Глава 12

20 мая 1927 года около восьми часов утра молодой человек по имени Чарльз А. Линдберг поднялся в кабину небольшого самоле­та, на котором он надеялся пролететь без оста­новки весь путь от аэродрома Рузвельта близ Нью-Йорка до Парижа. А началось все в 1919 году, когда некий нью-йоркский бизнесмен по­обещал премию в 25 тысяч долларов тому, кто первым сможет совершить подобный перелет. Линдберга называли «счастливчик Линди» и «ле­тающий дурак», и хотя национальным божеством он пока не стал, но уж национальным героем стал бесспорно. Он был скромным, симпатичным человеком, но такая безумная отвага была в его попытке совершить подобный перелет — через океан, в одиночку, на маленьком самолете, на­зывавшемся «Дух Св. Луи», — что это потрясло воображение нации.

В течение десяти дней американцев объеди­няла надежда, что Линдберг добьется успеха. С помощью радио и газет они следили за переле­том и молились за его благополучное приземле­ние во Франции. Пегги и ее друзья-газетчики собирались у Перкенсонов и в напряженной ти­шине слушали, когда по радио передавали ново­сти о перелете.

Все были в восторге, когда, наконец, сообщи­ли, что Линдберг благополучно приземлился в Ле-Бурже, где был сразу же окружен толпами французских поклонников. Пегги совсем не бы­ла уверена, что Линдберг совершил «величайший подвиг за всю историю человечества», как кри­чали об этом на улицах продавцы газет, торгуя экстренными выпусками. Не согласна она была и с тем, что его подвиг заслуживает тех тысяч телеграмм, которые были отправлены, причем некоторые из них были длиной в несколько со­тен футов и подписаны десятками тысяч чело­век.

Ведь другие тоже пересекали Атлантику по воздуху, правда, в отличие от Линдберга не в одиночку и с дозаправкой на острове Ньюфа­ундленд. И потому Пегги хоть и восхищалась этим человеческим достижением, но считала его не более чем смелым рекламным трюком. И тогда к чему это внезапное обожествление Линдберга?

Однако люди видели то, что не смогла уви­деть во всем этом Пегги. Как писал в своей замечательной книге «Только вчера» историк Фредерик Леви Аллен, «годами американцы ис­пытывали духовный голод, видя, как ветшают один за другим их прежние идеалы, исчезают иллюзии и надежды, подвергаясь разрушительно­му влиянию все новых и новых идей и событий. Здесь и печальные последствия войны, которые подрывали религию и высмеивали сентименталь­ные представления людей, и продажность по­литиков, и преступность, и, наконец, та диета, состоящая из непристойностей и убийств, на ко­торую посадили людей газеты.

Романтика, рыцарство и самопожертвование были развенчаны; исторические герои изобража­лись в виде груды праха, а святые — как лич­ности с комплексами и странностями... Нечто очень важное, что необходимо людям, чтобы жить в мире с собой и другими, было утрачено ими. И вдруг совершенно неожиданно Линдберг вернул им это. В его поступке было все — и романтичность, и рыцарство, и самопожертвова­ние».

На месте Линдберга, простого и скромного человека, мог бы оказаться любой из миллионов его поклонников, коснись его вдохновение.

Учитывая ужасную неуверенность Пегги в се­бе, можно с уверенностью сказать, что ей и в голову не могло тогда прийти, даже в тех кош­марных снах, которые так часто снились ей, что десять лет спустя ей самой выпадет миссия удов­летворить некоторые из духовных потребностей своих сограждан и получить в ответ столь же бурное, как и по отношению к Линдбергу, их поклонение'.

Друзья Пегги знали о том, что она пишет книгу, но особых вопросов не задавали, посколь­ку если и случалось кому завести с ней разговор на эту тему, Пегги только смеялась: «Ох, это просто новый вид терапии для моей ноги». И так оно и было до некоторой степени — после зимы и лета 1927 года нога окрепла и, хотя достав­ляла Пегги значительные неудобства, уже по­зволила ей отложить костыли и вновь каждую неделю посещать библиотеку Карнеги для поиска необходимого исторического материала. Все ос­тальное время забирала работа над рукописью, которая, как ясно сознавала Пегги, была уже очень велика даже на этой стадии и отчаянно нуждалась в упорядочении, жестком отборе глав и материала, а значит, в сокращении.

Но остановиться и прочитать все написанное к этому моменту — от начала романа до смерти отца Пэнси Джералда О'Хара — она отказыва­лась, опасаясь, что вдруг ей захочется все сло­мать и переделать заново. Ибо в этом случае она совсем не была уверена, что ей вновь удастся собрать все воедино.

Главным событием в романе должен был стать брак двух главных героев, и Пегги была в замешательстве: написано более 300 тысяч слов, а до свадьбы Пэнси и Ретта все еще далеко. А тут еще летом 1928 года, вдобавок ко всем трудностям, Пегги вновь пришлось пережить оче­редной «приступ самоуничижения».

Как-то раз после полудня один из ее друзей, Фрэнк Дэниел, писавший рецензии на книги для «Атланта Джорнэл», зашел, чтобы поговорить с ней о своей новой работе — рецензии на эпиче­скую поэму Стефена Винсента Бенета «Тело Джона Брауна». Пегги сидела за машинкой, но быстро набросила на свой стол покрывало. Сна­чала Дэниел очень хвалил поэму Бенета, а затем стал вслух читать отрывки из нее.

«Это конец, это конец»,— читал он со своей мягкой дикцией южанина. И, слушая его, Пегги была так тронута красноречием, пафосом и мас­терством, проявленным Бенетом в этой поэме, посвященной событиям Гражданской войны, что попросила Дэниела замолчать, опасаясь того, чем это может кончиться для нее.

Дэниел не принял ее слова всерьез и продол­жал декламировать, даже «несмотря на то,— вспоминала позднее Пегги,— что я бросилась ничком на софу, заткнула уши и стала громко кричать. Я прочитала тогда эту поэму и страшно удивилась, что кому-то еще хватает смелости браться за тему Гражданской войны после того, как мистер Бенет столь блистательно изобразил

ее».

И после этого случая покрывало вновь вер­нулось на машинку на ближайшие три месяца. Джон был разгневан этим очередным приступом потери веры в себя, но никакие его увещевания не могли помочь Пегги восстановить ее.

В конце ноября умер кузен Пегги со стороны Фитцджеральдов, и она поехала в Фейетвилл на похороны. А вернувшись вечером домой, сняла покрывало с «ремингтона» и начала главу «По­хороны Джералда О'Хары». Тогда же она решила назвать родовое имение О'Хара Тарой, как про­изводное от «Холм Тары» — резиденции ир ландских королей с древнейших времен до XVI века. Но при этом решила не тратить время и не исправлять в рукописи прежнее название — Фонтейн-холл.

В декабре Бесси оставила дом на Персиковой улице и перешла на работу к Пегги. Это было, конечно, роскошью для Маршей, но Лула Тол-берг уволилась, а ни Джон, ни Пегги были не в состоянии взять на себя заботы по дому. Пегги не любила готовить и чувствовала, что просто не может управиться с домашними делами и покуп­ками. По словам самой Бесси, хотя ее любовь и преданность «мисс» Пегги и были безграничны, первые недели службы у Маршей были для нее далеко не лучшими.

В письме к Медоре, написанном много лет спустя, Бесси вспоминает:

«Лула Толберг... рассказала мне, что любит и что не любит мистер Марш. И из-за ее описа­ний мои первые несколько недель в его доме были для меня тяжелыми и даже страшными... Я его так боялась, что мне казалось, моя одежда падала с меня, как штора, когда ее опускают, при его появлении...

Но потом я узнала, что он бывший школьный учитель, что он строг, но что Расторопность, Чистота и Хорошая Еда вызывают улыбку на его лице, — и все стало хорошо».

С помощью Бесси можно представить себе ясную картину жизни в Дамп. Она приходила к восьми утра и оставалась до обеда, а во вторник во второй половине дня и большую часть дня по воскресеньям она была выходная.

«Я помню небольшое недоразумение, проис­шедшее с одной из моих знакомых горничных. Я сказала ей, что каждое воскресенье кончаю ра­боту после завтрака. Но причина того, что я нерегулярно посещаю церковь, кроется в том, что мистер Марш иногда по выходным спит до 12 часов. Она тогда спросила, оба ли они спят так долго. Я сказала, что иногда мисс Пегги завтракает и спит до прихода ее отца или носит цветы на кладбище на могилу Мейбелл и возвра­щается до того, как мистер Марш проснется.

Тогда она сказала, что, похоже, по воскре­сеньям они должны завтракать вместе. Я ответи­ла, что нет, они никогда не завтракают вместе, что мистер Марш позволяет жене отдыхать всю неделю, а она позволяет ему отдыхать по воск­ресеньям. В воскресенья у мистера Марша день

отдыха.

И я решила, что эта горничная поняла пра­вильно все, что я сказала. Но однажды в разго­воре до меня дошел слух, что... мистер и миссис Марш не живут вместе, что они никогда не едят вместе... Но я ведь сказала, что они только не завтракают вместе».

Кроме Бесси, у Маршей служила еще и Кэр­ри, прачка Митчеллов, приходившая за грязным бельем и возвращавшая его чистым по понедель­никам. Бесси получала 15 долларов в неделю плюс оплату проезда, но предпочитала бы по­лучать половину, но «жить у них», а плата Кэр­ри составляла три доллара в неделю плюс оп­лата проезда. А поскольку Джон получал около 75 долларов в неделю и большая часть денег уходила на оплату счетов от медиков, питание, аренду квартиры и прислугу, то для себя у Мар­шей денег почти не оставалось. И со времени замужества Пегги не смогла купить себе ни од­ного нового платья. Сестра Джона, Фрэнсис, ко­торая также вышла замуж и теперь была бере­менна, зная финансовые трудности Маршей, при слала Пегги голубое бархатное платье из своего гардероба.

В ответ Пегги писала, что думала, что на Рождество останется без нового платья, и как раз собралась перекрасить свое старое из голубо­го жоржета, оставшееся еще от ее приданого, когда пришла посылка.

«Я обожаю этот фасон юбок,— писала Пегги невестке.— Он делает меня выше, и я в самом деле плакала, правда, от радости, и теперь с трудом могу дождаться того момента, когда при­мусь за работу, чтобы слегка поднять линию талии».

И хотя жизнь Пегги в этот период была не из легких, бодрости духа она не теряла. Вече­ринки проходили постоянно, поскольку друзей было много и то они приходили к Маршам в Дамп, то Марши — к ним. Благодаря Бесси в доме всегда было достаточно еды, чтобы подать к столу. А уж приглашение отведать фирменное блюдо Бесси — жареных цыплят со свежей зе­ленью — очень высоко ценилось в кругу друзей Пегги и Джона, и по каждому такому случаю Бесси покупала птицу в Дарктауне, поскольку цены там были намного ниже, чем в магазинах для «белых», а уж потом несла ее в «притон» готовить.

Квартира Маршей была так мала, что Бесси и ее хозяева просто не могли не сблизиться. Пока Пегги стучала на своей пишущей машинке, Бесси пребывала в крошечной кухне и, что уди­вительно, никогда не расспрашивала хозяйку, о чем будет ее книга. Но вот свою личную жизнь они частенько обсуждали. Отношения Пегги с отцом все еще были непростыми, и Бесси, десять лет проработавшая у «мистера Юджина», лучше, чем кто-либо другой, понимала причину этого.

Сама Бесси была худощавой красивой жен­щиной, на десять лет старше Пегги. Будучи муд­рой и глубоко религиозной, Бесси сумела не­сколько приобщить Пегги к церкви, что до сих пор не удавалось сделать никому из членов ее семьи. Кроме того, Бесси твердо верила в неру­шимость и святость брака и в то, что мужчина должен иметь авторитет в доме, и Пегги во многом разделяла ее убеждения.

Надо признать, что с Джоном Маршем, чело­веком прагматичным, было не очень-то легко в обыденной жизни, и это требовало от Пегги особой заботы и терпимости, ибо в повседневной жизни он был таким же «мелочником и приди­рой», как и в редактировании рукописей. Всегда постоянный в своих привычках, он не любил никаких сюрпризов; не терпел он и незнакомую еду и незваных гостей. Гости, готовые сидеть до утра или остающиеся ночевать, были проклятием для него. На его счастье, Дамп был так мал, что подобная возможность редко кому предоставля­лась.

У обоих супругов были проблемы со сном, и бродить по квартире или наведываться к холо­дильнику среди ночи было обычным делом и для Джона, и для Пегги. И это было одной из причин, почему они оба избегали принимать приглашения переночевать у кого-либо из друзей в Атланте или за городом (хотя позднее Пегги и соглашалась на это, но только без Джона). Пегги страдала частыми ночными кошмарами, а завет­ной мечтой Джона было проспать до двух часов дня и получить, проснувшись, завтрак в постель.

В последние месяцы 1928 года Пегги работа­ла много и чрезвычайно плодотворно, но затем, весной 1929 года, вдруг резко прекратила. Арт­рит, начавшись с сустава лодыжки, поразил и запястья рук, и ей все труднее было печатать на машинке.

И тогда Пегги вытащила все свои конверты с главами романа и принялась прочитывать их со­держимое, делая карандашом исправления и лик­видируя все неувязки и нестыковки. Название Фонтейн-холл она всюду поменяла на Тару, вся­кий раз тщательно зачеркивая старое имя и над­писывая над ним новое — «Тара». То же самое она сделала и на самом конверте, в котором находилась глава с описанием возвращения ее героини Пэнси домой после пожара Атланты, и теперь на этом конверте было написано: «Дорога в Тару».

Пройдясь таким образом по всей рукописи, Пегги решила отложить ее пока в сторону. Роман к этому времени уже занимал 20 больших кон­вертов и содержал около 600 тысяч слов. Оста­валось еще написать главы, относящиеся к войне и некоторым военным событиям. Много раз Пег­ги писала, переписывала и вновь исправляла и переписывала начальную главу, и теперь все эти страницы находились вместе, в одном конверте, не понятные ни для кого, кто бы ни взялся их читать.

Нерешенной оставалась и проблема избавле­ния от Фрэнка Кеннеди, второго мужа Пэнси, и Пегги написала два варианта этой главы с совер­шенно разными окончаниями. В одной из них Фрэнк, никогда не отличавшийся крепким здо­ровьем, умирает, брошенный на произвол судьбы во время бурных ночных событий в Палаточном городке, а в другой — погибает от пули, по­лученной во время рейда клана. Но основа обоих вариантов — поездка Пэнси в одиночку через Палаточный городок, во время которой ее едва не изнасиловали. Сцена, безусловно, навеяна Пегги ее собственным визитом в Дарктаун, но с добавлением самого худшего из опасений Джона и Бесси. Так или иначе, но исход у обоих вариантов один — Пэнси становится невольной виновницей гибели Фрэнка.

Пегги не нравились те главы, в которых у Пэнси рождаются ее первые дети, и она даже оставила для переделки те сцены, где они появ­ляются, но вот сцены с Бонни — младшей до­черью Пэнси от Ретта — она, по-видимому, считала удачными, поскольку все они остались в последующем почти без изменений, так же, впрочем, как и все сцены стычек между Пэнси и Реттом.

Джон был слишком занят на основной рабо­те, чтобы вместе с Пегги пройтись по всей руко­писи целиком — это заняло бы несколько меся­цев. А Пегги недостаточно хорошо чувствовала себя, чтобы закончить поиск необходимых мате­риалов в библиотеке Карнеги, и в то же время она не знала, чем заполнить оставшиеся бреши в композиции ее романа. А кроме всего, не пред­ставляла, чего, собственно, стоит ее рукопись с литературной точки зрения.

Некоторые сцены — такие, как отчаяние Джералда О'Хара после смерти жены, смерть Бонни в результате падения с лошади (в этом эпизоде нашел свое отражение похожий, хотя и закончившийся менее трагично, случай, проис­шедший с самой Пегги в детстве) и почти наси­лие Ретта над Пэнси после безуспешных попыток разбудить ее любовь, также напоминающий ин­цидент между Пегги и Редом Апшоу, — ей было очень трудно оценить, ибо реальность в ее рома­не тесно переплелась с вымыслом.

Были и другие проблемы, беспокоившие ее. Прообразом для одной из ее «плохих» геро­инь — Красотки Уотлинг — послужила знамени­тая мадам Лексингтон, о которой Пегги рассказал [,жон и которая, несмотря на весьма преклонный возраст, была еще жива. Кстати, звали ее тоже Красотка, но Бризинг. Имели живых прототипов охранник Пэнси — Арчи, бывший каторжник, сбивший свою жену, и Тони Фонтейн, персонаж is Джонсборо, убивший бывшего управляющего ?ары. И, уж конечно, нельзя было забывать о главной угрозе — о Реде Апшоу и бабушке 'тефенс. При этом Пегги не могла успокаивать :ебя тем, что Томас Вудф, например, в своем юмане «Взгляни на дом свой, ангел» столь до-говерно описал город Ашвилл, штат Северная Каролина, и его жителей, что даже иностранец, фочитавший книгу, мог выйти на главную улицу иивилла, без посторонней помощи найти дорогу к дому Гантов и по пути к нему узнать многих попавшихся ему навстречу людей. Пегги же одна мысль о возможности быть привлеченной к суду за клевету приводила в ужас.

Потребовалось бы еще около года, чтобы за­кончить книгу, но чем больше Пегги читала уже готовые главы, тем тяжелее у нее становилось на душе. Работа была проделана огромная, но если она закончит ее — что тогда? Сможет ли она, столь боявшаяся судебных исков или критиче­ских отзывов, показать свой роман кому-либо еще? А если сравнить ее работу с произведения­ми Глазгоу, Фитцджеральда или Бенета — мож­но ли будет тогда считать ее настоящим писате­лем? Да, она много работала, долгими часами напролет, но одного этого явно недостаточно для того, чтобы считать ее литератором. Ведь, к примеру, она была уверена, что те писатели, кото­рыми она восхищалась, не нуждались в том, чтобы иметь под рукой домашнего редактора типа Джона, который бы постоянно им помогал. Когда-нибудь она, возможно, и вернется к рома­ну, но в тот момент вся ее работа казалась ей пустой тратой времени.

Пегги с Джоном долго обсуждали ее решение отложить роман в долгий ящик, пока однажды, видя, что переубедить ее не удастся, Джон не махнул рукой и не помог ей найти в квартире место, куда можно было бы спрятать кипы кон­вертов, чтобы они не мозолили глаза.

Не успели они покончить с этим, как у Пегги резко обострился артрит и ей пришлось вновь обращаться к врачам. Чтобы хоть как-то умень­шить боли в суставах, ей сначала удалили не­сколько плохих зубов, а затем и миндалины. Диетолог исключил из ее меню сладкое и крах­мал. Но ничего не помогало — боли продолжали

. терзать ее.

Все лето ей то вводили небольшие дозы вак­цины от брюшного тифа, то назначали ежеднев­ный массаж, то советовали пройти курс диатер­мического лечения. Наступил новый, 1930 год, затем пришла весна — и артрит неожиданно исч.ез сам собой.

Хотя Пегги почти год не прикасалась к рома­ну, Джон не позволял ей совсем забыть о нем и о том, что он не закончен, и часто обвинял ее в том, что она не ценит свой талант, за обладание которым он сам мог бы пожертвовать многим. Несколько лет спустя, когда репортеры спросили Пегги, не думает ли она, что на нее вновь может снизойти вдохновение и она вернется к писатель­ству, Пегги ответила очень резко: «Я до сих пор еще никогда не встречалась с этой леди — Вдохновением, и не думаю, что когда-либо встре­чусь».

Без сомнения, весь 1930 год вдохновение ее не посещало и к рукописи она не прикасалась. Она ухаживала за слабеющей бабушкой Стефенс и своими тетками из Джонсбо-ро — тоже стары­ми и больными. Много времени забирали друзья, особенно теперь, когда она оказалась вовлечен­ной во все их проблемы и всегда была готова прийти на помощь в случае необходимости.

Как утверждала позднее сама Пегги, одному своему другу она «помогала в выборе трех вра­чей-психиатров и пары неврологов, а также в разводе и новом счастливом браке».

От работы над книгой она явно всячески уклонялась, и они оба с Джоном знали об этом. Формально, однако, считалось, что виноваты в этом все те компании близких и друзей, которые отнимали у Пегги массу времени своими прось­бами и проблемами. Намеки Джона, что, дескать, ей просто нечего сказать, она игнорировала и даже, похоже, не раздражалась, когда кто-нибудь из друзей говорил: «Ну не стыдно ли, что чело­век с таким умом, как у Пегги, не имеет никаких стремлений?»

Похоже было на то, что книга, работу над которой Джон всячески поощрял и которая так сблизила их, никогда не будет дописана. Но эта перспектива, казалось, совершенно не беспокоила Пегги, хотя и была источником великой досады для Джона.