Глава 7

8 ноября 1921 года Пегги Мит­челл исполнился 21 год. День рождения она отмечала в кругу семьи. Грандиозные мечты о медицинской практике или поездке в Вену на стажировку к Зигмунду Фрейду были похороне­ны вместе с Мейбелл. Жизнь светской женщины была теперь для нее недоступна, а от посещения местного колледжа для получения специальности учительницы она наотрез отказалась.

За время, прошедшее после войны, Пегги не раз приходила в голову мысль о писательстве, и поскольку чувства ее к Клиффорду Генри еще не остыли, она обсуждала с самыми близкими друзьями возможность написать что-нибудь о мо­лодом солдате, не пришедшем с войны. Но идея умерла, едва родившись, и больше о перспекти­вах литературной карьеры в доме Митчеллов не говорили.

К писателям-современникам она относилась едва ли не с благоговением и прочитывала по две-три их книги в неделю: романы «Алиса Адамс» Бута Таркингтона, «Девушки» Эдны Дер-бер, «Три солдата» Джона Дос Пасоса (книга эта вызвала восторженные отзывы критики, но самой Пегги не понравилась) и «Шейх» Е. М. Хилла (которая ей очень понравилась).

Любимыми писателями этого года для нее стали Ф. Скотт Фитцджеральд и Джеймс Бранч Кэбел. Этих писателей она относила к разряду «стилистов». Они казались ей настоящими лите­ратурными художниками, писателями такого уровня, достичь которого она не смела даже мечтать. Было и еще нечто привлекательное для нее в их романах: героини их были женщинами смелыми и весьма раскованными для того време­ни, а роман Кэбела был и чувственным, и сек­суальным, не будучи при этом порнографиче­ским. Читала она и Г. Уэллса «Очерки истории», и современных поэтов — поэзия была ужасно модной, — таких, как Эдна Сент-Винсент Милли. И как другие девушки мечтали встретиться со звездами эстрады, так и Пегги хотелось бы увидеть любимых ею писателей и поэтов. Она даже решилась как-то написать восторженные письма Ф. Скотту Фитцджеральду и Стефену Винсенту Бенету, но ответа не последовало. По­хоже, это не обидело ее, однако усилило прису­щее ей чувство некоторой приниженности; она решила, что просто недостойна внимания этих людей.

Нет сомнений, что в глубине души Пегги страстно желала стать писателем, которого пуб­ликуют, судя по тому, сколь взыскательна была она в своих литературных пристрастиях. Но чем лучше были книги, прочитываемые ею. тем ниже оценивала она свои собственные творческие спо­собности. Ей всегда приходилось как бы уравно­вешивать чувства приниженности и тщеславия, которые были равно свойственны ей. Привлекая к себе внимание, пренебрегая, к примеру, услов­ностями, она тем самым ублажала свое «я». От­каз в принятии в Молодежную лигу, однако, столь серьезно повлиял на ее уверенность в себе, что она как-то сразу снизила свою активность, хотя и не утратила присущей ей дерзости.

По выражению Августы Диаборн, она про­должала «дразнить гусей», когда дело касалось светских условностей. Так однажды, вспоминает Августа, они с Пегги были приглашены на чай к одной из дебютанток прошедшего сезона, недав­но вышедшей замуж. Мероприятие сопровожда­лось показом полученных подарков и приемом новых. «И вот Пегги к стопке женского белья, сиявшего девственной белизной, торжественно добавляет свой собственный подарок — ночную сорочку пурпурно-фиолетового цвета!» И сама Августа, и все другие гости — в шоке от столь явного вызова условностям.

Дружба Пегги с Августой носила несколько курьезный характер. Восхищаясь мягкостью и нежным шармом Августы, ее артистичной нату­рой, способностью ладить со всеми — и старыми, и молодыми, Пегги, тем не менее, никогда не чувствовала себя с ней легко, и стойкая предан­ность подруги временами раздражала ее, тем бо­лее что она чувствовала, что часто нуждается в этой поддержке со стороны Августы.

Те дружеские отношения, некогда существо­вавшие между Пегги и Стефенсом, исчезли те­перь, когда они стали взрослыми. Брат работал в фирме отца, где и был занят весь день; вечера же он проводил в кругу своих друзей. Стефенса, так же, как и отца, казалось, беспокоило буду­щее сестры, и он чувствовал, что неплохо было бы иметь в доме какую-нибудь умудренную опы­том женщину, типа бабушки Стефенс, которая могла бы помочь Пегги в этот трудный период ее жизни.

Черная прислуга Митчеллов в это время ста­ла держаться за дом как никогда, ибо в Атланте после 50-летнего перерыва вновь появились зло­вещие фигуры в белых балахонах, собирающиеся на ночные тайные собрания под пылающими кре­стами. Ку-клукс-клан, некогда действовавший в Атланте, вновь возродился к жизни. Штаб-квар­тира клана находилась в респектабельном здании в двух шагах от редакции «Джорнэл». Черноко­жее население было в ужасе.

В течение нескольких месяцев клан взял ру­ководство городом в свои руки; его представите­ли были избраны или назначены на все главные должности. Стефенс Митчелл говорил: «Когда воевавшие люди вернулись с первой мировой войны домой, они обнаружили, что Атланта сильно изменилась. В городе появилось много новых жителей из числа вчерашних сельскохо­зяйственных рабочих. Были они грубы и невеже­ственны, и именно они в своем большинстве и поддерживали полковника Симмонса».

Симмонс, бывший cireut rider (рыцарь) мето­дистской епископальной церкви, в своем интер­вью, взятом у него Энгусом Перкенсоном, ска­зал, что еще в детстве он был потрясен расска­зами своей «старой няньки-негритянки» о дея­тельности клана в Атланте после окончания Гражданской войны и что однажды ночью ему было видение клансмена, одетого в белый бала­хон и скачущего верхом на лошади, и что он упал перед призраком на колени и поклялся сделать все, что в его силах, чтобы открыть новую главу в истории «этого старого братского ордена».

В объяснении Симмонса это звучало почти интимно, но возрождение клана в Атланте (его членами, кстати, были двое бывших настоящих клансмена периода Реконструкции) не только вызвало волну выступлений против негров, евре­ев и иностранцев в самом городе, но и по всему Югу, Среднему Западу и стране. Атланта была своего рода штаб-квартирой, столицей для шести миллионов клансменов, насчитывавшихся по всей стране и готовых выступить по первому зову.

«Черные» в Атланте дрожали от страха, и с полным основанием, поскольку самозваные мсти­тели поджигали их церкви, фермы и лавки. Тем более что городские негры с детства воспитыва­лись на рассказах о клане, от которых волосы вставали дыбом и которые были рассчитаны на то, чтобы «вселять ужас в душу черного малы­ша».

Кэмми, к которой Пегги обращалась со всеми своими поручениями, теперь наотрез отказыва­лась идти куда-нибудь, если надо было проходить мимо штаб-квартиры клана, и вообще не выхо­дила из дома после семи вечера.

На всех выборах с 1922 по 1926 год клан имел такое влияние на голосующих, что мог обеспечить избрание симпатизирующих ему сена­торов, конгрессменов и государственных чинов­ников не только в Джорджии, но и в других штатах.

Сама Пегги хоть и считала себя консерватив­ным демократом, но к политике проявляла весь­ма поверхностный интерес. Она всегда испытыва­ла глубокую привязанность к тем, кого называла «наше цветное население» — к людям, пахавшим красную глинистую землю Джорджии и убирав­шим хлопок — главную сельскохозяйственную культуру штата, заложившую основы его процве­тания. Она считала, что «белые» люди Атланты должны быть ответственны за благосостояние «черных», и хотя подобную точку зрения едва ли можно было назвать либеральной, поскольку в ней было много от старого плантаторского образа мышления, она все же была скандально далека от взглядов и убеждений реакционного прави­тельства штата.

По словам Стефенса, он в то время был целиком поглощен автомобилями, музыкой и танцами. Иное дело Пегги. Чтение и история — вот главные ее пристрастия, и поскольку она предпочитала книги прекрасных, придерживаю­щихся либеральных взглядов писателей, а корни ее в истории Атланты были глубоки, то и обста­новка расовой дискриминации, господствовавшая в городе, бесконечно огорчала ее.

Весной 1922 года Пегги возобновляет свою дружбу с Редом Апшоу. Они оба вступают в яхт-клуб на Персиковой улице, пивное заведе­ние, не имеющее никакого отношения к лодкам яхтам. Но никто из завсегдатаев клуба не критиковал Пегги ни за выпивку, ни за курение, ни за ее выходки или любовь к театральности. Напротив, здесь высоко ценились и ее умение выпить, и способность принять хорошую шутку.

Чтобы позабавить своих новых друзей, она начала писать короткие пьесы — смешные забав­ные вещицы, на которых она могла продемонст­рировать и свой ум, и местами грубоватое чув­ство юмора. И вскоре ее приятели по яхт-клубу стали собираться в доме Митчеллов, где и разыг­рывались эти сценки.

Типичным образцом таких пьес было подра­жание книге Дональда Огдена Стюарта «Паро­дия на очерк истории», которая и сама по себе была сатирой на бестселлер Г. Уэллса, вышедший годом раньше. Юджин Митчелл был взбешен и напомнил ей о порке, которой она подверглась в детстве за плагиат в отношении книги Томаса Диксона «Предатель». С пьесами было поконче­но, но шалости продолжались.

Как-то раз, к примеру, Маргарет и ее друзья вырядились «под иностранцев» в кричащие одеж­ды с красными подтяжками и сели в поезд, идущий в Атланту, за одну остановку до нее. И когда вся эта эксцентричная компания вывали­лась на платформу атлантского вокзала, местные жители были в шоке.

При жизни Мейбелл Юджин Митчелл был довольно мягким, дружелюбным человеком, но после ее смерти характер его стал портиться, и он становился все более и более сварливым. Это были тяжелые времена в доме Митчеллов; семья все еще продолжала испытывать финансовые за­труднения, а «заблудшее» поведение Пегги лишь подливало масла в огонь. Кэмми вышла замуж и переехала в Бирмингем, и штат домашней при­слуги теперь состоял из худощавой молодой не­гритянки Бесси, бывшей одновременно и кухар­кой, и горничной, Кэррин, приходящей прачки и садовника. Зимой в доме было страшно холод­но — экономили на топливе.

Новые друзья Пегги — пусть пьющие и нео­бузданные — тем не менее помогали ей отвлечь­ся от суровой домашней обстановки. Она пере­живала своего рода период «вызова семье и об­ществу», и,, по словам Августы Диаборн (которая хотя сама и не была членом яхт-клуба, но оста­валась верным союзником), «частенько ночами Пегги вытаскивала Стефенса из постели, чтобы он помог вызволить из полиции кого-нибудь из ее знакомых по яхт-клубу, не рассчитавшего свои силы в выпивке».

Вместе с отчаянной храбростью, более корот­кими юбками и короткой стрижкой росла и сек­суальность Пегги. Среди молодых людей ее круга она выделялась как «необычайно очаровательная, кокетливая и большая любительница подраз­нить», несмотря на то, что, казалось, всерьез была увлечена Редом Апшоу.

Некоторые из близких друзей Апшоу той поры характеризуют его такими эпитетами, как «непостоянный», «дикое создание», «элегантный», «сексуальный» и «не обремененный высокими моральными принципами»; другим он запомнился как «властный» и «блестящий».

Он был, безусловно, жадным до любовных утех человеком. Некоторые из его сверстников недвусмысленно заявляли, что, выпив, Ред при­ходил в такое возбужденное состояние, что нуждался в немедленном удовлетворении своих сексуальных потребностей, и если не мог этого получить, то общение с ним становилось небезо­пасным, ибо в такие минуты ни пол, ни возраст «ближайшего тела» не имели для него никакого значения. Когда же он был трезвым, чувствова­лась вокруг него некая возбуждающая, волную­щая аура сексуального притяжения; он был не просто красив, он как бы излучал то, что один из его знакомых назвал «ослепительным шар­мом». Реду исполнился 21 год 10 марта 1922 года, и хотя он был на пять месяцев моложе Пегги, ей он казался самым взрослым человеком из всех, кого она когда-либо знала.

Родом он был из Монро, штат Джорджия, из семьи страхового агента Уильяма Ф. Апшоу и Анни Лике Киннард Апшоу. По его словам, он участвовал в первой мировой войне, выполняя тайные, требующие большого мужества задания, связанные со шпионажем и пребыванием в тылу противника. Это была явная выдумка, поскольку ко времени окончания войны ему едва исполни­лось 17 лет, а в его личном деле в колледже не было даже намека на то, что он когда-либо призывался на военную службу.

Ред учился некоторое время в Военно-Мор­ской академии США в Аннаполисе, где сохрани­лись записи о том, что поступил он туда 26 июня 1919 года, отчислен по собственному желанию 5 января 1920, вновь поступил в мае 1920 и вновь отчислен 1 сентября 1920 года. Через две недели после этого он поступает в университет Джорджии в Афинах. Из-за того, что его семья жила в Северной Каролине, он не считался по­стоянным жителем Джорджии и потому платил 1 обучение сам. Позднее он писал своим харак-плавным почерком в анкете воспитаниика университета, что не получал никаких посо­бий из благотворительных фондов, не имел ни­каких заработков. А поскольку он не скрывал, что родители ему не помогают после отчисления из Аннаполиса, то остается только гадать, где он брал деньги — и на плату за обучение, и на то, чтобы жить на широкую ногу. Ред Апшоу любил носить дорогую одежду, водить шикарные авто­мобили и всегда иметь наличные в кармане.

Однако для членов яхт-клуба не было секре­том, что Ред участвует в доставке контрабандно­го спиртного через горы, поскольку именно в клубе и оседала львиная доля этой контрабанды. Юджин Митчелл не одобрял ни Апшоу, ни кого-либо другого из яхт-клуба, и атмосфера в доме на Персиковой улице становилась все более прохладной. Но это, казалось, совершенно не пугало Пегги; она по-прежнему приглашала дру­зей в дом и устраивала частые вечеринки.

Как-то раз Апшоу появился в доме Митчел­лов вместе с другим молодым человеком, лет на пять постарше его, с которым он вместе снимал квартиру в Атланте. И Стефенс, и Юджин Мит­челлы утверждали, что Джон Марш понравился им с первой встречи, даже несмотря на то, что был другом Апшоу и жил с ним в одной квар­тире. Пегги он тоже, казалось, понравился, но, конечно же, не так, как нравился ей Ред. Тем не менее она пустила в ход все свое очарование, с тем чтобы собрать вокруг себя нескольких влюб­ленных в нее мужчин, которых она ухитрялась держать на коротком поводке.

Весной 1922 года Джон писал своей младшей сестре Фрэнсис:

«Моя новая любовь виновата в том, что я так давно не писал тебе, ибо я провожу с ней так много времени, как это только дозволено законом. Я бы хотел, чтобы ты познакомилась с ней i оценила ее, поскольку высоко ценю твое мне­ние. Однако я не предполагаю жениться так скоро, как мне бы того хотелось, поскольку мы ней дали торжественное обещание не влюб­ляться друг в друга. Пегги пользуется большим успехом в такого рода отношениях и имеет са­мую большую коллекцию друзей-мужчин, насто­ящих друзей, какую я когда-либо видел у двад­цатилетней девушки. Я полагаю, что в конце концов, как и все остальные, тайно влюблюсь в нее и буду скрывать свою безнадежную страсть. А, да ладно. Дружба такой девушки, как Пег, дорогого стоит, и я ценю ее. Она пылкая малень­кая мятежница, обладающая в то же время и незаурядным здравым смыслом. Я уверен, ты полюбишь ее. А если нет, я обещаю, что тут же задушу тебя собственными руками».

Через несколько недель Пегги достаточно близко подружилась с Маршем, чтобы пригласить Фрэнсис, учившуюся на последнем курсе универ­ситета Кентукки в Лексингтоне, на пасхальные каникулы.

Несмотря на холодный прием, оказанный ей мистером Митчеллом, Фрэнсис Марш хорошо провела время в «большом холодном доме» на Персиковой улице. Она быстро привязалась к Пегги и была поражена тем, как ловко Пегги управлялась с обширным домашним хозяйством.

За то время, пока Фрэнсис гостила у Мит­челлов, их дом стал местом проведения несколь­ких вечеринок. И на одной из них Апшоу отвел ее в угол и доверительно сообщил: «Джон дума­ет, что получит Пегги, но у меня ружье боль­ше»,— вспоминает Фрэнсис. «Я полагаю, он имел в виду свою сексуальную привлекательность - а этого, надо признать, у него было в избытке».

Пегги испытывала приятное возбуждение, вы­званное соперничеством за ее любовь, и это побудило Джона заметить, что она, похоже, изо­бражала из себя современную молодую женщи­ну, которая сдерживает свои жгучие страсти лишь с помощью железной воли и самооблада­ния.

Пегги и сама признавалась Фрэнсис, что ее кокетство зачастую действует так, что все мысли о том, как бы соблазнить ее, откладываются в долгий ящик, и «насилие становится вполне уме­стным».

После этого визита между женщинами нача­лась переписка. И несколько лет спустя Пегги писала Фрэнсис:

«Джон никогда не пытался применить ко мне насилие. Он был единственным среди всех моих знакомых джентльменов, кто не имел бесчестных намерений в отношении меня. Он относился ко мне с каким-то благоговением, и я пролила не­мало слез, думая, что утратила свою сексуаль­ную привлекательность».

Сам Джон позднее признавался, что вел себя не так, как другие, чтобы ярче выделиться на их фоне.

Всегда кокетливая и любящая подразнить, Пегги, казалось, находила удовольствие в том, чтобы доводить своих поклонников до такого состояния, когда они начинали терять контроль над собой, — ив этот-то критический момент она неожиданно переходила к изображению пра­ведного негодования. Была своего рода опасность в таких ситуациях, но это лишь приятно волно­вало Пегги и казалось вполне достаточным для удовлетворения ее сексуальных потребностей.

Но в такие игры можно было играть с муж­чинами типа Джона Марша, твердыми в своих моральных устоях, но не с Редом Апшоу, не только не приученным к такого рода общению с сеншинами, но и не готовым принимать подоб­ное обращение благодушно. И его нажим на Пегги усилился.

Марш же по-прежнему был верен, но не настойчив, и Пегги успешно сталкивала лбами обоих мужчин в течение нескольких недель. Трудно было найти двух более несхожих людей, чем Ред Апшоу и Джон Марш. Можно было только удивляться, как они уживаются вместе в одной квартире. Апшоу всегда искал ощущений новых и острых — он водил машину слишком быстро, пил слишком много, деньги тратил не задумываясь, а тех, кто пробовал критиковать его поведение, либо вызывал на драку, либо заставлял извиниться и, казалось, ничего не бо­ялся. Если у него и были какие-то планы на будущее, то это была единственная вещь, кото­рую он держал при себе. Бросив учебу, он редко брал в руки книгу, хотя и был раньше блестя­щим студентом.

Джон Марш, со своей стороны, был чрезвы­чайно консервативным и заслуживающим дове­рия человеком, казавшимся старше своих 27 лет. Внешность его не была ни особо привлекатель­ной, ни запоминающейся. С мягкой речью, почти такой же высокий, как и Апшоу, но слегка суту­лящийся, он был всегда бледен, как человек, часто болеющий и никогда полностью не выздо­равливающий. За стеклами очков скрывались не­выразительные тусклые карие глаза. В его песоч­ного цвета редких волосах было много седины.

Пегги была первой женщиной, кроме матери и сестры, с которой он чувствовал себя легко и свободно. За всю свою жизнь он дружил лишь с одной девушкой по имени Китти Митчелл (одно­фамилицей Пегги), считая себя тайно обручен­ным с ней. Но во время войны, когда Джон служил в медицинской части в Англии и Фран­ции, Китти встретила богатого кубинского биз­несмена, вышла за него замуж и уехала с ним в Гавану. Это был сильный удар для Марша, и все последующие четыре года у него не было ника­ких серьезных отношений с другими женщинами.

Марш работал редактором в атлантском отде­лении «Ассошиэйтед Пресс», а еще в редакциях «Атланта Джорнэл», «Джорджиан» и «Лексингтон Лидер». Перед самой войной он некоторое время преподавал английский язык в своем родном го­роде Мейсвилле, штат Кентукки. И с Пегги они могли говорить о книгах и писателях, и она показывала ему те короткие рассказы, которые писала. Марш был убежден, что Пегги вполне может стать писателем, хотя сама она совсем не разделяла его веру в ее талант.

Марш и сам когда-то мечтал о писательской стезе, но пресек эти мечтания вскоре после того, как начал свою карьеру журналиста. Будучи здравомыслящим, практичным человеком, он трезво оценил свои возможности и пришел к выводу, что в лучшем случае может стать со временем хорошим редактором, но что ему явно недостает творческих способностей, необходимых для успешного писания романов. А вот у Пегги он эту творческую жилку углядел и уверял ее, что она вполне могла бы написать «прекрасный американский роман».

В июне оба молодых человека, претендовав­ших на благосклонность Пегги, поделили между собой вечернее время, проводимое в ее обще­стве, — бросая монету, определяли, кому достанется более предпочтительная вторая половина. Но, несмотря на это, исход соперничества стано­вился все более очевидным. В натуре Пегги всег­да было нечто беспокойное, даже необузданное, опасность влекла ее к себе столь же сильно, сколь общепринятые условности отвращали. Не­предсказуемость Реда волновала ее воображение, а его высокомерие и властность делали ее жен­ственной и беззащитной.

Все очень просто — Апшоу возбуждающе действовал на Пегги, Марш — нет. Некоторое время эти «поделенные» вечера помогали ей сдерживать свои естественные реакции на обая­ние Реда. Но в конце концов, вспомнив, по всей видимости, совет Мейбелл, что ответом на секс должен быть брак, она приняла предложение, которого, в некотором смысле, сама добивалась от Апшоу, действуя в соответствии с давней ус­тановкой: «не раньше, чем мы поженимся».

Помолвка Пегги с Редом произвела на обще­ство Атланты такое же впечатление, как и сз танец «апаш»: все были шокированы, и никто пс одобрил. По этой причине никто из людей, близ­ких к это|1 паре, не воспринял новость с энтузи­азмом. Марш же был просто сражен, но, будучи славным малым и образцовым мучеником, согла­сился быть шафером на свадьбе. Отец пытался отговорить дочь от этого брака до последней минуты; бабушка Стефенс предупреждала ее, что Пегги делает большую ошибку, а Стефенс уве­рял, что она выбрала себе в мужья плохого человека. Но в то же время сам спорил с отцом, что яростное сопротивление Юджина Митчелла только дает Апшоу те преимущества, в которых он так нуждается, и что Пегги выйдет за него замуж хотя бы из-за собственного упрямства, если отец будет так упорствовать. Отец, тем не менее, продолжал противиться, и бракосочетание было назначено на 2 сентября 1922 года.

Поскольку жених не принадлежал ни к какой церкви, а Пегги не хотела венчаться по католи­ческому обряду, местом для этого события был выбран дом на Персиковой улице.

Для общества положение Марша в качестве шафера на этой свадьбе было едва ли не инте­реснее, чем сама свадьба. Не только местные обозреватели светской хроники описывали свое изумление, но заметка о шафере, который сам был серьезным претендентом на руку невесты, появилась и на первой странице «Лексингтон Лидер». Но о чем не догадывались газеты — так это о степени галантности Джона. Он писал сес­тре о том опустошении, которое произвел в нем выбор Пегги, но при этом добавлял с оттенком мрачного юмора, что «помогает Реду приобрести необходимые вещи, поскольку он готов женить­ся, даже не имея для этого соответствующего костюма».

Пегги и бабушка Стефенс старались уладить свои разногласия на период подготовки к свадь­бе, но им это плохо удавалось: бабушка Стефенс не одобряла ни жениха, ни намерение Пегги пригласить на церемонию венчания епископаль­ного священника.

Дом Митчеллов стал свидетелем многих спо­ров в течение нескольких недель, предшествую­щих бракосочетанию, когда обе женщины — и Пегги, и бабушка Стефенс — не раз доводили друг друга до слез. Но Анни Фитцджеральд Сте­фенс, как оказалось, все еще не утратила той твердости духа, что помогла ей выжить в Граж­данскую войну и дважды пережить разрушение Атланты. Она привела свою портниху, выбрала свадебное меню и заказала цветы. Дело, казалось, зашло в тупик, когда Пегги уперлась, что будет венчаться с букетом красных роз - - свои­ми любимыми цветами, — но в конце концов ее удалось уговорить вернуться к традиционным для невесты белым веткам. Бабушка Стефенс с боль­шим облегчением отметила, что свадьба дочери Мейбелл будет организована должным образом, даже несмотря на «жениха-язычника и еписко­пального священника», — ведь Пегги даже уст­роила традиционный чай с показом приданого за день до торжественной церемонии.

Бабушка Стефенс сделала свою работу хоро­шо, и в субботний вечер 2 сентября 1922 года дом был готов к проведению бракосочетания. Алтарь, сооруженный из пальмовых веток и ли­стьев папоротника и украшенный пасхальными лилиями, белыми розами и ландышами, со всех сторон был окружен шестью серебряными канде­лябрами и помещался в центре холла на первом этаже. Располагался он задней стороной к вход­ной двери, а лицом к широкой лестнице в коло­ниальном стиле и с перилами, увитыми плющом. Гости, которых было около 85 человек, входили через французские двери с веранды и собирались в двух больших комнатах, смежных с холлом.

Точно в 8.30 вечера зазвучала музыка, но не рояль, а пластинка на фонографе, стоящем на столе на верхней площадке лестницы. Это была популярная тогда «Кашмирская песня», которая очень нравилась Пегги.

Как только участники свадебной церемонии появились на верхней площадке лестницы, высо­кий тонкий баритон оповестил о начале брачной процессии:

Бледные руки, которые любил я близ Шалимара,

Где вы теперь? Кто находится под вашим очарованием?

Кого ведете вы вдаль по дороге восторга,

Прежде чем мучить его на прощание,

Прежде чем мучить его на прощание...

Белые руки, которые любил я близ Шалимара,

Где вы теперь? Где вы теперь?

Это была прощальная песня, песня разлуки, что очень удивило гостей, многие из которых, вспоминая об этом впоследствии, называли вы­бор Пегги «странным» и «эксцентричным».

Две девочки, подружки невесты, юные кузи­ны Пегги, одетые в легкие воздушные платья лавандового цвета, несли корзинки, наполненные цветами — розами и ландышами. Следом за ними, в то время как процессия двинулась вниз по лестнице, шла Августа Диаборн, подружка невесты, в парчово-атласном платье цвета орхи­деи, с букетом роз и орхидеей в руках. Выгля­дела она весьма очаровательно.

Стефенс и другие шафера сопровождали оде­тых в платья лавандового цвета подружек неве­сты.

Но все взоры были устремлены на вершину лестницы, когда там появилась Пегги под руку с суровым Юджином Митчеллом. Ее платье, с низ­ко опущенной талией, было отделано бисером и едва доходило до колен. Лоб был перехвачен повязкой, в стиле девочки-подростка, также ук­рашенной бисером, на которой крепилась вуаль из кружевного тюля. Длинный узкий шлейф, расшитый бисером и отделанный по краям цве­тами из оранжевого шелка, крепился к спинке ее платья. В руках у нее — букет из белых роз и ландышей, украшенный длинными белыми лента­ми. И если «Кашмирскую песню» можно было назвать просто странным выбором, то ее свадеб­ное платье, напоминающее наряд девочки-подро­стка, а также слишком большого размера диаде­ма и вуаль были просто катастрофичны. А когда высокий жених и не менее высокий шафер встре­тили невесту у подножия лестницы, она показа­лась девочкой, затеявшей игру в переодевания.

Ред, красивый и элегантный в своем темно-сером костюме, с белой розой в петлице, стоял очень прямо и улыбался. Позади него — Марш, бледный и с выражением стоической покорности судьбе на лице.

Медленно и величественно Пегги прошла на свое место пред алтарем, остановившись, как только затихла музыка. А когда жених и невеста, преклонив колени, давали обет верности друг другу, бабушка Стефенс, не в силах сдержаться, зарыдала так громко, что была вынуждена уда­литься в другую комнату, чтобы не мешать це­ремонии.

Новобрачные покинули дом сразу после того, как разрезали свадебный торт, причем уход их выглядел не совсем обычным: Пегги, все еще в свадебном наряде, бросила свой букет Августе, при этом ее шлейф за что-то зацепился, и она едва удержалась на ногах; ни минуты не задер­живаясь, молодые прыгнули в сверкающий зеле­ный автомобиль Реда и умчались так стремитель­но, что шины визжали, скользя по тротуару.

Однако далеко они не уехали, поскольку пер­вую ночь им предстояло провести в холостяцкой квартире Реда.

Рано утром следующего дня они отбыли в Северную Каролину, где намеревались остано­виться в гостинице Ашвилла, прежде чем дви­нуться дальше, в Рейли, чтобы навестить родите­ли жениха.

После медового месяца друзья заметили не­которую напряженность в отношениях Пегги и Реда, которая говорила о том, что это время не было самым счастливым в их жизни. Позднее Пегги признавалась, что ей, пожалуй, не следо­вало во время свадебного путешествия ни обсуж­дать свои романтические чувства к Клиффорду Генри, ни посылать открытки его родителям.

Молодые стали жить в доме на Персиковой улице, согласно указанию Юджина Митчелла, заявившего, что он не только не желал бы ви­деть, как его дочь голодает в какой-нибудь арен­дуемой квартире, но и не хотел бы лишиться ее помощи в ведении домашнего хозяйства — аргу­менты, которые отец совершенствовал почти до их возвращения.

Хотя финансовое положение молодоженов было в лучшем случае нестабильным, Ред хотел, чтобы Пегги оставила родительский дом и риск­нула положиться на мужа. Она же отказывалась сделать это, пока он не найдет себе место работы с гарантированным недельным заработком. По­следовали ссоры, и Пегги начала писать жалоб­ные письма Джону Маршу, который перевелся в вашингтонское отделение «Ассошиэйтед Пресс» сразу после свадьбы.

В этих письмах она рассказывала ему о воз­никших у них разногласиях. Ответные же посла­ния Марша были всегда выдержаны в духе при­мирения и посредничества. Но Джон Марш был не единственным, кому Пегги жаловалась на по­стигшее ее несчастье. Поскольку приближалось 16 октября 1922 года — четвертая годовщина со дня смерти Клиффорда Генри, она завязала пе­реписку с его родителями, причем письма ее были доверительными, почти интимными. Как утверждал Стефенс, именно во время своего за­мужества с Апшоу Пегги осознала, что только Клиффорд был ее настоящей любовью. И если это так, то ей, должно быть, приходилось здоро­во притворяться в ее отношениях с Редом. В то время она часто говорила о Клиффорде и об их [деальной любви со своими близкими друзьями кроме того, обсуждала эту тему в письмах к ;го родителям.

Что до Реда, то он много и в открытую пил _№ очень плохо обращался с ней в этот период их хизни. А однажды даже физически оскорбил ее в присутствии гостей.

В декабре Пегги умоляет Джона Марша при­ехать в Атланту, чтобы поговорить с Редом о его алкогольных проблемах. Фрэнсис Марш была в гостях у брата в Вашингтоне в это время, и он обсуждал с ней сложившуюся ситуацию. «Я ду­маю, он вернулся в Атланту больше из-за любви к ней,— говорила Фрэнсис.— Это было очень глубокое чувство с его стороны. Возможно, и для нее тоже. Она, похоже, осознала, что он мог бы стать для нее тем, кем не стал Ред. Ред был поистине необузданным созданием».

Марш действительно вернулся в Атланту с намерением, по словам его сестры, убедить Пегги оставить Апшоу.

Это оказалось не слишком трудной задачей, поскольку не успел он приехать, как Пегги и Ред уже позвонили ему, чтобы сообщить, что решили развестись и что направляются к нему в отель, чтобы переговорить. Присутствие Джона, каза­лось, умиротворяюще подействовало на них в тот вечер, но тем не менее домой Пегги вернулась одна.

«Они пытались достичь невозможного,— пи­сал Джон сестре Фрэнсис,— и потерпели пора­жение в этой честной попытке просто потому, что это невозможно. Оба они имеют все возмож­ности для блестящего будущего, если оставят Друг друга в покое. И больше всего меня порадовало то, что наше трио так и осталось трио, а не превратилось в треугольник».

На следующее утро после их разговора с Джоном Ред появился в доме на Персиковой улице — бледный, понурый, истощивший, каза­лось, и гнев, и все другие эмоции. Бесстрастным тоном он сообщил Пегги, что едет в Ашвилл, штат Северная Каролина, где у него есть шанс получить хорошую работу, и что она может пойти и получить развод, если пожелает, по­скольку он в Атланту больше возвращаться не намерен. И такое равнодушие сквозило в его словах, что Пегги долго потом не могла вспоми­нать об этом без слез. Возможно, сделай он хоть шаг навстречу ей в то утро, она могла бы попы­таться начать сначала, но, увы, Ред покинул дом на Персиковой улице, даже не попрощавшись.

На своем спортивном автомобиле зеленого цвета он, как и обещал, отправился в Северную Каролину. Но в Атланту Ред еще вернется.