Методическое пособие 429

Однако, сравнивая себя с прекрасной Эсмеральдой, Квазимодо приходит в отчаяние от собственного безобразного тела. Только в одном он равен ей – в красоте души и в силе всепоглощающего – безнадежного - чувства к ней:

―- Je vous fais peur. Je suis bien laid, n’est-ce pas? Ne me regardez point. Ecoutez-moi seulement… Mais ne sortez de l’église ni jour ni nuit. Vous seriez perdue. On vous tuerait et je mourrais‖ [Hugo, 1974, p. 467].

Квазимодо скрепя сердце соглашается принести самую тягостную для него жертву во имя счастья Эсмеральды – привести к ней Феба, только чтобы избавить ее от страданий. В силе милосердия он не уступает ей, несмотря на то, что, «голос природы жил в бедняге; его позвоночник, хотя и жестоко искривленный, был не менее чувствителен, чем у всякого другого» и «он думал о том, что женщина, любовь, страсть будут всегда представляться его глазам, а сам он обречен быть лишь свидетелем чужого счастья» / ― la nature n’était pas muette chez le pauvre diable, et sa colonne vertébrale, toute méchamment tordue qu’elle était, n’était pas moins frémissante qu’une autre. Il songeait à la misérable part que la providence lui avait faite, que la femme, l’amour, la volupté lui passeraient éternellement sous les yeux, et qu’il ne ferait jamais que voir la félicité des autres‖ [Hugo, 1974, p. 480]‖.

Душа Квазимодо вновь оказалась «не по-человечески» чуткой: он продолжал делать свои благодеяния, не показываясь на глаза девушке, которую «не очень огорчало это добровольное исчезновение бедного горбуна» / ―elle était peu affligée de cette absence volontaire du pauvre bossu‖ [Hugo, 1974, p. 483]. Ни его трогательная забота и знаки внимания, ни незамысловатые «стихи без рифм, какие только и мог сложить глухой» не способны пробудить в душе Эсмеральды никакого иного чувства, кроме сострадательной благодарности. Да и то большей частью вымученной благодарности, ибо Эсмеральде было куда спокойней не видеть и не слышать несчастного горбуна, о котором она не думает и которого ни мысленно ни вслух ни разу не называет по имени: даже она, идеал милосердия и человеколюбия, не видит в нем человека…

Эсмеральда. Центральный женский образ романа – Эсмеральда – наделен автором, казалось бы, всеми возможными достоинствами и добродетелями: красота, талант, чистота, непорочность, милосердие, любовь к ближнему, жизнерадостность, гордость, свободолюбие, нежность, чувство справедливости… Эсмеральда была бы поистине «неземным созданием», если бы в с амом главном – в любви – не повела себя, как обычная, даже, пожалуй, не очень разумная девушка, ослепленная мишурным блеском мундира никчемного офицеришки и не сумевшая чутким сердцем своим распознать истинное, глубокое чувство. (Не схожа ли в этом неумении отличить истинное от ложного героиня В. Гюго с госпожой Бовари Г. Флобера? Хотя, нет: со стороны Эммы то был самообман и нежелание видеть действительное, тогда как для цыганки ее любовь – неотвратимая Судьба. Да и, в отличие от более удачливой мадам Бовари, Эсмеральда не имела позитивного выбора).

91

Фатум, рок, любовь и гибель Эсмеральды – все заключено в едином слове: «Феб», ставшем для девушки своего рода заклинанием, магическим обр а- зом, срывающимся с губ в самые сладостные или напряженные моменты.

Во время свидания Эсмеральда без конца повторяет имя возлюбленного, словно смакуя милое ее слуху звучание. Каждая реплика ее, каждое восклицание начинается с восторженного: «Феб!» / ―Phoebus!‖ [Hugo, 1974, p. 381]. Она признается даже, что влюблена в само это имя:

―C’était de vous que je rêvais avant de vous connaître, mon Phoebus. Mon rêve avait une belle livrée, comme vous, une grande mine, une épée. Vous vous appelez Phoebus, c’est un beau nom. J’aime votre nom, j’aime votre épée‖ [Hugo, 1974, p. 381].

Поспешности и горячности неискушенного в любви сердца юной девушки противостоит ее врожденная стыдливость. Да, она мнит себя вольной цыганкой и дейсвует согласно морали своего племени, восклицая:

―Oh! Va! Prends-moi! Prends tout! Fais ce que tu voudras de moi! Je suis à toi. Que m’importe l’amulhette! Que m’importe ma mère! C’est toi qui est ma mère, puisque je t’aime! Phoebus, mon Phoebus bien-aimé, me vois-tu?.. Mon âme, ma vie, mon corps, ma personne, tout cela est une chose qui est à vous, mon capitaine. Eh bien, non! Nous ne marieront pas, cela t’ennuie. Et puis, qu’est-ce que je suis, moi? Une misérable fille du ruisseau, tandis que toi, mon Phoebus, tu es gentilhomme… Non, Phoebus, non, je serais ta maîtresse, ton amusement, ton plaisir, quand tu voudras… Tiens, Phoebus, tout cela t’appartient… aime-moi seulement! Nous autres égyptiennes, il ne nous faut que cela, de l’air et de l’amour‖ [Hugo, 1974, p. 385386].

И как ни живо в ней желание «быть достойной» найти своих родных, свою мать (возможно, свое настоящее имя), девушка выбирает стезю свободы, пусть эфемерной и идущей рука об руку со страданием, но выбранной ею самой по некому «знаку», данному свыше – «божественному» имени Феб.

В трагический момент суда во Дворце правосудия именно слово «Феб» делает неотвратимым жестокий приговор:

―Ce fut bien pis encore, quand, le procureur du roi ayant vidé sur le carreau un certain sac de cuir plein de lettres mobiles que Djali avait au cou, on vit la chèvre extraire avec sa patte de l’alphabet épars ce nom fatal: Phoebus. Les sortilèges dont le capitaine avait été victime parurent irrésistiblement démontrés, et, aux yeux de tous, la bohémienne, cette ravissante danseuse qui avait tant de fois ébloui les passants de sa grâce, ne fut plus qu’une effroyable stryge‖ [Hugo, 1974, p. 398].

Но настолько сильной должна быть, в понимании Эсмеральды, магическая власть, таящаяся в имени возлюбленного, что она, невзирая на неприглядный реальный образ, до последнего рокового момента пытается верить в его (и только его и ничью больше!) чудодейственную избавительную силу.

В ужасной темнице, «придавленная цепями, … на охапке соломы, в луже воды, натекавшей с сырых стен камеры; неподвижная, почти бездыханная» / ―écrasée de chaînes, accroupie près d’une cruche et d’un pain sur un peu de paille

92

dans la mare d’eau‖ [Hugo, 1974, p. 411], Эсмеральда вспоминает «Феба, солнце, полдень, вольный воздух, улицы Парижа, пляску и рукоплескания» как единый ряд «радостного золотого видения» / ―Phoebus, le soleil, midi, le grand air, les rues de Paris, les danses aux applaudissements … comme une vision chantante et dorée‖ [Hugo, 1974, p. 412].

На нечестивые предложения священника спасти ее взамен на благосклонность Эсмеральда, не дрогнув, отвечает отказом, причем в такой форме, что максимально ранит Клода Фролло в самое сердце: она постоянно упоминает ненавистное ему имя:

―- O mon Phoebus!‖ [Hugo, 1974, p. 422].

―- Qu’est devenu mon Phoebus?‖ [Hugo, 1974, p. 424].

(Не следует забывать, что одно только имя счастливого соперника повергает в дрожь Клода Фролло, посылающего проклятия «всякому, кто носит имя Феб» / ―Que ce clou ouvre la tombe à quiconque porte le nom de Phoebus!..‖ [Hugo, 1974, p. 348] и умоляющего Эсмеральду «не произносить этого имени», один звук которого доводил его до помешательства, под угрозой сделать нечто ужасное:

―- Pas ce nom! dit le prêtre en lui saisissant la bras avec violence. Ne prononce pas ce nom! Oh! Misérables que nous sommes, c’est ce nom qui nous a perdus !‖

[Hugo, 1974, p. 422].

Так, подобно тому, как слово «Феб» становится для Эсмеральды священным символом судьбы, для Клода Фролло это имя тоже символично: оно означает полный крах всей его жизни (что, по сути, произойдет и с Эсмеральдой, несмотря на ее отказ это признать).

Вот уж поистине, «в любви мы повторяем возлюбленное имя, в ненависти хулим ненавидимое имя» (А.Ф. Лосев).

Именно это имя – единственное слово самой сокровенной молитвы Эсмеральды, которую она повторяет сидя в телеге, везущей ее на казнь:

―Ses lèvres blanches remuaient comme si elle priait, et quand le valet du bourreau s’approcha d’elle pour l’aider à descendre du tombereau, il l’entendit qui répétait à voix basse ce mot: Phoebus‖ [Hugo, 1974, p. 443].

На краткий миг Эсмеральде даже показалось, что ее «божество», наконец, вняло ее мольбам и вскоре дарует ей спасение (словно бы дорогое и нужное ей исключительно от рук «ее Феба» и ни от кого другого):

―A ce balcon, là-bas, à l’angle de la place, elle venait de l’apercevoir, lui, son ami, son seigneur, Phoebus, l’autre apparition de sa vie…

- Phoebus! cria-t-elle, mon Phoebus!

Et elle voulut tendre vers lui ses bras tremblants d’amour et de ravissement, mais ils étaient attachés.

Alors elle vit le capitaine froncer le sourcil, une belle jeune fille qui s’appuyait sur lui le regardait avec une lèvre dédaigneuse et des yeux irrités, puis Phoebus prononça quelque mots qui ne vinrent pas jusqu’à elle, et tous deux s’éclipsèrent précip i- tamment derrière le vitrail du balcon qui se referma.

93

- Phoebus! cria-t-elle éperdue, est-ce que tu le crois?

Une pensée monstrueuse venait de lui apparaître. Elle se souvenait qu’elle avait été condamnée pour meurtre sur la personne de Phoebus de Châteaupers.

Elle avait tout supporté jusque-là. Mais ce dernier coup était trop rude‖ [Hugo,

1974, p. 446-447].

Любой разумный человек давно имеет возможность сделать соответствующие выводы относительно характера Феба де Шатопера и его отношения к девушке. Но, романтическая героиня в полном смысле этого слова, Эсмеральда слишком доверчива и возвышенна, чтобы принять такую неприглядную реальность. Все жестокие потрясения непостижимым образом лишь укрепили ее любовь к Фебу, и даже за его забвение она перекладывает вину с него исключ и- тельно на себя:

―Après la série de secousses fatales qui avaient tout fait écrouler en elle, elle n’avait retrouvé debout dans son âme qu’une chose, qu’un sentiment, son amour pour le capitaine…

Sans doute la Esmeralda ne songeait pas au capitaine sans amertume… Mais enfin, il ne fallait pas trop lui en vouloir: n’avait-elle pas avoué son crime? N’avaitelle pas cédé, faible femme, à la torture? Toute la faute était à elle‖ [Hugo, 1974, p. 473-474].

Несмотря ни на что Феб для нее – все тот же «солнцеподобный бог», коему она поклоняется всем своим существом:

―Phoebus! Viens! Viens! Un mot, un seul mot au nom du ciel! Phoebus! Pho e- bus! – Sa voix, son visage, son geste, toute sa personne avaient l’expression déchirante d’un naufragé qui fait le signal de détresse au joyeux navire qui passe au loin dans un rayon de soleil à l’horizon‖ [Hugo, 1974, p. 477].

Создается впечатление, что, применительно к персонажу Феба де Шатопера, произошел некий условный отрыв имени от его носителя, и в сознании главной героини Эсмеральды существует лишь один, ―виртуальный‖ Феб – мужественный, благородный, любящий ее всем сердцем, а настоящего капитана де Шатопера – банального соблазнителя и циника, труса и предателя, даже, в своем роде, убийцы – она просто не желает видеть, с потрясающим упрямством закрывая глаза на реальные факты.

Поражает также «слепота» героини в отношении характера своей соперницы Флер-де-Лис и остальных представителей высшего общества, с которыми она имела случай столкнуться.

Обитатели и гости «особняка на площади Собора Богоматери» обладали привилегиями не только богатства, но и благородства происхождения:

―A la longueur du voile qui tombait, du sommet de leur coiffe pointue enroulée de perles, jusqu’à leurs talons, à la finesse de la chemisette brodée.., à l’opulence de leurs jupes de dessous, plus précieuses encore que leur surtout (recherche merveilleuse!), à la gaze, à la soie, au velours dont tout cela était étoffé, et surtout à la blancheur de leurs mains qui les attestait oisives et paresseuses, il était aisé de deviner de nobles et riches héritières. C’était en effet damoiselle Fleur-de-Lys de Gondelauri-

94

er et ses compagnes, Diane de Cristeuil, Amelotte de Montmichel, Colombe de Gaillfontaine, et la petite de Champchevrier; toutes filles de bonne maison…‖ [Hugo, 1974, p. 310].

Столь высоким положением в обществе вышеупомянутые персонажи были обязаны своему аристократическому имени и фамилии с обязательной пр и- ставкой "dе‖, отличавшим их от «низкородных» плебеев.

Люди такого ранга считали себя вправе свысока взирать на какую-то уличную плясунью, «цыганку из Богемии» / ―quelque égyptienne de Bohême‖ [Hugo, 1974, p. 314], видя в ней не более чем возможность позабавить себя (а попросту - посмешище).

Обилие достоинств цыганки (коими отнюдь не обладали высокородные прелестницы), ее красота и изящество даже в «диком наряде» / ―assez sauvagement vêtue‖ [Hugo, 1974, p. 321] на какой-то момент вызвали слезы досады и страха - потерять драгоценного возлюбленного – у блистательной Флер-де-Лис. Но, в отличие от не имеющей ни малейшей поддержки Эсмеральды, благоро д- ная де Гонделорье была защищена от превратностей неверной любви непоколебимой силой денег и традиций, принятых в высшем обществе – в обществе, впрочем, в случае чего, легко обходившемся без этой самой любви и прочих «глупых» нерасчетливых чувств.

Более изощренные и могущественные соперницы имели массу возможностей «уязвить», пусть «не красоту» не слишком искушенной в женских хитро-

стях Эсмеральды, но «ее одежду» / ―ne pouvant mordre sur sa beauté, elles se jetèrent sur son costume‖ [Hugo, 1974, p. 321], наконец, грубо выгнать вон, пре-

зрительно осмеяв ее «странное» имя:

―- Voilà, dit Diane, un terrible nom pour une demoiselle!

-Vous voyez bien, reprit Amelotte, que c’est une charmeresse.

-Ma chère, s’écria solennellement dame Aloïse, vos parents ne vous ont pas pêché ce nom-là dans le bénitier du baptême‖ [Hugo, 1974, p. 324].

Заметим, что сами критикующие обладают, с точки зрения того времени, безупречно аристократическими именами: Диана, Беранжера, в особенно сти Флер-де-Лис / Fleur-de-Lys (в имени содержится символ королевской власти во Франции – цветок лилии), - достойными звучать при дворе. (Вспомним М. Монтеня, говорящего о благозвучных именах для придворных, приносящих удачу своим обладателям).

И если проницательная аристократка сразу же распознает в цыганке с о- перницу, читая ее чистые и открытые чувства как на ладони (и сразу же вступает в пассивную, но мудрую борьбу за свою партию), для Эсмеральды Флер -де- Лис существует лишь как некая «злая женщина» / ―Que cette femme est méchante de lui parler en même temps que moi!‖ [Hugo, 1974, p. 478], мешающая Фебу услышать ее зов. По сути, бедная сама себя обманывающая девушка обвиняет соперницу (ни в коем случае не его!) в черствости, не замечая истинной подоплеки ее чувств – ревности. До последней минуты Эсмеральда пребывает в уве-

95

ренности, что «ее» идеальный Феб не может оказаться неверным или подлым, она до конца верит только ему и только в него.

Имея реальный шанс спастись от смерти в темном углу Крысиной норы под защитой новообретенной матери, Эсмеральда (то есть, уже Агнесса) пренебрегает такой возможностью. Она словно жаждет спасения не от рук ненавистного ей и подлого Фролло и даже не от, по сути, безразличной ей и еще недавно горячо ненавидевшей ее женщины, но от своей судьбы в лице «солнцеподобного» избавителя-возлюбленного. И она в последний, ставший роковым, раз взывает то ли к человеку, то ли к имени «Феб»:

―Cette voix, c’était celle de Phoebus de Châteaupers. Ce qui se passa en elle est ineffable. Il était donc là, son ami, son protecteur, son appui, son asile, son Phoebus! Elle se leva, et avant que sa mère eût pu l’en empêcher, elle s’était jetée à la lucarne en criant: - Phoebus! à moi, mon Phoebus!‖ [Hugo, 1974, p. 608].

Создается впечатление, что героиня В. Гюго гибнет исключительно из -за собственной духовной чистоты и веры в людей. Будучи прекрасна и телом и душой, во внешней красоте она видит залог душевного благородства, отказываясь принимать нелицеприятные факты действительности: трусость и подлость ищущего легких развлечений аристократишки, цинизм и предательство неверного возлюбленного. Эсмеральда гибнет, но душа ее и видение мира остаются прежними, незапятнанными грязной реальностью, в которую она не верит до последнего вздоха.

«Цыганская Богородица» (несмотря на выяснившееся отсутствие цыганского происхождения), олицетворение свободы и жизнелюбия, Эсмеральда до конца остается «нездешним, неземным созданием».

Наряду с этим обретение героиней своего исконного, данного при крещении имени «Агнесса» не добавляет ничего нового характеру образа: так называет ее только мать, по старой привычке:

―Quand sa fille fut dans la cellule, elle la posa doucement à terre, puis la reprit, et la portant dans ses bras comme si ce n’était toujours que s a petite Agnès…

- Ma fille! Ma fille! disait-elle. J’ai ma fille! La voilà. Le bon Dieu me l’a rendue…C’est donc cela que le coeur me sautait chaque fois que tu passait. Moi je prenais cela pour de la haine! Pardonne-moi, mon Agnès, pardonne-moi‖ [Hugo, 1974, p. 600-601].

Но это имя осталось лишь у «малютки», коей когда-то, до похищения цыганками, была Эсмеральда.

На короткий период младенчества да на несколько минут перед смертью героиня Эсмеральда становится Агнессой. Несмотря на мимолетную радость дочери, обретшей мать, и посулы счастья в новом возможном повороте жизни

(―je t’aimerai bien. Nous nous en iront d’ici. Nous allons être bien heureuses‖ [Hugo, 1974, p. 601]), «Агнесса» еще не успела обрести достаточной власти над душой девушки, оставшейся всецело «Эсмеральдой» с ее прошлым и ее любовью, породившей роковой возглас.

96

Феб де Шатопер. А теперь представляется необходимым подробнее рассмотреть самый интересный с точки зрения функционирования его имени в р о- мане персонаж Феба де Шатопера.

Представляя своего героя читателю, автор прежде всего отмечает его ветреность и низменные наклонности:

―D’ailleurs, il était d’humeur inconstante et, faut-il le dire? de goût un peu vulgaire. Quoique de fort noble naissance, il avait contracté sous le harnois plus d’une habitude d’un soudard. Le taverne lui plaisait, et ce qui s’ensuit… Il avait pourtant reçu de sa famille quelque éducation et quelques manières; mais il avait trop jeune couru le pays…

Du reste, tout cela se mêlait chez lui à de grandes prétentions d’élégance, de toilette et de belle mine‖ [Hugo, 1974, p. 315].

«Считаясь с общественным мнением» / ―par un reste de respect humain‖,

он выбрал в невесты подходящую девушку – аристократку Флер-де-Лис, к которой не испытывал ни капли любви, «растратив свой любовный пыл во все-

возможных притонах» / ―à force de disperser son amour dans toutes sortes de lieux il en avait fort peu réservé pour elle‖ [Hugo, 1974, p. 315].

Насколько способен подобный тип на серьезные чувства и благородные поступки – вполне очевидно. Но только стороннему беспристрастному наблюдателю, а не подвластной первому всепоглощающему чувству любви, воспитанной в духе свободолюбия и чести юной девушке. Эсмеральда до конца с о- хранит в своей душе образ бесстрашного офицера, спасшего ее от «злобного чудовища», напавшего в темном переулке.

Но для капитана де Шатопера, любящего фатовство и позерство более, чем подлинную доблесть и честь (―armé de pied en cap‖ [Hugo, 1974, p. 117] в сопровождении отряда стрелков он обезвреживает одного безоружного злоумышленника и «не щадит никого», «доставая» «острием меча» бунтующих бродяг / ―Les cavaliers du roi, au milieu desquels Phoebus de Châteaupers se comportait vaillamment, ne faisait aucun quartier, et la taille reprenait ce qui échappait à l’estoc‖ [Hugo, 1974, p. 579]), весьма занимательно еще одно ни к чему не обязывающее приключение в лице «смазливой девчонки», да еще забавляющей его своей наивной и восхищенной любовью.

То, что Эсмеральда для Феба - не более чем незначащий эпизод, никто и ничто, подтверждает его стыд быть увиденным рядом с уличной плясуньей в сочетании с хвастовством предстоящим свиданием (и верной победой) перед собутыльником Жеаном Фролло, и даже его пренебрежительная забывчивость относительно ее имени (все равно она – лишь одна из многих):

―-J’ai peur que la bohémienne ne me voie.

-Quelle bohémienne?

-La petite qui a une chèvre.

-La Smeralda?

- Justement, Jehan. J’oublie toujours son diable de nom‖ [Hugo, 1974, p. 368].

97

К слову, и в наши дни практически во всех без исключения культурах маркером уважения и хорошего отношения является обращение к человеку по имени (в сочетании с фамилией), а в знаменитой книге Д. Карнеги ―Как заво е- вывать друзей и оказывать влияние на людей…‖ одним из ключевых правил делового успеха провозглашено умение воздействовать с помощью имени – «самого сладкого для человеческого слуха звука на любом языке».

К тому же Феб де Шатопер, аристократ, отдает предпочтение простонародному варианту имени цыганки – «Смеральда» / ―La Smeralda‖ [Hugo, 1974, p. 374] (так же называет ее женщина из народа Жервеза [Hugo, 1974, p. 277]), что звучит более развязно и пренебрежительно, принижая его носительницу подчеркиванием ее низкого социального статуса. Воистину, уличная плясунья «Смеральда» еще менее, чем загадочная «цыганка из Богемии» Эсмеральда, достойна высокородного капитана королевских стрелков (разве что для удовлетворения прихоти его «пошловатого вкуса»).

В целом, вся история с цыганкой для де Шатопера не имела особенного значения:

―Phoebus se mit donc assez promptement l’esprit en repos sur la charmeresse Esmeralda, ou Similar, comme il disait, sur le coup de poignard de la bohémienne ou du moine bourru (peu lui importait), et sur l’issue du procès‖ [Hugo, 1974, p. 433].

Последнее свидетельствует уже не просто о безразличии, но о небывалой жестокости бравого капитана, причем корнем его жестокосердия была вовсе не злобная натура, но трусость – извечный страх перед пресловутым «общественным мнением»:

―Il espérait d’ailleurs que l’affaire ne s’ébruiterait pas, que son nom, lui absent, y serait à peine prononcé et en tout cas ne retentirait pas au-delà du plaid de la Tournelle‖ [Hugo, 1974, p. 432].

Хотя, как говорит сам автор, «капитан не был трусом» / ―le capitaine était brave‖ [Hugo, 1974, p. 373] – в прямом смысле слова: его не страшил, к примеру, поединок с врагом, особенно если требовалось постоять за честь фамилии:

―- Christ et Satan! cria le capitaine. Voilà une parole qui s’attaque rarement à l’oreille d’un Châteaupers!..

Il tira son épée, puis, bégayant, car la colère fait trembler comme la peur: - Ici! Tout de suite! Sus! Les épées! Les épées! Du sang sur ces pavés!‖ [Hugo, 1974, p. 374 -375].

Но порой стремление не замарать честного имени имеет обратный эффект: отстоять свою честь за счет жизни – не своей, а чужой, невинно убиенной

– означает признать себя трусом и подлецом, пусть не перед людьми, но перед Небом.

Однако «доброе» имя - с точки зрения отсутствия огласки в высших кругах - аристократу Фебу де Шатоперу обеспечено, и это намного дороже жизни какой-то презренной простолюдинки вместе с ее никчемной влюбленностью. Тем более, «Флер-де-Лис, его предпоследняя страсть, была прелестная девушка

98

с богатым приданым» / ―Fleur-de-Lys était son avant-dernière passion, une jolie fille, une charmante dot‖ [Hugo, 1974, p. 433].

В романтическом произведении самим жанром задан конфликт между внешней формой (физическим обликом) и внутреннем содержанием (моралью, нравственностью) героя.

Многие персонажи, в частности, архидьякон Фролло и Пьер Гренгуар, один с неприкрытой, другой - с тщательно завуалированной «философскими» тирадами завистью ведут беседу o привлекательности внешности:

―- Est-ce que vous ne trouvez pas, répondit l’archidiacre d’un air de profonde réflexion, que l’habit de ces cavaliers que nous venons de voir est plus beau que le vôtre et le mien?

Gringoire hocha la tête. – Ma foi! J’aime mieux ma gonelle jaune et rouge que ces écailles de fer et d’acier…

-Donc, Gringoire, vous n’avez jamais porté envie à ces beaux fils en hoquetons de guerre?

-Envie de quoi, monsieur l’archidiacre? De leur force, de leur armure, de leur discipline? Mieux valent la philosophie et l’indépendance en guenilles. J’aime

mieux être tête de mouche que queue de lion.

-Cela est singulier, dit le prêtre rêveur. Une belle livrée est pourtant

belle…

-Si vous étiez moins occupé de beaux habits des gens de guerre, monsieur l’archidiacre, je vous prierais d’aller voir cette porte. Je l’ai toujours dit, la maison du

sieur Aubry a une entrée la plus superbe du monde‖ [Hugo, 1974, p. 497-498].

Гренгуар и Клод Фролло, тоже отнюдь не блиставшие мужественной красотой и характером, все же имели каждый свою отдушину: они не были уродами, изгоями человеческого общества (если только по своей воле). И не так уж эти двое отличались от капитана де Шатопера, если забыть о его «божественном» облике: те же жестокость, безразличие, страдания и гибель они несли Эсмеральде.

Квазимодо же, стопроцентный антипод Феба в романе, был словно бы лишен даже права причислять себя к роду человеческому. Самое горькое, что он и сам это осознавал:

―- Jamais je n’ai vu ma laideur comme à présent. Quand je me compare à vous, j’ai bien pitié de moi, pauvre malheureux monstre que je suis! Je dois vous faire l’effet d’une bête, dites. – Vous, vous êtes un rayon de soleil, une goutte de rosée, un chant d’oiseau! – Moi, je suis quelque chose d’affreux, ni homme, ni animal, un je ne sais quoi plus dur, plus foulé aux pieds et plus difforme qu’un caillou!‖ [Hugo, 1974, p. 471].

Никакие, даже самые благородные и возвышенные, поступки Квазимодо не будут оценены Эсмеральдой, будучи затмеваемы его неописуемым внешним уродством. В то же время никакие проступки Феба, пусть самые низкие и бесчеловечные, ни на гран не убавляют ее любви к нему и обожания, словно блистательная внешность искупает все недостатки, вплоть до отсутствия в челове-

99

ке души. Именно в этом источник страдания Квазимодо – живого существа, породившее следующее восклицание:

―Damnation! Voilà donc comme il faut être! Il n’est besoin que d’être beau en dessus!‖ [Hugo, 1974, p. 477].

Поистине, представленный как мало-мальски реальный тип, Квазимодо способен вызвать лишь ужас отвращения, в лучшем случае, с примесью жалости. И только как романтический герой образ Квазимодо достигает непостижимых высот: его смерть, овеянная красивой и трагической тайной, заставляет воспринимать его прекрасным – со всем его безобразием – над которым торжествует бессмертие души.

С точки зрения романтической действительности конец Феба де Шатопе-

ра более трагичен: ―Phoebus de Châteaupers aussi fit une fin tragique, il se maria‖ [Hugo, 1974, p. 629] – женился на нелюбимой, без малейшего шанса на истинное романтическое счастье.

2.4. О значимости отдельных имен собственных в романе

Имена собственные, вплетенные в ткань романтического повествования, имеют повышенную значимость, прежде всего, за счет того, что эта значимость им придается самими персонажами в их высказываниях и суждениях. Причем данная закономерность касается всех без исключения категорий имен со б- ственных: антропонимы (имена, фамилии, прозвища), зоонимы, топонимы, урбанонимы и т. д.

1) Так, например, значение имени (то есть его благозвучность или неблагозвучность) играет важную роль, особенно для тонко чувствующих подобные нюансы персонажей.

Значение имен оказывается роковым в деле изобличения вранья Жеана Фролло, выпрашивающего денег у брата Клода «на доброе дело» / ―une bonne oeuvre‖ [Hugo, 1974, p.353], задуманное совместно с двумя друзьями «Пьером Мясником и Батистом Птицеедом» / ―Pierre l’Assommeur et Baptiste CroqueOison‖, одним звучанием фамилий уже опровергающие мысли о всяком благочестии:

―- Hum! dit l’archidiacre, voilà des noms qui vont à une bonne oeuvre comme une bombarde sur un maître-autel‖ [Hugo, 1974, p. 353].

А уж для высокопоставленного лица при дворе короля и подавно важна благозвучность фамилии. Вот почему среди многих милостей, дарованных персонажу метра Оливье благосклонным монархом, не последнее место (среди назначений, гербов и денежных вознаграждений) отводится «согласию на то, чтобы» он «переменил» свою «прежнюю фамилию Ле Мове / Le Mauvais (в переводе с французского – «плохой», «дурной»), столь подходящую к … его фи-

зиономии, на другую» / ―Nous avons bien voulu changer votre nom de Le Mauvais, qui ressemblait trop à votre mine‖ [Hugo, 1974, p. 568].

2) Употребленный в романе зооним – кличка козочки Эсмеральды Джали не является значимым сам по себе. Однако благодаря ключевой в ряде момен-

100