Глава 20

Джон «Мэннелин» и его малень­кая, немодно одетая жена остановились в одном из небольших, но симпатичных отелей Винтер-парка за несколько дней до Рождества 1936 года. Солнце светило так ярко, что Пегги была оше­ломлена, вступив в полумрак скромного вести­бюля. Первое, что она увидела, когда глаза при­выкли к темноте, была наряженная рождествен­ская елка, украшенная искусственным снегом. Почему-то это вызвало у нее взрыв хохота, и они с Джоном пребывали в приподнятом настро­ении, распаковывая свои вещи. А некоторое вре­мя спустя они уже входили в бунгало Мейбелл и Эдвина Грэнберри.

Следующие несколько дней Марши провели, чистя апельсины, читая книги младшему сыну Грэнберри и обсуждая «Унесенных ветром» и тот новый роман, который Эдвин Грэнберри хотел бы написать.

Впервые за много лет Пегги почувствовала себя совершенно расслабленной и счастливой. Ей было хорошо с Грэнберри, относившимися к ней со смешанным чувством восхищения и покрови­тельства. Беседы с ними были очень оживленны­ми. Грэнберри, как и муж Августы, разделял любви Пегги к хорошим историям и легко сме­ялся над ее шутками. Мейбелл же была хорошей поварихой и хозяйкой и никогда не выказывала недовольства тем, что была «при исполнении» во время визита Маршей.

Именно в это время Грэнберри обратился к Пегги с предложением сделать статью о ней для журнала «Кольерс». С того времени, как подо­бная просьба Джинни была ею отвергнута, поя­вилось несколько аналогичных статей в различ­ных общенациональных журналах, а как раз пе­ред отъездом из Атланты Пегги дала интервью Фейс Болдуин для мартовского номера «Pictorial Review». В нем, однако, не было ничего нового, кроме уже известных сведений.

Грэнберри же предложил ей сделать нечто более глубокое и пообещал, что если Пегги со­гласится, то Марши смогут принять участие в написании этой статьи, за ними же останется право окончательно одобрить ее.

В случае с Джинни Пегги опасалась, что достоянием гласности могут стать некоторые факты, которые ей совсем не хотелось бы обна­родовать, как-то: ее истинный возраст, слабая успеваемость в Смит-колледже, Клиффорд Генри и его гибель, и Бог знает, что еще, поскольку Джинни была ее лучшей подругой в колледже. А вот Грэнберри мог написать лишь то, что откроет ему сама Пегги. И это давало Маршам прекрас­ную возможность опубликовать некоторые фак­ты, которые помогли бы опровергнуть все лож­ные слухи и одновременно представить Пегги перед читателями так, как ей бы того хотелось. Марши согласились, предварительно заставив Грэнберри дать клятву, что никто, даже редакция «Кольерса», не узнает, что они приложили руку к чему бы то ни было в этой статье, за исключением ее прочтения и одобрения. Грэнберри с восторгом согласился.

Дело в том, что годами приносил он свои произведения Кеннету Литайеру в «Кольерс», и все они бывали отвергнуты. Но как-то Литайер намекнул, что если Грэнберри удастся уговорить Маргарет Митчелл дать согласие на статью о ней, то редакция с удовольствием ее напечатает. У Литайера в данном случае вполне могли быть свои скрытые мотивы: ему бы очень хотелось, чтобы Пегги написала короткий рассказ для жур­нала, а он знал, что Марши и Грэнберри подру­жились.

Марши обговорили содержание будущей статьи Грэнберри, и Джон пообещал, что, как только первый набросок будет готов, они с Пегги внесут свои поправки и предложения;

Пегги так хорошо себя чувствовала, когда они расходились в тот вечер, что согласилась прийти на небольшую импровизированную вече­ринку на следующий вечер в сочельник, при условии, что все будет «очень тихо».

Отведя Эдвина в сторону, она объяснила ему, что с Джоном может случиться небольшой при­ступ, один из которых настиг его на пути во Флориду, и что если Эдвин увидит ее, склонив­шуюся над Джоном и пытающуюся просунуть ему ложку между зубов, то он постарается от­влечь внимание остальных гостей. Но, к радости Грэнберри, вечеринка прошла вполне благопо­лучно, и все остались довольны.

А на следующее утро местная газета сообщи­ла, что автор романа «Унесенные ветром» нахо­дится в городе в качестве гостя профессора Грэн­берри и его жены. Опасаясь, что репортеры со всего мира вскоре хлынут в город, Пегги срочно упаковала багаж, в то время как Джон позвонил Грэнберри, чтобы сообщить им об отъезде. А поскольку был день Рождества, Пегги не сомне­валась, что им удастся опередить журналистов.

Эдвин, страшно расстроенный, пришел к ним в отель, чтобы попрощаться и удостовериться, что Марши не его винят в утечке информации. (Как писала Пегги Брискелю, «с самыми лучши­ми в мире намерениями Эдвин позволил «кошке выскочить из мешка», и нам пришлось рано утром в Рождество уложить чемоданы и поки­нуть город, одним прыжком опередив и журна­листов, и приглашения на обед!»)

Остаток отпуска Марши провели в маленьких отелях небольших городков, и, как говорила Пегги, «все было прекрасно».

Сразу по возвращении в Атланту Джону при­шлось лечь на операцию по поводу геморроя. Болезнь эта весьма смущала обоих супругов, и потому, сообщая об операции в письмах к друзь­ям, Пегги не объясняла, в чем, собственно, де­ло, что повлекло за собой страхи и слухи о том, что состояние Джона много хуже, чем это было на самом деле.

Семь дней, проведенные Джоном в госпитале, оказались своего рода проверкой конспиративных способностей Пегги, поскольку, хотя она и нахо­дилась большую часть времени с ним, их место­нахождение и его операция были успешно скры­ты не только от прессы, но и от друзей. Не было ни одного посетителя. Медсестра, которая была взята в сообщницы в деле сохранения тайны, позднее описывала Пегги как «не высокомерную, но уверенную в себе... по виду почти мальчика • короткие волосы, очки с толстыми стеклами, голубые глаза. И ее туфли — я хорошо их запомнила, — тяжелые, без каблука, ортопедиче­ские».

Это был первый случай, когда Пегги надела очки на людях, хотя дома носила их почти постоянно, а поскольку линзы ее очков были сильными, то, надо полагать, ей было очень трудно обходиться без них.

Медсестра, миссис Гейдос, вспоминала также, что как раз в это время в госпиталь положили монахиню, которая была уже довольно старой. Она была кузиной Пегги — двоюродной или троюродной — и звали ее сестра Мелани. Миссис Марш заходила ее проведать и потом говорила мне, что была там, откуда пошло имя «Мелани».

Грэнберри прислал первый набросок статьи как раз во время выздоровления Джона. Будучи все еще не в состоянии сидеть за машинкой, Джон написал от руки двадцать шесть страниц замечаний, тщательно помечая номера страниц и строк всех своих исправлений и вставок. Пегги добавила всего одну страницу. И в итоге пол­учился документ весьма разоблачительный.

Сама Пегги поправила Грэнберри лишь там, где говорилось о конкретном случае, происшед­шем с нею: в один из ее «побегов» от поклон­ников в первые недели ее славы она направилась в Джонсборо и, останавливаясь у пяти автозап­равочных станций, всякий раз спрашивала, как проехать в Тару, и всякий раз ее направляли в противоположные стороны. Когда же на послед­ней заправке она сказала, кто она, ей не пове­рили. Пытаясь как-то доказать, что она действи­тельно автор романа «Унесенные ветром», Пегги достала из «бардачка» своей машины карту Кон­федерации, которая и убедила всех, что она говорит правду.

Пегги попросила Грэнберри убрать все описа­ния служащих автозаправок, которые изображе­ны грубыми, жадными до денег или глупыми людьми, и вставить в конце этой истории, что «Тара» — название вымышленное и что планта­ции с таким именем никогда не существовало.

Со своей стороны Джон настаивал на том, чтобы убрать слово «трезвый», поскольку «оно легко ассоциируется с выпивкой». Он также хо­тел, чтобы в статье были опровергнуты некото­рые из появившихся недавно слухов: что Пегги ослепла, что она оставила мужа и двоих детей, что это не она, а Джон написал книгу, но при этом настаивал, чтобы опровержение было по­вторено дважды — в начале статьи и далее еще раз в тексте, с тем чтобы читатели запомнили именно опровержение, а не сами слухи.

Пегги, продолжал Джон, не должна характе­ризоваться как «неизвестная широкой публике» до публикации «Унесенных ветром», вместо этого следует оставить «неизвестная за пределами Джорджии». Не следует писать «очень молодая женщина» — слово «очень» лучше исключить. «И, пожалуйста, не надо приписывать мне какие-либо планы (во время написания «Унесенных ветром») типа «выбросить рукопись». Я предпо­чел бы в то время дать ей хорошую трепку, но, пожалуйста, не упоминайте об этом в статье».

Джон правил грамматику и вылавливал другие ошибки, требовал вычеркивать одно и заменять другим, подменял высказывания Грэн­берри о Маршах своими собственными и давал указание: «Здесь заодно и предложения по заме­не параграфа». Кроме того, он заканчивает длинную вставку, которая, по-видимому, была напечатана дословно с его замечаний, написан­ных карандашом. Одна из его вставок, особенно скучная и состоящая из 1200 слов, повествует о муках, перенесенных Пегги со дня выхода в свет ее книги. Хотя здесь же, на удивление нелогич но, Джон сообщает: «Адрес мисс Митчелл не является секретом. Номер ее телефона указан в справочнике. Все это — признаки ее решимости продолжать жить так же, как она жила всегда». Множество других пассажей в статье также принадлежат перу Джона, и в каждом из них он подчеркивал потребность Пегги в покое и уеди­нении. Но тогда зачем, спрашивается, он позво­лил журналу с одним из самых больших тиражей в стране напечатать информацию о том, как легко можно добраться до его жены, и далее, что она больше не дает автографов, но лично отве­чает на все письма, приходящие на ее имя? А обнародование тех личных исповедей и интим­ных признаний, которые содержались в некото­рых письмах, как это было сделано Джоном, могло привести лишь к увеличению потока писем и еще большей их исповедальности.

Большинство из этих читательских писем бы­ли, как писал Марш, «того сорта, на которые нельзя ответить со стереотипной любезностью... Многие из них, написанные в пылу эмоций, вызванных романом, несли на себе печать испо­ведальности. Мисс Митчелл, возможно, и могла бы проигнорировать их... но, считая свой роман невольной причиной того отчаянного тона, кото­рый характерен для некоторых из этих писем, она чувствовала свою вину и не могла уклонить­ся от ответа...

Многие жены писали, что трагедия Ретта и Скарлетт открыла им глаза на подобные траге­дии, происходящие под крышами их домов, и заставила по-новому отнестись к отчужденности мужей, чтобы попытаться что-то исправить еще до того, как станет слишком поздно.

А мужья признавались в том, что разрыв Ретта со Скарлетт, после стольких лет любви, заставил их просыпаться среди ночи от страха, _что, возможно, и сами они потеряли своих лю­бимых жен».

Категории несчастных, возможно, с нарушен­ным душевным равновесием, читателей, искав­ших спасения на страницах романа, расширялись, включая в себя «мужчин, сломленных депрес­сией», «идеалистов, не способных приспособиться к переменам», «гордых женщин, чьи мужья по­теряли работу». И сразу после публикации статьи на Пегги обрушился еще более сильный поток звонков и писем, чем она могла себе даже пред­ставить. Каких бы целей ни пытался достичь Джон с помощью этой статьи в «Кольерсе», они все ударили по Маршам бумерангом. Кеннет Ли-тайер позднее говорил, что, коль скоро Джон был человеком, всю жизнь связанным с рекла­мой, то и статья эта предназначалась Маршами скорее для рекламных целей.

Когда Литайер получил от Грэнберри этот опус, он не почувствовал себя счастливым, по­скольку надеялся, что статья будет иметь более личный характер, что она даст возможность по­знакомиться со взглядами Маргарет Митчелл на некоторые стороны жизни — частной и обще­ственной, приоткроет завесу тайны над внутрен­ним миром писательницы — до, во время и после написания ею своего знаменитого романа. Его надежды не оправдались, но времени на переделку уже не оставалось: статья должна была появиться в мартовском номере «Кольерса».

Журнал был уже наполовину в гранках, а Грэнберри предупреждал, что Марши (которые, как слышал Литайер, были крайне несговорчивы с прессой) никогда не допустят никаких переде­лок или исправлений. И редактору «Кольерса» стало ясно: или статья будет опубликована в ее нынешнем виде, или ее не будет вообще. Но как бы там ни было, Литайер решил, что «тема говорит сама за себя и статья будет читаться, даже если мы решим напечатать ее на китай­ском».

Другая причина того, что в «Кольерсе» реши­ли публиковать статью, состояла в том, что там надеялись, что взамен Пегги, возможно, сделает для них одолжение и в один прекрасный день предложит им какую-нибудь короткую художест­венную вещь, за которую с радостью ухватился бы любой журнал.

Джон отнюдь не преувеличивал, когда писал о тех эмоциональных письмах, которые приходи­ли на имя Пегги, и о том, что она лично отве­чает на них. И не только чувство личной ответ­ственности было тому причиной — имелись и другие мотивы, многие из которых и сама Пегги вряд ли сознавала.

Письма, которые она получала, зачастую на­поминали те, что получала в свое время Медора Перкенсон, когда вела свою колонку советов «страдающим от безнадежной любви» в «Атланта Джорнэл», и они вполне могли пробудить в Пег­ги ее давнее желание заняться психиатрией. А возможно, письма просто доставляли ей удоволь­ствие той иллюзией власти, которую приобрела она над чувствами читателей, и потому сам про­цесс написания ответов нравился ей так, как никакое другое занятие.

Но самое главное письма скорее всего удерживали ее от необходимости писать что-либо другое. Она писала свои ответы на письма почти так же, как когда-то писала книгу. Она излагала свои мысли на бумаге — длинные, подробные и зачастую довольно интимные. Бывало, что она делилась в письмах собственными проблемами. И хотя Пегги всегда говорила, что ненавидит печа­тать «под копирку», свои ответы читателям она именно так и печатала — в двух экземплярах. И стоило лишь взглянуть на то количество копий, которое хранилось в ее архиве, как становилось ясно, почему у Пегги совершенно не было вре­мени на написание других книг — по крайней мере в тот период ее жизни: за четыре года, прошедшие со дня выхода романа в свет, Пегги написала около двадцати тысяч писем, и все они были достаточно длинны. Получается в среднем около ста писем в неделю.

В феврале, к огорчению Маршей, родился новый слух: супруги разводятся. «И если это правда, — писала Пегги, — то я не понимаю, что это за джентльмен в пижаме находится ря­дом со мной? Он спит в моей постели, отклика­ется на имя Джон Марш, но я начинаю в этом сомневаться!»

Слухи вообще доходили до Пегги с завидной регулярностью: о том, что у нее деревянная нога, что она сняла номер в отеле «Пьедмонт» и неде­лями там пьет беспробудно, что она сама будет играть роль Мелани. И всякий раз это было для нее мучительно.

А тут еще жизнь Маршей стала осложняться потоком судебных исков. Открыла счет Сьюзан Дэвис, автор «Подлинной истории Ку-клукс-кла­на, 1865—1877», предъявив иск на шесть с по­ловиной миллиардов долларов за плагиат. Но несмотря на представленное в суд «краткое» из­ложение дела, где на 261-й странице мисс Дэвис обвиняет Пегги в использовании тех же «истори­ческих фактов», что приведены и в ее «Исто­рии», иск был признан не только недействитель­ным, но и просто нелепым. Однако отвечать на него все равно пришлось, хотя дело и было прекращено.

По этому поводу Пегги пишет Лу:

«Сказать правду, я почувствовала даже облег­чение, когда пришло письмо с ее требованиями. Я несколько месяцев ждала, какой из этих вы­могателей первым откроет огонь. И просто пора­зительно, что никто из мошенников не сделал этого раньше. Мы не знаем, во что это выльет­ся • вымогательство, шантаж, иски разного ро­да... И мы были рады, что первое ружье оказа­лось хлопушкой. Это был один из тех случаев, когда некто утверждает, что вы переехали его машиной и всего изранили как раз в тот день, когда вы даже не садились в свой автомобиль».

Следующее дело было, однако, начато самой Пегги. Театральный антрепренер Билли Роуз включил сатиру на «Унесенных ветром» в свой спектакль «Водная феерия», и Пегги подала на него в суд за нарушение ее авторских прав.

Дело это еще не закончилось, когда пришла весть о датском «пиратском» издании романа, появившемся в Нидерландах. Стефенс обратился в нью-йоркскую юридическую фирму издатель­ства Макмиллана за помощью в этом деле, и был начат судебный процесс, который должен был подтвердить всемирные авторские права Пегги на книгу. Процесс этот, однако, внес в 'отношения Маршей с «Макмилланом» некоторую напряжен­ность, которая не спадала в течение ряда лет.

Санкционированные автором переводы рома­на были к этому времени или в рабюте, или уже изданы в шестнадцати зарубежных странах, по­мимо Канады и Англии: в Чили, Дании, Финлян­дии, Франции, Германии, Голландии, Венгрии, Японии, Латвии, Норвегии, Польше, Швеции, Румынии, Италии, Бразилии и Чехословакии. В Германии и Японии уже было продано около двухсот тысяч экземпляров.

Пришло решение суда о том, что отныне все иностранные права на книгу сосредоточены в руках Пегги, и Маршам пришлось нанять еще одного секретаря для работы по вечерам. Пока Джон занимался иностранными правами, Пегги писала ответы на письма — столько, сколько позволяли ей глаза и время.

С необычной горячностью Пегги отвергла просьбу «Макмиллана», переданную через Лу, позволить издательству напечатать один тираж книги с ее факсимильным автографом: «Я всегда довольно отрицательно относилась к автогра­фам, — писала Пегги. — Когда незнакомый человек просит у меня автограф, я чувствую себя так же, как если бы он попросил у меня пару моих шлепанцев... И если бы я могла выкупить обратно все экземпляры книг с моими автогра­фами и уничтожить их, я сделала бы это».

Незадолго до просьбы «Макмиллана» Пегги узнала, что некоторые люди спекулируют подпи­санными ею книгами, наживаясь при этом, и это привело Пегги в негодование: ведь зачастую она подписывала книги днями напролет и потом пла­тила за их пересылку из своего кармана. И если розничная цена одной книги составляла три дол­лара, то экземпляры с автографом весной 1937 года продавались уже по двадцать долларов. Су­ществовало около четырех тысяч книг, включая и те, чей форзац Пегги подписала для «Макмил­лана», с надписью «Маргарет Митчелл». Она редко писала на книге что-либо еще, кроме име­ни, за исключением тех случаев, когда хорошо знала ее владельца.

Несмотря на существующие тяготы и пробле­мы, Пегги все-таки вновь восстановила свой обычный вес, и Джон писал по этому поводу сестре Фрэнсис:

«Выглядит она теперь гораздо привлекатель­нее, и жить с нею стало намного приятнее. И хоть сражения не прекращаются, она продолжа­ет обучаться некоторым способам и средствам их ведения».

Пегги даже стала позволять себе короткий послеобеденный сон и арендовала для этого но­вый, сохраняемый в глубокой тайне офис. Он находился в соседнем с домом Маршей Норт-вуд-отеле и обходился им в 32,5 доллара в ме­сяц. Маргарет Бох теперь постоянно работала у Маршей, и аренда была оформлена на ее имя. Были приняты все меры предосторожности, с тем чтобы сохранить тайну этого офиса. Даже хозяева и постоянные жильцы отеля поклялись держать все в секрете.

Пегги выскальзывала из квартиры после того, как Бесси производила разведку и произносила: «Все чисто», и обе женщины бежали в свое новое убежище. В офисе была установлена кушетка, но не было телефона, и если, случалось, звонили по важному делу, Бесси приходилось сновать взад-вперед по подземному переходу, соединявшему оба здания, часто прерывая при этом послеобе­денный сон Пегги.

Она по-прежнему любила хорошие анекдоты и всегда имела запас «нескромных» смешных историй, которыми с удовольствием потчевала Ли Эдвардса или других старых друзей, когда бы они ни встретились. Гордилась она и своей кол­лекцией французских порнографических откры­ток и литературы с непристойным содержанием, и ей нравилось демонстрировать все это тем из своих друзей, которых она хорошо знала.

Но вот посещать вечеринки, которые Пегги называла «сборища», Пегги больше не могла, о чем очень сожалела, ибо они давали ей возможность побыть самой собой, подточить свой острый язычок и побаловаться кукурузным виски.

Пегги любила выпить, особенно в хорошей компании, и ей нравились эти «пьяные перебран­ки» — как называла она сборища, подобные

съездам Ассоциации прессы штата Джорджия, на которых, кстати, алкоголь употреблялся весьма умеренно.

Пегги всегда знала, что «крепка на голову», но опасалась теперь посещать те мероприятия, где подавалось спиртное. «Нештатовские» репортеры (а газетчикам Джорджии Пегги полностью уверяла) всегда были готовы пронюхать о ее безобидном времяпрепровождении, и следующая выдумка, которую Пегги прочла бы о себе,— это то, что она алкоголичка.

В действительности, вполне возможно, что у

Пегги и были проблемы с алкоголем, даже если она всегда отказывалась признать это и никогда нe позволяла, чтобы спиртное оказывало на ее жизнь какое-либо влияние.

Пегги бесконечно нравились легкие комедийные фильмы, тем более что они стали единствен­ным доступным для нее развлечением. Неподале­ку от их квартиры находился небольшой киноте­атр, с хозяином которого Марши находились в дружеских отношениях и который всегда готов был услужить, если Пегги звонила ему и говорит, что собирается прийти.

Она смотрела по три-четыре фильма в неде­лю, и особой любовью у нее пользовались филь­мы, «герои которых получали удары тортом по физиономии, а рыбой их били по шее». Она была без ума от братьев Маркс, никогда не пропускала фильмов с Бакстером Киттоном и, как вспоминает Медора, на кинокомедии "Три новобранца" вы всегда могли обнаружить Пегги по ее звонкому "ха-ха-ха"».

Хотя Пегги настаивала, что не имеет отноше­ния к распределению ролей в фильме «Унесен­ные ветром», она взяла себе за правило присмат­ривать во всех новых фильмах возможные кан­дидатуры на роли Скарлетт и Ретта. Пегги при­знавалась Кей Браун: «даже за 500 долларов не согласилась бы я назвать состав исполнителей, который бы меня устроил, поскольку считала, что это могло бы стеснить вас всех». И она по-прежнему оставалась в стороне от кинопроиз­водства, и тем не менее все же предложила Лу, чтобы «люди Сэлзника» пригласили ее подругу Сьюзен Майрик, репортера газеты «Мейкон Те­леграф», «на побережье, чтобы в ее компетенцию входило бы, на время съемок фильма, отслежи­вать достоверность и точность всего, что касается Юга, помогать актерам в освоении южного про­изношения и решать все второстепенные вопросы по костюмам и манерам поведения, повадкам южных негров и тому подобное». Сьюзен Май­рик была приглашена в Голливуд и работала на Сэлзника все то время, пока снимался фильм.

Режиссер фильма Джордж Кьюкор, его асси­стент Джон Дарроу и декоратор Говард Эрвин прибыли в Атланту в первых числах апреля. Пегги грозилась отдать себя «на милость атлант-ской прессы и просить их обнародовать ее обра­щение к публике работать не на меня, а на мистера Кьюкора». Впоследствии она признава­лась, что визитом «сэлзниковцев» осталась до­вольна даже больше, чем ожидала. В письме к Гершелю Брискелю она пишет, что сама возила мистера Кьюкора и его техперсонал по всем ухабистым дорогам графства Клейтон. Кизил как раз распускался, и «дикие яблони цвели как сумасшедшие». Кьюкору хотелось посмотреть на старые дома, построенные еще до Гражданской войны, и Пегги предоставила ему такую возмож­ность, но была уверена, что «киношники» ра­зочарованы тем, что не увидели особняков с белыми колоннами — символа Юга для Голли­вуда.

Пегги умоляла Кьюкора оставить Тару некра­сивой старой фермой без всяких архитектурных излишеств. В Джорджии было, конечно, доста­точное количество старых особняков с белыми колоннами, но в графстве Клейтон и в Джонсбо-ро их было всего несколько, и Пегги всегда представляла себе Тару как обычную рабочую ферму, похожую на сельский дом ее родственни­ков Фитцджеральдов.

Эта вторая поездка в Атланту людей Сэлзни­ка, уже успевших провести кинопробы в Чарль­стоне по пути сюда, была еще более суматошной, чем первая. Пегги проводила в одиночестве боль­шую часть времени в своем тайном убежище, предоставив Джону и Бесси иметь дело с толпа­ми «подающих надежды» соискателей ролей, ко­торые вновь появились у дверей квартиры Мар­шей.

Кьюкор тоже был «осажден» со дня приезда в Атланту и до того момента, когда пять дней спустя он сел в поезд, отправляющийся в Новый Орлеан. Одна из претенденток на роль Скар­летт — южная красавица, которую Пегги назы­вала не иначе, как «медовый перец»,— не пол­учив аудиенции у Кьюкора, так рассвирепела, что купила билет до Нового Орлеана, намерева­ясь в поезде загнать режиссера в угол и заста­вить его выслушать один из монологов Скарлетт. Но, по глупости она позвонила Иоланде Гоин из газеты «Атланта Конститьюшн» и посвятила ее в свои намерения, после чего Иоланда сочла своим долгом предупредить Кьюкора.

Последовавшие события вполне могли бы со­ставить конкуренцию любым сценам погони из комедийных фильмов с участием Кейстоуна Коп-са. Иоланда дала знать Кьюкору, а тот, в свою очередь, выставил пост у дверей своего купе — в лице ассистента Дарроу. И когда претендентка появилась, Дарроу спрыгнул и, схватив девушку в охапку, потащил к выходу, на ходу обещая, что непременно прослушает ее.

• Вы мне не нужны. Я уже встречалась с вами, — закричала девица, узнав Дарроу. — Бог мой, да с вами любой может увидеться. А я должна видеть мистера Кьюкора!

• Он уже уехал в Новый Орлеан. На маши­не.

Но от нее не так-то просто было отделаться. И поскольку видно было, что она не остановится перед тем, чтобы взять вагон приступом, Дарроу стал оттаскивать ее к «голове» поезда, подальше от вагона Кьюкора, надеясь, что у босса будет время скрыться, прежде чем эта девица его опоз­нает. Так как поезд уже тронулся, Дарроу, ух­ватившись за поручень, запрыгнул на подножку вагона — но только после того, как поезд уже набрал достаточную скорость и ассистент мог быть уверен, что красотка на своих высоких каблуках и в узкой юбке не сможет последовать за ним. Однако неутомимая претендентка вскоре внезапно появилась в нью-йоркском офисе ком­пании Сэлзника, а также в гостях у тетки Пегги — Эдит — в Гринвиче. Ей, правда, так и не удалось встретиться с Кьюкором, но Пегги ока­залась права: информация о поисках исполни­тельницы на роль Скарлетт публиковалась на первых страницах газет и оставалась новостью номер один до тех пор, пока состав исполнителей для фильма «Унесенные ветром» не был утверж­ден окончательно.

В конце мая 1937 года в Атланту с трехднев­ным визитом прибыл Гарольд Лэтем — и вновь _в поисках рукописей.

Накануне шел сильный дождь, но яркое днев­ное солнце уже высушило улицы. Лэтем был счастлив вновь побывать в городе, где он впер­вые «открыл» Пегги Митчелл и ее потрясающую книгу, которая до сих пор, по прошествии почти года со дня выхода в свет, по-прежнему продол­жала возглавлять список бестселлеров в Америке, где, согласно последним подсчетам «Макмилла-на», было продано уже миллион 370 тысяч эк­земпляров. Теперь Лэтем ожидал, что успех книги и у критики, и у простых читателей впол­не может быть отмечен Пулитцеровской пре­мией, присуждение которой должно было состо­яться на следующий день.

Такая вероятность, конечно, повлияла на вы­бор Лэтемом времени для поездки в Атланту, но он ничего не стал говорить Пегги, потому что во всех своих письмах она категорически отказыва­лась верить, что ее книга имеет шанс удостоиться подобной чести.

Лэтем намеревался пораньше пообедать у се­бя в отеле, позвонить Митчеллам, чтобы спра­виться о самочувствии больного мистера Митчел­ла, а затем пойти вместе с Маршами в церковь, послушать их кухарку Бесси, которая будет петь в церковном хоре. Лэтем был большим поклон­ником спиричуалов — негритянских религиоз­ных гимнов, а потому был взволнован этим при­глашением побывать на репетиции церковного хора поздним вечером.

Вечером, около половины девятого, Лэмар Болл, редактор «Атланта Конститьюшн», вместе с фотографом появился в доме Митчеллов на Персиковой улице и заявил, что искал Пегги «по всему городу, чтобы взять у нее заявление для прессы».

• О чем? — спросила она.

• Как, Пегги, неужели не знаете? «Ассоши­эйтед Пресс» только что сообщило, что вам при­ суждена Пулитцеровская премия.

Конечно, была масса домыслов и размышле­ний по поводу ее шансов на победу. Брискель и Грэнберри уверяли Пегги, что это обязательно должно произойти, а Кеннет Литайер сухо заме­тил: «Даже Пулитцеровский комитет не смог пройти мимо!» И вот теперь это случилось, а Пегги по-прежнему продолжала думать, что это какая-то ошибка.

В полной растерянности она ответила «да» на вопрос Болла, можно ли ее сфотографировать, хотя с сентября прошлого года в таких случаях неизменно отвечала «нет».

Как говорила позднее сама Пегги, она не знала, что произвело тогда на нее большее впе­чатление: присуждение премии или тот факт, что редактор Болл срочно покинул из-за нее свой письменный стол в редакции.

После фотографирования Пегги вдруг вспом­нила, что они опаздывают на пение в церковь, но, как писала она впоследствии Брискелю, «не решилась сказать, куда они направляются, по­скольку этот старый волкодав Болл с превеликим удовольствием согласился бы нас сопровождать, чтобы сделать штук сорок снимков и написать какую-нибудь чертову статью о том, куда мисс Митчелл отправилась отмечать присуждение ей Пулитцеровской премии».

Маршам, Стефенсу, Кэрри Лу и Лэтему уда­юсь, наконец, сбежать, но Пегги весь вечер не переставала беспокоиться, опасаясь, не спрятался ли Болл где-нибудь за церковью.

Бесси представила их, и все гости встали со скамьи и выразили свое удовлетворение тем, что они находятся здесь. Община была довольна их визитом, но, по словам Пегги, негры «не умиля­лись по этому поводу, а просто решили, что, разумеется, нет ничего странного в том, что хозяйка Бесси и издатель хозяйки Бесси захоте­ли послушать их — и ах, как же они пели! Одна пожилая сестра так начала вступление, что я подумала: у Лэтема могут быть спазмы — так ему понравилось».

Пегги все еще не могла поверить в реаль­ность происходящего, даже когда, вернувшись в час ночи домой, обнаружила там телеграмму председателя Пулитцеровского комитета Фрэнка Факенталя из Колумбийского университета, в ко­торой говорилось, что публичное сообщение о присуждении ей премии будет сделано утром, во вторник.

И хотя Пегги была предупреждена об этом заранее, но к шуму, поднявшемуся у ее дверей с восьми утра, когда Бесси только пришла на работу, она оказалась не готова. Вспышки магния освещали всю квартиру, а репортеры, наполняющие гостиную, по словам Пегги, «казалось, вылезали даже из трещин в полу».

Пегги всегда утверждала, что публичные вы-ступления не были ее сильной стороной, но в этот день, собрав все свое мужество, ободряемая Джоном, Медорой и Лэтемом, она отправилась-таки в радиостудию, чтобы выразить свою благо­дарность за присуждение ей премии. У нее почти не было времени, чтобы подготовиться, и впос ледствии она утверждала, что «говорила она, должно быть, глупо» и что это последнее ее появление на радио.

В полночь Лэтем ухитрился устроить вече­ринку в ее честь, продолжавшуюся всю ночь, а в течение всего дня телефон не умолкал. Со всей страны поступали цветы и телеграммы, а дом был заполнен родными и друзьями.

Пегги отправилась на вечеринку, где к столу подавались «баррели шампанского», украсив свое платье великолепными крупными орхидеями, и чувствовала себя там, по ее собственным словам, как «победитель скачек в Кентукки».

Она появилась в зале, неся с собой малень­кую скамеечку для ног, которая необходима, как объяснила Пегги гостям, чтобы у нее не болта­лись ноги, когда она будет сидеть за столом.

Позднее она писала Джорджу Бретту, что даже на вечеринке она все еще не могла убедить себя, что все происходящее — правда и что премию ей все-таки присудили, но что всякий раз, когда сомнения одолевали ее особенно силь­но, она опускала глаза на корсаж и говорила себе, что, конечно же, она никогда не надела бы напоказ эту огромную орхидею, если бы чего-нибудь не выиграла.

Но поверила она в свою победу лишь 8 мая, когда получила чек, которым сопровождалась Пулитцеровская премия, поскольку, как писала она Брискелю, «тысяча долларов была весомым доказательством того, что я действительно побе­дила».