848

снарядами. Во время стрельбы эти снаряды автоматически, один за другим, выстреливали по цели: пинь... пинь ... пинь... Грохот от пушки, поскольку она стояла рядом, был слишком хорошо слышен в доме.

Подобное случалось часто, поэтому девчонки уже привыкли к нему, хотя и ворчали по ночам: «Спать проклятая не дает». Так было и в этот раз.

Прислуга у пушки девичья, и только командир орудия был мужчина – пожилой капитан, очевидно, из резервистов.

Вспоминая события того времени, я часто думаю: неужели это были те самые девчонки, которые всего лишь полгода до этого прятались в бане под полком в бомбежку? Как быстро война обучила их мужеству, закалила характеры! А еще говорят, что у войны не женское лицо.

Не знали и не ведали девушки тогда, что их боевой путь только начинается. По дорогам войны им предстояло пройти Молдавию, Румынию, Болгарию, Венгрию, Австрию. Не ведали, что в холод и зной, в грязь и непогоду им предстоит обслужить по 700-800 боевых вылетов каждой!

Не думали они тогда, что из летчиков, с которыми они начинали свой боевой путь в 1943-м и

с которыми танцевали под звуки старенького патефона, к концу войны останутся буквально единицы. Все это надо будет перенести, и привыкнуть к этому невозможно.

Где вы теперь, наши славные девушки?.. Многих уже и в живых-то нет. В том числе и Надежды Русиной.

За ваш ратный труд надо бы всем памятник соорудить, да молиться за вас. А современная молодежь зачастую даже место в автобусе не уступит. Как быстро меняются нравы... До чего же коротка память народная! Как низко мы пали...

А боевая жизнь полка протекала своим чередом. Время от времени прибывало пополнение, большей частью молодые летчики: Степан Шпак, его воздушный стрелок М. Козлов, самолетный механик А. Тиунов (ныне проживающий в Перми) и др. Но костяк полка составляли летчики, уцелевшие в летних боях: Зубко, Кобелев, Сергеев, Краснов, Платонов, Курмаев и др. Это были

31

уже опытные мастера своего дела. В полку насчитывалось менее десятка самолетов, поэтому боевые вылеты в составе групп были не частыми. Но практиковалась так называемая «свободная охота», когда одиночный самолет или пара летели в заданный район

ицели для атаки выбирали по своему усмотрению. При этом, конечно, выполняли и разведочные функции. Кстати, «охотой» увлекался и Квелидзе.

Вконце октября наши войска освободили Днепропетровск

иЗапорожье, а 7 ноября – Киев. Начались ожесточенные бои на всей правобережной части Украины. Наш полк действовал в направлении Кривого Рога и Апостолово.

Вконце ноября внезапно заболел майор (приступ малярии)

иего положили в госпиталь нашего БАО (батальон аэродромного обслуживания, осуществляющий продовольственное, вещевое, техническое и боевое снабжение полков). Механик В. Поляков улетел в Куйбышев получать новые машины. Из экипажа я остался один и усердно исполнял должность механика. Следил за тем, чтобы у пушек и пулеметов был полный комплект снарядов и патронов, чтобы самолетные баки были заправлены горючим и маслом. По вечерам (было уже прохладно) сливал воду из радиаторов.

Я нашел себе хорошую квартиру в городе. Хозяйка – учительница начальной школы – жила с сыном, учеником четвертого класса. В доме была небольшая библиотека, в которой, к своему удивлению, обнаружил «Педагогическую поэму» Макаренко. Я читал ее еще раньше. Книга мне понравилась, и я решил ее перечитать. В ночь с 28 на 29 ноября (я хорошо запомнил эту дату) при свете самодельной коптилки я легко осилил чуть ли не половину этой замечательной книги, а утром 29-го взял ее с собой в надежде дочитать в самолете. Ничто не предвещало никаких трагических событий в тот день. Не было у меня и никаких тяжелых предчувствий. Но в столовой, за завтраком, мне сообщили, что на сегодня намечается вылет. Не спеша, направился на КП. (А этот день – день последнего моего пребывания в полку, я запомнил навсегда). У КП на меня с руганью набросился начальник штаба майор П. Акимов.

– Ты где шляешься?

32

–Нигде. Майор болен, лежит в госпитале. Механик в Куйбышеве.

–Никаких госпиталей. Вот он на «двойке» сидит тебя дожидается... («Двойка» – это хвостовой номер машины).

Взглянув в указанном направлении, я с удивлением обнаружил, что майор действительно уже находится в кабинете самолета и угрожающе машет мне кулаком. Быстро подбегаю к самолету. Из-за пазухи комбинезона, на ходу, достаю книгу и отдаю

еемеханику, наказываю при этом, чтоб никуда ее не девал: вечером буду дочитывать. Быстро надел парашют, застегнул шлемофон, привычно заскочил в кабину. Взлет. В воздухе опробовал пулемет. Все в порядке.

Шестерка самолетов была уже в воздухе. Мы сходу пристроились с краю. Спрашиваю пилота: «Куда летим?».

–На Кривой Рог.

Вот и Днепр. По тому, за сколько секунд его пересекаем, пытаюсь определить его ширину. Еще немного – и мы у цели. В районе города большое скопление войск противника. Трудно определить, где свои, где чужие. «Шестерка» атакует скопление пехоты. Майор отвернул машину в сторону, пошел на свою любимую «охоту». А зря!!! С «шестеркой» было бы надежней. Но у группы свое задание и свой командир.

Мы атакуем механизированную колонну. Она хорошо охраняется, и около самолета то и дело появляются трассирующие строчки пулеметного обстрела. Справа, слева и спереди постоянные разрывы зенитных снарядов (заградительный огонь). Их не только видно, но даже слышно. Невольно возникает мысль: «Господи, как проскочить сквозь этот частокол зенитного огня...?». Выполняя противозенитный маневр, майор то и дело бросает машину то вправо, то влево, то пикирует. Мне трудно нести прицельный огонь. Ладно – побережем патроны.

В какой-то момент вижу, как к нам осторожно подкрадываются два ME-109. «Может еще не к нам», – подумалось. Увы, ошибки нет, они «на хвосте». По СПУ (самолетное переговорное устройство) сообщаю об этом майору. Резкий разворот влево, потом вправо. «Мессера» не отстают. Ясно, мы в «клещах». Сейчас

33

начнется. Волнуюсь. Страшно все-таки. Истребители медленно приближаются к нам, до них уже метров 150. Пытаюсь прицелиться. Не получается. Они постоянно маневрируют. Наконец, нервы не выдерживают, даю две длинных очереди по первому и второму самолету. Отвалили, слава богу. Может, уйдут. И тут обнаруживается, что я выстрелом повредил антенну самолета. Ее обрывки, зацепившись за киль самолета, треплются на ветру. Это плохо. Мы потеряли связь с основной группой. А «мессера», постоянно маневрируя, подкрадываются к нам снизу. Осторожничают, а может, хитрят. Расстояние до них метров 200. Вижу вспышки огня из их пушек («Эрликон» 20 мм). На сей раз бьют точно. На нашей машине то в одном, то в другом месте то и дело появляются крупные пробоины. И вдруг атака. Интенсивный огонь из пушек и пулеметов сразу с двух сторон и сверху. Веду ответный огонь. Пилот бросает машину в разные стороны, прицельного огня опять не получается, все в движении. «Мессера» пролетели над нами. Крутой разворот и новая атака – пушечный обстрел с дальней дистанции и пулеметно-пушечный – с более близкого расстояния. В голове беспорядочный рой самых разных мыслей: хватит ли патронов, почему пилот не принимает участия в поединке, ведь у него тоже есть пушки, РСы, пулеметы? Где основная «шестерка»? Почему никто не приходит на помощь? И тут же приказываю себе: «Спокойно, не суетись, подпусти ближе, бей прицельно»... Какое уж тут «ближе», когда их огонь из восьми огневых точек льется прямо на меня.

Вот вдребезги разбит «фонарь» моей кабины (ее остекленная часть), холодный ветер обжигает лицо. Их контуры даже не умещаются в поле прицела. Пора. Открываю огонь. По трассирующим пулям вижу, что и мой огонь тоже эффективен. Оба вражеских самолета сразу же отвалили в сторону.

«А вдруг они решили оставить нас в покое», – обрадовано подумал я. Но нет. Вот они опять заходят на новую' атаку. Решение пришло мгновенно: открывать огонь первым и не подпускать их на близкое расстояние. Но на этот раз немцы изменили тактику. Они набрали высоту, и один – справа, другой – слева, пикируя, берут нас в «клещи», короткими очередями ведут огонь из

34

всех огневых точек. Пытаюсь отстреливаться, но малоэффективно: пулемет не рассчитан на стрельбу вверх. Но вдруг пулемет замолк... Но и «мессера» отвалили в сторону. Воспользовавшись небольшой передышкой, пытаюсь установить причину неисправности. Вроде все нормально. Нажимаю на спусковой крючок...

выстрела нет. Еще раз – то же самое... пулемет молчит. Делаю перезарядку, одну, вторую. Из казенника выпадывают не выстрелянные патроны на дно кабины. В голове непроизвольно рождается мысль: «А что, если пулемет отказал капитально?..». И холодок пошел по телу.

Немцы вначале не поняли, что у меня произошло, и попрежнему осторожничали. Но с каждым разом подходили к нам все ближе и ближе, и с каждым разом все прицельнее обстреливали нас. Они поняли все. О каждой новой атаке истребителей я сообщал майору, кричал по СПУ: «Товарищ майор!!! Атакуют!! Атака!». И тут же сигнал красной лампочкой. Поняв, что пулемет не работает, «мессера» стали обстреливать нас с максимально близкого расстояния. Но пилот молчал и почему-то перестал маневрировать. Этот период поединка я до сих пор помню, как кошмарный сон: из восьми огневых точек с близкого расстояния немцы расстреляли меня почти в упор. Самолет был весь изрешечен пулями и снарядами. Сквозь широкие щели фюзеляжа была видна несущаяся земля, припорошенная снегом. Обшивка стабилизатора на хвосте самолета во многих местах была сорвана, ее огрызки трепыхались по ветру. Броневая створка, защищающая ноги стрелка, была пробита в нескольких местах. Я постоянно слышал сухие щелчки пуль и снарядов о броневую спинку моей кабины, которая защищала бензобак, расположенный между нашими с пилотом кабинами.

Страха я не испытывал, но было отчаяние от того, что ничего не могу предпринять против этого огневого шквала. Перед каждой из атак, я, как мышонок перед кошкой, вжимался то в один, то в другой угол кабины, то прятал голову за бронестворкой. Если б не парашют, который ограничивал мои движения, я, наверное, спрятался бы на дно кабины.

35

В одну из очередных атак, метров с 50-ти, я на миг увидел лицо немецкого летчика. Эх! Если б работал пулемет! И в голове мелькнула дерзкая мысль: «А вдруг на самом деле заработает...». Прижимаюсь к нему щекой, привычным жестом нажимаю на спусковой крючок... Чудес не бывает. Пулемет молчит. И в этот момент почувствовал, что мне в глаза как будто кто-то бросил горсть песку. Сразу понял, что вражеский снаряд (или пуля) попали в пулеметный прицел, основным органом которого являлся так называемый «коллиматор». Это толстое, в палец, матовое стекло, в котором, за счет подсветки проецируется прицельная сетка. В глазах потемнело. И в этот же миг заглох мотор самолета. Самолет сначала не сильно, а потом круто повалился вниз. Страшный удар о землю и такой же страшный удар затылком о броню. Теряю сознание. Темнота и какая-то неестественно блаженная тишина – вот что запомнилось мне в этот миг.

Не знаю, сколько времени я находился в таком состоянии, но когда очнулся, то увидел, что майор суетливо бегает около хвоста самолета и зовет меня (он почему-то называл меня по фамилии): «Паутов, Паутов, вылезай. Бежим. Быстрей вылезай!».

Отстегивая карабины парашюта, я увидел, что колени мои были все в крови. На руках у меня были шерстяные перчатки. Я потрогал ими лицо, чтоб определить, откуда кровь. Они сразу намокли от крови. Значит, ранен в лицо. Я почему-то брезгливо сбросил их и уже голыми пальцами быстро отстегнул парашют, вывалился на изрешеченное крыло и непривычно, прямо с крыла шагнул на землю. Мельком взглянул на место падения самолета. Знаю, что это будет звучать шаблонно, но распластанный на земле самолет действительно напоминал подраненную птицу. Одно крыло было выше другого, винты помяты, рядом валялся оторванный радиатор и «дутик» (заднее посадочное место).

– Бежим быстрей. Бак пробит, бензин вытекает, «мессера» могут добить его на земле, – скомандовал майор.

Истребителей в воздухе не было, и требование майора кудато бежать мне казалось бессмысленным, но... старшим надо подчиняться. По мере того, как мы удалялись от самолета, я все больше и больше начинал испытывать острую боль в голено-

36

стопном суставе правой ноги. Взглянув на сапог, я увидел в нем небольшое отверстие размером с десятикопеечную монету. Не только бежать, но и просто идти становилось все трудней. Я стал постепенно отставать от майора.

–Что с тобой?

–Я ранен в ногу.

–Держись за меня.

Я обхватил его за шею, и мы медленно поковыляли дальше. Так мы удалились от самолета метров на 70. Вдруг майор остановился, встал на колени и я увидел, что он лихорадочно откручивает от гимнастерки свои ордена, из карманов достает какие-то документы, все это заворачивает в носовой платок и прячет «за пазуху». И тут я понял, что мы находимся на вражеской территории...

А сам я давно уже чувствовал, как из-под шлемофона и с лица за воротник шерстяного свитера медленно стекает теплая, липкая, соленая кровь. Пришлось встать на четвереньки и опустить голову вниз. Алая теплая кровь частой капелью сразу же окропила чистый, девственно-белый серебристый снег. От нее поднимался легкий парок. Кровь заливала глаза, я все хуже и хуже видел окружающую местность. Попеременно закрывая глаза пальцами рук, к своему ужасу я обнаружил, что левый глаз еще кое-что видит, правый не видит ничего! Осторожно ощупал его пальчиками. Но кроме кровавого месива ничего не обнаружил. Глаз выбит! Эта мысль, словно молния, пронзила все мое сознание.

Пленение

… Вдруг майор встал на ноги, подошел ко мне, дотронулся коленом до головы и тихо произнес: «Вставай». Я встал, повернулся и увидел, что к нам приближается группа немцев. Их было человек 10 (позже мы узнали, что это были не немцы, а венгры). Они быстро окружили нас. Майор знаками показал, чтоб мне сделали перевязку. У кого-то из них оказался индивидуальный медицинский пакет, и тот забинтовал мне правый глаз. Частично бинт нависал на левый глаз, и для того чтобы хоть что-нибудь увидеть, мне приходилось постоянно задирать голову вверх.

37

В сопровождении вражеского конвоя мы медленно поковыляли в сторону небольшой деревушки, примерно в полукилометре отсюда. Дорогой я обнаружил, что ранен еще и в голову: шлемофон был пробит и окровавлен, по волосам медленно, по каплям стекала кровь.

Меня часто спрашивают, было ли мне в то время страшно. Как ни странно, но никакого страха я не испытывал. Был ШОК! Еще бы. Всего лишь час назад у меня было все: РОДИНА, ПОЛК, ДРУЗЬЯ, ЛЮБОВЬ, РОДНЫЕ, ЧЕСТЬ, наконец. А сейчас НИЧЕГО этого не стало, да здоровья и зрения в придачу. НИЧЕГО!!!

Жизнь потеряла всякий смысл и всякую ценность. Кто я теперь? Беспомощный, окровавленный пленный, да еще в стане врагов. Происходящее казалось каким-то нереальным. Будто все происходит не со мной, а с кем-то другим, а я только свидетель. Все это как-то не укладывалось в сознании.

Вскоре нас привели к небольшому, но аккуратному домику, стоящему на самом краю деревеньки. В домике располагался штаб какого-то небольшого воинского подразделения. Нас оставили во дворе под охраной одного из солдат. Рядом небольшая хлевушка, о чем я догадался по остаткам соломы в ней. Вскоре майор, показывая на эту хлевушку, знаками попросил часового оправиться. Тот согласно кивнул головой. Во время «оправки» майор незаметно выбросил в угол хлевушки сверток с орденами и документами. Еще через некоторое время из дома с ведрами вышла хозяйка за водой. Когда она шла обратно, майор попросил у нее попить воды. Утащив ведра на кухню, она принесла майору ковш с водой. Попивая воду небольшими глотками, майор незаметно сообщил ей о свертке. Она также незаметно кивнула головой. Наблюдая эту сцену, я вынужден был признать, что майор, в отличие от меня, очевидно, не был подавлен ни физически, ни морально, чему я даже немного позавидовал.

Постепенно я стал понимать, что, начиная с сегодняшнего дня, жизнь наша пойдет совсем в другом измерении. Да только вот в каком? «Что день грядущий мне готовит?».

Через полтора часа к домику подъехала грузовая машина, в кузов которой набралось порядочно солдат. Туда же предложили забраться и нам и даже освободили место на скамейке.

38

Фыркнув газом и буксуя на многочисленных ухабах, машина медленно продвигалась вперед. Мы с майором сидели на заднем сиденье, почти у самого борта. Справа и слева от нас – немцы. Они ведут между собой бесконечные разговоры, не обращая на нас никакого внимания. А я подумал: они-то ведь пехотинцы, и русских пленных видали, наверное, предостаточно. А мы-то видим впервые. И, может быть, именно поэтому ощущение нереальности происходящих событий никак не покидало меня.

Явспоминаю сегодняшнее утро: «Педагогическую поэму», завтрак в столовой, аэродром, ПК, начальника штаба. Все это было лишь пару часов назад. А сейчас я в одной машине с немцами, которые сидят рядом. Этого не может быть! Но это есть!

За годы войны в нашем сознании сформировался определенный образ врага. А я смотрю сейчас на этих немцев и к удивлению своему обнаруживаю, что они никак не вписываются в этот образ: люди как люди. Одни из них сделали мне перевязку, другие освободили место в машине, третьи, видя мои окровавленные бинты на лице, смотрят на меня с явным сочувствием. Да

ия почему-то не питаю к ним никакой вражды или ненависти. А внутренний голос нашептывает мне: «А как быть с истребителями, которые только что расстреливали тебя в упор?».

Яотвечаю сам себе: но ведь и я тоже пытался уничтожить их. И если бы мой пулемет не испортился, то еще неизвестно чем бы закончился этот поединок. И тут в голове моей внезапно, как озарение, отчетливо сформировалась следующая мысль: люди, если они не фанатики, террористы и маньяки, становятся врагами только в бою. А в мирной обстановке они люди как люди.

А внутренний голос опять нашептывает:

– А вот если б тебе представилась возможность бежать к своим. Бежал бы?

– Да.

– И опять воевал бы?

– Да.

– Значит, противоречишь себе?

– Нет. Я воевал бы за независимость своей Родины, против фашизма и его человеконенавистнической теории.

39

Не знаю, к каким еще выводам пришел бы я в своих размышлениях, если б не нога, боль в которой усиливалась с каждым часом, так что на каждом ухабе мне приходилось удерживать ее на весу. Да, и бинты постепенно наливались кровью.

Наконец, мы въехали в какое-то довольно крупное село (как мы потом узнали, оно называлось Петраковка). Остановились у большого двухэтажного дома. У входа часовой. Не то штаб, не то какая-то «сельская управа». Пилота увели внутрь, я остался один, по существу, без всякой охраны. Ко мне то и дело подходили ка- кие-то местные жители, спрашивали обо всем, жалели, совали в руки хлеб, сало, простенькие постряпушки. Никакого аппетита у меня не было, но, подумав, что рано или поздно вопросы питания станут актуальными, все это совал за пазуху впрок.

А когда майор вернулся, я попросил его разрезать сапог. У кого-то из местных жителей нашелся нож, а сапог разрезал я сам от верха и почти до пальцев ног. Голенище связал каким-то шнурочком, чтоб не распахивалось.

Этот день принес нам еще один сюрприз. Сюда же, к «управе» привезли еще четверых пленных, в их числе двух летчиков. К нашему изумлению летчиками оказались наши однополчане пилот Степан Шпак и стрелок Михаил Козлов. Их сбили в том же вылете, что и нас, но в другом месте. С. Шпак – стройный красивый парень 22 лет. Сегодняшний вылет был у него первым и, очевидно, последним... Случившееся он очень сильно переживал, был хмур и неразговорчив. Козлов был более раскован, но тоже больше молчал. Как-то так случилось, что ни сегодня, ни в последующие дни так и не удалось узнать обстоятельства их пленения.

Вскоре появился какой-то начальник с двумя конвоирами. Нас всех подняли и куда-то повели. Но я идти не мог, вышла заминка. Но у одного из пехотинцев нашлась полевая брезентовая палатка. Меня усадили на нее, и майор, Шпак и Козлов понесли меня «на весу», как индийского божка. Пехотинцы шли рядом. Наверное, это было печальное зрелище. К нам то справа, то слева подходили какие-то женщины, слышался их приглушенный украинский говорок: «Дывись, кого несут. Цэж кто такий? Ма-

40