Петер Беренс праздник жизни и искусства46

(Театр как высший символ культуры)

Посвящается колонии художников в Дармштадте

1900

Вы сердитесь, лжепророки, что оказались неправыми, утверждая в своей мудрости, что в искусстве не появится новый стиль, никогда не появится, что он должен возникнуть из старого, что его нельзя выдумать. Лишь в последнем вы правы. Мы уже видим признаки того, что он появится, возникнув не из старого, что он уже частично существует, по крайней мере в зачатке. Нужно иметь открытые глаза, добрую волю и веру в прекрасное, чтобы узнать в том, что находится в становлении, нечто глубже соответствующее нашей жизни, чем изысканно-причудливые формы, внешне "современные", но большей частью являющиеся только легковесным товаром для людей, которые быстро делают новое средством наживы. Можно называть эти произведения по названиям журналов или художест­венных группировок, не умаляя заслуг творящих и не облагоражи­вая усилий дельцов. Мода следует своим причудливым кривым. То, что находится в становлении, формируется изнутри, а не оты­скивается произвольно, не составляется, играючи, из старого. Мы стали серьезны, мы воспринимаем свою жизнь как нечто значитель­ное, мы высоко ценим работу. Мы много работали и многое оце­нили, нам опостылела игра в старину. Работая, мы научились пони­мать наше время, нашу собственную жизнь; что нам маскарады с одеждами давно ушедшей и непонятной нам жизни! Мы познаём пользу нашего труда и создаем для себя ценности. Мы чувствуем, что достигли в практической жизни того, чего никогда раньше не было и что уже не может быть утрачено, и это чувство радует нас. Стало ощутимо право на радость, на хорошо использованный отдых, на заслуженную плату за наш труд. Совершенно очевидно, что серьезный человек с большой склонностью к трудной работе не ис­пытывает радости от игры и романтических мечтаний. Он хочет, чтобы то, что он видит вокруг себя, то, что он сделал для себя, имело форму, которая подчеркивает его стремления. Работая, он хочет иметь хорошие инструменты, хочет, чтобы ничто не нарушало его работу. Отдыхая, он хочет удобства, а радуясь – настоящей искрометности, как смех хорошего человека... Мы познали себя и свое время, свои новые силы, свои новые потребности. Мы можем претворить свои силы в действие, можем удовлетворить свои потреб­ности. Мы можем производить больше, и тогда возрастут и повы­сятся наши потребности, и их мы сможем также полно и хорошо удовлетворять. Мы идем навстречу новой, нашей культуре.

Поэтому мы и обретем новый стиль, собственный стиль во всем, что мы создаем. Стиль эпохи – не особые формы в каком-то отдель­ном виде искусства; каждая форма – лишь один из многих симво­лов внутренней жизни, каждый вид искусства – только часть стиля. Но стиль – символ всеобщего восприятия, всего жизнеощущения эпохи; он проявляется лишь в совокупности всех искусств. Гармония искусства в целом – прекрасный символ здорового народа.

В нашей законной гордости за свое время, в нашей радости от того нового, что уже создано в отдельных видах искусства, и в нашей вере, что лучшее и устремленное к более высоким целям еще будет создано, мы хотим воздвигнуть здание – святое пристанище для всего искусства, символ избытка наших сил, во имя торжества на­шей культуры. [...]

Театр, к которому мы всё еще привычны, принимает своих зри­телей в пространстве, подразделенном на тесные кресла и ложи та­ким образом, что с каждого места открывается наилучший вид на перспективу сцены. Соблюдается как высший принцип – создать у зрителя иллюзию: иллюзию природы, естественности в поведении и окружении. В течение короткого времени зритель должен верить про­исходящему на сцене. Достаточно только это уяснить – и уже нельзя представить себе ничего более противоречащего искусству, чем эта идея, заимствованная из паноптикума. К тому же никогда не удается достичь естественности; везде прорехи, деревья шатаются, сте­ны колеблются, скалы мягки, как перина, пещеры высоки, как дворцовые залы, и так далее. [...]

Но разве театр не должен создавать иллюзию? Конечно, должен, ибо он может ее создать. Но только не ту, что чужда природе, а ту, что возвышается над ней: эта иллюзия называется культурой! Мы должны чувствовать себя перенесенными не из действительности... в иную действительность, но в царство искусства через символы на­шей духовной культуры.... Искусство сильных душ хочет лишь воз­вышенного... Воодушевление превращает нас в соучастников творче­ского процесса, мы уже не выжидательно настроенные зрители, мы стоим на грани того, чтобы стать соучастниками раскрытия жизни.

Пространство, отведенное для этих соучастников, расположено амфитеатром вокруг плоской сцены, сцены для рельефного действия, с выступающим просцениумом. Впереди – как греческая орхестра – заглубленное место для музыкантов, поскольку музыка – как и в опере – присутствует в драме... Продолжительные антракты мы про­водим в светлом помещении или на террасе с видом на долину и горы, на город с его деловой жизнью. Мы не хотим связывать себя определенными часами представлений, это может быть день или вечер. Мы впустим дневной свет сквозь затемненные окна и найдем созвучие с искусственным светом. Пусть столь же гармоничным, как наше настроение, будет это помещение. Переход к сцене, которая раньше была отрезана от пространства для зрителей оркестром и рампой, теперь превращен в ступенчатую террасу. Мы не хотим от­делять себя от своего искусства. Просцениум – важнейшая часть нашей сцены – по архитектурному замыслу полностью объединен с залом. За ним, раскрываясь больше вширь, чем вглубь, лежит сцена. Такая протяженность в ширину допускает рельефное размещение и рельефное движение персонажей и развертывание всего действия. Рельеф – это самое яркое выражение линии, движущейся линии, того движения, которое составляет основу драматического искус­ства... По бокам нет кулис, которые создавали бы спектаклю види­мость естественного окружения, но есть стены, которые своей красо­той подчеркивают величие плоскости сцены... Место и время дейст­вия, как и все прочие второстепенные обстоятельства, принадлежат уже к области искусства драматургии. С помощью своего воображе­ния зритель создает для себя великолепную картину, лишь издали видя парусиновую или дощатую перегородку. Солнце, излучаемое стихом, утратит свой блеск, если осмелиться грубо намалевать его на стене. [...]

Задача актера заключается в том, чтобы дать нечто большее, чем только верное наблюдение над природой. Для человека, обла­дающего талантом подражания, не составляет труда надеть маску и передать хорошо изученный характер; если даже не всякий это умеет, это все же еще не искусство. Искусство начинается там, где явление сводится к господству формы, являющейся обобщенным символом всех подобных явлений... Мы понимаем искусство как форму и хотим ее мастерского исполнения. Пусть прекрасным бу­дет движение актера, каждый его шаг, каждый прием пусть будет переведен на язык художественной формы. Актер стоит выше своей роли, он должен сгущать ее, пока все не превратится в пафос и позу. Не в пафос и позу какой-нибудь театральной знаменитости, а в свой собственный идеал прекрасного, в свою мощную форму, свой стиль. Его движения должны быть ритмичны, как язык его стиха... То, что превращает представление в художественное явление, это, прежде всего, игра в целом, ритм всего спектакля. Чтобы достигнуть этого идеала, мы вынуждены начинать сначала. Среди нашего серьезного, на редкость волевого народа – скажем с гордостью: среди нашего гениального народа – созревают юноши, чьи сердца преисполнены воодушевления перед сценой, которая является нашим миром. Их хотели мы призвать, их будем просить работать вместе с нами над созданием великого стиля. Мы хотим научить их не быть рутинерами, мы хотим сделать из них художников в самом высоком понимании этого слова, и они покажут, что существует искусство, возвышающееся над природой, искусство духовной культуры.