Методическое пособие 429

Несмотря на отсутствие четкого хронотопа в романе можно предположить, что именно события второй части являются толчком для воспоминаний части первой.

Во второй части романа А. Камю «Посторонний» герой переступает порог, ведущий в дотоле не известный ему мир – общество с его порядками и законами. И новый статус отягчается для него тем обстоятельством, что он нарушил установленный порядок, совершив, с точки зрения этого общества, тягчайшее преступление – убийство.

«Tout de suite de mon arrestation, j’ai été interrogé plusieurs fois,» [Camus, 1969, p. 65] - с этого момента Мерсо ощущает на своей шкуре новые, не изведанные ранее отношения: его допрашивают, судят, выносят приговор и приводят его в исполнение.

Однако сам герой, насколько может, продолжает оставаться «посторо н- ним» - пришельцем с собственной «планеты Мерсо», где «нет Бога», нет запретов и морали, а значит – нет судов и приговоров.

Столкнувшись с обществом, Мерсо встречается с целым множеством новых для него явлений, предметов и людей, которых, впрочем, он ничем не о т- личает от предметов: следователь с его крестом и «Богом», которым он пытался

«ткнуть в глаза» Мерсо / ―il avançait déjà le Christ sous mes yeux‖, адвокат и его темный костюм со «странным галстуком» / ―un costume sombre … et une cravate bizarre à grosses raies noires et blanches‖, «журналисты с их ручками наготове» / ―les journalistes tenaient déjà leurs stylos en main‖, священник, руки которого напоминали «двух проворных зверьков» / ―deux bêtes agiles‖ [Camus, 1969, p. 69; 65; 78; 97].

Само же общество не без любопытства рассматривает «пришельца извне», даже не пытаясь понять и объяснить его образ мыслей и поступки, но заранее приговорив его едва ли не на основании того, что тот «пил кофе с мо-

локом» / ―il avait pris du café au lait‖ [Camus, 1969, p. 81] в день похорон матери.

Таким образом, складывается впечатление, что Мерсо и его судьи говорят на разных языках, живут в различных измерениях, чьи мораль и система ценностей не столько противоположны, сколько просто не совпадают друг с другом. Так, на похоронах матери «безразличие» Мерсо представляется чудовищным с точки зрения общественных условностей и стереотипов поведения. Однако ге-

рой не безразличен («j’aurais préféré que maman ne mourût pas» [Camus, 1969, p. 66]) – он просто естественен и не способен к демонстрации привычных, «р и- туальных» проявлений скорби. А в удовлетворении естественного желания поспать или утолить жажду в знойный день (пусть даже у гроба матери) Мерсо не видится ничего зазорного или аморального.

«Пришелец извне», в первой части романа А. Камю «Посторонний» герой раскрывает тайны «планеты Мерсо». Его мир – мир «естественного» человека, «отстранившегося» от общественного бытия и навязываемых им правил и законов. Главный ориентир для Мерсо – его физические желания, ощущения и чувства: потребность курить, спать, любить женщину.

141

«Cependant, je lui ai expliqué que j’avais une nature telle que mes besoins physiques dérangeaient souvent mes sentiments,» [Camus, 1969, p. 66] - главный герой искренне пытался объяснить адвокату и всем прочим эту роковую ос о- бенность его психического устройства, однако, как человеческий мир был ему непонятен и неведом, так и он был «посторонним» данному обществу.

Более того, исходя из манеры повествования от первого лица, словно бы снимающей всякую дистанцию между фигурой повествователя и читателем, можно констатировать доминирующий субъективизм в восприятии мира героя. Однако всеми без исключения исследователями романа А. Камю «Посторо н- ний» был отмечен тот факт, что эта субъективность «я» рассказчика не совсем обычна, а именно: он словно бы отстранен от сути своего «я», ставшего, в свою очередь, «посторонним» предметом повествования.

Метафизический смысл романа «Посторонний» для А. Камю важнее с о- циального. В период создания произведения он в своих заметках много писал о протесте человека против «судьбы», «условий человеческого существования» (что весьма созвучно терминам «участь» / ―le destin‖, «условия человеческого существования» / ―la condition humaine‖ в романах А. Мальро 20-30-х г. г., изображавших «одержимость смертью»).

Роман А. Камю «Посторонний» представляет собой своего рода опрокидывание традиционных нравственных ценностей как следствие принятия за исходную точку истины смерти: «единственная возможная свобода – это свобода относительно смерти», - дополненная философией «вседозволенности» Ф.М. Достоевского в своеобразном ее понимании писателем.

Таким образом, А. Камю не только с осуждением высказывается о недостатках общества, но и по-новому ставит довольно банальный для индивидуализма и анархизма вопрос о самом факте существования людей, антиобщественный бунт которых выливается в полную «отстраненность» от всех и вся.

Однако при всем презрении к формальной нравственности с ее обесцененной символикой и фетишизмом в виде крестов нельзя не заметить ужаса того образа жизни «сверхчеловека» А. Камю, отбросившего всякую мораль и ставящего под сомнение право существования других людей, «постороннего» любым человеческим законам на том основании, что все, по сути, находятся в «пограничной ситуации» и все «отсчитывается от момента смерти».

Таким образом, герой А. Камю – не более чем жертва «абсурдизма», зловещей концепции, согласно которой единственной истиной является истина неизбежной смерти (о чем заговаривает Мерсо в финале романа, неожиданно проявив склонность к отвлеченному теоретизированию, свойственную, скорее, самому автору и его учителям – философам «абсурдного мира»). И разве что сама действительность с началом беспрецедентной по степени своей жестокости второй мировой войны сможет превзойти плоды абсурдистского филосо ф- ствования, что и стало для А. Камю подтверждением абсурдности жизни. «Чуждо, надо сознаться, что все мне чуждо», - сам автор пребывал на грани того, чтобы «отстраниться», подобно своему герою. И в «Мифе о Сизифе» (1940

142

г.), который может считаться послесловием к «Постороннему», А. Камю, прежде чем признать «аморальной» попытку отстраниться от событий и судить о них извне (1941 г.), прямо говорит об абсурдности бытия и решающем знач е- нии смерти, о непознаваемости мира и собственного «я», порождающей отчужденность даже от самого себя.

Итак, герой А. Камю – человек, чуждый социуму (не имеющий даже имени как важной марки общества), а также человек, отстраненный от самого себя как жертва «абсурдизма», бессмысленного бунта против «судьбы» / смерти – и тем более обезличенный отсутствием имени как «духовного средоточия».

Опираясь на теорию взаимопревращений лингвоэстетических явлений (С.В. Моташкова, Ц. Тодоров), с точки зрения ономастики можно выделить еще один вариант смысла названия романа А. Камю: «Посторонний» - это не просто название произведения, но и имя его безымянного героя (ибо Мерсо, открывая все о себе и своем физическом и психическом устройстве, замалчивает со б- ственное имя). Однако «Посторонний» - именование, столь четко выражающее позицию персонажа по отношению к окружающему миру и людям в нем, в традиционной классификации онимов может являться лишь прозвищем (данным по определенному качеству), но не полноценным личным именем, что еще раз свидетельствует об отсутствии полноправной принадлежности к обществу, члены которого, словно биркой, формально наделены именем и фамилией. Сознательно лишая своего героя имени, автор получает особенный образ – абстрагированного, отрешенного от мира людей, «постороннего» общепринятым нормам морали и нравственности существа.

Таким образом, именно отсутствие, на первый взгляд, обязательного для главного героя – выразителя авторских интенций личного имени (нулевая онимизация главного персонажа!) и создает необходимый тип, подтверждая пр а- вильность утверждения о том, что для осуществления характеристики уже достаточно просто отнять либо дать имя.

4.4. Система имен и образов в романе

Представляется затруднительным говорить о «системе образов» в романе А. Камю «Посторонний». В сущности, там присутствует всего один лишь образ

– Мерсо, носитель авторской идеи и иллюстрация к ней. В результате получается, что читателю доступно только одно «измерение» - видение главного героя и восприятие мира и людей в нем через призму его внутренней философии.

Местами роман А. Камю «Посторонний» даже построен в соответствии с «естественным» бытием главного героя, то есть с функционированием его «о р- ганизма»: Мерсо становится жарко, он идет на пляж искупаться, там встречает женщину – и появляется соответствующая чувственная потребность, и так далее. Люди, встречающиеся на его пути, названные по имени или безымянные, - всего лишь детали абстрактного оформления «места действия» романа. И даже Мария, неизменно называемая Мерсо по имени и, тем самым, будто бы выделенная из общей массы безликих и безымянных персонажей, – скорее олице-

143

творенная потребность героя, чем автономный, полноценный образ (коих, в с и- лу вышеуказанной особенности повествования в романе, кроме Мерсо нет и быть не может).

Своеобразие структуры и стиля романа А. Камю «Посторонний» наложило отпечаток на ономастическую систему в целом, основные особенности которой заключаются в следующем:

- ограниченное использование всех категорий онимов, по возможности, нулевая онимизация (в классическом смысле – отсутствие привычного имени, впрочем, не препятствуеющее использованию разнообразных субститутов ИС), что ведет к низкой, в особенности, по сравнению с романтическим (В. Гюго) и даже реалистическим (Г. Флобер) романами, концентрации ономастической лексики в тексте произведения – «нейтрального» / денотативного романа (что лишний раз свидетельствует о высоком коннотативном потенциале ИС);

- при четком делении романа на две практически равные части наблюдается неравномерное распределение онимов в них: ИС преимущественно встр е- чаются на страницах части первой, где так или иначе осуществляется представление персонажей, во второй же части появления новых имен (в привычном смысле слова) вовсе не наблюдается, а частота употребления ИС уже заявленных персонажей сведена к минимуму;

- употребление топонимической лексики также сведено к минимуму (только для индикации места действия), однако четкое обозначение географического расположения предшествует моменту представления персонажей: «L’asile de vieillards est à Marengo, à quatre-vingts kilomètres d’Alger» [Camus, 1969, p. 27]. Наравне с этим в топонимической системе романа важна оппозиция «Париж – Алжир» (не без политического подтекста противопоставления колонии и метрополии);

- наблюдается тенденция условного перехода имен собственных в разряд нарицательных, релевантная, к примеру, для имени Мари, значение которого в интерпретации главного героя словно бы приравнено к обозначению «женщины вообще», вызывающей у него желание; кроме того, имена «Селест» / Céleste и «Эммануэл» / Emmanuel употреблены на первой странице романа без какихлибо пояснений относительно их носителей, так, будто они представляют собой общеизвестные и общеупотребительные имена нарицательные (ведь только впоследствии становится ясно, что эти люди – хорошие знакомые и даже «приятели» / ―copains‖ Мерсо);

- примечателен момент употребления нарицательного имени взамен личного, имеющий место «по желанию / необходимости» главного персонажа: сталкиваясь с людьми, даже случайно, мимолетно, Мерсо имеет обыкновение самостоятельно именовать их (а скорее – наделять правом иметь какое-либо имя) в зависимости от степени своего к ним интереса (или вызванного ими у него любопытства): «мама» / ―maman‖, «директор» / ―le directeur‖, «консьерж» /

―le concierge‖, «Перез» / ―M. Perez‖, «маленькая Парижанка» / ―la petite Pari-

144

sienne‖, «араб» / ―l’Arabe‖, «следователь» / ―le juge d’instruction‖, «адвокат» /

―l’avocat‖, «священник» / ―l’aumônier‖и т. д.;

-исходя из главной особенности «я»-романа, заключающейся в практически полном отсутствии различия полюсов и точек зрения, значимость персонажа зачастую зависит от количества упоминаний о нем центральной фигуры –

«я» рассказчика: так, часто употребляемые Мерсо имена Мари и Раймон делают из этих персонажей (опять же в восприятии Мерсо) своего рода аллегорич е- ские фигуры, воплощающие соответственно традиционные человеческие ценности любви и брака (безразличные «Постороннему») и не менее присущую людям тягу к подлости и преступлению (которой герой не столь и чужд); что касается употребления имен прочих персонажей, оно имеет место постольку, поскольку длится с ними непосредственный контакт Мерсо, за исключением воспоминаний о матери / ‖maman‖, настигнувших героя (как и всех людей) в трудный момент жизни;

- наконец, говоря об антропонимах в романе, стилистически продуман аспект употребления фамильного / неупотребления (отсутствия) личного имени главного героя, способствующий достижению эффекта «взаимоперехода лингвоэстетических явлений», при котором название произведения трансформируется в имя – прозвище по индивидуальным качествам персонажа, что, наравне с уточнением образа, усиливает основную идею романа «Посторонний»;

- использование отличных от антропонимов и топонимов категорий ИС в романе А. Камю также четко продумано с тем, чтобы придать им особую значимость: просмотр фильма с участием Фернанделя / ―un film de Fernandel‖ (знаменитого французского комедийного актера) на следующий день после похорон матери становится наиболее весомым аргументом обвинения и, в конечном итоге, играет роковую роль в решении судьбы Мерсо.

Таким образом, трудно переоценить значимость имен собственных в тексте романа А. Камю «Посторонний» (равно как в любом художественном тексте), каждое из которых, в меру своего характеризующего потенциала, служит созданию / углублению характеристики образа, а также способствует более полному выражению авторских интенций.

4.5. Характеристика персонажей

Мерсо. Главный герой романа А. Камю – человек «естественный», не склонный к размышлениям о прошлом и будущем, живущий только в данный момент, «сейчас» / ―aujourd’hui‖. Однако тюрьма, лишившая его всех привычных событий и радостей существования, вынуждает его к воспоминаниям, рассуждениям и выводам. Тем не менее, даже воспоминания «естественного» человека обретают необычную форму: отсутствует какая-либо временная дистанция и события подаются в соответствии с его сиюминутным существованием. Но основной особенностью героя является его манера видения мира предметов и людей (в том числе, и себя самого) как бы со стороны, что и затрудняет раскрытие образа этого «Постороннего».

145

Однако так ли уж безразличен герой А. Камю ко всему происходящему и какова степень этой его пресловутой «отстраненности»? Ведь нельзя не заметить, что Мерсо отнюдь не равнодушен к тому (и к тем), что удовлетворяет его потребности и желания. Он также весьма чувствителен к красоте: женщины, природы, - что заложено в нем на инстинктивном уровне. И именно его тяга к «естеству» делает для героя неприемлемыми надуманные обществом нормы и правила морали, базирующиеся на фетишизме и фальши.

При этом Мерсо вовсе не чужой людям: он нуждается в них, даже может быть отзывчив на их просьбы (просьба Раймона помочь «наказать» бывшую любовницу и предложение Мари пожениться принимаются им одинаково), способен на своеобразную благодарность (например, за показания Селеста на с у-

де: «… c’est la première fois de ma vie que j’ai eu envie d’embrasser un homme» [Camus, 1969, p. 83]). И, тем не менее, окружающие люди сами по себе интересны ему не более, чем предметы, и Мерсо с одинаковой долей любопытства отдается созерцанию (ибо склонность к стороннему наблюдению – основная его черта) картин природы, вещей и людей:

«Ma chambre donne sur la rue principale du faubourg. L’après -midi était gras, les gens rares et pressés encore. C’étaient d’abord des familles allant en promenades, deux petits garçons en costume marin, la culotte au-dessous du genou, un peu empêtrés dans leurs vêtements raides, et une petite fille avec un gros noeud rose et des souliers noirs vernis. Derrière eux, une mère énorme, en robe de soie marron, et le père, un petit homme assez frêle que je connais de vue. Il avait un canotier, un noeud papillon et une canne à la main…» [Camus, 1969, p. 39-40].

Помимо хрестоматийной сцены разглядывания Мерсо воскресной улицы, роман просто изобилует детальными описаниями попадающих в поле его зрения предметов и людей: «толстые животы» старух из дома престарелых / ―leurs ventres bombés‖, «лакированный, длинный, блестящий» катафалк, «похожий на пенал» / ―vernie, oblongue et brillante, elle faisait penser à un plumier‖, «морщини-

стое лицо» Переза / ―ce visage détruit‖, «разрушительное солнце» алжирского пляжа / ―le soleil … écrasant‖, «странная женщина» - соседка по столику в кафе / ―une bizarre petite femme‖, «своеобразной расцветки галстук» адвоката / ―une cravate bizarre à gros raies noires et blanches‖ [Camus, 1969, p. 31; 34; 36; 58; 52; 65]… – список можно продолжать до бесконечности.

Вышеупомянутые черты главного героя: склонность к наблюдению, немногословность, некая отрешенность и самоизоляция от всего происходящего – создают образ, скорее, слабого, даже мягкого человека. И действительно, Мерсо, на первый взгляд, податлив и уступчив в общении.

Равнодушный к любви и семейным ценностям, он, тем не менее, согласен жениться на своей любовнице, раз она того хочет:

«Le soir, Marie est venue me chercher et m’a demandé si je voulais me marier avec elle. J’ai dit que cela m’était égal et que nous pourrions le faire si elle le voulait. Elle a voulu savoir alors si je l’aimais. J’ai répondu comme je l’avais déjà fait une fois, que cela ne signifiait rien mais que sans doute je ne l’aimais pas. ―Pourquoi

146

m’épouser alors?‖ – a-t-elle dit». Je lui ai expliqué que cela n’avait aucune importance…» [Camus, 1969, p. 51].

Равная степень безразличия героя к добру и злу делает его не только уступчивым кавалером, но и соучастником неблаговидного (если не преступного) поступка, от которого он не видит причин уклоняться:

«C’est seulement quand il m’a déclaré: ―Maintenant, tu es un vrai copain‖ – que cela m’a frappé. Il a répété sa phrase et j’ai dit: ―Oui‖. Cela m’était égal d’être son copain et il avait vraiment l’air d’en avoir envie» [Camus, 1969, p. 45], – Мерсо с легкостью принимает навязываемую ему дружбу, даже понимая, что перед ним за человек, и не сопротивляется дурному влиянию вроде бы в силу собственного безразличия.

Однако за кажущейся тотальной «отстраненностью» Мерсо внимательному взгляду не может не открыться врожденная (в глубинах подсознания – увы - присущая едва ли не всему человеческому роду!) тяга к греховному, к преступному, которая и вынуждает равнодушно сделать роковой шаг:

«Rester ici ou partir, cela revenait au même. Au bout d’un moment, je suis retourné sur la plage et je me suis mis à marcher… Mais j’ai fait un pas, un seul pas en avant» [Camus, 1969, p. 60; 62].

На фоне этой пресловутой слабовольности, ведомости и уступчивости Мерсо поражает несгибаемая сила его внутренних, «естественных» убеждений: герой, кажется, не способен лгать, фальшивить даже для собственного блага (в частности, для того, чтобы быть понятым и принятым обществом и избежать осуждения). Так, на вопрос фанатично религиозного следователя (между пр о- чим, человека, от которого в данный момент зависит судьба Мерсо) о том, верит ли он в Бога, герой отвечает однозначное «нет» / ― J’ai répondu que non‖ [Camus, 1969, p. 69], даже не размышляя о последствиях своего поступка. Более того, не понимая причин столь острого осуждения другими людьми своего «отстраненного» поведения, Мерсо испытывает лишь чувство досады:

«J’ai réfléchi et j’ai dit que, plutôt que du regret véritable, j’éprouvais un certain ennui. J’ai eu l’impression qu’il ne me comprenait pas» [Camus, 1969, p. 69].

Взаимное непонимание между Мерсо и представителями неведомого ему общества заканчивается для главного героя трагически – смертным приговором. Однако, будучи судим за убийство, Мерсо приговорен, скорее, за то, что «не плакал на похоронах своей матери» / ―accusé de meurtre, il était exécuté pour n’avoir pas pleuré à l’enterrement de sa mère‖ [Camus, 1969, p. 100]. В том-то и за-

ключается парадокс общественных норм и порядков… Именно сцена общения главного героя со следователем и судьями позво-

ляет увидеть данный образ в ином свете: Мерсо как «существо естественное» (не обремененное общественными моралью, ценностями и устоями) чудовищно жесток. И он жесток даже не потому, что пьет кофе с молоком у гроба своей матери или идет с девушкой на комедийный фильм на следующий день после похорон, а потому, что убийство человека в его «естественной», освобожденной от всеобщих нравственных устоев системе – ничего не значащий акт, кото-

147

рый ему ничего не стоит совершить: «Prends-le d’homme à homme et donne-moi ton revolver. Si l’autre intervient, ou s’il tire son couteau, je le descendrai» [Camus,

1969, p. 60]. Более того, Мерсо искренне не видит в убитом им «типе» / ― le type de Raymond‖ человека: для него застреленный, можно сказать, ни за что мужчина – всего лишь какой-то «араб» / ―l’Arabe‖, ставший вдруг «неподвижным телом» / ―un corps inerte‖ и «жертвой» / ―la victime‖ [Camus, 1969, p. 61; 62; 84],

не достойный не только сострадания, но и даже имени.

Вот почему, несмотря на очевидную абсурдность фетишей и суждений приверженцев традиционной морали и нравственности: следователь, прокурор, адвокат, присяжные, представители прессы, священник и прочие - оказываются все-таки выше и лучше Мерсо, ибо они стоят на страже человеческого права на жизнь. И сам А. Камю, осуждая буржуазное общество с его зачастую фальшивыми ценностями, не может предложить какой-либо разумной альтернативы ему, ибо бытие Мерсо – в чем-то угроза существованию других людей вообще.

Однако не следует считать персонаж Мерсо неким придуманным монстром, «чужим», чудовищем извне. Главный герой романа А. Камю – закономерное порождение враждебного ему общества, часть социума и каждого индивида.

Само имя персонажа дает повод к подобной трактовке данного образа. Герой А. Камю, вовсе лишенный личного имени (с возможной заменой его прозвищем – названием романа «Посторонний») и наделенный всего лишь одной из самых непримечательных, заурядных и распространенных (!) в своих вар и- антах (Merçat, Mercier) фамилией Мерсо / Mersault может быть любым и каж-

дым [Dauzat, 1975, р. 430].

Подтверждение тому – употребленное в речи адвоката в защиту обвиняемого местоимение «я» / ―je‖, вначале поразившее Мерсо, но впоследствии им принятое:

«Puis il a continué sur ce ton, disant ―je‖ chaque fois qu’il parlait de moi. J’étais très étonné. Je me suis penché vers un gendarme et je lui ai demandé pourquoi. Il m’a dit de me taire et, après un moment, il a ajouté: ―Tous les avocats font ça‖. Moi, j’ai pensé que c’était m’écarter encore de l’affaire, me réduire à zéro et, en un certain sens, se substituer à moi. Mais je crois que j’étais déjà très loin de cette salle d’audience» [Camus, 1969, p. 89].

И перед смертью Мерсо словно бы передает эстафету кому-то другому, отличному от него самого и вместе с тем до боли похожему – просто «новому Мерсо»:

«Qu’importait que Marie donnât aujourd’hui sa bouche à un nouveau Mersault?..» [Camus, 1969, p. 100].

Что касается имени, по-настоящему полноценной личности достаточно своего всесильного «я», выделяющегося из безликой массы всех прочих «я», как мы имеем в случае Мерсо. И лишь обществу и отдельным его представителям важно имя как маркировка: «друг» / ―… c’était aussi un ami‖ для Селеста, «преступник» / ―… c’était moi le criminel‖ для следователя, «обвиняемый» /

148

―… qui est l’accusé? C’est important d’être l’accusé‖ и «приговоренный» / ―le condamné‖ для представителей закона и прессы, «сын мой» / ― mon fils‖ для священника [Camus, 1969, p. 82; 68; 86; 93; 99]… Между тем сам Мерсо с удивлением следит за сменой данных ему именований, не приемля ни одного из них и оставаясь более всего «Посторонним» как обществу, так и самому себе.

Прежде чем приступить к характеристике других персонажей, необходимо подчеркнуть одну важную особенность произведения: в силу специфич е- ской манеры повествования от первого лица в истинно денотативном романе А. Камю «Посторонний» отсутствует система образов как таковая, и персонажи, отличные от Мерсо, не являются автономными фигурами, но существуют в рамках «сознания» главного героя и словно вызываются им по мере надобности / интереса / любопытства из «небытия». Вот почему любая оценка того или иного образа возможна только через призму видения его всепоглощающей в романе личностью Мерсо. Поэтому и все персонажи: от матери и Марии с Раймоном до «журналиста» и пса Саламано – примерно приравняны в своей значимости, которую они обретают зачастую по мере «выкликания» Мерсо их имен, не важно, настоящих личных или «предметных» (как собака старого Саламано, которую называют нейтрально «le chien, l’épagneul» и «Salaud! Charogne!» [Camus, 1969, p. 42], что одинаково является ее именем).

Мари Кардона. Фигура Мари появляется в романе исключительно в связи с желанием Мерсо физического контакта с ней, словно сама она – не живая женщина, а олицетворенная потребность главного героя в женщинах вообще.

Мерсо странно слышать, как на суде говорят о его любовнице, так для не-

го она – Мари: «J’ai mis du temps à le comprendre, à ce moment, parce qu’il disait ―sa maîtresse‖ et pour moi, elle était Marie» [Camus, 1969, p. 87].

Никаких сведений о жизни, чувствах, внутреннем мире этой женщины в романе нет, так как не это интересует Мерсо. Их случайная встреча пробуждает в нем единственное воспоминание о ней: он испытывал к ней желание и она была не против ответить ему взаимностью:

«J’ai retrouvé dans l’eau Marie Cardona, une ancienne dactylo de mon bureau dont j’avais eu envie à l’époque. Elle aussi, je crois. Mais elle est partie peu après et nous n’avons pas eu le temps» [Camus, 1969, p. 37].

И далее на протяжении романа отношения Мерсо и Мари протекают под знаком «мотивированного желания»: «J’ai eu très envie d’elle parce qu’elle avait une belle robe à raies rouges et blanches et des sandales de cuir»; «J’ai senti ses jambes autour des miennes et je l’ai désirée» [Camus, 1969, p. 47; p.57].

Через призму восприятия Мерсо образ Мари представлен лишь физической оболочкой. Больше всего информации о ее внешней красоте: « Elle est épatante, … charmante» [Camus, 1969, p.56]; «Elle avait mis un chapeau et elle était encore belle. Mais je l’aimais mieux avec ses cheveux libres. De l’endroit où j’étais, je devinais le poids léger de ses seins et je reconnaissais sa lèvre inférieure toujours un peu gonflée» [Camus, 1969, p. 83]. Даже ее одежда, видимо, производила на

149

Мерсо впечатление, по силе равное тому, что и ее обладательница: «En même temps, je la regardais et j’avais envie de serrer son épaule par-dessus sa robe. J’avais envie de ce tissu fin et je ne savais pas très bien ce qu’il fallait espérer en dehors de lui» [Camus, 1969, p. 72].

Что касается чувственной стороны отношений, то ее просто не существует, так как Мерсо не испытывает к Мари каких-либо нефизиологических чувств. Так, находясь в тюрьме, герой испытывает страдания от отсутствия женщин («Par exemple, j’étais tourmenté par le désir d’une femme. C’était naturel, j’étais jeune» [Camus, 1969, p. 73]) и сигарет, причем последнее мучило куда больше («C’est peut-être cela qui m’a le plus abattu» [Camus, 1969, p. 74]).

И ни при каких обстоятельствах у Мерсо нет и проблеска любви к той женщине, что, несомненно, нравилась ему и приносила удовольствие: «Je ne pensais jamais à Marie particulièrement» [Camus, 1969, p. 73]. Лишь однажды со-

жалея о безвозвратно утраченной свободе, радости жизни, он вспоминает как об одном из ярких наслаждений даже не саму женщину Мари, но ее «смех» и ее

«платья» / ―le rire et les robes de Marie‖ [Camus, 1969, p. 90]…

О чувствах главного героя к Мари (или о полном отсутствии таковых) свидетельствует сама его манера говорить о ней: чаще в третьем лице – «elle», в посвященных ей пассажах лишь изредка (в основном, в начале повествования и иногда в середине) упоминая ее по имени. Даже в сцене признания в любви, когда Мерсо «соглашается» стать ее мужем, он словно избегает имени «Мари», говоря о влюбленной женщине, как о некоем неодушевленном предмете: « elle», «la» - причем его «elle» не имеет ничего общего с возвышенным и обожествляющим «Elle», обращенным флоберовским героем к другой Мари – г-же Арну…

Уж не выразились ли в имени героини «Посторонненго» А. Камю прис у- щие литературе экзистенциализма антиклерикализм и пренебрежение к религиозным догматам, если имя, исконно ассоциирующееся в христианской культуре (и литературе в целом) с торжеством священного женского начала, имя матери младенца Иисуса «Мария» дано «опредмеченному» персонажу, обладающему лишь видимой физиологической оболочкой, без души?

Таким образом, в случае с персонажем Мари имя собственное в своей эволюции в очередной раз выступает в качестве марки эстетического стиля.

Раймон Синтес. Данный персонаж – опять же исключительно в видении Мерсо – представлен ординарным и незначительным, однако не следует забывать, что именно дружба Раймона, в конечном итоге, сыграла роковую роль в судьбе главного героя.

При внимательном прочтении становится очевидной некая нарочитость безразличия Мерсо по отношению к Раймону (в то время как к другим он чистосердечно равнодушен), ибо на этот раз его непредвзятость нуждается в мотивации:

«Dans le quartier, on dit qu’il vit des femmes. Quand on lui demande son métier, pourtant, il est ―magasinier‖. En général, il n’est guère aimé. Mais il me parle

150