порядок. После этого наши репетиции стали более регулярными – 2-3 раза в неделю. Репертуар решили оставить старый: русские и украинские песни, песни военных лет и кое-что из танцевальных номеров. Солдатенко был строг – требовал, чтобы струнные инструменты были всегда настроены, гитаристам помогал найти нужные аккорды сопровождения. Основную мелодию вел сам на трубе. Хористов разбил на голоса и даже заставлял перейти на трехголосное исполнение песен… Но не получилось: они пели, кому как удобно. Лишь бы не петь фальшиво. Плохо ли, хорошо ли, но к концу сентября концертную программу мы всетаки подготовили. Дать концерт решили в ближайшее воскресенье на нашей небольшой площадке, что рядом с бараком. Угольщикам и ребятам из «боксэ-командо» наказали передать нашей русской «диаспоре» в городе о предстоящем концерте. А Сашкаамериканец сообщил об этом союзникам.

Долго думали – как и из чего изготовить сцену. Помог случай. Около туалета, прислоненные к стенке стояли наши настоящие русские ворота. Как они тут оказались – непонятно. На них сохранились кованые штыри, с помощью которых ворота навешивались на косяки, и мощная брусчатая крестовина с обратной стороны. В день концерта мы положили ворота на четыре табуретки – получилось неплохо. Представление решили начать «на

223

сытый желудок» – после обеда. Зрители – наши барачные – кто стоя, кто с табуретками и скамейками постепенно заполняли «зал». Американцы, охочие до всяких представлений, группами и в одиночку подходили к самой «колючке», разделяющей территорию нашего барака и их лагеря. К началу концерта их набралось около сотни. Некоторые разместились почти под смотровой вышкой. Часовой на вышке, очевидно, сообщил на КП о предстоящем концерте и сложившейся в связи с этим ситуации. КП отреагировал оперативно – на вышку поднялся еще один часовой… с ручным пулеметом! А на вышку у дороги – автоматчик!!! Ничего себе – концерт за колючей проволокой да под прицелом вооруженной охраны.

Руководство представлением, оркестром и конферанс Солдатенко взял на себя как человек более опытный в этом деле. Сам он поднялся на сцену, а оркестр разместил перед ней – как бы в «оркестровой яме» – все, как в настоящем театре. Основным сольным инструментом была, конечно, труба. Под нее играли мы, под нее пели хористы. Исполнительское мастерство и тех и других после многочисленных репетиций было, по-моему, достаточно высоким. Тем не менее, и мы, и Солдатенко, конечно, волновались: одно дело – репетиции в крохотной комнатушке, другое – здесь в открытом пространстве, да перед многочисленной зрительской аудиторией. Программу концерта начали с песен. Труба вела основную партию, оркестр вторил ей. Зрители (наши) награждали нас вежливыми аплодисментами. Союзники вели себя более бурно – что-то кричали по-своему, махали руками. Все шло вроде бы хорошо, но после того как уже половина концерта была исполнена, остальная пошла, как у нас говорят, «наперекосяк». Нашим зрителям показалось, что вокалисты на сцене поют хотя и грамотно и даже на два голоса, но слишком тихо. И поэтому некоторые из слушателей стали потихоньку подпевать им, а потом и остальные, даже с каким-то азартом заголосили «во всю ивановскую». Солдатенко растерялся, пытался как-то управлять этим произволом, но безуспешно. Союзники, очевидно, догадались, что события развиваются не по сценарию, отреагировали на это еще более бурно и даже с одобрением.

224

А когда кончились номера нашего коллектива, на сцену поднялся Касьян (вот этого уж никто не ожидал) и, подойдя к Солдатенко, попросил его:

–Коля, подыграй.

–Как тебя объявить?

–Я сам.

–Ну, валяй.

И Касьян, обращаясь больше к своим, произнес: «Братва, я родиной из Бердичева, где половина населения – евреи. Но я – чистокровный русский и познакомлю вас с некоторыми особенностями еврейского пения».

Я не помню ни названия песни, ни авторов слов и музыки, но помню, что в ней говорилось о бедном еврее, у которого было семь дочерей и вот что творилось в его семье:

Вот селедку принесли, хвост у ней на славу. Ну, попробуй, раздели тут на всю ораву. Дали Нельке и Большой, Как не дать кусок Меньшой?

А далее с непереводимой еврейской интонацией без всякого смысла, следовал перебор «Ай там та тара тари тори там тарам». Или что-то в этом роде, за точность не ручаюсь. Нечто подобное есть и в наших песнях. Вспомним хотя бы: «Тумбала тумбала тум балалайка, тумбала тумбала тум балала».

За ним еще один белобрысый парень предложил нашему вниманию следующее:

Маленький дом с мезонином. Чуть потемневший фасад. Густо заросший жасмином Старый запущенный сад. Глянешь на карточку сына, Думаешь думу одну.

И на минутку застынешь, Молча прильнувши к окну.

Еще один вызвался спеть песню про «Ниночку». Ее мы уже немного репетировали на сыгровках, поэтому к Солдатенко он не обращался. Пел он свободно, артистично, немного подвирал, но это у нас грехом не считалось:

225

Ах, Нина Ниночка, моя блондиночка. Родная девушка, ты вспомни обо мне. Моя любимая, незаменимая – Подруга юности, подруга по войне.

Следующая песня прозвучала про маму. Исполнил ей один из хористов, по-моему, Стригунов (с ним мы еще встретимся в другой, весьма драматической ситуации, поэтому я расскажу о нем более подробно). Родиной он из Омска, к нам прибыл недавно, поэтому «оплениться» еще не успел. Небольшого роста, симпатичный парень. Был вежлив, не матерщинничал, более или менее разбирался в музыке. Мы быстро окрестили его «Интеллегент». После выступления «белобрысых» он как-то неуверенно взошел не сцену. Подошел к Солдатенко и попросил разрешения тоже спеть и добавил: «В ля-минор, только негромко».

Песен про маму написано немало, но «Маму» в исполнении Стригунова я услышал впервые и никогда больше:

Мама. Это слово всех слов милей. Мама. Это слово любви горячей.

В будни молчаливая, в праздник хлопотливая. Добрая, милая Мама.

Пел он негромко, но чисто и проникновенно. Не знаю, как американцам, но нам она понравилась. Исполнителя наградили негромкими, но продолжительными аплодисментами: никто не ожидал такого.

После вокалистов на «сцене» появилось два крымских татарина. Один совсем молодой парнишка, второй – постарше. Они попросили Солдатенко исполнить для них какой-либо татарский танец, но, получив отказ, решили исполнить танец под свой аккомпанемент. Танцевали они не очень грамотно, но припевка, под которую они исполняли свой номер, запомнилась: «Сардык мой тинь-тинь бум ясса, эх ясса да ясса». Не знаю, есть ли этому ка- кой-либо перевод? Может быть, читатели подскажут. Но вежливые аплодисменты заслужили и они. Таким образом, концерт наш постепенно стал походить на обыкновенную самодеятельность в самом хорошем смысле этого слова.

226

А закончился концерт трагикомически. После татар на «сцену» темпераментно вскочил Таутиев – осетин по национальности – и сходу попросил маэстро исполнить ему что-нибудь кавказское. Согласились на «Лезгинку». И сразу же довольно уверенно закрутился по «сцене», легко, по-грузински, делал стремительные повороты, ловко работал руками, падал на колени, да так азартно, что после одного из таких прыжков тоненькая дощечка «сцены» проломилась и одна нога танцора капитально застряла в трещине. Попытки танцора вытащить ее успеха не имели. На помощь ему подключилось несколько болельщиков из «зала». Но и у них что-то там тоже не получалось. А зрители – и наши, и союзники – во всю и громогласно хохотали. Даже часовые на вышке, очевидно, забыв о том, зачем они там находятся, и то снисходительно улыбались.

И только после того как злополучную ногу танцора удалось освободить, а смех стих, мы услышали довольно громкое: «СПА- СИ-БО!!!». Позже мы узнали, что на этот концерт, помимо наших девчонок, пришло и несколько молодых немок. Такова сила искусства!

Из нашего песенного репертуара здесь привел только то, что Вы (читатель) вряд ли слыхали ранее и вряд ли услышите в будущем. А сам я горжусь тем, что во всем этом действе играл не последнюю роль.

Прошло много лет, а концерт тот помню до сих пор во всех деталях. Для нас – и артистов, и зрителей – он стал, хотя и временной, «отдушиной для души». Хоть на короткое время мы забыли о том, кто мы? И где мы? Смею надеяться, что и союзники тоже.

Будни. Степан

А далее жизнь наша потекла обычным порядком. Но протекала она отнюдь не буднично. И у союзников и, в особенности, – у нас в ней постоянно что-нибудь случалось: и трагичное и печальное, смешное и невероятное. Приведу лишь некоторые из таких эпизодов нашей лагерной жизни.

1. Июль 44-го. (А точнее – 21 июля). Утро началось как обычно: беготня в туалет и умывальник, холодный завтрак, что

227

осталось от ужина, развод на работы. Но на этот раз все было както не так. За проволочной загородкой, где происходила разнарядка на эти работы, не стояли охранники и руководители команд, отсутствовал переводчик, комната Вихмана была на замке.

Наконец, появился Андрей и сходу сообщает: «Не спешите, ребята. Сегодня нерабочий день». Мы, конечно, к нему с вопросами: «Что случилось? Уж не кончилась ли война?».

– Нет, – ответил Андрей, – сегодня в стране объявлен траур. На Фюрера было совершено покушение.

–Чем кончилось? Убит?

–Нет. Ранен.

(Покушение совершил один из крупных чинов немецкой армии Штауфенберг).

Нас, честно говоря, судьба Гитлера не очень волновала, и поэтому мы сразу же приступили к выполнению своих текущих дел. А немцы это событие переживали очень болезненно. Собирались кучками, обсуждали детали, разговаривали вполголоса. Знали ли они, что на восточном фронте от Черного моря до Балтийского германская армия терпит одно поражение за другим, а союзники собираются форсировать Ла-Манш и открыть второй фронт. Поражение Германии в этой войне становилось вполне вероятным. Поэтому в высших военных и политических кругах витала идея о физическом уничтожении Гитлера с тем, чтобы выйти из войны с наименьшими потерями. Поэтому данное покушение на Гитлера не было чем-то из ряда вон выходящим. Вряд ли знали? Геббельсовская пропаганда тщательно скрывала от населения фактическое положение дел на всех фронтах.

А вот мы, кстати, обо всем этом были осведомлены гораздо лучше, чем они, так как американцам удалось смонтировать коротковолновый радиоприемник, позволяющий им принимать соответствующую информацию и с Восточного и с Западного фронта. А Сашка-американец через ребят из «веше-командо» снабжал нас кое-какими сведениями на фронтах. С сожалением должен сказать, что приемник этот был обнаружен «шакалами», проводившими в бараке очередной «шмон». Но подобная информация доходила до нас и далее. Так как подобные радиоприемники были, очевидно, и в других лагерях. Конечно, источники информации мы тщательно скрывали, чтоб не навести на след «шакалов».

228

2. Август 44-го. Выходной день. К проволочной загородке, что ограничивала наш барак от остального лагерного мира, немцы поставили еще одного часового. Человек пять из наших направились в душевую, чтоб постирать кое-какое бельишко, а может быть и помыться. Но калитка оказалась закрытой на замок. Они, естественно, обратились к часовому и на ломаном немецком попросили его, чтоб он открыл им калитку. Но часовой, к их изумлению, по-русски произнес:

– Хватить тарахтеть. Я понимаю по-русски.

Сразу же посыпались вопросы: «Кто такой?», «Как звать?», «Откуда родиной?», «Как оказался в немецкой форме?». Часовой спокойно ответил, что он русский, родиной из Омска. А мы сразу вспомнили, что у нас есть один омич по фамилии Коктыш. Паренек небольшого роста плотного сложения. Позвали его сюда же. Коктыш вначале ничего не понял, крутил головой направоналево. А, когда указали ему на часового и сказали, что это – его земляк, Коктыш пристально посмотрел на него и учинил ему настоящий допрос: «На какой улице жил, в какой школе учился, кто родители?». Часовой спокойно отвечал ему. И только на вопрос «Как ты дошел до жизни такой?» (Коктыш показал на немецкую форму часового), он, помолчав, ответил: «Это, ребята, длинная история».

– А все же?

Но «земляк» с ответом не спешил. Молча открыл калитку и выпустил двух наших парней в душевую. О чем-то переговорил с часовым на вышке, который уже давненько с подозрением поглядывал в нашу сторону. Мы молча ждали: всем было интересно узнать, как люди становятся предателями? И после некоторого молчания часовой поведал нам свою одиссею – столь же драматическую, сколь и необычную. Передаю ее с его слов.

Я – русский. Зовут Степаном. После школы пытался поступить в институт, но не получилось. Родители жили бедно. По совету отца поступил на курсы шоферов и после их окончания работал в одной строительной организации. Когда началась война, меня сразу же призвали в армию. Служил шофером у какого-то начальника. А вскоре нашу часть отправили на фронт под Смоленск. Бои были тяжелыми с переменным успехом. Но под Ель-

229

ней мы попали в окружение и оказались в плену. Начались мотания по лагерям: Россия, Украина, Польша Германия. Голод, холод, болезни, что говорить – сами знаете. Вскоре я стал уже настоящим доходягой. В начале 42-го нас – небольшую группу пленных, у кого была какая-либо гражданская специальность, зачем-то отправили в Западную Германию, недалеко от французской границы. Многих направили на какие-то производства, а меня «выкупил» один немецкий бауэр – он занимался сыроварением, имел небольшую ферму, скот – 10-12 голов. В хозяйстве был также старинный маленький трактор с прицепными орудиями. До войны на тракторе работал его сын. Но сына забрали в армию, и связь с ним потерялась. Вот на всю эту и другую технику он и выкупил меня из лагеря. Так поступали многие крестьяне, делая из нас батраков. Честно скажу, что я особенно и не возражал, да нас никто и не спрашивал. Чем медленно подыхать в лагере, лучше пойду в услужение. Хорошо, что не направили на военный объект, было и такое.

Семья у хозяина была небольшая – он, жена и дочь лет 16. На дойку коров приходили работницы из поселка.

Вначале я полагал, что в этом хозяйстве буду исполнять обязанности механика, но ошибся. Хозяин сразу же заставил меня ухаживать за скотом, готовить корм, чистить конюшни и даже мыть коров. Жил я в небольшой каморке рядом с конюшней. Еду мне приносила его жена – молчаливая и добрая женщина. Даже жалела меня. На зиму мне выделили маленькую комнатушку в их доме. Дом был большой, места хватало.

Хозяин был строг, но справедлив. Во всем любил порядок. Подъем в 6, отбой в 11. Я старался исправно выполнять все свои обязанности и не вступал с ним ни в какие конфликты.

Помимо скотного двора у него было гектара полтора земли, на которых он выращивал травы на сено, брюкву, горох вику и др. Все машины и работу на них мне пришлось осваивать самому, но, в общем, справлялся. Постепенно в хозяйстве я стал незаменимым работником и практически вошел в их семью: жил в их доме, кушал вместе с ними. Конечно, вставать приходилось рано, ложиться поздно, без выходных и даже праздников. Но я был доволен: все лучше, чем за проволокой. Правда, очень хотелось похо-

230