848

Иногда в бараке появлялись хорошо оформленные, красочные журналы, издаваемые, по-моему, во Львове. Вот пример того, как выглядела обложка одного из таких журналов. На переднем плане морщинистое лицо сельского труженика. На заднем, – справа его усадьба, слева – пашня, лошадь тащит плуг с землепашцем. И на всем этом фоне слова: «Дом свой, усадьбу свою, разве забудешь когда?». А на страницах текст о том, как принудительным образом проводилась коллективизация на Западной Украине в сороковых годах. Журналы эти я прочел без особого интереса: слишком уж примитивно в них все описывалось, без какоголибо анализа протекающих событий. Иногда появлялись журналы, издаваемые каким-то немецким военным издательством под заголовком «АДЛЕР» (Орел). Его читатели те, кто более или менее сносно говорил по-немецки. А таковые в бараке были. В журнале безо всяких прикрас и без ложного патриотизма говорилось о тяжкой участи фронтовиков, сражающихся с врагом в окопах, в воздухе, на морских судах в холодных водах Балтики. И... никаких восхвалений ни Гитлеру, ни его окружению. Странно! Я так и не понял

– журнал был правительственным или оппозиционным?

Но особой популярностью пользовалась книга под заглавием «Река времен», написанная Красновым, – по слухам, известным царским генералом. В его руках каким-то образом оказался архив дома Романовых, начиная с Екатерины Великой и кончая Александром II. В книге приводятся малоизвестные факты из жизни русских царей: различные интриги, любовные увлечения и пр. как на бытовом уровне, так и на государственном. Удивляюсь, почему эта книга не попала в наше издательство. Без всяких купюр ее можно было издать и у нас, особенно в наше время...

вседозволенности. Вспомним, с каким интересом читаются книги В. Пикуля «Фаворит», «Нечистая сила», или Э. Радзинского «Господи... спаси и усмири Россию».

Опять госпиталь

Еще летом 1943-го в одном из боевых вылетов я был легко ранен в правую ногу, повыше щиколотки. Полковая врач Ратнер смазала рану йодом, перевязала бинтом и на этом лечение закончилось. И вот в апреле 1944-го я на этом месте почувствовал зуд,

191

потом появилась легкая боль. Вечером, после работы я обнаружил там небольшой гнойник, чем-то смазал и замотал тряпочкой. А дня через три гнойное пятно увеличилось до размеров современной копейки, а в правом паху появилась огромная опухоль, как мне показалось – чуть не с куриное яйцо. Позже мне сказали, что это воспалился лимфатический узел. Пошел я к Андрею, все показал, он ужаснулся, поругал меня за то, что я запустил болячку до такого состояния, и сразу повел меня в госпиталь. Немецкий врач, что был на приеме, без разговоров определил меня в палату для русских – крайняя правая в конце коридора. В палате уже было двое наших больных: М. Раунес – стрелок-радист с Пе- 2 и Сонька – В. Мозговой.

К обеду в палату вошел санитар, подошел ко мне и на ломаном немецком спросил: «Что у тебя?». Я показал ему болячку. Он укоризненно покачал головой, сказал, что завтра будем лечить.

Вскоре от ребят я узнал, что это был английский летчик из Бостона, был он ранен в колено с повреждением костей. Ему была прописана (как он сказал) какая-то «термия», и чтоб не ходить каждый день с больной ногой на процедуры, ему предложили поработать в госпитале санитаром. Он согласился. Это был высокий красивый блондин, добрый, простодушный. Звали его Том. Както так случилось, но мы с ним сразу же подружились. Я рассказал ему, кто я такой, где моя Родина, на чем летал, как звать (для краткости назвал себя Толей). Он тут же принес мне книгу како- го-то английского путешественника под заголовком (точно не помню) что-то вроде «От моря до моря» – из Португалии до Тихого океана. В книге было много путевых фотографий. Я без труда разыскал в ней главу «Урал» и... даже «Кунгур» (очевидно, речь шла о пещере). В его очередной приход в палату я показал ему это место в книге, добавил: «Дас ист майне Найман – ди берге, заубер флюсэ унд вельде (это моя Родина – горы, чистые реки и леса)». Внезапное чувство тоски по Родине охватило меня, и я замолчал. Увижу ли когда-нибудь эту красоту? Том, очевидно, уловил мое состояние и деликатно удалился. Но через полчаса принес с собой кучу фотографий. По книге того же автора показал мне свою Родину – предместье Ливерпуля, а потом прямо на постели разложил фотографии своего дома – красивый особняк,

192

окруженный ажурной металлической оградой. Показал все свое семейство: отец, мать, сестренка и брат. И на отдельной фотографии симпатичная девушка в спортивном костюме с мячом. Помолчав, с улыбкой добавил: «Майнэ мэдхен». На мой вопрос: «Кто у него отец?», ответил, что он капитан дальнего плавания – на фрахтованном судне возит в Австралию и еще на какие-то острова металл, инструменты, посуду, одежду, обувь и др.

–Он у тебя значит капиталист?

–Найн, найн, – резко возразил он, и, с трудом подбирая нужные слова, дал мне понять, что сбыть привезенный товар очень трудно – «гроссэ конкуренцией» и т.д.

На следующий вечер Том принес небольшой, но глубокий тазик, наполненный какой-то черной вонючей жидкостью. Помоему, это была обыкновенная, изрядно подогретая ихтиолка. Поставил тазик около моей койки и велел опустить туда ногу. Минут через двадцать он в большую клизму набрал этой жидкости и ввел носик клизмы в рану. Было, конечно, больно, но – терпимо. Том с силой надавил на клизму... вместе с гноем из раны в тазик вывалилось что-то металлическое – даже был слышан легкий щелчок о дно тазика. Промыв ранку марганцовкой, Том стал осторожно сливать содержимое тазика в раковину. Я не выдержал и тоже подошел к раковине. Когда жидкости в тазике не осталось, на дне его мы обнаружили небольшой не то медный, не то бронзовый осколок. На правах лекаря Том первым осмотрел осколок, потом передал мне. С самого начала заболевания мне казалось, что именно он является причиной гнойного образования. Но сколько я ни всматривался в этот желтенький кусочек металла, я не нашел на его поверхности следов коррозии или че- го-либо вроде этого. Вопрос прояснился на следующий день, когда Том привел в палату врача госпиталя. Врач – рядовой солдат

сорденскими ленточками в лацканах френча, внимательно осмотрел осколок и, пользуясь то русскими, то немецкими словами, объяснил нам, что металл в организме человека может сохраняться «филе яр» (много лет) и поэтому не может стать причиной гнойного образования. После этих слов он попросил меня показать ему носки, в которых я хожу на работу. Я показал ему правый носок. Врач брезгливо взял его двумя пальчиками и спросил:

193

–Когда Вы стирали его в последний раз?

–Не помню.

–Фу-у! Шматц (грязь)!

И швырнул носок под койку. Кратко объяснил нам, что осколок стал выходить наружу (это часто бывает), при этом образовалась небольшая ранка, в которую попала грязь. Начался гнойный процесс. И не желая иметь с нами больше никаких дел, тут же вышел из комнаты. Соседи по палате, конечно же, стали подтрунивать надо мной. И только Том дал мне совет: «Ты постирай носки и покажи их врачу в чистом виде». Что я и сделал.

Началось долечивание. Том заполнил открытую и довольно глубокую рану какой-то мазью и забинтовал бумажным (гофрированным) бинтом: марлевые были в дефиците.

А наши взаимоотношения с ним на этом не закончились. Делая мне перевязки, он часто задерживался у меня дольше положенного, чтоб поговорить о том, о сем. Один раз я имел неосторожность рассказать ему о том, что перед войной у меня были коньки, лыжи, велосипед и даже маленький фотоаппарат «Малютка». Он сразу же простодушно, без какого-то намека на превосходство, перечислил мне, что у них в семье есть «авто», современная «камера» (как я понял, фото), что он уже дважды с отцом побывал в Австралии и еще на каких-то островах. Но явное его социальное превосходство надо мной не мешало нам испытывать друг к другу дружеские чувства: оба были солдатами одной и той же войны, оба были фервундэт (ранены), оба оказались в плену и... в одном бараке. А наши страны были союзниками в борьбе с фашизмом. И сейчас, когда я пишу эти строки, невольно вспоминаю его. Дорогой мой друг, жив ли ты? Как сложилась твоя дальнейшая судьба? Спасибо тебе за то, что ты, не будучи медиком, так старательно лечил меня – друга по несчастью. Думаю также и том, как было бы хорошо, если б взаимоотношения между людьми стали моделью отношений между государствами. Но, увы, в одной упряжке не могут быть и конь, и трепетная лань.

Лечение мое шло своим чередом, а госпитальные события - своим. Их главным героем стал Мозговой (Сонька).

Вечерами, когда кончался прием больных, а в госпитале из немцев оставался только охранник, который нес свою службу у

194

входной двери, Сонька доставал гитару из-под койки и начинал свой сольный концерт – пел украинские, молдавские и зэковские песни. Он не обладал ни хорошими вокальными данными, ни поставленным голосом, но в его пении было что-то подкупающее. Во всяком случае, послушать его в палату приходили союзники из соседних палат. Порой их набиралось человек 10-15.

Они приветливо улыбались и рассаживались по нашим койкам. Сонька, картинно жестикулируя руками, для начала рассказывал им пару-вторую скабрезных анекдотов, потом запевал:

Я в степях Молдавии родился.

Эх, да и любил я табор свой родной. Там я рос, я рос я и резвился.

Эх, да рекою лился голос мой.

Все бы ничего, да рано или поздно, но в его репертуаре появлялись или зэковские, или откровенно похабные песни, которые, на мой взгляд, только портили общее впечатление.

Я не раз пытался заговорить с ним на эту тему, но он отмахивался от меня, как от назойливой мухи, даже не пытаясь хоть как-то оправдать свое поведение. А однажды произошло событие, которое резко изменило мое к нему отношение. Дней через пять, когда мое лечение уже подходило к концу, в госпиталь, под вечерок, пришел лагерный священник – пастор. Покончив со своими делами, он заглянул в нашу палату. Высокий, с правильными чертами лица, в военной форме, он мало походил на служителя культа. Зайдя к нам, он вежливо со всеми поздоровался по-немецки. Сонька (его койка была первой от входа) предложил ему присесть рядом. Вскоре мы узнали, что к нам он пришел по делу, суть которого заключалась в следующем.

–Вот когда я хожу по лагерям, то русские пленные часто здороваются со мной по-английски – «Гуд дей», «Гуд монинг» и т.д. Мне тоже хочется ответить им, но по-русски. А как это произнести – я не знаю. Вот вы меня и научите.

–О, это мы можем. Зетцен (садись), – быстро ответил ему Сонька. По утрам у нас приветствуют так... И далее следовал ядреный русский мат. Запомнил?

–Ты что делаешь? – набросился я на Соньку, – он же священник. По их законам сквернословие – это грех!

195

Но Сонька, как и прежде, отмахнулся от меня и на полном серьезе продолжал:

–А в обед, днем значит, надо приветствовать так... И посылал их всех по известному русскому адресу.

–Ты думаешь, нет? – снова я обратился к Соньке. Но безуспешно. А в вечернем приветствии принимала участие уже богородица... мать.

М. Раунес с трудом сдерживал смех, отвернулся от них и прикрылся подушкой. Но самое удивительное заключалось в том, что пастор так и не понял этого, почти неприкрытого надувательства. Наверное, не мог допустить этого. Что-то записал в свой маленький блокнотик, попрощался с нами и, улыбнувшись всем, ушел. После этого ухода я не удержался и обратился к Соньке со словами:

–Вот что, Василий, не знаю как тебя по отчеству, поешь ты знатно, а в остальном – подлец высшей марки.

Он резко оборвал меня:

–За эти слова... говори спасибо, что разговор происходит в «казенном доме»... А если б на воле... Я б тебе дал более достойный ответ.

–А на воле я б с тобой и разговаривать не стал.

–Удивляюсь, как сильно могут меняться люди в зависимости от обстоятельств.

История с пастором закончилась не очень красиво. Русские пленные, не зная о событиях в госпитале, при встрече с ним приветствовали его, как обычно, – по-немецки или по-английски. Он

вответ, как научил Сонька, посылал их... куда следует, а точнее – куда не следовало бы. Русские – или сдержанно, или откровенно смеялись. Пастор быстро понял, что тут что-то не так и за разъяснением направился к Сашке-американцу. Этот Сашка был американский летчик русского происхождения. Отец его – бывший украинский помещик, – эмигрировал в Америку еще в гражданскую. Сашка хорошо говорил (да и ругался тоже) по-русски, был веселого нрава, слыл заядлым картежником, в общем «рубахапарень». Через него мы поддерживали связь с союзниками, а когда мы стали создавать наш «шумовой оркестр», то помогал нам доставать музыкальные инструменты. О визите к нему пастора он рассказал нам следующее:

196

–Пастор пожаловался мне, что когда он здоровается с русскими... по-русски, то они почему-то смеются над ним. Я попросил рассказать, как он это делает? И, когда он рассказал мне все, чему научили его в госпитале, я хохотал минут пять. А потом сделал ему свободный перевод этих приветствий по-английски. Он был очень огорчен, обиделся на русских и даже на меня.

С месяц пастор не разговаривал с нами. Наши межгосударственные отношения были подорваны самым нелепым образом. Но один раз (мы работали на котловане) он со своим охранником проходил мимо, я подошел к нему, вежливо произнес «Гуд дей» и попросил у него прощения за тот инцидент, что произошел в госпитале. Сказал, что тот парень, что учил его ругаться, был «нихт гут», что это была всего лишь «шпас» (шутка). В ответ он пробормотал что-то невнятное, но все-таки улыбнулся своей доверчивой и доброй улыбкой, и, попрощавшись, пошел по своим делам дальше. А через месяц наладились отношения и с остальными русскими. Бог простил.

Ранка на ноге у меня стала заживать, и меня выписали из госпиталя. Перед уходом я зашел в палату к Тому, чтоб попрощаться. Сказал ему, что очень доволен встречей с ним, поблагодарил за лечение. На прощание в полушутливой форме сказал:

–Когда война закончится и ты вернешься домой, то всем твоим ближним родственникам передай мои наилучшие пожелания. И... особый привет передай твоей «медхен». Скажи ей, что она мне очень понравилась.

Том от души рассмеялся, легко включился в игру и шутливо погрозил мне пальцем – мол, смотри у меня. И уже на следующий день я вернулся в свою «командо». Мы по-прежнему трудились на подхвате, выполняли самые различные работы: корчевали деревья под строительство нового лагеря, прокладывали дорогу к угольному складу, копали котлован под плавательный бассейн и другие.

Побег союзников

Побег был осуществлен в северном лагере летом 1944 г. О том, что он готовится, знали все – и союзники, и немцы, и мы. Но никто не знал точно – где, когда и каким образом? Вскоре, одна-

197

ко, через Сашку-американца нам стало известно, что побег готовится через подкоп. Лагерная охрана, видя свежие «выбросы» песчаного грунта на прогулочной дорожке вокруг стадиона на территории этого лагеря, конечно же, догадывалась о том, что готовится побег. Но определить точное место его «вреза» так и не смогла. Этого не знали и союзники других лагерей, да и мы тоже.

Для того чтобы его подготовить, требовалось многое: доски, или брусочки для стоек и перекрытий в горизонтальной части подкопа, самые различные «тряпки» для покрытий между стойками, гражданская одежда, немецкие деньги и пр. Подготовка к побегу длилась около года, и я горжусь тем, что посильную помощь в его осуществлении оказывали мы – русские пленные. Трудностей было много. Где-то надо было раздобыть эти самые дощечки и брусочки, тряпки, гражданскую одежду и пр. Наверное, у союзников были и свои каналы по доставке этого материала, но многое осуществляли мы. Обменным материалом при этом были сигареты, продукты, шоколад. Основными исполнителями были «бюксэ» и «коле-командо», транспорт и доставка заказчику

– через «вешэ-командо». Воздадим им должное: ребята рисковали многим – как минимум – карцер, а то и штраф-лагерь, или застенки ГЕСТАПО. Но – Бог миловал. Немного помогали и местные охранники, не бескорыстно, конечно. Не буду останавливаться на технической стороне этих операций: это уведет нас в сторону от главных событий.

Когда все было готово, оставалось только «пробить» вертикальный выход уже за пределами лагеря – за дорогой, что шла рядом с лагерем и далее – в лес, уже за этой дорогой. Вечером, в день побега, в барак, из которого предполагался побег, собрались все, кто готовился к побегу, в соответствующей одежде и с небольшим запасом продуктов. Многое из этого уже находилось в бараке.

Все шло хорошо. На «волю» вышло уже более 80 человек. Но часовому, что стоял на ближайшей вышке, показались подозрительными постоянные шорохи и приглушенные разговоры за дорогой. Он направил в ту сторону прожектор и заметил несколько человек, уходящих в глубь леса. Как потом выяснилось,

198

он просто не мог допустить подкопа и не стал поднимать тревоги. Но о своих подозрениях сообщил на КП охраны. Приехавшие дежурные не сразу, но все-таки обнаружили выход подкопа и только после этого, среди ночи, объявили тревогу.

Мы узнали о случившемся по тому, что нас не построили на утренний развод и не погнали на работу. Все воинские силы лагерного гарнизона были направлены на поиски и поимку сбежавших. Их было 88 человек – крупнейший побег в системе немецких лагерей. Но то, что происходило позже, нас удивило больше всего. Вместо того чтобы разойтись по лесным дебрям, как это, например, делали русские в такой ситуации, и сбить со следа собак, переждать там тревожные дни, многие из ушедших шли почти не таясь по проселочным дорогам на запад. А проголодавшись, заходили в станционные буфеты, чтобы перекусить. У нас сложилось такое впечатление: если и не все, то многие из сбежавших пошли на этот шаг для того, чтобы отметиться в своих подразделениях на родине об участии в побеге и получить соответствующую награду.

Как все-таки союзникам удалось осуществить побег недалеко от вышки охранника и от проходной?

По результатам утренней поверки немцы без труда определили, из какого барака произошел побег. Но – как?

Обнаружив подкоп в лесу, немцы снова вернулись в барак и там обратили внимание на массивную чугунную печку в центре барака, которая стояла на немецкой подушке, чуть более метра в диаметре. Сдвинув все это сооружение в сторону, они обнаружили, что оно опирается на круговую кирпичную кладку, образующую нечто вроде колодца. Барак стоял на сваях, как бы на весу. А кирпичная основа была сделана под мостом предполагаемой печки, чтобы пол барака не проседал под тяжестью печки и ее цементной основы. Кирпичная кладка опиралась на твердую почвенную основу и образовала как бы каменный колодец. Вот тут и был сделан вертикальный врез на подкоп. Горизонтальная часть подкопа была сделана в виде пологой дуги – вначале неглубокой, а под паутинкой (колючкой) поглубже, чтоб не зацепить за сигнальный провод, а под дорогой – чтоб под тяжестью машин не произошло провала грунта. Остальное – дело техники.

199

Тем, кто хочет узнать некоторые дополнительные детали этого крупнейшего побега пленных из Саганского лагеря, я порекомендую прочесть книгу советского журналиста В. Ардаматского «Нюрнбергский эпилог: сборник репортажей».

Абыли ли побеги русских пленных? Да – были, но об этом

вследующей главе.

Российские беглецы

За время моего пребывания в Саганском лагере русские, а точнее российские пленные совершили четыре побега. Первым, вначале июня, открыл счет Догузов – не то ингуш, не то дагестанец. Работал он в «бюксэ-командо» у Губина. Был тихим, скромным, ни в чем себя особенно не проявлял. Все было сделано просто, я бы сказал, даже примитивно. Свидетелем этих событий я не был, поэтому опишу их со слов очевидцев. А события развивались следующим образом.

Под вечер, перед концом работы, Догузов, не спрашивая разрешения охранников (их было двое), слегка придерживая припущенные штаны, не спеша направился в ближайший лесок как бы по «нужде». Так бывало и ранее. Трудно сказать, как бы стали развиваться события далее, если б не одно непредвиденное обстоятельство – «его Величество» случай.

В это же время в загородку, где работала «команда» Губина, въехала конная фура, которая, как обычно, привозила пустые банки. Лошадью управлял уже старенький немец в полувоенной форме. Развернув лошадь так, чтоб фуру можно было легко опрокинуть, как это делалось уже много раз, он, с помощью русских, быстро выполнил эту операцию. И каково же было удивление всех присутствующих, когда из фуры вместе с банками вывалился человек, по форме одежды – американец. Он спокойно поднялся с земли и, виновато усмехнувшись, стал брезгливо смахивать с себя различный мусор. Кучер, водитель фуры, от изумления потерял дар речи, с удивлением рассматривал американца. Наверное, уже подумывал о том, что его могут заподозрить в пособничестве. А к американцу подошел Губин, жестами и словами стал расспрашивать его, как он оказался в повозке? Тот, с трудом

200