1Де пиршеств раздавались клики,

Надгробные там воют лики,

И бледна смерть на всех глядит...

И счастливец содрогнулся бы при сих словах, подобно как от тех

стихов, в которых Гораций напоминает роскошному римлянину, что из

всех растений, украшающих его сад, последует за ним один печальный

кипарис в печальную обитель теней.

В течение трех царствований раздавались песни Державина. Но

блестящий век Екатерины, сей пиитический век славы России (кото-

рого Державин, казалось, был посреди нас живым и красноречивым

памятником), был лучшею эпохою и его славы. Он застал его в пол-

ном цвете мужества и силы. Настоящие дни, обильные грозными бу-

рями и величайшими подвигами народного мужества, были свидете-

лями заката его гения, удрученного летами. Но подвиги сынов

Суворова часто пробуждали от сна его, извлекали из лиры, уже охла-

девшей, звуки, достойные минувших дней. Две или три из пиес, напи-

санных Державиным в последние три года, можно назвать прощаль-

ною песнию умирающего лебедя.

314

Часто Державин, увлеченный своенравием смелого гения, посре-

ди лирических восторгов пламенел негодованием Ювенала, и струны

Пиндарической лиры метали укоризны в порок, пробуждая трепетом

раскаяния преступное упоение развратных любимцев счастия. Неко-

торые из од его, как, например, «Вельможа», могут по справедливости

назваться лирическими сатирами.

Первый том его стихотворений, кроме пиитического достоинства,

имеет для нас и другую привлекательную сторону. Он один живописует

глазам нашим картину двора великой монархини, родит в сердцах на-

ших драгоценные воспоминания и сохраняет для внуков некоторые чер-

ты лиц, игравших значительные роли в сем периоде, столь обильном

чудесными происшествиями. По этой причине встречаются у Держа-

вина места темные, сомнительные для нас, еще не столь отдаленных от

времени, в котором они писаны, и к которым потомство совершенно

потеряет ключ. Державин написал пояснения на два первые тома; они

хранятся в руках мужа почтенного, знающего им цену1 Можно наде-

яться, что сей ревнитель русской словесности, которая обязана ему

многими полезными трудами, со временем употребит с пользою драго-

ценность, вверенную ему Державиным.

Иные сравнивали Державина с Ломоносовым; но что между ними

общего? Одно: тот и другой писали оды. Род, избранный ими, иногда

одинаков, но дух поэзии их различен. Ломоносов в стихах своих более

оратор, Державин всегда и везде поэт. И тот и другой бывают иногда на

равной высоте; но первый восходит постепенно и с приметным трудом,

другой быстро и неприметно на нее возлетает. Ломоносов в хороших

строфах своих плывет величавым лебедем; Державин парит смелым

орлом. Один пленяет нас стройностию и тишиною движений; другой

поражает нас неожиданными порывами: то возносится к солнцу и уст-

ремляет на него зоркий и постоянный взгляд, то огромными и распу-

щенными крылами рассекает облако и, скрываясь в нем как бы с умыс-

лом, является изумленным нашим глазам в новой и возрожденной

красоте. Ломоносова читатель неподвижен; Державин увлекает, уно-

сит его всегда за собою. Державин певец всех веков и всех народов!

Ломоносов певец российского двора. Гораций не дожил бы до нашего

времени, если бы из его творений сохранились одни похвалы Августу.

Может быть, тогда и вовсе не читали бы его или читали бы в латинских

классах университетов и училищ, и круг славы величайшего из поэтов-

философов был бы весьма ограничен. Пиитический гений Державина

1 Митрополита Киевского Евгения, бывшего в 1816 г. архиепископом Псков-

ским и Порховским. (Примеч. П. А. Вяземского.) \<<

315

возлагает дани на всю природу — и вся природа ему покорна. Гений

Ломоносова довольствовался некоторыми данями, и мы негодуем на

его умеренность. Вся природа говорит сердцу и воображению творца

«Водопада» пиитическим и таинственным языком, и мы слышим отго-

лоски сего языка. Ломоносов был, кажется, невнимателен к ее вдохно-

вениям. Державин смотрел на природу быстрым и светозарным взором

поэта-живописца; Ломоносов медленным взглядом наблюдателя. Пи-

итическая природа Державина есть природа живая, тот же в ней пла-

мень, те же краски, то же движение. В Ломоносове видны следы труда

и тщательная отделка холодного искусства. Одним словом, все, что че-

ловечество имеет священнейшего, что человек имеет благороднейше-

го, — доблесть сердечная, сострадание, праведное негодование и пре-

зрение к пороку, глубокие мысли о бессмертии и создателе, печальные

чувства при виде слабости и страданий человечества, сердечные вос-

поминания юности, родины, великих деяний предков и современников,

все сокровища души, ума и сердца обогатили воображение величайше-

го из поэтов — Державина.

Будем справедливы и признаемся, что достоинство его, как поэта,

многим превышает достоинство его предшественника, но что не менее

того труды и подвиги Ломоносова — труды и подвиги исполинские. Если

Державин обязан природе своим гением, мы обязаны Ломоносову тем,

что гений Державина, не имея нужды бороться с предлежащими труд-

ностями языка, мог явиться на поприще его достойном. Будем дивить-

ся красоте изваяния Петра Великого, искусству художника; но будем

благоговеть и пред трудами, победившими самую природу и вызвавши-

ми из недр земли огромное подножие, служащее статуе достойною под-

порою и украшением.

Желательно, чтобы искусная рука, водимая вкусом и беспристра-

стием, собрала избранные творения Державина. С сею книжкою мог-

ли бы мы смело предстать пред славнейшими лириками всех веков, всех

народов, не опасаясь победителя.

Образ Державина, сей образ, озаренный пламенником гения, со-

хранен нам знаменитым живописцем Тончи. Живописец-поэт изловил

и, если смею сказать, приковал к холсту божественные искры вдохно-

вения, сияющие на пиитическом лице северного барда. Гений живописца

прозорливым, вдохновенным взглядом постиг печать гения поэзии, тем-

ную для слепой толпы. Картина, изображающая Державина в царстве

зимы, останется навсегда драгоценным памятником как для искусства,

так и для ближних, оплакивающих великого и добродушного старца.

Молодой поэт, постигший пламенною душою красоты знаменитого ли-

рика, будет хранить образ его в уединенном своем святилище. Сей без-

316

молвный памятник красноречивыми воспоминаниями поведает ему сла-

ву Державина и будет завещать ему блестящий его пример. Юный пи-

томец муз не будет подражать ему в слоге; но подобно ему, питая душу

одним изящным, одним тем, что достойно муз, усилит рождающийся

талант и даст ему новые крылья.

Разборчивая и строгая критика изречет со временем свой реши-

тельный приговор достоинству Державина и в горниле своем очистит

золото от чуждой примеси. Но мы, еще живо пораженные утратою ве-

ликого мужа, в первые минуты горести осыплем цветами признатель-

ности свежую могилу песнопевца, которого память не остынет в серд-

цах ближних его, а место, может быть, еще на долгое время останется

праздным на нашем Парнасе!

П А Вяземский

ИЗ «СТАРОЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ»

* * *

О нашем языке можно сказать, что он очень богат и очень беден.

Многих необходимых слов для изображения мелких оттенков мысли и

чувства недостает. Наши слова выходят сплошь, целиком и сырьем.

О бедности наших рифм и говорить нечего. Сколько слов, имеющих

важное и нравственное значение, никак рифмы себе не приищут. На-

пример, жизнь, мужество, храбрость, ангел, мысль, мудрость, сердце и

т.д. За словом добродетель тянется непременно свидетель; за словом

блаженство тянется совершенство. За словом ум уже непременно вьется

рой дум или несется шум. Даже и бедная любовь, которая так часто

ложится под перо поэта, с трудом находит двойчатку, которая была бы

ей под пару.

Все это должно невольно вносить некоторое однообразие в наше

рифмованное стихосложение. Да и слово добродетель сложилось не-

правильно: оно по-настоящему не что иное, как слово благодетель.

А слово доблесть у нас как-то мало употребляется в обыкновенном сло-

ге, да и оно рифмы не имеет. Иностранные слова брать заимообразно у

соседей нехорошо; а впрочем, голландские червонцы у нас входу, и никто

ими не брезгает. В том-то и дело, что искусному писателю дозволяется,

317

за неимением своих, пускать в ход голландские червонцы. Карамзин

так и делал. Делают это и англичане.

Вольтер говорил и о французском языке, что он тщеславный ни-

щий, которому нужно подавать милостыню против воли его. А мы взду-

мали, что наш язык такой богач, что всего у него много и что новыми

пособиями только обидишь его.

* * *

Прочтите в Российском Театре комедию Крылова Проказники,

а после некоторые из басней его. Можно ли было угадать в первых

опытах писателя, что из него выйдет впоследствии времени? Это не

развитие, а совершенное перерождение. В Проказниках полное от-

сутствие таланта, шутки плоские и, с позволения сказать, прямо хо-

лопские. Впрочем, как комедии Княжнина ни далеки от совершен-

ства, но в Российском Театре глядит он исполином. Комедий

Фон-Визина нет в этом старом собрании наших драматических тво-

рений.

Вообще комедии наши ошибочно делятся на действия. Можно де-

лить их на главы, потому что действия в них никакого нет. И лица, в них

участвующие, называются действующими лицами, когда они вовсе не

действуют; а назвать бы их разговаривающими лицами, а еще ближе к

делу: просто говорящими, потому что и разговора мало. В наших коме-

диях нет и в помине той живой огнестрельной перепалки речей, кото-

рой отличаются даже второстепенные и третьесортные французские

комедии. Правда и то, что французский язык так обработан, что много

тому содействует. Французские слова заряжены мыслью, или, по край-

ней мере, блеском, похожим на мысль. Тут или настоящая перепалка,

или фейерверочный огонь.

* * *

Однажды Пушкин между приятелями сильно руссофильствовал и

громил Запад. Это смущало Александра Тургенева, космополита по

обстоятельствам, а частью и по наклонности. Он горячо оспаривал мне-

ния Пушкина, наконец не выдержал и сказал ему: «А знаешь ли что,

голубчик, съезди ты хоть в Любек».

318

Пушкин расхохотался, и хохот обезоружил его.

Нужно при этом напомнить, что Пушкин не бывал никогда за гра-

ницей, что в то время русские путешественники отправлялись обыкно-

венно с Любскими пароходами и что Любек был первый иностранный

город, ими посещаемый.

* * *

На приятельских и военных попойках Денис Давыдов, встречаясь

с графом Шуваловым, предлагал ему всегда тост в память Ломоносова

и с бокалом в руке говорил:

Не право о вещах те думают, Шувалов,

Которые стекло чтут ниже минералов.

Он же рассказывал, что у него был приятель и сослуживец, боль-

шой охотник до чтения, но книг особенного рода. Бывало, зайдет он к

нему и просит, нет ли чего почитать. Давыдов даст ему первую книжку,

которая попадется под руку. — «А что, это запрещенная книга?» —

спросит он. «Нет, я купил ее здесь в книжной лавке». — «Ну, так луч-

ше я обожду, когда получишь запрещенную».

Однажды приходит он с взволнованным и торжественным лицом.

«Что за книгу прочел я теперь, — говорит он, — просто чудо!» — «А

какое название?» — «Мудреное, не упомню». — «Имя автора?» —

«Также забыл». — «Да о чем она толкует?» — «Обо всем, так напо-

вал все и всех ругает. Превосходная книга!»

Из-за этого потребителя бесцензурного товара так и выглядывает

толпа читателей. Кто не встречал их? Хороша ли, дурна ли контрабан-

да, им до того дела нет. Главное обольщение их — контрабанда сама по

себе.

Одна зрелая дама из русских немок также принадлежала к разряду

исключительных читателей. Она все требовала книг, где есть про лю-

бовь. Приходит она однажды к знакомой и застает ее за чтением. «Что

вычитаете?» — «Древнюю историю». — «А тут есть про любовь?» —

«Есть, но только в последнем томе, а их всего двадцать». — «Все рав-

но, дайте мне, я на досуге их прочту».

319

Дельвига знавал я мало. Более знал я его по Пушкину, который

нежно любил его и уважал. Едва ли не Дельвиг был, между приятеля-

ми, ближайшая и постояннейшая привязанность его. А посмотреть на

них: мало было в них общего, за исключением школьного товарище-

ства и любви к поэзии. Пушкин искренно веровал в глубокое поэтичес-

кое чувство Дельвига.

Впрочем, не было мне и случая короче сблизиться с ним. Он по-

стоянно жил в Петербурге, я постоянно жил в Москве. Когда приез-

жал я на время в Петербург, были мы с ним, что называется, в хороших

отношениях, встречаясь нередко на приятельских литераторских обе-

дах, вечеринках. Но и тут казался он мне мало доступен. Была ли это в

нем застенчивость, или некоторая нелюдимость, объяснить я себе не

мог; но короткого сближения между нами не было. На сходках наших

он мало вмешивался в разговор, мало даже вмешивался в нашу весе-

лость. Во всяком случае был он малоразговорчив: речь его никогда не

пенилась и не искрилась вместе с шампанским вином, которое у всех

нас развязывало язык.

Спрашивали одного англичанина, любит ли он танцевать? —

«Очень люблю, — отвечал он, — но не в обществе и не на бале (jamais

en societe), а дома один, или с сестрою».

Дельвиг походил на этого англичанина. Однажды убедился я в том

и имел возможность оценить его и понять нежное сочувствие к нему

Пушкина. Мы случайно провели с ним с глазу на глаз около трех часов.

Мы ездили к общему знакомому нашему обедать на дачу, верст за пят-

надцать от Петербурга. Тут разговорился он. Я отыскал в нем человека

мыслящего, здраво и самобытно обдумавшего многое в жизни. Я уди-

вился и обрадовался находке моей.

Между прочим, рассказал он мне план повести, которую собирал-

ся писать. План был очень оригинальный и совершенно новый, а имен-

но рассказ о домашней драме, подмеченной с улицы. Лица, имена, про-

исхождение их оставались тайною как для читателей, так и для самого

автора; но при этой тайне выказывалась истина и подлинная, живая

жизнь со всеми своими переворотами, треволнениями, радостями и

скорбью. Как мы уже заметили, автор не вводил читателей в дом дей-

320

ствующих лиц, и сам не входил в него, но все сквозь окна подсмотрел с

улицы, и вышел полный рассказ, создалась полная повесть.

Вот как это было. Кто-то, пожалуй сам автор, нанял себе две-три

комнаты в доме на Петербургской стороне. Он был человек, озабочен-

ный разными занятиями, часто должен был выходить из дому и домой

возвращаться. Куда бы он ни шел, он должен был проходить мимо од-

ноэтажного низенького домика с садиком. Домик не имел ничего заме-

чательного, но как-то обратил на себя внимание соседа. Каждый раз,

что он проходил мимо, а это случалось часто, он заглядывал в окна; а

как окна были низки, он мог читать в комнатах и в том, что в них дела-

ется, как в открытой книге.

Жилец домика должен был быть и хозяин его, холостой, одинокой.

Судя по первым впечатлениям, по усам его, по архалуку, по чапраку,

прибитому к стене, и по сабле, на нем повешенной, вообще по ухват-

кам его, можно было заключить достоверно, что он отставной кавале-

рийский офицер, может быть, бывший кавказец. Казался он уже не

молод, но и не стар: походка бодрая, движения свободные, развязные;

лицо светлое, еще довольно свежее и выражающее много простоты и

добродушия.

Сосед задал себе как будто задачу изучить его. Каждый раз, что

проходил мимо, он пристально вглядывался в окошко. Замечает он, что

незнакомый хозяин начал как-то опрятнее и щеголеватее одеваться.

Спустя несколько дней заметил он большое движение в домике: его

обчищают снаружи и внутри, обивают стены новыми светлыми бумаж-

ками, изукрашенными яркими гирляндами и какими-то фигурочками,

чуть ли не амурчиками с крыльями и со стрелами. Из Гостиного Двора

приносятся коврики, столовые часы, приносятся маленькие клавикор-

ды, различная мебель, и, между прочим, большая, красного дерева дву-

спальная кровать. Загадка начинает разгадываться.

Недели чрез две в домике справляется свадебный пир. Сосед наш

еще медленнее, чем прежде, проходит мимо домика, еще с большим лю-

бопытством, даже с нескромностью, проникает глазами во внутренность

комнат. Никакой добросовестный и хорошо оплаченный шпион не мог

бы так следить за лицом, на которое указало ему начальство, как он сто-

рожит, допытывает этот домик и совершенно неизвестных ему жильцов

его. Да он и не хочет знать, кто они; а с каким-то темным предугадывани-

ем ожидает удобного случая, чтобы сами события, сама жизнь открыли

21— Минералов 321

ему, кто и что они и что будет с ними. Как читатель, пристрастившийся к

чтению романа, он не хочет, чтобы автор намекал ему заранее на дей-

ствия и положение героев; он даже боится, что автор как-нибудь прого-

ворится и слишком скоро укажет на развязку романа.

Молодая хозяйка красива, стройна, одета всегда просто, но всегда

со вкусом. Выражение лица ее живое, беспечное, веселое. На глаза

она годами, по крайней мере, пятнадцатью моложе мужа; но и муж как

будто помолодел, еще выпрямился и вторично расцвел. Медовые ме-

сяцы проходят благополучно, во всей сладости, во всем благоухании

своем. Супруги неразлучны; они милуются, целуются; муж жену — в

щеки и в губы; она обыкновенно целует его в лоб: знак нежности и вме-

сте почтительности. Она разливает чай и подносит чашку ему, прихлеб-

нув ее немножко, чтобы знать, довольно ли чай крепок и подслащен

сахаром. Она оправляет трубку и подает ему курить. Иногда садится

она за клавикорды, играет и поет. Он, облокотясь на стул, слушает со

вниманием, кажется умилительным: переворачивает листы нотной тет-

радки. Часто по вечерам, поздней осенью и зимою, сидят они перед ка-

мином: он в широких креслах, она на стуле, почти не опираясь на спин-

ку его. Она вслух читает ему газеты или книгу.

Сосед все это видит. Он жалеет, что еще не последовал примеру

соседа своего и не обзавелся женкою и домиком. Между тем смутно

ожидает, что будет впереди. Ожидал он недолго, то есть с год, не более.

К двум действующим лицам присоединяется третье: молодой офицер,

наружности очень красивой. Быт и порядки в доме не изменились: все

идет по-прежнему, только часто и все чаще и чаще приемная комната

оживляется присутствием нового лица. Гость и муж за чайным столом

беседуют и покуривают вместе: один трубку, другой сигару Гость с каж-

дым разом засиживается долее и позднее, часов до одиннадцати, од-

нажды даже до половины двенадцатого. Муж начинает зевать; жене,

по-видимому, спать вовсе не хочется.

Так тянулись дни довольно однообразно, в течение двух или трех

месяцев. Наконец, соглядатай наш замечает, что в доме идет как-то

неладно. Муж нахмурен, в лице как будто похудел и пожелтел. У жены

нередко заплаканные глаза. Офицер все-таки еще является, а иногда и

по утрам; хозяйка и он сидят вдвоем; мужа, вероятно, нет дома. Вече-

ром все три налицо, но уже как будто не вместе: хозяйка с гостем в

одном углу комнаты; в другом муж сидит за столом и раскладывает па-

сьянс, а может быть, и гадает. Чего тут загадывать?

Тут шпиону нашему пришла необходимость выехать из Петербур-

га. Больно было ему оставить обсерваторию свою; больно было пре-

рвать чтение романа, который живо заинтересовал его. Месяцев чрез

семь возвращается он на свое жительство. Нечего и говорить, что только

отряхнувшись с дороги, побежал он к своей сторожке. Смотрит: хозяин

дома так же и тут же, со знакомою трубкою во рту. Но он, в это корот-

кое время, постарел десятью годами: осунулось лицо, изнуренное и скор-

бное. Видно, что большое горе прошло по этому лицу и по этой жизни.

Вдруг из дверей показывается кормилица с грудным ребенком на руках

и проходит по комнате. Хозяин, озлобленно взглянув на них, что-то

пробормотал сквозь зубы; по выражению, по сморщившимся чертам

лица, можно было догадаться, что слова были недобрые: он скорыми

шагами вышел из комнаты и сердито хлопнул дверью за собою.

Не помню, как намеревался Дельвиг кончить свою семейную и ке-

лейную драму. Кажется, преждевременною смертью молодой женщи-

ны.

Разумеется, в этом беглом рассказе, в этом сколке, не упоминает-

ся о многих подробностях и частных случаях, которые связывали эти

сцены, наметанные на живую нитку, и пополняли накинутый рисунок.

Не знаю, как вышла бы повесть из-под пера Дельвига; неизвестно, и

вышла ли бы она, потому что Дельвиг был, кажется, туг на работу; но в

первоначальной смете своей повесть очень естественна и вместе с тем

очень занимательна и замысловата. Много тут жизни и движения; под

покровом тайны много истины. Все проходит тихомолком, а слышишь

голоса живые. Дельвиг рассказал мне свой план ясно, отчетливо и с

большим одушевлением. Видно было, что эта повесть крепко в уме его

засела.

В эту же поездку речь наша как-то коснулась смерти. Я удивился, с

какою ясной и спокойной философией говорил он о ней: казалось, он

ее ожидал. В словах его было какое-то предчувствие, чуждое отвраще-

ния и страха; напротив, отзывалось чувство не только покорное, но бла-

го-приветливое. Для меня, по крайней мере, этот разговор был лебе-

диная песня Дельвига: я выехал из Петербурга и более не видал его, а

он скоро затем умер.

«Друзья мои! (говорит Карамзин в «Письмах Русского Путеше-

ственника»). Когда судьба велит вам быть в Лозанне, то войдите на

террасу кафедральной церкви и вспомните, что несколько часов моей

21* 323

жизни протекало тут в удовольствии и тихой радости!» Я исполнил же-

лание его.

i

к. Когда бываю за границей, беру всегда с собой Письма Карамзина

и перечитываю многие из них с особенным наслаждением. Люблю отыс-

кивать, угадывать следы его, разумеется, давно стертые с лица земли.

Поколения сменили поколение, которое он застал и видел. Гостиницы

•исчезли. Все приняло новый вид.

*/ h

Россия училась читать по этим Письмам. Они открыли новый мир

в области умственной и литературной. Ныне их уже не читают. Так на-

зываемые учителя русской словесности считают их устарелыми и пред-

лагают ученикам новейшие образцы. А между тем Письма эти должны

служить и ныне образцами языка и слога: они не только Письма путе-

шественника, но настоящие мемуары, исповедь человека, картина эпо-

хи. Замечательные лица, характеристики, разговоры их передаются в

живом зеркале. Ни в котором из творений Карамзина не изображает

он себя в такой полноте, как здесь.

Чувствительность, так называемая сентиментальность, пожалуй,

слезливость, не приторны, потому что они не искусственны, не лживы,

а истинны. Таков был Карамзин в то время. Таковым он был до конца

жизни, разумеется, с изменениями, со зрелостью ума и души, которые

пришли с летами. Карамзин всегда сохранил добросердечную, мягкую,

детскую впечатлительность: он до конца любовался живостью перво-

начальных лет, цветком, захождением солнца, всеми красотами приро-

ды; был сострадателен до слезливости; любящая и нежная душа не ох-

лаждалась ни летами, ни опытами жизни, часто отчуждающими душу

от ближнего.

Стих латинского поэта «Я человек и ничто человеческое мне не

чуждо» был постоянным лозунгом всей его жизни, всех его действий,

чувств и помышлений. Не помещик, он горевал при известии, что в та-

кой-то и такой-то губернии неурожай. Когда Дмитриев заставал его в

такую минуту грусти и, узнав о ее причине, говорил: «Полно заботить-

ся, в Москве будет всегда довольно калачей», — Карамзин добродуш-

но смеялся шутке друга своего, но не менее горевал о лишении и нуж-

дах бедных крестьян.

Тому, кто знал его, слышится голос души его в следующих словах,

писанных также из Лозанны: «Я сел на уединенной лавке и дождался

324 -к

захо>кдения солнца, которое, спускаясь к озеру, освещало на стороне

Савойи дичь, пустоту, бедность, а на берегу Лозанском — плодонос-

ные сады, изобилие и богатство. Мне казалось, что в ветерке, несу-

щемся с противоположного берега, слышу я вздохи бедных поселян

савойских». Это не риторическая фигура, не филантропическая фраза,

брошенная, чтобы произвести театральное действие на читателей или

слушателей. Нет, Карамзин и тогда слышал сердцем вздохи бедных по-

селян савойских, как лет 30 или 40 после сострадал он в Москве, или

Петербурге, в уютном доме и за сытным обедом, жалкой участи посе-

лян Пензенской или Олонецкой губернии.

Сам Карамзин при одной выходке сентиментальности своей при-

бавляет, в примечании: кто хочет, рассмеется. Следовательно, он знал,

что подвергается насмешливости некоторых людей, но вместе с тем не

хотел он, из ложного стыда, утаивать движения своего сердца и выс-

тавлять себя не тем, чем он был в самом деле. Эти выходки, эти сердеч-

ные нескромности драгоценны для людей, даже и не разделяющих это-

го невинного простосердечия, но умеющих сочувствовать всему, что есть

выражение искреннего, истинного чувства.

«Писем Русского Путешественника» теперь не читают, потому что

он в них не говорит о железных дорогах, которые никому тогда и во сне

не снились; не пускается в исследование и разрешение вопросов ста-

тистических, политико-экономических, хотя при случае не забывает и

затрагивать их, когда они попадаются ему под руку, и даже первый со-

здал и пустил в ход в этих письмах слово промышленность.

й «il? *

Эти господа, не обращающие никакого внимания на «Письма Рус-

ского Путешественника», похожи на человека, который пренебрегал

бы картинами Рембрандта и ван-Дейка потому, что лица, ими на порт-

ретах изображенные, не одеты и не причесаны по-нынешнему. Многих

не занимает человек, в обширном духовном и умственном значении его.

Им, например, нужно, чтобы лицо было современное, нынешнее, т.е.

чтобы походило на них самих, смотрело на предметы с той точки зре-

ния, с которой они смотрят, говорило их языком или их наречием, вполне

разделяло их убеждения и предубеждения. Одним словом, было не лич-

ностью, отдельной, самобытной, независимой, а однообразным отпе-

чатком, одноцветным отблеском общего типа, общей формы. Вот от-

чего в наше время так редки оригинальные умы и характеры, и

литературные произведения вертятся вечно в заколдованном круге,

который страшатся переступить угодники века из страха показаться за-

Э25

поздалыми, отсталыми и не имеющими достаточно силы, чтобы достиг-

нуть высоты настоящего и общим аршином определенного уровня.

Знакомства Карамзина с знаменитыми современностями. Он яв-

ляется перед ними выборным человеком возникающего русского про-

свещения и в этом звании оценивается ими, возбуждает все их сочув-

ствие, всю их любовь и в лице его сочувствие и любовь к России. Заслуга

неоцененная, которой можем мы гордиться и которую не следовало бы

нам забывать. Добро бы еще светским читателям, жадным потребите-

лям всякой новизны, но нам, нашей пишущей братии, непростительно

отрекаться в равнодушном забвении отдел и подвигов предка нашего,

который указал нам дорогу, по которой все мы идем, с меньшим или

большим успехом, который отлил и отчеканил орудие, которым дей-

ствуем; который не только на родной почве высоко поднял хоругвь рус-

ского просвещения, но с честью явил его и, глазам образованнейших

мужей того времени; обратил их сочувственное внимание к новым, им

дотоле неизвестным союзникам, к новым сподвижникам на стезе обра-

зованности и в трудах умственного и духовного преуспевания.

В каком русском писателе найдете вы более глубокого, верного

понимания природы, таких живых и красноречивых изображений ее

разнообразных и изумительных красот? Сколько разносторонних све-

дений, сколько любознательности. Какие верные характеристики пи-

сателей, в то время едва по одному имени известных России, характе-

ристик, и ныне не утративших свежести и верности своей. Под

легкостью, непринужденностью письменной болтовни сколько глубо-

ких наблюдений, чуждых всякого систематического педантства и сухо-

сти нравоучения. Какая теплая, неограниченная любовь к человечеству,

вера в Провидение и благодарность к нему. Какое искусство, какая про-

стота в рассказах современных событий, дорожных приключений, в ис-

торических воспоминаниях. В некоторых местах можно уже угадывать

будущего романического повествователя и будущего историка. Лица,

им упоминаемые, живы, встают, движутся, говорят перед нами. Читая

эти письма, читателю сдается, что он был знаком с Лафатером, с Боне-

том, что он сидел в их кабинетах, беседовал с ними.

г*о № '^Г * * jHi^ajfOHjio .мох«

Стихи Хемницера с одноглагольными рифмами своими можно

иногда сравнить с подмоченным порохом. Стих осекается. Воспри-

емный Грот слишком снисходителен и пристрастен к своим крестни-

326

кам. Издание Державина и Хемницера труд почтенный и в русской

литературе небывалый. Но в поэтах своих хвалит он часто, что вовсе

недостойно похвалы. Поэт, великий поэт, Державин опускается не-

редко до Хвостова, если не ниже. Хемницер иногда вял и пуст до по-

шлости...

А. С. Грибоедов

ИЗ ПИСЬМА П. А. КАТЕНИНУ

< Первая половина января —14 февраля 1825. Петербург>

< > Ты находишь главную погрешность в плане: мне кажется,

что он прост и ясен по цели и исполнению; девушка сама не глупая пред-

почитает дурака умному человеку (не потому, чтобы ум у нас, грешных,

был обыкновенен, нет! и в моей комедии 25 глупцов на одного здраво-

мыслящего человека); и этот человек, разумеется, в противуречии с

обществом его окружающим, его никто не понимает, никто простить

не хочет, зачем он немножко повыше прочих, сначала он весел, и это

порок: «Шутить и век шутить, как вас на это станет!» — Слег-

ка перебирает странности прежних знакомых, что же делать, коли нет

в них благороднейшей заметной черты! Его насмешки не язвительны,

покуда его не взбесить, но все-таки: «Не человек! змея!», а после, когда

вмешивается личность, «нашихзатронули», предается анафеме: «Уни-

зить рад, кольнуть, завистлив! горд и зол!» Не терпит подлости:

«ах! боже мой, он карбонарий». Кто-то со злости выдумал об нем,

что он сумасшедший, никто не поверил, и все повторяют, голос общего

недоброхотства и до него доходит, притом и нелюбовь к нему той де-

вушки, для которой единственно он явился в Москву, ему совершенно

объясняется, он ей и всем наплевал в глаза и был таков. Ферзь тоже

разочарована насчет своего сахара медовича. Что же может быть пол-

нее этого? «Сцены связаны произвольно». Так же, как в натуре вся-

ких событий, мелких и важных: чем внезапнее, тем более завлекают в

любопытство. Пишу для подобных себе, а я, когда по первой сцене уга-

дываю десятую: раззеваюсь и вон бегу из театра. «Характеры порт-

ретны». Да! и я коли не имею таланта Мольера, то по крайней мере

чистосердечнее его; портреты, и только портреты, входят в состав ко-

медии и трагедии, в них, однако, есть черты, свойственные многим дру-

гим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каж-

327

дый человек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур нена-

вижу, в моей картине ни одной не найдешь. Вот моя поэтика; ты волен

просветить меня, и, коли лучше что выдумаешь, я позаймусь от тебя с

благодарностию. Вообще я ни перед кем не таился и сколько раз по-

вторяю (свидетельствуюсь Жандром, Шаховским, Гречем, Булгариным

etc., etc., etc.), что тебе обязан зрелостию, объемом и даже оригиналь-

ностию моего дарования, если оно есть во мне. Одно прибавлю о ха-

рактерах Мольера: «Мещанин во дворянстве», «Мнимый больной» —

портреты, и превосходные; «Скупец» — антропос собственной фаб-

рики, и несносен.

«Дарования более, нежели искусства». Самая лестная похва-

ла, которую ты мог мне сказать, не знаю, стою ли ее? Искусство в том

только и состоит, чтоб подделываться под дарование, а в ком более выт-

вержденного, приобретенного потом и сидением искусства угождать те-

оретикам, т. е. делать глупости, в ком, говорю я, более способности

удовлетворять школьным требованиям, условиям, привычкам, бабуш-

киным преданиям, нежели собственной творческой силы,— тот, если

художник, разбей свою палитру и кисть, резец или перо свое брось за

окошко; знаю, что всякое ремесло имеет свои хитрости, но чем их ме-

нее, тем спорее дело, и не лучше ли вовсе без хитростей? < > Я как

живу, так и пишу свободно и свободно.

А. С. Пушкин

О ПРЕДИСЛОВИИ г-на ЛЕМОНТЕ К ПЕРЕВОДУ

БАСЕН И. А. КРЫЛОВА

Любители нашей словесности были обрадованы предприятием гра-

фа Орлова, хотя и догадывались, что способ перевода, столь блестя-

щий и столь недостаточный, нанесет несколько вреда басням неподра-

жаемого нашего поэта. Многие с большим нетерпением ожидали

предисловия г-на Лемонте; оно в самом деле очень замечательно, хотя

и не совсем удовлетворительно. Вообще там, где автор должен был не-

обходимо писать по наслышке, суждения его могут иногда показаться

ошибочными; напротив того, собственные догадки и заключения уди-

вительно правильны. Жаль, что сей знаменитый писатель едва коснул-

ся до таких предметов, о коих мнения его должны быть весьма любо-

пытны. Читаешь его статью с невольной досадою, как иногда слушаешь

разговор очень умного человека, который, будучи связан какими-то

328

приличиями, слишком многого не договаривает и слишком часто от-

малчивается1

Бросив беглый взгляд на историю нашей словесности, автор гово-

рит несколько слов о нашем языке, признает его первобытным, не со-

мневается в том, что он способен к усовершенствованию, и, ссылаясь

на уверения русских, предполагает, что он богат, сладкозвучен и оби-

лен разнообразными оборотами.

Мнения сии не трудно было оправдать. Как материал словесности,

язык славяно-русской имеет неоспоримое превосходство пред всеми

европейскими: судьба его была чрезвычайно счастлива. В XI в. древ-

ний греческий язык вдруг открыл ему свой лексикон, сокровищницу

гармонии, даровал ему законы обдуманной своей грамматики, свои пре-

красные обороты, величественное течение речи; словом, усыновил его,

избавя таким образом от медленных усовершенствований времени. Сам

по себе уже звучный и выразительный, отселе заемлет он гибкость и

правильность. Простонародное наречие необходимо должно было от-

делиться от книжного, но впоследствии они сблизились, и такова сти-

хия, данная нам для сообщения наших мыслей.

Г. Лемонте напрасно думает, что владычество татар оставило ржав-

чину на русском языке. Чуждый язык распространяется не саблею и

пожарами, но собственным обилием и превосходством. Какие же но-

вые понятия, требовавшие новых слов, могло принести нам кочующее

племя варваров, не имевших ни словесности, ни торговли, ни законо-

дательства? Их нашедствие не оставило никаких следов в языке обра-

зованных китайцев, и предки наши, в течение двух веков стоная под

татарским игом, на языке родном молились русскому Богу, проклинали

грозных властителей и передавали друг другу свои сетования. Таковой

же пример видели мы в новейшей Греции. Какое действие имеет на по-

рабощенный народ сохранение его языка? Рассмотрение сего вопроса

завлекло бы нас слишком далеко. Как бы то ни было, едва ли полсотни

татарских слов перешло в русской язык. Войны литовские не имели

также влияния на судьбу нашего языка; он один оставался неприкосно-

венною собственностию несчастного нашего отечества.

В царствование Петра 1-го начал он приметно искажаться от не-

обходимого введения голландских, немецких и французских слов. Сия

мода распространяла свое влияние и на писателей, в то время покро-

вительствуемых государями и вельможами; к счастию, явился Ломо-

носов.

1 По крайней мере в переводе, напечатанном в С.<ыне> 0.<течества>.

Мы не имели случая видеть французский подлинник. *щ&'

329

Г. Лемонте в одном замечании говорит о всеобъемлющем гении

Ломоносова; но он взглянул не с настоящей точки на великого спод-

вижника великого Петра.

Соединяя необыкновенную силу воли с необыкновенною силою

понятия, Ломоносов обнял все отрасли просвещения. Жажда науки

была сильнейшею страстию сей души, исполненной страстей. Историк,

ритор, механик, химик, минералог, художник и стихотворец, он всё ис-

пытал и всё проник: первый углубляется в историю отечества, утверж-

дает правила общественного языка его, дает законы и образцы класси-

ческого красноречия, с несчастным Рихманом предугадывает открытия

Франклина, учреждает фабрику, сам сооружает махины, дарит художе-

ства мозаическими произведениями и наконец открывает нам истин-

ные источники нашего поэтического языка.

w Поэзия бывает исключительною страстию немногих, родившихся

поэтами; она объемлет и поглощает все наблюдения, все усилия, все

впечатления их жизни: но если мы станем исследовать жизнь Ломоно-

сова, то найдем, что науки точные были всегда главным и любимым его

занятием, стихотворство же — иногда забавою, но чаще должностным

упражнением. Мы напрасно искали бы в первом нашем лирике пла-

менных порывов чувства и воображения. Слог его, ровный, цветущий

и живописный, заемлет главное достоинство от глубокого знания книж-

ного славянского языка и от счастливого слияния оного с языком про-

стонародным. Вот почему преложения псалмов и другие сильные и близ-

кие подражания высокой поэзии священных книг суть его лучшие

произведения1.

Они останутся вечными памятниками русской словесности; по ним

долго еще должны мы будем изучаться стихотворному языку нашему;

но странно жаловаться, что светские люди не читают Ломоносова, и

требовать, чтоб человек, умерший 70 лет тому назад, оставался и ныне

любимцем публики. Как будто нужны для славы великого Ломоносова

мелочные почести модного писателя!

Упомянув об исключительном употреблении французского языка

в образованном кругу наших обществ, г. Л.<емонте> столь же остро-

умно, как и справедливо, замечает, что русский язык чрез то должен

был непременно сохранить драгоценную свежесть, простоту и, так ска-

1 Любопытно видеть, как тонко насмехается Тредьяковский над славянщизна-

ми Ломоносова, как важно советует он ему перенимать легкость и щеголеватость

речений изрядной компании! Но удивительно, что Сумароков с большою точнос-

тию определил в одном полустишии истинное достоинство Ломоносова-поэта:

Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен!

330

зать, чистосердечность выражений. Не хочу оправдывать нашего рав-

нодушия к успехам отечественной литературы, но нет сомнения, что если

наши писатели чрез то теряют много удовольствия, по крайней мере

язык и словесность много выигрывают. Кто отклонил французскую по-

эзию от образцов классической древности? Кто напудрил и нарумянил

Мельпомену Расина и даже строгую музу старого Корнеля? Придвор-

ные Людовика XIV Что навело холодный лоск вежливости и остроумия

на все произведения писателей 18-го столетия? Общество... очень ми-

лых и образованных женщин. Но Мильтон и Данте писали не для бла-

госклонной улыбки прекрасного пола.

Строгой и справедливый приговор французскому языку делает

честь беспристрастию автора. Истинное просвещение беспристраст-

но. Приводя в пример судьбу сего прозаического языка, г. Лемонте ут-

верждает, что и наш язык не столько от своих поэтов, сколько от про-

заиков должен ожидать европейской своей общежительности.

Положим, что русская поэзия достигла уже высокой степени об-

разованности; просвещение века требует пищи для размышления, умы

не могут довольствоваться одними играми гармонии и воображения, но

ученость, политика и философия еще по-русски не изъяснялись; мета-

физического языка у нас вовсе не существует. Проза наша так еще мало

обработана, что даже в простой переписке мы прину>вдены создавать

обороты для изъяснения понятий самых обыкновенных, так что леность

наша охотнее выражается на языке чужом, коего механические формы

давно готовы и всем известны.

Г. Лемонте, входя в некоторые подробности касательно жизни и

привычек нашего Крылова, сказал, что он не говорит ни на каком ино-

странном языке и только понимает по-французски. Неправда! резко

возражает переводчик в своем примечании. В самом деле, Крылов зна-

ет главные европейские языки и, сверх того, он, как Альфиери, пятиде-

сяти лет выучился древнему греческому. В других землях таковая ха-

рактеристическая черта известного человека была бы прославлена во

всех журналах; но мы в биографии славных писателей наших доволь-

ствуемся означением года их рождения и подробностями послужного

списка, да сами же потом и жалуемся на неведение иностранцев о всем,

что до нас касается.

В заключение скажу, что мы должны благодарить графа Орлова,

избравшего инстинно-народного поэта, дабы познакомить Европу с

литературою Севера. Конечно, ни один француз не осмелится кого бы

то ни было поставить выше Лафонтена, но мы, кажется, можем пред-

почитать ему Крылова. Оба они вечно останутся любимцами своих еди-

331

ноземцев. Некто справедливо заметил, что простодушие есть врожден-

ное свойство французского народа; напротив того, отличительная чер-

та в наших нравах есть какое-то веселое лукавство ума, насмешливость

и живописный способ выражаться: Лафонтен и Крылов представители

духа обоих народов.

Н.К.

12 августа.

P. S. Мне показалось излишним замечать некоторые явные ошиб-

ки, простительные иностранцу, напр. сближение Крылова с Карамзи-

ным (сближение, ни на чем не основанное), мнимая неспособность язы-

ка нашего к стихосложению совершенно метрическому и проч.

<1825>

А. С. Пушкин

О ПОЭЗИИ КЛАССИЧЕСКОЙ И РОМАНТИЧЕСКОЙ

Наши критики не согласились еще в ясном различии между рода-

ми кл.<ассическим> и ром.<антическим>. Сбивчивым понятием о сем

предмете обязаны мы фр.<анцузским> журналистам, которые обык-

новенно относят к романтизму всё, что им кажется ознаменованным

печатью мечтательности и германского идеологизма или основанным

на предрассудках и преданиях простонародных: определение самое не-

точное. Стихотворение может являть все сии признаки, а между тем

принадлежать к роду классическому.

Если вместо формы стихотв.< орения> будем [брать] за основание

только дух, в котором оно писано, — то никогда не выпутаемся из оп-

ределений. Гимн Ж. Б. Руссо духом своим, конечно, отличается от оды

Пиндара, сатира Ювенала от сатиры Горация, Освобожденный Иеру-

салим от Энеиды — однако ж все они принадлежат к роду классичес-

кому.

К сему роду должны отнестись те стихотворения, коих формы из-

вестны были грекам и римлянам, или коих образцы они нам оставили;

след.<ственно> сюда принадл.<ежат>: эпопея, поэма дид.<актичес-

кая>, трагедия, комедия, ода, сатира, послание, ироида, эклога, эле-

гия, эпиграмма и баснь.

Какие же роды стихотворения должны отнести<сь> к поэзии ром.<

антической> ?

ооо

Те, которые не были известны древним, и те, в коих прежние фор-

мы изменились или заменены другими.

Не считаю за нужное говорить о поэзии гр.<еков> и римл.<-

ян> — каждый образованный европеец должен иметь достаточное

понятие о бессмертных созданиях величавой древности. Взглянем на

происхождение и на постепенное развитие поэзии нов.<ейших> на-

родов.

3.<ападная> И.<мперия> клонилась быстро к падению, а с нею

науки, словесность и художества. Наконец, она пала; просвещение по-

гасло. Невежество омрачило окровавленную Европу. Едва спаслась

латинская грамота; в пыли книгохранилищ монастырских монахи со-

скобляли с пергамента стихи Лукреция и Виргилия и вместо их писали

на нем свои хроники и легенды.

Поэзия проснулась под небом полуденной Франции — рифма ото-

звалась в романском языке; сие новое украшение стиха, с первого взгля-

да столь мало значущее, имело важное влияние на словесность новей-

ших народов. Ухо обрадовалось удвоенным ударениям звуков —

побежденная трудность всегда приносит нам удовольствие — любить

размеренность, соответственность свойственно уму человеческому. Тру-

бадуры играли рифмою, изобретали для нее все возможные изменения

стихов, придумывали самые затруднительные формы: явились... балла-

да, рондо, сонет и проч. н

От сего произошла необходимая натяжка выражения, какое-то

жеманство, вовсе неизвестное древним; мелочное остроумие заменило

чувство, которое не может выражаться триолетами. Мы находим не-

счастные сии следы в величайших гениях новейших времен.

Но ум не может довольствоваться одними игрушками гармонии,

воображение требует картин и рассказов. Трубадуры обратились к но-

вым источникам вдохновения, воспели любовь и войну, оживили на-

родные предания, — родился ле, роман и фаблио.

Темные понятия о древней трагедии и церковные празднества по-

дали повод к сочинению таинств (mystere). [Они] почти все писаны на

один образец и подходят под одно уложенье, но к несчастию в то время

не было Аристотеля для установления непреложных законов мистичес-

кой драматургии.

Два обстоятельства имели решительное действие на дух европейс-

кой поэзии: нашествие мавров и крестовые походы.

Мавры внушили ей исступление и нежность любви, привержен-

ность к чудесному и роскошное красноречие востока; рыцари сообщи-

ли свою набожность и простодушие, свои понятия о геройстве и воль-

ность нравов походных станов Годфреда и Ричарда, и/коюохкю * #*

S33

Таково было смиренное начало романтической поэзии. Если бы она

остановилась на сих опытах, то строгие приговоры фр.<анцузских>

критиков были бы справедливы, но отрасли ее быстро и пышно про-

цвели, и она является нам соперницею древней музы.

Италия присвоила себе ее эпопею. Полу-африканская Гишпания

завладела трагедией и романом, Англия противу имен Dante, Ариосто и

Калдерона с гордостию выставила имена Спенсера, Мильтона и Шекс-

пира. В Германии (что довольно странно) отличилась новая сатира, ед-

кая, шутливая, [коей памятником остался Ренике Фукс].

Во Франции тогда поэзия всё еще младенчествовала... Проза уже

имела сильный перевес: Монтань, Рабле были современниками Марота.

В Италии и в Гишпании народная поэзия уже существовала преж-

де появления ее гениев. Они пошли по дороге уже проложенной: были

поэмы прежде Ариостова Орландо, были трагедии прежде созданий de