4. Наука и духовность

Сегодня немало ценностных коллизий для науки создается на контакте с так называемой духовностью. То есть, с чем? Слово «духовность» давно известно и употребимо. Оно претендует даже на категориальный статус в социальной философии. Но, поскольку сегодня духовность, по большей части, всё еще представляется не научно, а житейски, то искать для науки ценностные регулятивы с тем, что может быть не только бездоказательно упрямым, но и эпатажно капризным, не представляет ценности. Поэтому сначала вычленим концептуальный облик духовности.

Рассмотрение возможностей функционирования души (5, 12) выявило в качестве одной из них функционирование души с генерацией ею духов. Дух – это специфический эффект от функционирования души в критической для человека ситуации. Происходит следующее. Рассмотрим ситуацию, в которой человек борется за спасение своей жизни. При этом он непрерывно транслирует на окружение душевный порыв в виде отчаяния и мольбы. Допустим, ему подворачивается спасительная наличность. В первых же актах начавшегося спасения любые позитивные функциональные отклики данной наличности воспринимаются спасающимся как акты благосклонности (милости) этой наличности по отношению к нему (хотя эта наличность может быть не только неживой, но даже и не органической, например, камень). А если возникнут ее негативные отклики, то они, соответственно, будут восприняты противоположно. Спасшись посредством ее, человек не может не транслировать на спасительную наличность свой новый душевный порыв: ликование спасения. А в случае наличия в процессе спасения позитивных и негативных откликов, - в конечном счете – ликующую благодарность. И тогда любые изменения спасительной наличности в этот момент не могут быть не соединены с душевным порывом спасенного. Это соединение воспринимается спасшимся не как свой собственный душевный порыв, маркированный спасительной наличностью (свои душевные порывы принципиально немаркируемы), а как ответный душевный порыв спасительной наличности к нему (как ее душевный отклик). Вот этот эффект и есть то, что можно назвать духом.

На этой основе уже можно искать ответ на поставленный вопрос. Корень слова «духовность» толкает считать ею только ансамбль духов. Согласиться с этим нельзя хотя бы потому, что дух не существует независимо от души. Если же в духовность включить и душевные трансляции, то поскольку возможны душевные трансляции не только с образованием духов, но и без образования духов, то включение в духовность лишь первых пахнет произволом. Включать или не включать в духовность душевные трансляции без образования духов? Если стоять на «букве закона», то нет (духи-то в них не рождаются), а если – на «духе закона», то…поразмыслим. Думается, что понятие «духовность» не потеряет свой смысл, если в него включить не только духи, но и душевные проявления. Ибо тогда она будет означать содержательно вполне специфическую информационную социальную форму жизнеутверждения людей. И хотя она опирается на вышеприведенную совокупность эволюционно ассимилированных иных видов идеального, своей спецификой она дистанцирована от них, так что последние как равноправные компоненты в духовность не входят. (Они образуют собственные специфические социальные формы жизнеутверждения людей, как-то: социальную конвульсивность, социальную чувствительность, социальную чувственность, т. е. эмоции, социальную разумность, социальное самосознание). Итак, духовность – это рождаемая людьми форма собственного жизнеутверждения посредством трансляции в мироздание своих душевных порывов, превращающихся в критических жизненных ситуациях в духи. И сразу же возникает вопрос: как в духовности взаимосвязаны душевные порывы и духи? Без ответа на него духовность останется лишь совокупностью душевных порывов и духов, а не системой, образованной из них. Попытаемся ответить на него.

Итак, пусть человек транслирует на мироздание душевные порывы без превращения их в духи. Если они транслируются только на неживую природу и на «братьев наших меньших», они предстают лишь как любование транслятором своей жизнью в наличной ситуации. Если же такие порывы транслируются на людей, то чем они здесь являются функционально? Люди транслируют такие свои душевные порывы друг на друга, получая в ответ не бумеранг своего же духа, а ответный душевный порыв этого другого человека. В отличие от этого, душевные порывы с образованием духов могут транслироваться на что угодно, лишь бы это «что угодно» стало спасительным функционалом в критической для человека ситуации. Транслируются ли душевные порывы с образованием духов на людей? Иными словами, могут ли образоваться духи при трансляции душевных порывов на людей в критической ситуации? Человек может стать источником духов, лишь перестав быть человеком (это подмечено и в народной мудрости: духи приписываются лишь неживым людям). Но тогда – вопрос: что же получит в ответ человек (Ч1), находящийся в критической ситуации, от трансляции своего душевного порыва не на недействительного, а на действительного другого человека (Ч2)? Может ли он образовать от Ч2 дух? Может, если Ч2 окажется по отношению к Ч1 в человеческом запределье. То есть, будет настолько нетождественным ему, что предстанет по отношению к нему не как человек, а как сверхчеловеческое существо, похожее лишь обликом на человека. В этом случае реальный ответный душевный порыв Ч2 вернется к Ч1 в статусе реального духа-субъекта. Но его реальность будет означать совсем не то, что преподносится в мифах и молитвах: это будет не дух, вселившийся извне в человека и, стало быть, способный суверенно существовать вне его, а человек как духовное существо, т. е. как человек, способный быть в функции духа. Далее возникает множество вопросов, при решении которых может быть развернута не концептуальная картина, а целостная концептуальная теория духовности. Поскольку здесь и сейчас это неуместно, то ограничимся осмыслением еще нескольких, важных для последующего изложения, проблем. Итак, может ли Ч1 производить духи не от одного, а от многих людей одновременно? Нет, одновременно не может; он может это делать только последовательно. Далее. Могут ли несколько человек одновременно производить один и тот же дух? Могут. Значит ли это, что на каждого из этих производителей будет действовать одновременно несколько духов? Нет, не значит: на человека может действовать лишь дух, произведенный им лично. Далее. Может ли один и тот же человек одновременно производить несколько духов? Нет, не может. Но он может неограниченно долго развивать одного производимого им духа. Далее. Может ли человек в состоянии генерации им духа производить одновременно что-нибудь еще? Может, но только формально, машинально. Далее. Может ли человек запечатлеть свой дух вне себя? Может, но только формально. Далее. Может ли производитель духа регенерировать его, сенсорно столкнувшись с его прошлым формальным воплощением (конечно же – в очередной критической ситуации)? Почему бы и нет? Далее. Может ли Ч2, столкнувшись с формальным воплощением духа, созданного и запечатленного Ч1, воссоздать дух Ч1 как теперь уже свой собственный? Может, если при этом полностью перевоплотится в состояниеЧ1. И т. д., - таков обещанный эскиз духовности. В заключение перед продолжением интересующей нас темы предостережение: если опираться на представления о душе, духе и духовности, изложенные в краткой философской энциклопедии, то можно потерпеть фиаско от многочисленных статусных ошибок, в них содержащихся.

Проблем взаимосвязи науки с духовностью уже сегодня может быть вычленено множество, причем, проблем, находящихся в стадии решения или «ждущих своей очереди». Так что для их решения требуется фундаментальное научное исследование. Естественно, не имея здесь возможностей для этого, ограничимся рассмотрением влияния души на продуктивность научного творчества.

В образующейся единой планетной цивилизации творчество становится одним из первозначимых, по меньшей мере, из-за того, что жизнь здесь обеспечивается решением глобальных, - творческих по своей сути, - проблем, и из-за необходимости такого проживания, которое обеспечивает цивилизованнное единство в гетерогенном обществе (а это тоже обретается творчеством). Одновременно на первый план выдвигается продуктивность творчества (подтверждением этому служит хотя бы начавшееся обучение техническому творчеству, см. 1), ибо при решении глобальных проблем, особенно необходимо успеть восторжествовать.

В творческом процессе человек участвует целостно, а значит, задействует все свои органогены идеального. Поскольку из собственно человеческих органогенов идеального (мыслепорождатель, саммер, душа) значение первых двух здесь в принципе ясно, то сосредоточимся на выяснении значения последнего органогена: души (5). Поскольку душа сегодня зафиксирована в науке лишь концептуально, то и выяснение ее значения для продуктивности творчества будет концептуальным, философским. Душа – это органоген идеального в человеке, транслирующий посредством видового облика последнего немаркированный образ человеческой сущности в функции ее превосходности – превосходства в жизнеутверждении. В обыденном труде душа обеспечивает связность совместного взаимозависимого труда при временном выпадении из него тружеников, из-за потери ими достаточности человечности. Связность обеспечивается восстанавливающей трансляцией торжества человечности, потерпевшему, в основном, посредством лица. А теперь выясним, возможно ли посредством души сохранить связность взаимозависимого творческого труда при выпадении из него творцов из-за еще не увенчавшихся успехом творческих актов. Принципиальная новизна ситуации состоит в том, что здесь решения еще не знает никто, а значит, никто не может транслировать гарантирующее успех торжество человечности. В беспродуктивной фазе вообще создается впечатление, что заявленный труд полностью распался, ибо чувства здесь бесполезны, слова – бессильны, самосознание непродуктивно.

Итак, во-первых, даже невольной трансляцией души в мыслительной отрешенности (особенно это наглядно у ученых) связность сохраняется (коллег притягивает друг к другу «прекрасная мыслящая человечность» на лицах, стимулирующая предложить что-нибудь еще для решения проблемы; это было бы не так при трансляции усталости, безнадежности, неверия в свои способности, капитуляции перед сложностью и т.д.: одним словом, трансляцией не превосходства, а немощи жизнеутверждения. К тому же такая трансляция действительно тонизирует уставших, вселяет оптимизм в усомнившихся, и т.д. : одним словом восстанавливает достаточность человечности). Во-вторых, поскольку функциональность органогенов идеального прямо пропорциональна степени человечности окружающего гомеостата (в самом деле, среди умных, стремишься быть умнее, среди умелых, - умелее, и т.д.), то с повышением последней она возрастает (в том числе с эффектом регенерации), и это может оказаться для открытия решающим. В-третьих, поскольку в познании субъект активен, то гносеологическое значение приобретают все задействуемые при этом субъективные средства, а значит и душа. И если в полной мере еще не ясны ни конкретика активности, ни формы гносеологического значения эволюционных предшественников души (хотя предложено здесь немало, начиная, например, с интеллектуальных эмоций (Платон. См.4) и кончая, например, научной страстностью (М. Полани. 29) и субъективными актами первовместимости, как формами нашего «хотения видения» познаваемого объекта (М.К .Мамардашвили. 19), то применительно к душе такие разработки еще и не начаты. И, тем не менее, можно утверждать, что поскольку любой «невыключеный» органоген модулирует любой адресно функционирующий другой, то «невыключенная» душа модулирует мыслепорождателя и, соответственно, - совершение открытия. Формы модуляции весьма разнообразны и разнообразятся еще более множественностью конкретных состояний души (например, программы исследования одного и того же объекта окажутся различными в зависимости от того, предназначено ли ожидаемое познание, например, к пресечению или к компенсации жизнеутверждения). Все это может послужить сохранению связности творчества и, тем самым, повышению продуктивности последнего (например, в беспродуктивной фазе возможно «разбегание» исследователей по разным программам, модулированным разными душевными установками, с последующим синтезом достигнутого в рамках единой душевной установки: приемлемой или классической). В-четвертых, поскольку в открытиях участвует так называемое подсознание, «заявляя» о себе, по крайней мере, через интуицию, то уже на основании лишь этого можно утверждать о влиянии души на подсознание в творческом процессе. И хотя механизм этого влияния пока и близко не просматривается, (немудрено: душа еще и не «ухвачена» психологией, а подсознание, не смотря на обилие попыток концептуального охвата и даже психотерапевтических технологий, все еще теоретически не демонстрировано), если в функционировании подсознания и сознания есть инварианты (что, вероятно, так и есть), то влияние души на подсознание возможно, как имплантация жизнезначимости смысла, творческой установки, целокупности вбираемой творцом информации. Все это может быть использовано для сохранения связности творческого процесса. В-пятых, для искомой связности может послужить ненарочитость души. За этим кроется следующее. Ум – открыватель, нарочит, по крайней мере, способностью выдвигать в данной фазе «безумные», по выражению д-ра Н. Бора, идеи. Принять или нет их к рассмотрению, и если – да, то – как, ибо они и «безумны» потому, что научная интерпретация их в момент выдвижения отсутствует? В содержании данной «безумности», помимо прочего, входит то, что можно было бы назвать жизненностью эвристической инновации. Жизненна ли, т.е. «привязана» ли к человеческой жизни в действительности или возможности эвристика «безумной» идеи? - вот расшифровка этой инновации. Поскольку душа ненарочита, т.е. фиксирует лишь данность превосходности жизни, то идентификация эвристики с установкой души может выявить подлинную значимость или незначимость эвристики для превосходства жизни ученого в данной ситуации, а, значит, и для зреющего открытия. (Похоже, что знаменитое народное: «не лежит душа», применимо и здесь, например, в такой редакции: «не лежит у меня душа к данной «безумности» данной идеи»). И тогда возможна специфическая связность ученых, как, по меньшей мере, обсуждение «лежаний-нележаний» здесь их душ на предмет выявления, например, наименьшего «нележания». Возможности души для связности творчества вышеизложенным не исчерпываются, но этого достаточно для заключения о том, что лишь при учете души в творческом процессе возможно ликвидировать фазы беспродуктивности, как его разрыва, и сделать его непрерывным. Уже одно это принципиально повышает продуктивность творчества. Однако на этом не остановимся и присмотримся к тому, во что превращаются фазы беспродуктивности, ибо ясно же, что речь не идет здесь о превращении процесса творчества в процесс неотвратимо-непрерывного наступления открытия.

Поскольку в беспродуктивной фазе душа, в принципе, не может подменить собой разум и стать непосредственным орудием открытия, то ее значение здесь видится в том, что с ее решающей помощью здесь создается нечто, вроде термостата, то есть организованная стационарная локальность, в которой сохраняется связность творчества. Вдохновившись аналогией с названным прибором, назовем эту сферу эвристатом (стало быть, кратко, эвристат – это устройство, в котором стационарно сохраняется и непрерывно осуществляется творчество). Итак, с помощью души фазы беспродуктивности можно превратить в эвристаты, и стартовая проблема может теперь быть конкретизирована как продуктивность души в эвристате.

Данная конкретизация имеет смысл, ибо в ней – в силу того, что душа здесь демонстрирует не свои связующие возможности, а свою производительную творческую силу, - раскрываются новые стороны исходной проблемы. Рассмотрю в основном исходный пакет их, продвигаясь от простого к сложному; в результате должны выкристаллизоваться стартовые основные принципы продуктивности души в эвристате; увы! – пока лишь стартовые, неизбежно феноменологичные, ибо глубина и динамизм ее влияния пока скрыты от исследователя. Я попытаюсь извлечь их из выдающейся ситуации, очевидцем которой я был.

В 1970 году в Дубне, в Объединенном институте ядерных исследований, на авторитетной конференции по философским проблемам физики слово для сообщения на тему «Материалистическая диалектика и парадокс Гиббса» было предоставлено сотруднику ОИЯИ, доктору физико-математических наук Подгорецкому. Выступающий рассказывал о том, как они с сотрудниками, «бившиеся» над парадоксом Гиббса, решились в беспродуктивной фазе на преднамеренное осознанное, предваряющее построение теоретических конструктов, применение диалектики, и как это сдвинуло проблему с мертвой точки. На доске появились формулы, из массы участников конференции буквально бросились к выступающему 4 - 5 маститых физиков, не являющихся сотрудниками его лаборатории, и завязался буквально ожесточенный научный спор. Спорили по принципу: «Лови момент, пока не поздно», осыпая при этом друг друга нелицеприятностями (вроде «А у Вас, батенька, что, - уши ослиные?!»). Спорили, напрочь забыв о регламенте (в результате он был перерасходован втрое), о конференции, об остальных ее участниках (их было человек триста), не слыша протестующих реплик с мест; председательствовавший доктор физ.-мат. наук Тяпкин, остававшийся в президиуме в одиночестве, в один из моментов повернул голову к доске и с той же экспрессией, покинув президиум, присоединился к спорящим, так что на время конференция осталась без руководства и, вообще, без президиума. Спорили, лихорадочно борясь друг с другом за мел, за кнопки управления конвейерной доской. Каждый входил в дискуссию яростно, патетично; в моменты размышлений душевная экспрессия не исчезала полностью, - она обнаруживала себя в характере звучания произносимых слов (даже сугубо научных терминов), в специфике взглядов (попытайтесь представить себе взгляд, в котором высокая адресная интеллектуальная отрешенность смешана с неукротимой решимостью добраться до истины и непререкаемым самомнением, - так они смотрели друг на друга). Никто из вошедших в этот круг не вышел из него, «утолив свою любознательность»; никто не остался в нем хоть на миг отключившимся. Когда говорил один из них, облик других напоминал облик затаившегося тигра перед решающим прыжком; когда говорили вместе, перебивая друг друга, то охотно, но ненадолго уступали эфир друг другу, - борьбы за эфир не было. Быть может, они были равно авторитетны друг другу, быть может, - нет, но авторитетность не присутствовала как фактор дискуссии. Они не отвлекались ни на что постороннее и не занимались ничем другим, даже связанным с обсуждаемым. Они обращались друг к другу мерцательно-этикетно (например, то «на Вы», то «на Ты»), но без панибратства. На нелецеприятностях никто не префиксировался. Поисковая напористость была высочайшей. В результате через 67 мин. (вместо 20 мин., отведенных регламентом) директор ОИЯИ, академик Н.Н. Боголюбов поздравил доктора Подгорецкого и всех присутствующих с открытием: «Отныне парадокса Гиббса в термодинамике не существует».

Итак, что же принципиально важное отсюда следует? Во-первых, душевные (не совсем удачное прилагательное от слова «душа», но другие еще неприемлемей. Так что буду пользоваться им, делая ставку не на контекст «душевный, значит приятный во всех отношениях», а на контекст «душевный, значит с задействованной душой»), проявления должны быть адекватны сущности конкретного жизнеутверждения. Для лиц позже входящих данная адекватность есть пропуск для входа. Во-вторых, душа должна модулировать собой непосредственно и исключительно тот органоген идеального (органоген чувственности, мыслепорождатель, саммер), которому предназначено быть ведущей, производительной силой. В науке, как было видно, таковой является специализированный мыслепорождатель. В-третьих, душевная продуктивность возрастает, если с помощью души в эвристате удаётся создать дух. Продуктивность выше, хотя бы потому, что дух инерционнее других проявлений, а, значит его влияние стабильнее. Вследствие последнего, эвристат душами самоуправляем, а духами управляем. Для его продуктивности лучше, если дух в нём один, а других проявлений души множество. Из вышеизложенного следует, что в эвристате должен действовать (но не господствовать!) лишь дух творчества в форме наивысшей цивилизованности, без авторитаризма и чуждых побочностей (например, духа наживы). В-четвёртых, поскольку душа вариабельна, необходимо знать, имеет ли это значение для продуктивности выхода из беспродуктивной фазы. Здесь несколько аспектов: а) вариабельность души относительно процесса открытия; б) вариабельность души относительно «рабочей формы» его участников; в) вариабельность души относительно возможности открытия. Рассмотрим их. а) Репрезентантом этого аспекта может служить введенная д-ром М. Полани (см.29) научная страстность. Как возможна ее вариабельность, что это, собственно говоря, означает и как она сказывается на продуктивности души в эвристате? Полагаю, что это не страстность, выражаемая эмоциями (там, действительно, ее вариабельность наглядно демонстрируема). Думаю, что все еще неадекватна попытка Полани конкретизировать ее как ответственность за открываемую истину перед своим здравым сознанием или как акт надежды или как стремление исполнить долг в рамках познавательной ситуации (см.29. С.101-102). (Хотя все это проявилось у участников вышеприведенной ситуации). Научная страстность должна рассматриваться не иначе, как имманентно научному поиску, и здесь она не тождественна ни силе чувства, ни силе ума, ни амбициям творца. Целостно научная страстность – это, пожалуй, самозабвенная неустанная безрасчетная охота за открытием посредством интеллектуального соответствующего ума. И измеряться как таковая она должна, быть может, степенью изощрения этой охоты. Поскольку творчество – процесс нелинейный, то и изощренность должна быть, по крайней мере, адекватна этой нелинейности. А это значит, что продуктивность творчества в эвристате может быть повышена прежде всего не интенсификацией каких-либо конкретных творческих усилий, а изощрением самой охоты за открытием. Рассмотрим, далее, ее же, т.е. научную страстность и в двух остающихся аспектах, т.е. в б) и в в). б) Изощренность творческого охотника «прорывается» к соучастникам в продукции с этой же меткой. Воспринять ее чрезвычайно трудно (в народном опыте это отражено, например, в выражении «заумные слова»). Требуется насыщение научной страстности чувственностью (в чем же еще – подсказки, расшифровки, ассоциации и т. д.?), но это выключает из работы первую. Противоречие разрешается выбором специфического способа включения чувственности в научную страстность, а именно, эпатажа, так что научная страстность периодически становится эпатажной. Эпатажный вызов эффективен потому, что подсказывает, расшифровывает и т.д. в «кричащей» форме, а на содержащиеся в нем нелицеприятности поглощенный творчеством просто не реагирует, потому что либо не успевает, либо, зная свою самоценность творца, им не верит. (Например, в ответ на «дурака»: «как это – я компетентно «штурмующий небо», вдруг – дурак?!»). Однако, нелицеприятность обязательно должна быть сразу же или впоследствии нейтрализована. У физиков в вышеописанной ситуации так оно и было: после триумфального финиша они бурно и цивилизованно выражали своё искреннее восхищение друг другом. в) В процессе открытия реализуются такие возможности, которые творец, априори, как таковые не идентифицирует. («Что, возможно, ведёт к открытию: то или это?»). Это может существенно затормозить открытие и даже стать источником трансляции ложных следов. Не найдётся ли в преодолевающем это комплексе действий места и научной страсти, и если – да, каким может быть здесь её значение? В экстенсивном плане научная страстность, по Полани, – это акт самоотдачи…, стягивающий множество вещей к единому фокусу; это познавательное усилие личности, направленное на реализацию избранного плана действий, помогающее включить в деятельность все элементы ситуации (см.29. С. 97). Поскольку отвергнуть это у меня нет оснований, то очевидно, что чем выше научная страстность, тем выше возможность открытия, носящая нелинейно-стохастический характер. Последнее для нас означает, что возможность открытия устанавливается здесь без априорной её идентификации. Но есть ещё интенсивный план, когда гипотеза подвергается интенсивному логическому обоснованию. Как далеко это может зайти? Полани считает, что последний рубеж – это убеждения творца: «если требуется достичь предельного уровня логического обоснования, я должен провозгласить мои личные убеждения» (Там же с.278). Научная страстность здесь предстаёт как стремление «узнать, во что я действительно верю» (Там же с.278). Как видим, здесь априорная идентификация возможности открытия осуществляется. Однако, её следует усилить, по крайней мере для того, чтобы, во-первых, элиминировать личные предрассудки, а, во-вторых, для того, чтобы не впасть в заблуждение из-за того, что, подчас личные убеждения при открытии не могут служить априорным идентификатором, так как сами должны быть при этом видоизменены. Что касается первого, то здесь научная страстность, изощряя обоснование гипотезы личным убеждением, способствует выявлению и выбраковке таких фрагментов этого, интерпретация которых редуцируется к мистике (Например, если бы данная процедура была проведена с гипотезой о мировом эфире, последняя была бы отклонена на старте). Что касается второго, то здесь и в этом научная страстность способствует выявлению парадоксов обоснования; переключившись на трансформацию убеждений, устраняющую парадоксы, она способствует выработке надёжных априорных идентификаторов. (Нечто подобное произошло с д-ром М. Планком, введшим сначала квант действия для устранения математических, а не физических парадоксов в уравнении закона излучения. См. об этом в 27). Таков эскиз значимости души для повышения продуктивности научного творчества. Полагаю, что он может быть полезен и как плацдарм для дальнейшей разработки методологии творчества, и как средство повышения эффективности научного творчества.