Kitay_i_okrestnosti_Mifologia_folklor_literatura

Останавливая внимание на разных аспектах трудов Алексеева, все рецензенты едины в своей оценке редакторской работы: справочные материалы и комментарии восприняты как некий блок полезнейших сведений, для пользования которым был бы нужен еще один особый указатель.

Оценку самого Рифтина не назовешь авторецензией ввиду ее запредельной скромности. В E-mail от 13.07.05, оглядываясь на пройденное — выстраданное, он пишет: «Я— копатель фактов. А сколько их было за три года накопано вместе с А. А. и Светой...».

Кроме рецензий, радующих тем, что хвалы в них не повторяются — каждый пишущий находит себе созвучное и важное, берегу краткий отклик на книгу в письме Ильи Смирнова от 15.05.04: «Не знаю, что получится из созидаемого опуса о двухтомнике, но общение с ним (читай: с Алексеевым, а равно Вами и Борей) доставляет наслаждение. Редкая книга, в которой, о чем бы ты ни подумал, чего в смысле ссылок, сносок, данных ни захотел бы, — все есть; о мыслях, идеях "на десять тысяч лет" уж и не говорю. Стараюсь дотянуться. Как говорил — увы! — покойный Сережа Аверинцев, "ученая книга должна заставить встать перед ней на цыпочки"». На этих дивных заимствованных у Аверинцева словах остановлю рассказ о трудах над «Трудами по китайской литературе».

Вдумчивые ценители

В феврале 1949 г. В.М. Алексеев писал художнику Д.И. Митрохину, своему другу, с которым велись долгие интересные беседы о китайском искусстве, особенно о народной картине: «Я буду в Доме ученых, секции коллекционеров, делать доклад: "Из моих коллекций китайского лубка", где выворочу массу лубков, старых и новых. <...> И вообще я понемногу прилипаю к коллекционерам, отлипая от инертных и апатичных восточников, которые не понимают коллекционера, каковым являюсь я. Количество для них — не качество, а для коллекционера оно обязательно, ибо иначе не получить типа, а только случайность. <...> Я верю, что из коллекционеров изойдут вдумчивые ценители и масс, и типов».

Вдумчивым коллекционером-ценителем был сам Алексеев, а что касается будущих, то в тот год Боря Рифтин еще только готовился к поступлению в университет. И все же сказанное читается ныне как прямое пророчество — из коллекционеров изошел, согласно пророческому определению, нынешний лучший знаток и вдумчивый исследователь китайской народной картины.

38 О юбиляре

Преемственность глубже, чем продолжение достигнутого, уже потому, что в основе ее лежит научное чувство, о котором не раз говорил Алексеев, хотя точного определения так и не дал — может быть, такого определения и нет, как нет его и для поэтического чувства. Обычно говорят о любви к науке, но это все же не то, хотя, конечно, она и входит в научное чувство.

Общее для Алексеева и Рифтина научное чувство определило преемственность в одном из самых дорогих для обоих направлений — исследовании китайского фольклора в общем комплексе китайской культуры. Китайская народная картина стала не только предметом научного интереса, но и увлечением, легко принимаемым окружающими за одержимость. Именно так и озаглавил ныне главу в книге своих очерков о России писатель Фэн Цзи-цай: «Одержимый лубками Алексеев».

Китайская народная картина была первой любовью Алексеева, захватившей его в 1906 г., как только он, оказавшись в Пекине, увидел ее на уличных лотках и был потрясен яркостью, мастерством и разнообразием этой дешевой лубочной продукции. В 1909 г. он привез из Китая большую коллекцию — несколько тысяч листов, рассчитывая на издание огромного альбома народных картин, снабженных исследовательским описанием, которое предполагал развить в свою диссертационную работу. Однако средств на издание альбома не нашлось, а без него работа лишалась базиса, казалась ему неполноценной, и Алексеев круто повернул руль от фольклора к классической литературе. Но первая любовь не забывается.

На протяжении всей жизни он неустанно, из года в год, добивался — предлагал, хлопотал, пропагандировал — издания красочных альбомов, общих больших и отобранных тематически: например, «Ребус в китайской народной картине», «Китайский театр на китайской народной картине», «Сказка и эпопея на китайской народной картине». Но ни одно издательство на эти увлекательные предложения не откликнулось.

«История будет на нас сетовать, если мы отнесемся с пренебрежением к этим ярким свидетельствам» — взывал Алексеев, с горечью напоминая о пагубной привычке изучать культуру только по черепкам и обломкам. Отчаявшись издать альбом воспроизведений, даже планировал поездку в Китай специально за лубками, чтобы закупить по сотне экземпляров самых интересных, сделать сотню альбомов из оригиналов и распределить их по музеям. Но этот разумный проект оказался неосуществимым. А сколько было бы спасено образцов, исчезнувших вскоре безвозвратно!

Ревностный популяризатор, как называл себя сам Алексеев, использовал любую возможность сделать доклад или прочесть лекцию, иллюстрируя выступление принесенными с собой лубками (чтобы не смять тонкие листы,

носил их в жестком чемоданчике, вызывая у окружающих удивление). Приведу для примера как образец, по собственному отбору, названия, говорящие за себя: «Китайская литература в народных иллюстрациях», «История Китая на китайских народных картинах», «Культ ученого на китайских народных картинах», «Эстетика китайских народных картин», «Пословицы и загадки в китайских народных картинах», «Конфуцианские идеи в толще китайского народа и народных изображений».

Не теряя надежды издать альбом, позволяющий наилучшим образом совместить научную информацию с убедительной наглядностью, Алексеев бился за ее осуществление, а не добившись, решил разделить огромный материл своей коллекции на группы, дающие основания для отдельных этюдов. Таким этюдом была напечатанная в 1911 г. статья «О некоторых типах китайских заклинательных изображений по народным картинам и амулетам», в которой Алексеев впервые в синологии обратился к китайской народной картине как к доказательному материалу. И с тех пор оставался верен такому привлечению не только для исследований вопросов фольклора, но и всей, по его выражению, культурной толщи Китая. «Народную картину, — писал он, — надо исследовать не для того, чтобы рассказывать о том, какие картины рисуют китайцы, а для того, чтобы проанализировать этот сюжет в общем комплексе культуры Китая, куда он входит как органический элемент».

Такой подход к изучению китайской культуры —- лейтмотив статей Алексеева, собранных в 1966 г. в сборник «Китайская народная картина. Духовная жизнь старого Китая в народных изображениях». Самим фактом своего появления сборник в большой мере обязан Борису Рифтину, его неотступной настойчивости, умению убеждать и уговаривать. Ныне эта красивая книга, оформленная Л.П. Сычевым, оснащенная комментариями и указателями Б.Л. Рифтина, стала уже библиографической редкостью. Трудности забываются, но толстая кипа рифтинских писем 60-х годов — одно из наглядных свидетельств того, скольких усилий и времени потребовало делание и этой книги. Кроме подробных дополнительных комментариев, учитывающих всю новейшую литературу по китайскому лубку, Рифтин составил и учитывающую эту литературу библиографию, в то время как ни в Китае, ни в Европе такой библиографии нет. Дополненное и расширенное издание «Китайской народной картины» стоит в плане «Восточной литературы», и ,конечно, в ее библиографию войдут и открытые в ходе непрекращающегося выслеживания новые данные, как то следует из сообщенийРифтина, в которых ключевое слово — «нашел»: «Нашел-таки большую японскую рецензию на "Китайскую народную картину", о которой я догады-

40 О юбиляре

вался много лет. Ее автор Kato Kyuzo». Или вот еще: «Я нашел, видимо, первое описание лубков в России в журнале "Сын отечества" за 1839 год».

(Невольно думается, а кому еще из китаеведов придет на ум рыться в русских журналах позапрошлого века?)

Все это так, но не идет с ума сказанное Алексеевым о несостоявшейся мечте об издании альбома: «Надрыв на всю жизнь». Помня это признание,с особой остротой понимаешь спасительность преемственности. Легко представить в какое волнение привел бы Алексеева альбом «Редкие китайские народные картины из советских собраний»2, который по праву называют рифтинским. Задумав его, Рифтин заинтересовал пекинское издательство «Народное искусство», а потом договорился с Комитетом по печати, чтобы для работы по составлению был приглашен самый лучший знаток китайских лубков и крупнейший коллекционер проф. Ван Шу-цунь. Вместе с ним и главным редактором «Народного искусства» Лю Юй-шанем были просмотрены тысячи картин и отобраны более двухсот не сохранившихся в Китае.

С благодарностью прочел бы Алексеев в предисловии Рифтина свою биографию собирателя-исследователя лубочных картин, был бы рад встретить картины из своих коллекций в цветовоспроизведении, о котором не мог и мечтать, но более всего, думаю, был бы радостно изумлен множеству тех, что прошли мимо него — или он мимо них, а теперь открыты его учеником.

Альбом радует отбором не просто лежащих на поверхности красочных лубков, но именно типов. Рифтин оправдывает пророчество о вдумчивом ценителе масс и типов: исследователь и коллекционер сочетаются в нем, не тесня друг друга, объяснения и предисловие дают информацию, позволяющую набраться если и не самих знаний «китаизма», то серьезных к ним предпосылок. Во сяком случае, на вопрос, который часто задают не вовсе равнодушные к Китаю: чем отличается китайское мироощущение от нашего, убедительнее и нагляднее всего помогают ответить картины из альбома, снимающие с лица спрашивающего отчужденность и предвзятость.

Конечно, это относится отнюдь не ко всем лубкам, и прежде всего некоторых людей способна отвратить их откровенная наивность. Однако «наивное изображение не есть еще наивная мысль» — предостерегал Алексеев, и это не следует забывать, хотя многие лубки — только наивность, на наш вкус неуклюжая. Таковы «24 примера почтительности к старости» — обяза-

2Этот альбом был издан в Китае в 2009 году (см.: Список основных научных трудов

Б.Л. Рифтина.

тельной нормы поведения, лежащей в основе конфуцианской морали. Образцово преданные сыновья вызывают улыбку, но среди них — поэт и каллиграф Хуан Тин-цзянь, из почтительности к старой матери мывший ее ночной горшок, ученый математик-астролог Лу Цзи, в детстве утаивший на пиру апельсины для матери. Имена исторические, да и так ли уж наивна сама мораль...

Культурные века длились в Китае дольше и остались живее, чем у нас наша старина. Века до и нашей эры соседствуют в народной картине, что называется, запросто, и двое красиво одетых чиновников оказываются: один — изобретателем бумаги (II в.), другой — писчей кисти (III в. до н.э.). Между ними пять столетий, но художнику важно объединяющее начало — изобретение орудий интеллектуального труда, и достойно удивления, что подобный сюжет был привлекателен неграмотным потребителям лубка.

Один из разысканных Рифтиным шедевров печатни Айчжучжай («Кабинет Любителя Бамбука») иллюстрирует предание о том, как знаменитый поэт и каллиграф Ван Си-чжи любил... гусей: то ли потому, что рука каллиграфа должна подражать гусиной шее в плавности и гибкости, то ли сам ее изгиб служил каллиграфу образцом для писания знаков. И предание, и рисунок наивно прекрасны, но мысль — естество в абстрактнейшем искусстве — от наивности далека. «Долгие культурные века улеглись в фантазию китайского народа, сочетающую отвлеченную работу мысли с непосредственной близостью ее к окружающей природе».

Особым мастерством отмечены картины, изображающие сцены из пьес. Театр и картина, дополняя друг друга, были, как писал Алексеев, самым действенным источником культуры и эстетики. И, тем самым, фактором нравственного воспитания. Мораль сцены из пьесы «Ли Бо, пьяный, пишет ответ варварам» ясна и всем, во все века, по душе: талант превыше чинов, и вот, в силу этого благого закона, всевластные царедворцы вынуждены прислуживать пьяному гению: Ли Бо, развалясь, небрежно пишет, а царский евнух подобострастно стаскивает с него сапоги, другой высокий сановник придерживает бумагу, и сама любимая наложница императора стоит с тушечницей в протянутой руке. (Хотелось бы видеть подобное на русском лубке, например, с Пушкиным, Уваровым, Нессельроде в главных ролях.)

И наконец, малого размера картина, исполненная великого и вечного смысла. В голубом просторе — вода и небо слиты — плывет лодка-дол- бленка из ствола с оставленной для красоты корявой веткой, направляясь к радужно сияющему вдали острову бессмертных. В лодке старец даос, детски наивным жестом положив руку на мудрую лысую голову, глядит из-под ладони, приглашая к безмятежности... Размножить бы эту наивность и раз-

тья с лихвой покрывает все сказанное здесь о двух собирателях и вдумчивых ценителях китайского лубка.

Но тема не закрыта. В архивном фонде Алексеева хранятся составленные его китайскими учителями — сяныпэнами описания лубков. Рифтин использует этот интереснейший полевой материал, как бы переняв его от Алексеева из рук в руки, и находит ценные сведения и такие, например, любопытные подробности. Оказывается, те или иные лубки наклеивались в определенных помещениях. Так изображение восьми бессмертных, переплывающих через море, вешалось только в лавках, торгующих ножами и ножницами, но никогда не в лавках, торгующих шелком или ювелирными изделиями. Были специальные лубки, которые помещались на дверцы внутри шкафа для привлечения богатства. Выискались и любопытные приметы, вроде: убьешь паука — проживешь 10 лет.

«19 марта 2007... Я эти дни работал над дополнением статьи о лубках в России, главным образом о работе Василия Михайловича и описаниях сяньшэнов, послал Яню [Го-дуну], он пишет, что объяснения страшно интересны и никто из нынешних специалистов так не пишет. С огромным наслаждением занимался этими добавлениями».

«Наслаждение» — в научных трудах ощутимо не менее, чем в беллетристике. Им проникнуты работы Бориса Рифтина, и потому, получая из них информацию об открытиях и исследованиях Алексеева, фольклористы на Дальнем Востоке проникаются к нему не только уважением, но даже восторженным чувством. Так, японская собирательница китайских лубков Маяма Рио трогательно озаглавила раздел своей статьи: «Перед Алексеевым снимаем шляпу».

На китайский Новый год на Шанхайском ТВ в пяти сериях 20 мин. передавался рассказ Рифтина о лубках. Конечно, с демонстрацией картин в большинстве из коллекции Алексеева — его портрет был показан на экране. Остается «три раза вздохнуть», как говорят китайцы, что нашим ТВ эта серия не повторена в переводе на русский язык. Вспоминаю, как Борис Львович любовно развертывает на столе яркие листы, в точности, сам того не зная, повторяя движения Василия Михайловича, и думаю: как прекрасна эта повторяемость.

По странам и континентам

В разговоре о вдумчивом ценителе масс и типов Борисе Рифтине все же нельзя не сказать, хотя бы перечислительным порядком, о том, где он изы-

на сентябрь—октябрь, чтобы досмотреть лубки из коллекции Грубе и поискать лубки в Мюнхене (17 век)». «Увы, не получилось, — пишет Рифтин, — но раздобыл ксерокопию статьи 30-х годов об этих лубках».

Невольно думаешь, какое радостное потрясение вызвало бы у Алексеева это обычное на наш сегодняшний взгляд общение с зарубежными коллегами и учреждениями — к этому-то он и рвался, отстаивая принцип научного объединения, братства ученых, — и натыкался на непреодолимую стену запретов.

Хранящиеся в архиве Алексеева заявления, целью которых была организация научных экспедиций в Китай, сложенные по годам, могут составить выразительную подборку. Одно из них, вошедшее в сборник «Наука о Востоке», показывает, как веско и подробно аргументировал Алексеев свои заявления, но, несмотря на это, они оставались на бумаге, которая застревала в чьем-то ящике. Алексеев ярился, но не мог пробить какую-то невидимую — не китайскую! — стену между собой и страной своих научных устремлений.

Единственным исключением из невыездных годов оказался 1926-й, когда Алексеев принял участие в путешествии своего друга монголиста Б.Я. Владимирцова в качестве эксперта. Из Китая он затем проследовал морским путем во Францию, чтобы прочесть цикл лекций в парижском Коллеж де Франс, в котором 20 лет назад, будучи стажером, слушал лекции сам. Дневники 1926 г., записные книжки и письма, а также наметки проектов будущих конкретных мероприятий для развития китаеведного дела так и пышут неукротимой предприимчивостью и нацелены на ближайшее продолжение. Если бы ему тогда сказали, что больше он в Китай не попадет, он решил бы, что, стало быть, скоро умрет. Он так и не смог понять, по чьей вине был остановлен его «конь на скаку». Мы говорим: по вине исторических обстоятельств. Действительно, как только они сдвинулись и сдвинули в сторону проржавевший занавес, открылись пути и для наших востоковедов.

Во вступительной речи, с которой Алексеев обращался к зачисленным на Восточный факультет ЛГУ в послевоенные годы, звучали — и как приглашения, и как требования — призывы: «Каждый востоковед должен путешествовать по изучаемым странам <..*> Нужны кадры путешественников, подготовленных рядом знаний и умений <.. .> Они должны добывать материалы в наши библиотеки и музеи, сведения для преподавателей и для своих лекций о Востоке; наоборот, в свою очередь, читать лекции о нашей стране — великая миссия путешественника. И на Востоке, и у себя дома его полезность неоценима».

За этими призывами слышится: «тебе я место уступаю...» — меня не пускали, так вы-то за меня должны добиться иного положения вещей. Прямым ответом Алексееву на призывы явились постоянные поездки в Китай Бориса Рифтина — ничем не похожие на туристические, они по сути своей могут быть названы реваншем за несостоявшиеся поездки Алексеева. Желание взять реванш за предшественника и учителя не могло не вызвать особое внимание к дневникам его путешествия по Китаю.

Хотя в подготовке первой посмертной книги Алексеева о путешествии 1907 г. — «В старом Китае», вышедшей в 1958 г., Рифтин не участвовал, но дальнейшая ее, никем не предвиденная судьба не состоялась бы без его деятельного участия. Прежде всего, благодаря организаторскому мастерству — научному сватовству. Ему в немалой мере обязано второе рождение книги: в 1989 г. в Лейпциге вышла богато изданная «China im Jahre 1907», насыщенная иллюстрациями, отобранными Рифтиным из коллекций Эрмитажа, Географического общества и Музея истории религии и снабженными его объяснениями в подписях и в предисловии. На стыке веков состоялось третье, особо важное рождение — китайский перевод, конечно же при самом активном содействии Рифтина — Старый Китай вернулся в Новый! О том, как воспринято это событие в Китае говорят, к примеру, такие отклики: «После перевода дневников 1907 года я не только полюбил Алексеева, — пишет переводчик книги Янь Го-дун, — но и страстно увлекся наукой, которая стала самой важной целью моей жизни». Китаянка, преподавательница института, уверяет, что книга Алексеева помогла ей понять основы китайской народной культуры. Дальше, как говорится, ехать некуда. Теперь появилось давно ожидавшееся издание итальянского перевода. В недалеком будущем в Москве в издательстве «Восточная литература» должно выйти переиздание книги с добавлением дневников поездок 1909 и 1912 гг. и комментариями Рифтина. В Китае ждут выхода, готовы сразу взяться за перевод.

В рассказах Бориса Львовича о его посещениях Китая часто ловлю знакомые пассажи — те же, что и в дневниках Алексеева, — прямые повторы в самих, так сказать, повадках, поведении двух ученых разных поколений. В этом, конечно, нет никакого подражательства, но есть все та же неслучайная повторяемость, в которой, пусть внешним образом, проявляется преемственность. Таким повтором выглядят, например, описания приемовбанкетов, когда за уставленным угощениями столом светские разговоры стараются свести к деловым и прямо-таки пропагандировать нашу синологию, завязывая нужные связи с соседями по столу, при этом вызывая у них, как правило, встречный интерес. Общим для обоих видится вообще это по-