Взрослые, друзья и знакомые родителей

Вообще взрослый мир, окружавший меня, был необычайно притягателен. Это были люди еще молодые, полные сил, но прошедшие войну и закалившиеся в ней. На них еще сверкал отблеск победы. Да и занимались они делами исключительными – создавали новейшую военную технику, испытывали новые автомобили высокой проходимости. Я, можно сказать, провел детство в вездеходах ГАЗ-69 и УАЗ-469, на которых мы объездили все удивительной красоты окрестности. В основном это были осенние поездки за грибами, но были и летние выезды на Волгу и просто покупаться. Это был круг друзей отца. У матери были другие приятели – институтская профессура. Ульяновск, как и ранее Симбирск оставался в какой-то мере ссыльным городом. В нем укрывались от гонений и арестов талантливые люди, которым было чего опасаться со стороны сталинского режима. При этом они вовсе не были диссидентами, как это стало модно называть в конце 60-х годов. Просто они были яркими, неординарными личностями. Среди таких людей были профессор А.В. Штраус, профессор Р.Е. Левина, знаменитый профессор Любищев (не входивший в круг друзей семьи) и другие колоритные личности. О Любищеве Д. Гранин написал весьма интересную повесть «Эта странная жизнь».

Из общения с этими удивительными людьми у меня сложилось определенное представление о стиле, личности и масштабе настоящего ученого. В общем, собирались по всяким праздникам, вкусно готовили, танцевали и много говорили о всяких интересных и необычных вещах. Еда тоже была необыкновенно хороша, особенно на фоне повседневного не голодного, но крайне однообразного и скучного меню, поскольку сам Ульяновск был всегда полуголодным городом, да и время было трудное. Готовились шашлыки, фаршированная рыба, пироги и расстегаи, уха со стерлядью, фаршированные кабачки и помидоры, бывали запеченный гусь с яблоками или молочный поросенок с хрустящей корочкой, и всякие такие штуки. Ну, конечно, все перечисленное не разом. Для меня это были подлинные праздники, поскольку в остальное время родители пропадали на работе, и я был предоставлен самому себе и книгам, да и поесть я любил вкусно.

Книги

Всему лучшему в себе я обязан книге.

М. Горький

Читать я начал не очень рано, и удивительным образом так почти и не прочитал детских книжек для маленьких. После нескольких сказок, в первом классе отец посоветовал мне Жюля Верна, которого он очень любил, «Из пушки на луну», и я заболел чтением. В нашей огромной трехкомнатной квартире коридор позволял кататься на велосипеде, и он был заставлен буковыми стеллажами с книгами – полными собраниями сочинений всевозможных авторов, – всего несколько тысяч книг. Все это я и проглотил с первого по седьмой класс, начиная с Аркадия Гайдара, Майн Рида, Фенимора Купера, Вальтера Скотта, Александра Дюма, Джека Лондона, Детской энциклопедии, Всемирной многотомной истории … и, кончая, Джованни Боккаччо с его «Декамероном», Франсуа Рабле и Медицинской энциклопедией, что читать мне было еще совершенно рано. По пути также пошли в дело Л.Н. Толстой, А.П. Чехов, П. Маркиш, В. Лацис, О. Генри, В. Шекспир, Б. Шоу и многие, многие другие. В итоге, параллельно с обычной жизнью я проживал жизнь огромной массы литературных персонажей, с большинством из которых я себя на определенное время отождествлял. Конечно, для меня это служило в значительной мере защитой от давления тоски и страха, поскольку длинными осенними и зимними вечерами я оставался дома подолгу один, и невероятно стимулировало воображение до состояния близкого к гипнотическому.

Когда закончилась художественная литература, в ход пошли история и философия, благо было много книг и такого сорта. Далее я углубился в чтение многотомников Маркса и Энгельса, а затем и Ленина. Очень мне понравился Ф. Энгельс с его «Диалектикой природы», по которой я вздумал даже изучать физику, и «Происхождением семьи, частной собственности и государства», а также бойкий слог Ленина. Наконец, я добрался до Канта, а потом и до Гегеля, где ум мой перестал окончательно что-либо понимать, кроме отдельных слов и букв. Выудить величайший смысл в этой темной немецкой галиматье я не смог, хотя затем еще неоднократно в разном возрасте повторял попытки, ну, в общем, практически с тем же успехом. В конце концов, во вторых рядах полок нашлись Сталин, Мао Цзэдун и несколько порнографических западных журналов. Сталин в примитивном виде пересказывал Ленина, и это было просто скучно, а Мао Цзэдун нес восхитительную восточную околесицу. Нетронутым долго оставался только один шкаф – брата Ильи с математическим книжками, которые он регулярно выигрывал во всевозможных математических олимпиадах, демонстрируя явные таланты в этом направлении.

Школы

В школу я пошел шести лет, не дотянув до семилетней нормы месяца. Важность предстоящего меня подавляла и пугала, и к школе я отнесся сверх серьезно. На переменах я ходил с задумчивым видом, заложив руки за спину, и получил прозвище «профессор». Особых успехов я не демонстрировал, хотя учился, в основном, на пятерки. За четверки мать устраивала жуткие нагоняи, которых я очень боялся. 38 средняя школа Ульяновска, в которой мы с братом учились, ничем хорошим, кроме спорта, не отличалась. В ней училась масса хулиганов из неблагополучных семей вперемешку с детьми заводчан. Учителя были не плохие и не очень хорошие, но учиться можно было. Во всяком случае, взаимной ненависти учеников и учителей не было. Над всем царила директор школы – женщина могучей комплекции и соответствующего темперамента – Иванова. Даже когда школа бежала весенний городской кросс, она на последнем этапе выбегала из толпы зрителей и под хохот и вой огромной толпы в капроновых чулках, юбке, на каблуках лидировала вместе с победителем, которым всегда был ученик нашей школы. Это было очень эффектное зрелище. В общем, больше о самой учебе в школе сказать нечего. Научили стандартным вещам, и спасибо. А вот с местными хулиганами были большие проблемы с угрозами и драками, в которых никаких джентльменских правил не было. Не «ндравился» я им. Но как-то уцелел.

Поскольку школа была очень спортивной, то и я записался в спорт. Это оказалась лыжная секция, в которой работал совершенно изумительный человек – Михаил Архипович Тетивкин. Я вначале пришел в лыжный подвал посмотреть, как смолят лыжи, очень меня интересовал сам процесс, и принял в нем самое деятельное участие. Это дело лыжники обычно не любят, поскольку оно длинное, грязное и вонючее, т.к. как паяльной лампой гоняют по лыже смолу и растирают растирками и тряпками. После проявленного интереса, так сказать к теневой стороне лыж, меня приняли в секцию, где я очень разочаровал своего тренера, поначалу. Парень я был сильный и крепкий, а вот бегал, особенно на длинные дистанции плохо, можно сказать отвратительно, громко шлепая подошвами. Удивительно, что ни тогда, ни позже никто ничего не понял, да и мне не объяснил. Очень внимательные были учителя и медики, видимо. А причина была самая что ни наесть простая – плоскостопие. Ну не зверское, чтобы совсем мешать жить, но без шансов на спортивные результаты в беге. А для лыжников вне сезона главная подготовка – бег. Так я и прошлепал всю осень.

Зимой встали на лыжи. Тут мне несколько полегчало, поскольку для лыж форма стопы не играет такой роли, как в беге. Тренировки наши лыжные были очень хороши. Проходили они часто на природе в лесу в Поливне. Запомнилось очень, что в 30 градусный мороз занятия в школе отменили, а занятие в секции нет. Стоим мы на трамвайной остановке, а рядом солдатик в шинельке и ушанке с поднятыми «ушами», а его ухо уже побелело от холода. Мы по доброте ему сказали, а он возьми да потри рукой, ухо-то и сломалось. Просто ужас. Ну, конечно, не отвалилось, а стало так, буквой «г». Вот такой был мороз, но день был солнечный, чудесный. В лесу мы нашли лощинку, и тренер приказал раздеться по пояс (в секции были только мальчишки). Так мы с голым торсом и бегали на лыжах всю тренировку, потом оделись сухие, поскольку все сразу испарялось, и было тепло, хорошо и весело. Такие вещи дают физическую и моральную закалку на всю жизнь. А в зимние каникулы прошли областные соревнования по лыжам, и я занял третье место в своей возрастной группе. Все были просто поражены, включая меня самого. Вот что значит ум и доброжелательность старшего, а ведь мог бы выгнать из секции сразу как бесперспективного.

Другим пунктом обязательной программы родителей с моим участием было обучение английскому языку. Дело это, конечно, очень важное и нужное, я даже тогда это понимал, но природа распорядилась так, что способностями к языкам решила меня не наделять. Вот петь – пожалуйста, а языки ну просто через страдание. С русским языком еще так-сяк, это при том, что я прочитал, наверное, больше всех своих учителей русского языка вместе взятых. А вот английский нужно было учить, усваивая правила и заучивая слова. Все это в меня закладывали разные и хорошие учительницы, а оно из меня вываливалось тут же, почти не оставляя следов. Поэтому в английском языке успехов я не делал, но покорно занимался, тяготясь своей бездарностью. Это тем более выглядело неправдоподобно, что мой отец и брат были наделены исключительными способностями к языкам. Отец очень хорошо знал русский, украинский, немецкий и неплохо английский. А брат очень хорошо пишет по-русски (грамотно и с отличным слогом), владеет английским, а также знает «многие другие языки» в разной степени. Вот так отдохнула природа, не спасибо ей за это. Уже значительно позже я взял английский «измором», или, выражаясь благозвучнее, «методом погружения», а затем в 40 лет научился читать и по-французски.

Еще одним пунктом родительской программы было обучение музыке. Брат закончил музыкальную школу по скрипке, а я учился на фортепиано. Учился я шесть лет по два- три часа в день, и, в конце концов, бросил это учение-мучение. Пел я при этом очень хорошо, и даже был вторым голосом в хоре мальчиков музыкальной школы, пока голос не сломался в 12 лет. Помню, мы пели с огромной открытой эстрады «Родина слышит, родина знает… ». Казалось, чистейшие голоса улетают прямо в голубое небо. У всех, кто слушал (сотни человек), глаза были на мокром месте. Но многочасовое сидение за пианино с отрабатыванием гамм для мальчишки с моим темпераментом и интересами было жутким наказанием. А интересы мои лежали в области всяческого изобретательства с изготовлением большей части изобретенного своими руками. Поэтому я часами пилил, строгал, паял, выдалбливал, плавил, испытывал и все это с величайшим упоением. Все это страшно пригодилось в жизни. И вот этими же руками нужно было играть гаммы. Просто кошмар. Мать не приветствовала мои плебейские увлечения, и я продолжал ходить в музыкальную школу и таскать оттуда тройки. Думаю, мне бы ставили двойки и выгнали, но обучение было платным, довольно дорогим и меня терпели, тем более, что я не хамил, а просто отлынивал от занятий. Закончилось все тем, что на шестом году обучения с наступлением весны я месяц ходил на Волгу гулять, смотреть на ледоход и радоваться жизни и солнцу, в то время как родители исправно оплатили это время препровождение как занятия музыкой. Конечно, дело вскрылось, и родители были крайне неприятно поражены, но, в конце концов, от меня с фортепьяно отстали. А музыку я потом очень полюбил, причем серьезную симфоническую, но совсем через другой канал.

Наконец, последним обязательным пунктом образования была математика. Отец любил задавать мне головоломки, но заниматься ничем систематически со мной не мог из-за отсутствия времени, а скорее желания. Брат немного давал мне задачки по математике, но занимал скорее позицию наблюдателя, будучи сам наделен, конечно, явным математическим талантом. Мне же математика, вначале, казалась довольно сложной и бессмысленной игрой, интереснее которой есть масса других игр. Но в шестом классе я пошел в вечернюю математическую школу при Ульяновском пединституте. Причин было несколько. Во-первых, туда раньше ходил мой старший брат. Во-вторых, и это главное, туда пошли мои приятели, дети друзей и знакомых моих родителей. Было бы просто свинством не пойти с ними. Неожиданно занятия оказались необычайно интересными. Предлагались красивые и парадоксальные задачи. Обстановка была соревновательной, но очень доброжелательной, а вели занятия очаровательные молодые студентки. Я стал ходить, не пропуская ни одного занятия и стараясь решить все задачи, и уже зимой на городской математической олимпиаде занял третье место. Результат не произвел на меня особого впечатления, а процесс понравился, и я взялся читать книжки по математике брата и дальше решать задачки.

Но все это было не главным. Главным была всепоглощающая страсть к изобретениям. Она накрыла меня в пятом классе, а в шестом уже приняла уродливо разросшиеся формы. Проявлялось это в том, что я чуть ли не каждую неделю делал новое изобретение и приставал с ним к отцу, как опытному и образованному инженеру. Изобретения касались самых разных областей. Невозможно все ни вспомнить, ни перечислить. Но кое-что осталось в памяти ярко. Я придумал и записал в маленькой тайной записной книжке изобретение оптического диска из пластика, на котором как на граммофонной пластинке точками с помощью лазерного излучения записывалась и считывалась информация. Вот так мальчишкой я изобрел известный нам всем лазерный диск с повторной записью, чем горжусь до сих пор. С ним я дольше всего приставал к отцу и даже просил его оформить заявку на изобретение, но он отмахивался от меня как от назойливой мухи, и дело никуда не двинулось. А жаль. Вот бы всем родителям извлечь из этого урок, да куда уж там. Другим изобретением, о котором я грезил несколько месяцев, был реактивный самолет на электрической тяге, – экологически чистый, как это сейчас называют. Я даже сделал чертеж этого самолета на большом листе ватмана черной тушью рейсфедером, т.е. то, что ненавидят делать студенты всех технических вузов. Еще одно изобретение сыграло в моей дальнейшей жизни очень большую роль. Я придумал двигатель, работающий на постоянных магнитах. Это ужасное изобретение по всем законам физики (которых я тогда не знал) не должно было работать, но квалифицированно объяснить это было очень трудно. Тот самый случай, когда дурак может задать вопрос, на который умному не ответить. Вот, как водится, я пристал с этим изобретением к отцу. Он сдался быстро. Тогда я пристал к матери, а она направила меня на кафедру физики Ульяновского пединститута к заведующей Ц.М. Рабинович. Общие принципы, почему машинка работать не должна, она мне сообщила, а конкретный анализ произвести не смогла, зато дала мне почитать совершенно замечательную книгу по физике Дж. Орира «Популярная физика», и я пропал. Очарование логики, оформление книги – все просто пленило меня. Я ее буквально проглотил. С тех пор физика уже никогда не отпускала меня от себя далеко.

В 1969 году отец отправился по работе в Воронеж и стал готовить наш переезд. Брат в это время уже учился в Московском государственном университете на механико-математическом факультете, и мы остались в Ульяновске вдвоем с матерью. Отец, видимо, чувствовал себя в Воронеже несколько одиноко, и это привело к оживленной переписке между нами. На новый год он прислал мне прекрасную книжку Хазена «Введение в электронику», по которой я впервые познакомился с теорией электромагнитного поля Максвелла, включая ток смещения и электромагнитные волны.

В итоге, придя в восьмой класс 27 школы Воронежа, я имел весьма нестандартный для своего возраста багаж знаний, чем вызвал ненависть классной руководительницы, которая преподавала у нас математику. Я стал получать двойки (!) и тройки по математике, а посадили меня рядом с двумя будущими уголовниками. Скоро в драке мне сломали зуб. Тогда отец взял отпуск, и мы укатили в октябре среди учебного года в Сочи. По возвращению мы отправились с матерью к директору школы Шубину. Это был крупный неторопливый мужчина с низким приятным голосом. Он выслушал жалобу мамы и спросил крепкий ли я физически. Услышав положительный ответ, он дал мне официальное разрешение бить хулиганов, своего рода «лицензию на отстрел». А мне в стычках больше всего мешала трудность ударить человека. Но, получив разрешение, я перестал стесняться, и все быстро упокоились.

В целом 27 школа была просто бездарной, но встречались и исключения, как среди учителей, так и среди учеников. Очень яркой личностью был учитель истории Бухарин, совмещавшей работу с должностью завуча по воспитательной работе и учебой в аспирантуре Воронежского государственного университета по русской истории. Когда он только входил в класс мы все замирали, нас ждали целых 45 минут упоительного рассказа об исторических лицах, их характерах, мотивах поступков и последствиях для стран и мира. Мне он дал прочитать дневники наполеоновского генерала А. де Коленкура. Это было очень интересно. При этом Бухарин, оправдывая фамилию, оказался загульным пьяницей. Как-то раз я встретил его во главе пьяной ватаги с огромным колом в руках в растерзанном виде с небритой физиономией неподалеку от школы. Кандидатскую диссертацию он защитил, некоторое время работал в вузах Воронежа, но отовсюду его изгнали за пьяные безобразия, и он вернулся на Урал, откуда был родом. На этом его след для меня был потерян.

Брат прислал мне из Москвы для развития книгу Натансона «Краткий курс высшей математики» и «Фейнмановские лекции по физике». Кроме того, дома была чудесная книга Робинсона и Куранта «Что такое математика». Все это я с огромным подъемом читал весь учебный год. Ранней весной я обнаружил в журнале «Юный техник» вступительные задания по математике и физике в Заочную физико-техническую школу при МФТИ, и отправил туда свои решения. Вообще Московский физтех был тогда местом легендарным, туда стремились попасть самые сильные и лучшие выпускники школ со всего СССР. Меня приняли в эту чудесную школу, в которой я проучился два года и закончил с очень хорошими оценками. У меня был прекрасный проверяющий, которого я так никогда и не видел, но которого благодарил мысленно много раз за тщательный анализ решений каждого задания по физике и математике. Я даже получил персональное приглашение для поступления на новый тогда факультет молекулярной физики.

В начале лета я очень успешно сдал экзамены за восьмой класс, а так же вступительные экзамены (решив все задачи) в 58 среднюю школу в класс с математическим уклоном. Школа эта была тогда примечательна тем, что в нее поступали школьники со всего города и даже области. Главной гордостью и основой школы был Давид Борисович Сморгонский – человек бесконечно влюбленный в математику и фанатично ее проповедующий. Он был выходцем из довоенной Польши и русский язык так и не освоил как следует. Говорил он с чудовищным акцентом, дико коверкая слова. Тот, кто слышал его впервые, с трудом мог уловить смысл произносимого. Любимым его выражением была цитата Гаусса

- Арифметик есть царица математик.

Одет он был всегда в один и тот же блекло-зеленый костюм, страшно измазанный мелом, поскольку в пылу решения задачи для экономии времени стирал с доски просто рукавом. Вот так. Это, однако, не мешало ему быть выдающимся педагогом, подготовившим множество ребят, которые всю жизнь потом вспоминали и вспоминают его с любовью и благодарностью. Я попал в класс к другому прекрасному учителю, – Феликсу Николаевичу Зацепину, недавнему выпускнику математического факультета Воронежского государственного университета. Весь класс влюбился в него с первых же дней. Его отличало уважительное отношение к ученикам (только на вы), прекрасное знание математики, хорошее чувство юмора, справедливость и находчивость.

В школе царил культ математики, и ценность ученика определялась по его умению решать задачи, особенно на олимпиадах разного уровня. Я решал задачи очень хорошо, занимал призовые места на олимпиадах по математике, физике и даже химии, и мой рейтинг в классе и школе был благодаря этому достаточно высоким. Как всякая крайность этот культ порождал и весьма отрицательные последствия. Главным недостатком его было преувеличенное значение быстрой сообразительности и успеха в очень узкой области математики. Кроме того, поскольку мы были в математике явно сильнее учеников других школ, возникал совершенно необоснованный ранний комплекс исключительности. При этом остальные предметы в школе преподавались на самом среднем уровне средней школы. Особенно мне это бросалось в глаза на уроках физики, которые вел В.А. Оконечников. Он окончил педагогический институт и знал физику не плохо и не хорошо. После Дж. Орира, «Фейнмановских лекций по физике» и «Физики для всех» Ландау и Китайгородского слушать его было для меня настоящим мучением. Надо отдать ему должное, он это сразу заметил и отплатил мне просто жгучей ненавистью. Но в школе царила математика и математики, поэтому разгуляться ему было негде, и конфликт заглох.

Замечательной особенностью нашей школы было то, что в ней вели всяческие дополнительные занятия и кружки лучшие математики из ВГУ. Особенно поразил меня Б.Н. Садовский, который рассказывал нам теорию множеств и математическую логику. Безупречная речь, прозрачность построений и доказательств и какая-то общая утонченность и интеллигентность заставляли буквально ловить каждое его слово. Приходили к нам и совершенно выдающиеся ученые, особенно во время так называемых воронежских зимних математических школ, например, Селим Григорьевич Крейн. Этот немолодой седовласый человек с румяным юношеским лицом, несмотря на хромоту, обладал таким потрясающим умом и обаянием, что располагал к себе сразу почти любого. Особым успехом он пользовался у женщин. Ярко запомнилось выступление тогда совсем молодого В.И. Арнольда – выдающегося математика 20 столетия, ученика Колмогорова. Он интересно рассказывал нам о теории игр, вызвал к доске желающих сыграть с ним в предложенную игру, и, к своему страшному удивлению, проиграл одному из наших талантов. Но В.И. отнесся к этому очень весело, чем окончательно нас покорил. Два года пролетели быстро и, если не безоблачно, то с очень большой пользой. На выходе мы знали практически всю программу по математике первых двух курсов физико-математических факультетов университетов.

Наступила пора выпускных экзаменов в школе и вступительных экзаменов в вузы. Я заранее приглядел себе кафедру теоретической физики физфака МГУ, ездил туда в гости к брату (он учился на мехмате) и ходил по коридорам, просматривая объявления и названия читаемых курсов. Запомнились литературно-художественные вечера в башне главного корпуса МГУ, которые проводил математик академик П.С. Александров. На них выступали знаменитые музыканты и литераторы в почти домашней обстановке. Съездил я и на физтех в Долгопрудный. Там мне не понравилось. Глушь, грязь, нет ни театра, ни филармонии, кормят в столовых плохо, а в МГУ кормили прекрасно, и для культурных интересов была к услугам вся Москва.

Вскоре меня ожидало очень тяжелое испытание. Началось все с выпускных экзаменов. Я шел на золотую медаль, а ее мне решили не давать. Медалей было всего три, и их уже заранее распределили в классе Сморгонского. «Зарезать» на экзаменах меня, как это ни странно, не удалось. Например, на экзамене по истории СССР мне задали, казалось, смертельный вопрос,

- Сколько было сох в дореволюционной России?

И ведь что ужасно, я правильно ответил, поскольку уже понял к чему идет дело и выучил весь учебник истории наизусть. Но это мне не помогло. В день выпускного вечера я просто не получил аттестат зрелости – единственный из всех шести выпускных классов школы. Мне его со всеми отличными оценками выдала тайком директор школы на следующий день под честное слово, что я не буду требовать золотой медали. А еще через день я уехал в Москву поступать в МГУ.

Экзамены в МГУ я помню как дурной сон. Первым мы 2500 человек, поступающих на 500 мест физфака, писали сочинение. На следующий день на фронтоне физфака висело объявление огромными черными буквами: «Отличных оценок нет». Дальше больше. За пять правильно решенных задач с одной небольшой опиской в ответе на письменном экзамене по математике я получил оценку три. Устный экзамен по математике принимающие откровенно старались сорвать, доцент Гласко курил мне в лицо, все громко разговаривали и меняли задание через 10-15 минут. Лишь спустя сорок лет я прочитал, что так поступили со многими, а возглавлял в МГУ все это безобразие некто Мельников, ставший затем после краха СССР известным депутатом Государственной Думы от КПРФ, где продолжил отвечать за науку и образование. На экзамен по физике я пришел уже полутрупом, хотя помню сочувственные лица экзаменаторов-физиков по этому предмету. В итоге я не прошел по конкурсу на основную специальность «физика», отказался зачисляться на астрономию или в другой московский вуз и уехал поступать в Воронеж на физический факультет ВГУ. Меня готовы были взять без экзамена с оценками МГУ, но я теперь ни во что и никому не верил, снова сдал все экзамены, уже с высокими баллами был зачислен и благодарен физфаку и его декану Л.Н. Сухотину по сей день.