Адольф Лоос орнамент и преступление60

1908

[…]

Известно, что эмбрион человека проходит в чреве матери все фазы эволюции мира животных. Впечатления от внешнего мира у только что родившегося ребенка такие же, как у щенка. В детские годы ре­бенок проходит через все этапы развития человека: в два года его чувства и умственное развитие такие же, как у папуаса; в четыре года - как у германца древних времен. В шесть лет он восприни­мает мир глазами Сократа, в восемь - глазами Вольтера. В восемь лет он уже различает фиолетовый цвет, открытый в XVIII веке. До этого фиалки считались голубыми, а пурпур - красным. В наши дни физики обнаружили в спектре солнечного луча новые цвета и дали им даже названия: однако лишь будущие поколения сумеют их вос­принимать.

Для маленького ребенка и папуаса не существует морали. Папуас убивает своих врагов и их съедает; но он не преступник. Современ­ный же человек, убивающий и съедающий соседа, или преступник, или дегенерат. Папуас украшает себя татуировкой, разрисовывает свою пирогу и весло, все, что попадает ему в руки. Он не преступ­ник. Современный человек с татуировкой или преступник, или де­генерат. Во многих тюрьмах число татуированных достигает 80 %. Люди с татуировкой, живущие на свободе, являются или потен­циальными преступниками, или аристократами-дегенератами. Бывает, что до конца своих дней они ведут безупречную жизнь. Это значит, что смерть настала раньше, чем они совершили преступление.

Потребность первобытного человека покрывать орнаментом свое лицо и все предметы своего обихода является подлинной первопри­чиной возникновения искусства, первым лепетом искусства жи­вописи. В основе этой потребности лежит эротическое начало - та же потребность привела Бетховена к созданию его симфоний. Первый человек, малюя орнамент на стенах своей пещеры, испытывал такое же наслаждение, как и Бетховен, сочиняя свою Девятую симфонию. Если первооснова искусства остается неизменной, то его про­явления меняются с ходом времени; современный человек, ощущаю­щий потребность размалевывать стены, - или преступник, или деге­нерат. Такая потребность является нормальной у ребенка, пытающе­гося дать выход своему художественному инстинкту, набрасывая рисунки эротического характера. У взрослого современного человека это было бы патологическим признаком.

Я сформулировал и провозгласил следующий закон: С развитием культуры орнамент на предметах обихода постепенно исчезает. Я рассчитывал, что доставлю этим своим современникам радость; они меня даже не поблагодарили. Совсем наоборот; их эта новость огорчила; они были удручены мыслью, что лишены возможности "сотворить" какой-либо новый орнамент. Люди всех племен и времен придумывали орнаменты, и только мы, люди XIX века, на это неспособны! И, действительно, жилые дома, мебель и предметы обихода, лишенные каких-либо украшений, построенные или сделанные людьми прошлых веков, не были сочтены достойными для сохранения: они пропали. Не сохранился ни один столярный верстак времен Каролингов. Зато любую дощечку, украшенную ка­ким-либо орнаментом, подбирали, очищали, о ней заботились и строили настоящие дворцы, чтобы сохранить эту гнилушку; а мы прогуливаемся среди витрин и краснеем от стыда, от своего бес­силия. Мне говорили: "Каждый век обладал своим стилем; неужели только у нас не будет своего стиля?" Говорят о стиле, а подразу­мевают орнамент. Тогда я начинал свою проповедь. Я говорил огор­ченным людям: "Не расстраивайтесь. Откройте пошире глаза и по­смотрите кругом. Подлинным величием нашего времени является именно то, что оно уже неспособно придумывать новые орнамента­ции. Мы преодолели орнамент; мы научились обходиться без него. Мы накануне нового века, когда осуществляться лучшие предсказа­ния. Скоро улицы наших городов засияют, как стены из белого мра­мора. Города XX века будут столь же ослепительными и простор­ными, как Сион, священный город, небесная столица".

Однако я не учел людей отсталых, "друзей старины", которые были за то, чтобы человечество продолжало находиться во власти тирании орнамента. И все-таки орнамент уже не доставляет радости современному человеку. Европейцы конца XIX века были уже доста­точно просвещенными, и лицо, покрытое татуировкой, вызывало в них только отвращение. Они покупали портсигары из полирован­ного серебра, оставляя у торговца портсигары с чеканными узорами, даже если они были в той же цене. Они себя прекрасно чувствовали в своих скромных одеждах, предоставляя ярмарочным обезьянам красные бархатные штаны с золотыми галунами. К этим современным людям, моим современникам, я обратился со словами: "Посмот­рите комнату, в которой скончался Гёте. В своей простоте она пре­краснее всей пышности времен Возрождения. Гладкий полированный шкаф прекраснее любой музейной резьбы и инкрустации". Слог Гёте прекраснее "изящного слога" щеголей и пастушков из произ­ведений Пегниц.

Мои благие намерения вызвали недовольство "друзей старины" а Государство, в задачи которого входит сдерживать развитие на­рода, стало на защиту орнамента, над которым нависла угроза.

Это в порядке вещей: Государство не возлагает на своих чиновни­ков заботу об организации революции. Государство убеждено в преуспеянии орнамента и рассчитывает приписать себе все заслуги в создании нового источника радостей, обеспечивая возрождение "орнаментального стиля". Я посвятил свою жизнь отрицанию и борьбе с этой абсурдной догмой. Придумывание нового орнамента не доставит культурному человеку никакого удовольствия. Для того чтобы отрезать себе кусок пряника, я найду себе гладкий прямо­угольный участок, а не участок, где изображено сердце, новорожден­ный ребеночек или всадник. Человек XV века меня бы не понял. Но все современные люди поймут. Защитники орнамента будут смеяться над моим вкусом к простоте и утверждать, что я аскет. Вы ошибаетесь, дорогой профессор Института декоративного искус­ства. Уверяю вас, что на мне нет власяницы, и я ни в чем себе не отказываю. Я ем то, что мне по вкусу, и не моя в том вина, что пышное кулинарное искусство прошлых веков, с его вычурными блюдами, архитектурными сооружениями из павлинов, фазанов и омаров, отбивает у меня всякий аппетит. На выставке кулинарного искусства меня охватывает отвращение, когда подумаю, что сущест­вуют люди, способные есть эту чучелоподобную мертвечину. Что касается меня, я предпочитаю ростбиф.

Больше того, я, пожалуй, принял бы участие во всех попытках искусственно возродить орнамент, если бы это касалось только вопросов эстетики. Но такие попытки обречены уже при своем за­рождении: никакие силы во всем свете, даже государственная власть, не могут остановить развитие человеческой культуры. Все подчи­нено времени. Что меня приводит в бешенство, так это не ущерб для эстетики, а экономический урон, к которому приводит смехо­творный культ прошлого. На изготовление орнаментов изводят ма­териалы и деньги, растрачивают человеческие жизни. Вот подлинный вред, вот преступление, перед которым мы не имеем права стоять сложа руки. [...]

Орнамент, утеряв всякую органическую связь с нашей куль­турой, перестал быть средством ее выражения. Орнамент, который создается в наши дни, не является больше произведением живого творчества определенного общества и определенных традиций; это растение без корней, неспособное расти и размножаться. Что ста­лось с орнаментами Экманна и что сталось с орнаментами Ван де Вельде⁶¹? Создатель современных орнаментов уже не является смелым и здоровым художником, который мог говорить от имени своего народа; он одинокий мечтатель, отставший от жизни и больной че­ловек. Каждые три года он сам отказывается от худосочных плодов собственного труда. Культурный человек отвергает эти точно вер­нувшиеся из небытия, непонятные создания уже с момента их за­рождения. Широкая публика отвергает их по прошествии нескольких лет. Кто через какие-нибудь десять лет сможет выносить "шедевры" Ольбриха⁶²? Современный орнамент - без роду и племени, не имеет ни прошлого, ни будущего. Те слепцы из числа современников, кото­рые неспособны понять, в чем подлинное величие нашей эпохи, бурно приветствовали искусство "модерна", которое сейчас вызы­вает в них отвращение; они готовы восхищаться каким-нибудь новым "модерном", успех которого будет столь же мимолет­ным. [...]

Формы предметов фабричного изготовления меняются в соответ­ствии с законом, которому я дал следующую формулировку: ста­бильность форм находится в прямой зависимости от качества ма­териалов. Иначе говоря, форма какого-либо предмета фабричного изготовления может быть признана удовлетворительной, если мы считаем ее приемлемой в течение всего времени, что мы им поль­зуемся. Этим объясняется, что костюм скорее выходит из моды, то есть меняется его форма, чем меховая шуба. Бальное платье, рас­считанное на один раз, меняет свои формы скорее, чем письменный стол. Было бы крупным недостатком письменного стола, если он был бы приемлемым не дольше, чем бальное платье. Если какая-то мебель перестает нам нравиться раньше, чем станет непригодной к употреб­лению, это значит, что, уже покупая ее, мы понесли убыток. [...]

Создатели орнаментов и фабриканты не оспаривают справедли­вости этого закона; они стремятся использовать его к своей вы­годе. Они считают покупателя, которому приходится менять обста­новку своей квартиры каждые десять лет, отличным покупателем. Для них покупатель, приобретающий новую мебель только тогда, когда старая уже вышла из строя, плохой покупатель. Моды, кото­рые скоро надоедают, быстрая смена всяких недолговечных "стилей" выгодны для промышленности и обеспечивают работой миллионы ра­бочих. Этот аргумент не так-то прост: он является скрытой осно­вой австрийской экономической политики. Сообщают, что пожар уничтожил десяток домов; в ответ слышны возгласы: "Слава господу богу, рабочие получат работу". Чудесный рецепт! Достаточно под­жечь нашу Империю со всех четырех сторон, и мы будем купаться в золоте. [...]

На самом же деле упорство, с которым сохраняют орнамент на вещах, которые по ходу развития культуры в нем не нуждаются, разоряет и производителей и потребителей. Если бы все изделия нашей промышленности обладали художественными качествами, соответствующими их материальным качествам, потребитель платил бы столько, сколько они стоят, и имел бы за свои деньги то, что ему нужно... Однако в изделиях так называемого "промышленного искусства" слова "хорошее" и "плохое" потеряли всякий смысл. Цена зависит только от новизны форм, а не от качества мате­риала. [...]

Логическим следствием искусственного возрождения всяческих украшений явилось бы исчезновение доброкачественных изделий, использование недолговечных материалов. Следует отметить, что "творения" в стиле "модерн" в меньшей степени невыносимы, когда они выполнены из дешевых материалов... Я могу допустить, чтобы фантазия художников-декораторов нашла себе применение в выставочных павильонах, рассчитанных на постройку и снос за несколько дней. Однако... высшей степенью уродства отличается современный орнамент, выполненный с привлечением дорогих ма­териалов и рабочих высокой квалификации. Нет ничего более отвра­тительного, чем вещь, рассчитанная на кратковременное использо­вание, но производящая впечатление долговечной; попытайтесь себе представить не знающую износа дамскую шляпку или всемир­ную выставку с павильоном из белого мрамора.

Подлинно современный человек... с уважением относится к естест­венно создавшимся орнаментам прошлых времен. Он уважает вкусы отдельных людей и народов, не достигших еще уровня нашего культурного развития. Но ему самому орнаментика не нужна; он знает, что человек нашего века не в состоянии придумать орнамент, имеющий право на существование. Ему понятно душевное состояние негра-кафра, вплетающего в ткань незаметный для глаз узор, наст­роение рабочего-перса, ткущего свои ковры, словацкой крестьянки, портящей свое зрение за плетением сложнейших по рисунку кру­жев, старушки, вяжущей смешные творения из цветных шелков и бисера. Он предоставляет им свободу удовлетворять присущую им потребность к искусству так, как умеют. [...]

Современный человек относится с уважением ко вкусам и веро­ваниям других, хотя сам их не разделяет; он не терпит ханжества и фальши. Я допускаю в своем окружении и даже на своей одежде некоторые украшения; если они доставляют удовольствие другим.

Это меня тоже порадует... Я признаю татуировку у кафра, всякие украшения у персов и у словацких крестьян, узоры на том, что сделал мой сапожник.

У них у всех нет ничего другого, что бы их вдохновляло и сделало их жизнь более прекрасной. Мы, аристократы, обладаем современ­ным искусством, искусством, заменившим для нас всякие орнаменты. У нас есть Роден и Бетховен. Если мой сапожник еще неспособен их понять, он достоин только сожаления: зачем же лишать его своей религии, если не можем ничего дать ему взамен? Вкусы моего са­пожника вполне пристойны и заслуживают уважения. Но архитек­тор, который, только что прослушав Бетховена, усаживается за стол, чтобы сочинить рисунок ковра в стиле "модерн", - или жулик, или дегенерат.

Смерть орнамента весьма способствовала расцвету всех видов искусства. Симфонии Бетховена не могли быть созданы человеком, разодетым в атлас, бархат, кружева. Когда мы сегодня встречаем на улице человека в шляпе а ля Рубенс и в бархатной одежде, мы принимаем его не за художника, а за шута или бездарного мазилу. В эпоху слабого проявления индивидуальностей наши предки стара­лись показать свою оригинальность в одежде. Мы стали более скром­ными. Мы не выпячиваем свою личность; мы маскируем ее общим для всех обликом современной одежды. Современный человек, в зависимости от личного вкуса, признает или отвергает орнамент древних или экзотических цивилизаций. Но он не создает новые. Он приберегает свою изобретательность, чтобы использовать ее в других целях. […]