848

от окружающего мира, надзорные вышки с вооруженной охраной, неизменный конвой на работах и многое другое делало нашу жизнь сходной с жизнью заключенных – «зеков». Это проявлялось и в разговорной речи: «баланда», «параша», «стукач», неизменная матерщина в общении и даже в песнях, которые мы распевали по воскресеньям, примостившись на крылечке барака. Зэковская тематика непроизвольно проникала в наше сознание и другими путями – не придется ли нам после войны сменить одни нары на другие, о чем предупреждал нас Сибиряк еще в вагоне. То есть психологически мы были уже готовы к этому варианту.

В лагерь к нашему бараку время от времени приезжала черная, довольно вместительная машина с тонированными стеклами и с небольшим металлическим флажком на правом крыле. Не знаю, какому ведомству она принадлежала, но ее приезд означал, что кого-нибудь из нас увезут в неизвестном направлении. Не знаю, как другие, но себя из таковых я не исключал: отказ от работы в Германии, противоречивые данные допросов в разведке 12-го воздушного флота и в Лодзи, член экипажа крупного политработника – майора Квелидзе. Все это в совокупности накладывало отпечаток на наше сознание. Характер у многих становился, я бы так сказал, взрывоопасным. Поэтому, как это ни печально, но в нашем коллективе постоянно происходили разные стычки, казалось бы по мелочам. Шутки и розыгрыши, если и были, то носили тоже грубоватый характер. Особый вопрос – были ли среди нас стукачи? Не знаю, наверное, были. В противном случае не исчезали бы люди в черном воронке с металлическим флажком на правом крыле.

Я не утверждаю наверняка, но, по-моему, в бараке существовал некий подпольный комитет, который выискивал этих подозрительных личностей не только за настоящие грешки, но и за прошлые, даже в других лагерях. Как это им удавалось – не знаю. И, если таковые обнаруживались, то им предназначалось наказание в виде так называемой «темной», то есть опять по-зэковски. Это был настоящий самосуд. Происходило это следующим образом. Около нар приговоренного, на соседних нарах, или просто поблизости собирались «экзекуторы» – 3-4 человека. Пригово-

211

ренный это знал, но ничего изменить уже не мог. С тревогой и страхом ждал своей участи. Барак тоже знал о предстоящем судилище, но молчал. Стояла необычная тревожная тишина. Далее выключался свет, и на приговоренного набрасывали одеяло, чтоб не осталось следов побоев. В темноте, в абсолютной тишине слышались приглушенные стоны и порывистое дыхание наказуемого. Все это длилось минуты три. Появлялся свет, и барак молча погружался в сон. При мне через эту процедуру прошел конюх – нескладный долговязый парень, наш земляк Коробейников, Касьян из сапожной мастерской и даже (слегка, для профилактики) – Солдатенко – санитар из зубного кабинета. После одной из таких экзекуций в бараке появились сотрудники ГЕСТАПО и под конвоем увели в неизвестном направлении старосту барака Курмаева, а также Фролова и Володина.

С Фроловым, я, кстати, был в дружеских отношениях. Небольшого роста, сибиряк, стрелок-радист с Дб-3. В общем-то, безобидный парень, но имел взрывной характер. В конфликтных ситуациях, бывало, хватался за кухонный нож. В таких ситуациях только мне удавалось его успокоить. С Володиным – не общался.

Лично я был противником этих экзекуций. Мне они казались слишком бесчеловечными и жестокими, даже если наказуемые этого заслуживали. Таким образом, барак наш, несмотря на внешнее благополучие, не был «тихой гаванью» и сплоченным коллективом. Его раздирали внутренние противоречия. И только к Новому году обстановка стала постепенно налаживаться. Как ни покажется странным, но этому способствовала музыка… Но это – разговор особый.

Музыка в плену

Как я уже говорил, в нашем бараке из музыкальных инструментов были гитара, мандолина и гармошка. Струнные инструменты постоянно ходили по рукам. На гитаре частенько бренчал Юра Лыткин, исполняя ему одному известные песенки, типа «Почему, я сам не знаю, третий тур я не летаю?». В своем углу со своим неизменно «зэковским» репертуаром давал сольный концерт Сонька Мозговой: «Граждане, послушайте меня, гоп

212

со смыком – это буду я». Изредка, под настроение, с трудом подбирая нужные аккорды, за гитару брался Петя Мазурук. Я подсаживался к нему и просил исполнить что-нибудь украинское. Он охотно соглашался, и мы вполголоса напевали: «По за лугом зэлэнэньким». Или про Днепр широкий, который «Горами хвылю поднимал...». К нам подсаживался Масоха. Слушал молча, печально улыбался. Но не пел. Видя, что гитара – весьма ходовой инструмент, я тоже пытался освоить ее, но не очень успешно, поэтому переключился на мандолину, на которой играл еще в школьные годы. На ней я мог исполнять почти любую мелодию известных мне песен, но только в одной и той же тональности, подстраиваясь под свои вокальные возможности. Это не всегда совпадало с возможностями остальных вокалистов: у кого-то был бас, у кого-то

–баритон. На губной гармошке пиликал И. Ведерников.

Кконцу лета 44-го я загорелся идеей – создать шумовой оркестр. Некоторый опыт в этом отношении у меня уже был – в 9-м и 10-м классах мы такой оркестр имели в нашей школе в Орде. На школьных вечерах мы даже успешно выступали, пользовались некоторым успехом не столько за классность, сколько за дерзость, выдумку и за весьма расхожий репертуар. Вот и здесь с завидным упорством я стал продвигать свою идею в жизнь. В оркестр вошли все наши инструменты плюс... деревянные ложки. После нескольких «сыгровок», не очень беспокоясь о чистоте звучания, мы рискнули выступить «перед публикой». Слушателей было немного – человек 10-15. Не густо, но все же.

А вскоре в бараке появилась немецкая шестигранная гар-

мошка, вроде той, под которую по ТВ наши юмористы выступают с пародийным репертуаром. Она была очень примитивной, помоему, даже без полутонов, но Ведерников быстро освоил ее, и она удачно вписалась в наш «шумовой». И все же я почувствовал, что все это – примитив. У нас не было квалифицированного руководства, да и профессиональный уровень оркестрантов был, мягко говоря, не высок. Оркестр держался на энтузиазме исполнителей. И тут кто-то посоветовал мне обратиться к Николаю Солдатенко – он вроде бы в музыке профессионал. Напомню, что в лагере Солдатенко исполнял обязанности санитара в зубном ка-

213

бинете, вместе с остальными мастеровыми (портные, сапожники, плотники и др.), проживал в отдельном отсеке барака. Поэтому в ближайшее воскресенье я направился на встречу с ним. Рассказал ему про наш оркестр, и, не теряя времени, сразу приступил к делу.

–Николай, мне сказали, что ты имеешь какое-то музыкальное образование, и, если это так, то каким инструментом владеешь, и сможешь ли возглавить наш оркестр?

Он внимательно выслушал меня, ответил:

–Да, я окончил три курса Киевской консерватории по классу трубы. Играл в киевском оркестре кинематографии. Главным образом оркестр озвучивал фильмы, но иногда выступал с концертами. Ваш оркестр я слушал не раз... через стенку.

–Ну, и как?

–Идея заслуживает внимания. Но, по большому счету, оркестр ваш не выдерживает никакой критики. Ты не обижайся, я говорю это как профессионал. Если уж что-то организовывать, то настоящий оркестр, а не шумовой, пусть даже небольшой. Его возглавить я мог бы.

Я задумался. Идея о создании квалифицированного шумового оркестра отпадала. Но, не теряя надежды, я ответил ему:

–Настоящий оркестр – это, конечно, хорошо, но ведь потребуются инструменты. А где их взять? И кто на них будет играть? А шумовой уже есть, нужно только квалифицированное руководство.

–Об инструментах я позабочусь сам. А послушать ваш «шумовой» согласен.

Дня через два я собрал своих «шумовиков» и пригласил их на прослушивание. Пришел и Солдатенко.

Мы исполнили пару русских народных песен, одну украин-

скую и что-то еще из современного военного репертуара. Солдатенко все это слушал молча, то страдальчески морщился, то снисходительно улыбался.

–Ну, как? – спросил я его.

–Да! – ответил он.

–А в чем дело?

–У вас совершенно не состроены инструменты. Вот с этого

иначнем. Ближе всего к классической ноте «ля» звучит вот эта

214

клавиша на гармошке. Вот и подстраиваете ваши инструменты под нее.

И началось. Но Солдатенко был настойчив. Каждому из нас велел то «подтянуть», то «отпустить». Около нас собралась куча любопытных. Улыбались, беззлобно подтрунивали. Вся эта процедура длилась не менее часа. Когда все было закончено, он попросил нас сыграть что-нибудь еще. Мы повторили прежний репертуар. И, честно говоря, я и сам почувствовал, что оркестр зазвучал значительно лучше.

– Ну, вот. Это уже терпимо. Хотя до идеала еще далеко.

Вот такой вердикт вынес он нам. Он и в дальнейшем не оставлял нас без внимания. Гитаристов ругал за безграмотные и однообразные аккорды. Мне посоветовал подыскать другой медиатор – помягче.

А однажды произошло событие, которое стало для нас, как теперь говорят, «знаковым». В один из воскресных дней мы со своим оркестром, как обычно, разместились на крылечке барака, и отыграли весь наш скромный репертуар. Аудитория была, правда, немногочисленной. Но при исполнении тех или иных общеизвестных песен многие слушатели усердно нам подпевали. Солдатенко стоял в стороне, ни во что не вмешиваясь, А когда концерт был окончен, произошло невероятное: из леса, что находился напротив барака, сразу за дорогой, мы услышали не очень громкое и не очень дружное «СПАСИБО!!!», повторенное трижды. Это благодарили нас русские и украинские девчата, привезенные в Саган с оккупированных немцами территорий и работающих в городе в столовых, кафе, прачечных в качестве подсобного персонала. Они слушали нас, притаившись за кустами, чтоб не попасть на глаза часовым на вышках. Мы их не видели, но на всякий случай дружно приветствовали руками. Родные напевы и мелодии вдали от Родины кажутся милее. Я подошел к Солдатенко и спросил:

–Все слышал?

–Да, конечно.

–Теперь, надеюсь, ты понял, что оркестр нужен не только нам, но и другим нашим соотечественникам в неволе.

215

– Не тот размах, – ответил он. Оркестр нужен настоящий. Буквально через неделю, придя с работы, я услышал звуки

трубы. Быстро сообразил, что звуки «идут» из отсека мастеровых. Почти бегом направился к ним и обнаружил там Солдатенко, который испытывал инструмент в разных регистрах: на громкость и чистоту звука, с сурдинкой и без нее.

–Это собственность или прокат? Но откуда?

–Собственность. А откуда – пока не скажу. На столе лежала пачка нот. Я спросил: «А ты можешь исполнить что-нибудь прямо с листа?».

–Конечно. Это элементарно.

Я задавал ему самые различные вопросы на эту тему и был несказанно удивлен, когда он не только читал ноты с листа, но мог исполнить любую нотную запись в любом размере и разных тональностях. Шутки ради я попросил его исполнить советский «Интернационал» в ритме вальса (на три-четыре). После двух-трех попыток он выполнил и эту просьбу. И я сразу почувствовал, как торжественная и пафосная мелодия гимна зазвучала мягко и нежно. Видя мое неподдельное удивление, Солдатенко сказал:

– Ты ведь тоже без труда читаешь любой текст хоть в книге, хоть в газете, потому что обучен этому в школе. Так и я. Нотную грамоту мы проходили еще на первом и втором курсах консерватории. Я все это сдал на 5. Было у нас и сольфеджио (голосовые упражнения по нотам). Здесь мои успехи были поскромнее.

Со смешанным чувством возвращался я в свой отсек барака. С одной стороны, я был восхищен мастерством Солдатенко. Никогда не думал, что на обычном духовом инструменте, каковым является труба, можно так виртуозно исполнять сложные музыкальные произведения самого различного плана. С другой – опасался, что в случае, если оркестр будет организован, то он, чего доброго, начнет всех обучать нотной грамоте. Надежды на подготовку нового концерта таяли на глазах.

Но человек предполагает, а Бог располагает. В это же время со мной произошел непредвиденный и весьма неприятный случай, который вывел меня из привычного образа жизни. А случилось следующее.

216

Карцер

У меня от крайнего зуба почему-то откололся небольшой кусочек. Во время еды зуб стал царапать щеку. Пришлось опять обратиться к Андрею, который сразу же повел меня к зубному врачу. Это недалеко, почти рядом. Врач – старший лейтенант медицинской службы – внимательно выслушал меня, осмотрел зуб, и приказал своей ассистентке приготовить пасту для пломбирования. В это время в зубной кабинет зачем-то пришел Вихман. Они завели какой-то разговор, я молча ждал в кресле. Когда паста была готова, врач просверлил в зубе небольшое отверстие, заполнил его пастой и нарастил зуб до своих естественных размеров, снял с шеи салфетку и приказал два часа ничего не кушать. Я молча встал с кресла, поблагодарил врача, надел пилотку и направился к выходу. Но Вихман резко остановил меня: «Хальт!» И через переводчика сказал мне примерно следующее: «Ты находишься в немецком государстве, и будь добр, подчиняться нашим законам. И поэтому, обязан не только поблагодарить врача за работу, но и отдать ему честь как офицеру». Я возразил ему:

–Оберфельдфебель, я – русский солдат, присягал своему правительству и народу, поэтому не имею права нарушать клятву.

–Хватит слов, делай, как приказано!

Я снова поблагодарил врача, надел пилотку и направился к выходу... Но козырнуть не смог. Не то, что не хотел, а просто не смог.

И снова – «Хальт!». Но отдать честь немецкому офицеру, и на этот раз, я не смог. Вихман вспылил, приказал: «Айн вохе карцер. Андрей, отведи!». Это было настолько неожиданно, что не только отдать честь, но и поблагодарить врача и попрощаться с ним я забыл. Когда мы вышли на улицу, Андрей дал мне порядочный «нагоняй».

– Что уперся как баран? Не мог что ли для виду махнуть рукой? Никто ведь не заставлял тебя щелкнуть каблуками как у нас принято. Вот теперь и сиди. Может, поумнеешь.

Должен сказать, что в словах Андрея был определенный резон. И я уже начал сожалеть, что все так нелепо получилось. Когда подошли к бараку, в котором находился карцер, я, зная при-

217

мерно условия карцерного содержания, попросил Андрея прихватить с собой свою долгополую шинель.

– Это вообще запрещено. Но ладно - тащи. Может, пропустят. Там тоже охранники всякие бывают.

Карцер занимал лишь небольшую часть барака. Остальная – в резерве. В приемной, за небольшим столиком сидел дежурный

– он же и охранник. Со слов Андрея в журнал учета он записал дату и срок ареста. Наметанным взглядом оглядел меня с ног до головы. Подозрительно посмотрел на шинель (на улице было еще тепло), ощупал карманы. О чем-то завел разговор с Андреем, из которого я понял, что речь идет о шинели. Но Андрей, очевидно, упросил его оставить шинель при мне (спасибо ему, хороший мужик был).

Запомнился узкий коридор карцера. Слева, во всю длину его – камеры заточения. На каждой двери, как в тюрьме, смотровой глазок. Ниже – не знаю уж, для каких целей – небольшое окошечко. Дверь обычная – дощатая, с внутренним замком. Камеры узкие, в конце – столик и табуретка, привинченные к полу. Под потолком – лампочка, обрешеченная проволокой. Дневного света не было, поэтому лампочка довольно тускло горела круглые сутки. На ночь заключенному, если его провинность была незначительной, приносили стружечный матрац, давно знакомый мне еще по лагерю в Лодзи, и парашу. Питание – то же, как в Лодзи. По утрам и вечерам – по стакану какой-то бурды без сахара и по стограммовому кусочку черного хлеба. Днем баланда с брюквой и кусочек хлеба.

В этом карцере отбывали наказание в основном союзники за различные мелкие провинности. Из нашего барака, по крайней мере в этом году, я был, по моему, первым. Помимо этого на территории лагерной администрации находился еще один карцер, в котором содержались и союзники, и немцы, и русские за более тяжкие провинности. Не знаю точно, за что наказывали немцев, а союзников – за побег, за подготовку к нему, за связи с гражданским населением города, за тайные взаимоотношения с немецким офицерским составом. Было и такое: война приближалась к концу, впору было подумать и о своей послевоенной судьбе, или о

218

своих капиталах, если таковые имелись. В этих случаях наказывали обе стороны. Там же за побег отбывал наказание и наш И. Ведерников.

Когда все формальности были окончены, охранник отвел меня в камеру. Некоторое время я неподвижно стоял у двери, но потом прошел вперед, сел на табуретку, огляделся. Первое чувство, которое овладело мной, после того как захлопнулась дверь, я бы назвал «одиночество» и «абсолютная тишина». Куда-то исчезли все звуки окружающего мира. Я сразу утратил чувство времени. Привычный мир, к которому в обычной жизни мы привыкли, и не замечали: небо, облака, колючка и ровные ряды бараков за ней, отрывочные гудки поездов на железнодорожной станции и многое другое – все это враз куда-то исчезло. Остался только убогий мирок одиночной камеры карцера. Было такое ощущение, что я оказался в какой-то непроницаемой клетке вне времени и пространства. Мне каза-

лось, что все эти события происходят не со мной, а с кем-то другим, а я только свидетель происходящего. Пишу об этом для того чтобы читатель этих строк понял, что удаленность от родины, холод, голод, унижения, постоянная ностальгия, почти круглосуточное нахождение под прицелом вооруженной охраны не только со стороны сторожевых вышек, но и в быту, причиняли нам не только физические и нравственные страдания, но и глубоко ранили нашу психику... иногда на долгие годы.

Не знаю, сколько долго я находился в таком состоянии, но постепенно и в чувствах, и в мыслях я стал более трезво ощущать реалии настоящего. Так, например, обнаружилось, что у табуретки, на которой я сидел, нет спинки, и потому было не на что отклониться. Я пересел на пол, прислонившись к стенке. Честно признаюсь, что эта поза была мне уже знакома и ранее, когда я попадал «на губу» то в Казани, то в Куйбышеве, то в Борисоглебске. Почему-то на память пришли картины раннего детства и отрочества. За ними – юность, школа, первая любовь. И вот я уже – студент, армия. ЧВАУ – два года учебы – и я уже штурман. Направлен в Казань в 94-й ББАП (ближнебомбардировочный авиаполк, на ПЕ-2). И вдруг резкий поворот судьбы – направлен в

219

951-й штурмовой авиаполк флагманским воздушным стрелком в экипаж заместителя командира полка по политчасти майора Квелидзе. Фронт, боевое крещение – Курская дуга. Гибель боевых друзей, к чему трудно привыкнуть. Но настал и мой черед – 29 ноября 1943 года – неравный бой с «мессерами», ранение, плен. Госпиталь военнопленных в Умани. Лодзь. Гестапо. И вот я здесь. Словно в кино, в памяти прокрутились основные этапы моей короткой жизни.

Как ни странно, но эти воспоминания немного отвлекли меня от печальных событий сегодняшнего дня. «Ничего, – думал я,

– ойн вохе – это не долго, как-нибудь переживем».

Открылась дверь. Это охранник принес мне ужин – кусочек черного хлеба и стакан коричневой жидкости, отдаленно напоминающей ячменный кофе. Молча оставил все это на столе и сразу же удалился. Есть не хотелось, но кофе я выпил, а хлеб (по привычке) спрятал в карман шинели так, на всякий случай. Мало ли что ... Когда он вернулся, чтоб забрать стакан, я попросил его принести мне что-нибудь почитать.

– Никс... Никс (вместо «найн» он почему-то произнес «никс»). Ферботен (запрещено).

Дисциплинированный был солдат. Я вновь уселся на пол. Невольно подумалось: ребята в бараке, наверное, уже картошку жарят. И сразу представил себе наш тесный, вонючий барак. Угольщики, наверное, уже отдыхают. Губин учит молодежь умуразуму. Картежники в своем углу «выясняют отношения». И барак показался мне таким уютным, теплым, обитаемым. Недаром говорят: «Все познается в сравнении». Стоп! А как же наш шумовой? Играют ли без меня?

На ночь охранник принес мне стружечный матрац и парашу. Изголовья матраца я превратил в некое подобие подушки. Сверху накрылся шинелью. Вот где она пригодилась. Добрым словом помянул того каптершика, который выдал мне ее взамен меховой летной куртки.

Спать не хотелось. Картины прошлого вперемежку с настоящим теснились в памяти. В своем поступке в зубном кабинете не раскаивался. Но, если б знать, чем все это закончится, то, навер-

220