10070

механицизма с ее помощью пытались объяснить все многообразие форм движущегося бытия. Неомеханицизм связан с человеческой деятельностью – высшей и наиболее сложной формой процессуальности. Традиционный механицизм предлагал объяснение не субъектности, а субстратности человека, в котором оказались «задействованы» многообразные процессы действительности, включая и самого человека. Эта субстратность скрывала в себе средственность, которая сегодня стала себя обнаруживать в явной форме.

Неомеханицизм есть механицизм отчужденной от человека и абсолютизируемой деятельности. Поэтому он и выступает оппонентом человеку как субъекту. Может ли человек, претендующий на статус субъекта деятельности, оказаться на службе у технологии и даже быть элиминирован ею за ненадобностью, из-за несоответствия новым требованиям бытия и т.п.? При ответе на этот вопрос мы должны опираться также на уже имеющийся опыт преодоления механицизма. Нужно иметь в виду и новые аберрации человеческой мысли, порождаемые неомеханицизмом и ведущие к отрицанию не бытия, а способа его существования, нуждающегося в категориальном осмыслении – в его универсальности и многообразии. Эти аберрации предстают как попытки загнать всю действительность в деятельность, которая оказывается однако не развитием существующего бытия, а его уничтожением [23, c. 123-129].

Исследование бытия и человека в глобальном измерении приводит, таким

образом, к обнаружению полионтичности, напряженностей, свойственных взаимоотношению онтологии и технологии. К раскрытию содержания полионтичности имеют отношение не только материализм и идеализм – главные действующие лица, представлявшие противоположные моменты апории первого осевого времени, но и механицизм, оппонирующий человеку как субъекту во втором осевом времени. Материализм признавал идеализм не истиной, а заблуждением. Но во всяком заблуждении есть момент истины. Его выявление позволило обнаружить «главный недостаток» самого материализма – невнимание к «деятельной стороне», долго прорабатывавшейся, хотя и абстрактно, в недрах идеализма. Наоборот, «внимание» к деятельной стороне приводит к выходу на поверхность проблемы неомеханицизма, которая не замечается, быть может, из-за очевидной ошибочности традиционного механицизма. Прав японский мыслитель Т. Имамачи, когда пишет: «В технологическом измерении современного общества более всего механистической рутины… уничтожения личностных характеристик…» [13, c. 82] человека именно как субъекта, поставщика целей.

Понятие механизма, от которого берет начало концепция механицизма, связана с человеком и его деятельностью, она имеет антропологическое содержание. Деятельность распространяется («растягивается») на формы движения, существовавшие, существующие и будущие существовать до, вне и независимо от нее. Это уничтожает их как таковые. За ними признается право на существование исключительно в составе человеческой деятельности. Это явление уместно назвать редукционизмом второго рода. Он является антиподом редукционизму первого рода: механицизму, физикализму, биологизаторству и т.п.

70

Неомеханицизм онтологизируется самой практикой аналогично идеализму и вслед за ним в рамках концепции деятельности и антропоцентризма.

Разработка гуманизма оказалась связанной с разрывом естественного круговорота, цикла и с переходом к образу прямолинейного, восходящего движения по прямой прогрессивного развития к разумной цели. Такое движение было идентифицировано с излишней прямолинейностью, выросшей из гуманистических идеалов эпохи Просвещения. Она подверглась критике с двух противоположных сторон. Одни мыслители критикуют гуманизм как таковой и ведущие к нему идеалы, прогресс, развитие. Так, согласно С.Л. Франку, известному и типичному представителю русской религиозно-философской мысли,

лучше вообще ничего не делать, чем пытаться изменить мир, полагая, что в результате этих перемен «лучше не станет». Нужны в буквальном смысле сверхъестественные силы для такого преобразования, но вместе с ними мы оказываемся за пределами самого этого мира. Под сомнение религией ставится разумность и целесообразность любых человеческих действий – кроме сугубо религиозных. Какие бы совершенствования человек ни вносил в жизнь, в мире как была, так и будет царить бессмысленная случайность, «всегда человек будет бессильной былинкой», зло глупость и слепая страсть будут царствовать на земле. Значит, «есть только один спокойный и разумный ответ» на вопрос о том, «что делать, чтобы прекратить это состояние, чтобы переделать мир на лучший лад»: «Ничего, потому что этот замысел превышает человеческие силы» [31, c. 189, 515, 524], борьба за улучшение жизни людей есть «лишь неизбежное зло» [30, c. 400]. Гуманизм, согласно религиозному мыслителю, покоится, «в своем уединении и оторванности, в гордыне самоутверждения» [4, c. 145].

А что с религиозным гуманизмом? У самого С.Л. Франка? Очевидно, что он лишь отчуждает человека от бытия космоса, природы, отрицая возможность позитивных преобразований в пользу нарастания человечности, что является его самодискредитацией.

Другая линия связана с критикой упрощенных моделей и способов совершенствования человеческого общежития, с предложением более сложных схем и путей реализации идеалов гуманизма, не отказываясь от них как таковых, но более адекватных реальности [21, c. 38-46]. Как видно, история XIX-XXI веков стала основанием пессимизма, крушения надежд на существенное изменение мира к лучшему. Подобные умонастроения стали типичными и в современной России.

71

Глава 3.

ГУМАНИЗМ И НИСХОДЯЩАЯ ВЕТВЬ ЭВОЛЮЦИИ

О бытии, человечности и гуманизме легко и приятно говорить в эпохи прогресса, совершенствования, продвижения вперед и трудно – в периоды закатов, деградации, регресса и т.п. В периоды вырождения и деградации кажется, что гуманизм невозможен. Но именно в такие периоды он особенно востребован, ибо бесчеловечное отношение к людям, к природе, к самому себе может привести к сокрушению, в наше время – к окончательному, полному, бытия человека в мире, обернуться антропологической катастрофой, гибелью человеческого сообщества, экологической катастрофой как уничтожением окружающей природной среды как условия жизнедеятельности людей, самоуничтожением человека, относящегося к самому себе бесчеловечно. Да, разговор о гуманизме кажется невозможным, но он нужен. Невозможен, но нужен. Ведь иначе смерть, небытие. Как бы ни отодвигали категории бытия и гуманизма на периферию философской рефлексии, они являются фундаментальными.

В эпохи прогресса такой образ превращается в свою противоположность. Мы словно движемся в пространстве листа Мебиуса, незаметно переносящего нас «по ту сторону» вырождения, на сторону прогресса. И тогда гуманизм кажется излишним, ибо жизнь совершенствуется и упрочивается самим процессом продвижения вперед, бытие утверждается самим его обновлением и развитием, тогда как эпохи упадка подрывают, уничтожают бытие, заодно с гуманизмом, погружают их в небытие. Это свидетельствует об изначальной, глубинной связи, неразрывности бытия, изменения как способа его существования, и гуманизма. Хотя существует не только культура, но и антикультура, однако сохранение и развитие человека и общества обеспечивается именно культурой, так и гуманизм является ведущим началом, противоборствующим антигуманизму.

Несомненно, что в результате «перестройки» в СССР 1985-1991 гг. Россия, в лице «новых лидеров» (если появились «новые русские», то почему не появиться когерентным им «новым лидерам» и «новой элите»?), выбрала нисходящую ветвь эволюции. Это радикально отличает ее от прежнего СССР, избравшего восходящую ветвь эволюции, обремененную противоречием между субъектностью человека и технологизацией, чреватой съеданием человеческой субъектности и превращением человека в средство такой технологии, которая стала средой обитания людей и, подобно природе, подчиняет себе людей с их целями, смыслом жизни, сама предопределяет свое направление развития.

Нисходящая ветвь эволюции характеризуется своеобразным действием объективных законов развития, а творцы нисходящей ветви человеческой эволюции оказываются детерминированными именно этой ветвью истории. Рост принудительности уживается с сознательно-волевым моментом: последний лишь усиливает первую. Как известно, развитие есть единство и борьба противоположностей прогресса и регресса, восходящей и нисходящей ветвей эволюции при доминировании, в конечном счете, прогресса, восходящей ветви

72

эволюции над регрессом, нисходящей ветвью эволюции. Это обеспечивает развитию в целом характер устойчивости, но не исключает возможности выбора людьми и нисходящей ветви эволюции, регресса.

Прогресс и регресс, восходящая и нисходящая ветви эволюции, будучи противопоставлены друг другу, остаются все же связанными между собой –

законом зеркальности их соотношения. Такое соотношение выражается и в действии общих законов социального развития в восходящей и нисходящей ветвей эволюции. На нисходящей ветви эволюции, – в отличие от восходящей, прогрессивной ветви развития, – «действуют те же общие социальные законы, что и на восходящей ветви, но действуют» «как зеркальное отражение их действия на восходящей ветви, то есть одновременно похоже, но и наоборот» [18, c. 440].

То, что в России во время «перестройки» произошел выбор «новыми лидерами» нисходящей ветви эволюции, придя на смену «застою» или «упадку» жизни в соответствующий период в СССР, об этом свидетельствуют появившиеся в пореформенной России известные афоризмы. Например, восходящие своими истоками к наивно-недоуменным высказываниям бывшего премьер-министра перестроечного периода В.И. Черномырдина типа: «Хотели как лучше, а получилось как всегда»; «Какую бы политическую партию мы ни строили/создавали – получается КПСС» и т.п. Смысл их в том, что российские власти и реформаторы «стремятся действовать так, как положено действовать для успеха, но их усилия, которые могли бы принести успех в восходящей ветви эволюции, теперь, в ситуации эволюционного упадка, дают результаты противоположные. Получается лишь имитация подъема, успеха» [18, c. 440].

Во второй половине ХХ века исторический процесс из стихийного, неподконтрольного людям превратился в технологически проектируемый и управляемый, требуя выявлять какими именно силами общества он планируется и управляется. Это, во-первых. Во-вторых, это не значит, что сознательный, планомерный и преднамеренный элемент в ней становится доминирующим во всем комплексе факторов эволюции. В-третьих, не означает это и «победы» субъективного над объективным. В-четвертых, это означает сужение сферы непредвиденности и неожиданности исторических событий при расширении сферы вынужденности социальных действий людей, что мы наблюдали уже в ХХ веке в СССР. В-пятых, это означает, что в условиях избранной нисходящей ветви эволюции, по мере нарастания степени ее предопределенности, «новые лидеры» регрессивной ветви человеческой эволюции оказываются детерминированными именно этой нисходящей ветвью истории. В-шестых, рост принудительности уживается с сознательно-волевым моментом так, что последний лишь усиливает первую. История становится жертвой субъективного произвола, выбирающего гибельный для людей путь, но имеющий свою объективную логику.

Проектируемая и управляемая история также имеет свои объективные законы, хотя и отличные от стихийного исторического процесса, с которым имел дело, например. К. Маркс. Следствием этих законов и является нарастание степени вынужденности социальных действий «новых лидеров», в нем участвующих, как и степени предопределенности эволюционного потока. Этот

73

поток истории не зависит от их воли. Их сознание и воля выступают его имманентным фактором: «Задача их сознательно-волевой деятельности сводится теперь к тому, чтобы достроить до конца единственное искусственное русло (потусторонне-зеркальное главному потоку, main stream прогрессивного развития

– М.П.) исторического потока, охранять его. Следить, чтобы в нем не возникли трещины, чтобы какой-нибудь злоумышленник не проделал в нем дыры» [16, c. 218]. Поэтому смена одного «нового лидера» на другого «нового лидера» при сохранении существующей системы в таких условиях ничего в принципиальном плане не решает. В связи с этим следует упомянуть, что под напором кризисных явлений власть в России была вручена даже Е. Примакову, назначенному премьер-министром, но как только кризисная острота исчезла, исчез и Е. Примаков, уступив место премьера типичному представителю «новых лидеров» нисходящей ветви эволюции, понятно, что по решению президента Б.Н. Ельцина, таким приемом решившего возникший в стране острый кризис.

Объективная логика навязывает сравнение с «мутацией» капитализма за счет социализма и коммунизма, о которой говорил Е.Т. Гайдар как о марксистской «прививке» коммунизма, с помощью которой капитализм спасся, по мнению Е. Гайдара, от гибели. У Е.Т. Гайдара мы не найдем четкого ответа, что именно было «привито» к капитализму и прививается в современной России.

В стране Советов привито было самое главное – коллективный способ жизни, к которому был приобщен «каждый», за что противники СССР удостоили «каждого» в перестроечный период именем «совка», чтобы выразить свое презрение к советской эпохе и к порожденным ею людям. Новый коллективный образ жизни приобрел технически-виртуальные особенности, лишь имитирующие «прообраз», что говорит о качестве возникшего коллективизма. Новый коллективизм связан с колоссальным информационным прогрессом технологий, включая социальные технологии, в среде которых протекает жизнь людей. Они являются продуктами гипостазирования идей-образов «новых лидеров», их виртуальных «курсов», «программ» или «национальных проектов». Понятие технической виртуальности охватывает людей, которые совершают виртуальные действия, вовлекаемые материальные предметы, результаты действий в самых различных сферах объединения людей. Виртуальность является продолжением, разрастанием и нарастанием технологизации, цифровизации и компьюторизации, вырабатывающих новые средства, обслуживающие соответствующие цели, преследуемые новыми властвующими и имущими. Аспект виртуальности обретает такие масштабы и значимость, что трудно уловимой оказывается граница демаркации ее с иными, сущностными, социально-биологическими аспектами жизни людей. Виртуально-технические аспекты признаются важнее сущностных, происходит технизация всей общественной жизни. Проблема «быть или казаться» решается в пользу «казаться, слыть, иметь и т.п.» так, что «казаться, слыть, иметь» воспринимается как быть, а «быть – значит казаться, слыть, иметь и

т.п.».

Вовлеченность в жизнь коллектива, составлявшего среду обитания людей во всех аспектах их бытия, их циркумстанцию, воспользуемся выражением

74

японского философа Т. Имамачи, была уничтожена, советские коллективы – разрушены. Коллективность приобрела новые формы – в духе неомеханицизма. Напомню об отличии его от традиционного механицизма: в неомеханицизме говорится не о человеке как о машине, а о машине как человеке, субъекте; машина ставится «вровень» с человеком так, что дальнейший «выбор» субъекта, поставщика целей между человеком и машиной с искусственным интеллектом осуществляется в сфере «Технологии», чем утверждается смерть человека как поставщика целей, субъекта, следовательно, смерть гуманизма; «технология» заменяет неисчерпаемую реальность, человек не признается уже целью и высшим продуктом развития объективной реальности истории, представленной историей природы и общества.

По ее поводу говорят так, как софист Горгий, вначале занимавшийся натурфилософией, но ставший скептиком в результате знакомства с учением элеатов; он стал писать о Природе как 1) о несуществующем, 2) если и существующем, то не могущем быть познанным или, на худой конец, 3) о чем невозможно информировать других, о чем нельзя сообщить другим, т.е. в духе современного постмодернизма, отрицающего и объективную реальность, и истину. Небезынтересно заметить: дискуссионным признается до сих пор вопрос о том, действительно ли Горгий мыслил таким образом или он лишь использовал данные положения в качестве исходного пункта риторических упражнений, с помощью которых он, быть может, п(д)оказывал, что риторика может убедить людей признать самые абсурдные положения и утверждения, опираясь на способ мысли элейской «школы» [39, c. 66].

Люди включались в состав «деловых машин-механизмов» социомеханического бытия, к чему и редуцируется коллективизм в ходе пресловутой «прививки» неомеханицизма, оборачивающейся разрушением традиционного социального коллективизма, следовательно, уничтожением контроля «каждого» со стороны социально-коллективного образа жизни, составлявшего основу советского образа жизни, поименованного как «тоталитаризм», с чем связана проведенная приватизация «по Чубайсу». Коллективы как «атомы», далее не разложимые социальные частицы общества, превратились в технологические машины дела, подконтрольные «бизнесу», которые для него суть новые «божества», каким не только бизнесмен, но и «каждый» (!) служит, будучи «поставом» – «каждый» в рамках своих служебных, «технологических» обязанностей.

Люди в «новых коллективах» не образуют собой нечто единое, целое, они в них просто сосуществуют рядом, а отношения между ними опосредуется «деловыми отношениями», т.е. «технологичны»; уместно напомнить, что собственно технологические отношения К. Маркс не включал в состав

производственных отношений, имеющих социальное содержание.

Технологические отношения «сверхчеловечны», «функциональны». Здесь уже не важно, выполняется ли определенная работа с помощью машин, или, наоборот, посредством снабженных искусственным интеллектом машин с использованием людей, утративших социальные интересы в результате «шоковой терапии» времен

75

«перестройки», но приобретших интерес в виде использования в своих интересах условий своей работы в «новом коллективе», без чего люди просто лишаются средств к существованию в качестве живых организмов. Пороки советских социальных отношений надеются преодолеть тем, чтобы технологически ликвидировать сами социальные отношения. Важная роль отведена СМИ, подменяющим «общественное бытие», которое в период стихийной истории «определяет сознание», формируя умение видеть реальность «своими глазами». Об этом на Западе стали писать много раньше, чем в современной России. Россия лишь воспользовалась опытом Запада, перенесла его на почву постсоветской России.

Понятно, что это отрицание «эпохи революций» ХХ века сопровождается регрессом, нисхождением человека, «каждого» в социальном отношении. Поэтому проблема вовсе не сводится только к «низким» зарплатам бюджетников и т.п. Экзистенциально она глубже и острее. Поясню это на фактах. Народный артист России Михаил Кононов, снявшийся более чем в пятидесяти фильмах («Андрей Рублев», «В огне брода нет», «Большая перемена», «Начальник Чукотки» и др.) и умерший практически в нищете в июле 2007 г., с приходом в России «новых времен» «практически перестал сниматься, утверждая, что «настоящий кинематограф, как и любое другое искусство, не может служить только золотому тельцу», что «после того как сыграешь у Андрея Тарковского, соглашаться на роли в картинах, которые варганятся за месяц с целью украсть денег, значит перестать уважать себя. Как я после этого смогу смотреться в зеркало и здороваться с близкими?». «Еще непримиримее Кононов относился к приглашениям заработать, «засветившись» в рекламе» [1, c. 9]. В рекламе технологический, виртуальный проект, за который отвечают «новые русские» и «новые лидеры» и в котором вынуждены жить как желающие, так и их оппоненты, выступает, так сказать, вообще в чистом виде: он есть реально существующая «абстракция» технологического образа жизни «новых времен».

России требуется преодолеть нисходящую ветвь эволюции, выбрать восходящую, чтобы соответствующим образом заработали общие социологические законы. Как говорилось, «новые лидеры» истории оказываются даже более детерминированными в своей деятельности по проектированию истории, чем лидеры истории в период прошлой истории, когда она имела не технологический, а естественноисторический характер, который описывал К. Маркс, когда писал о законах стихийной эволюции. «Они сами управляются тем рулем истории, с помощью которого они управляют историей, в гораздо большей степени, чем их предшественники» [16, c. 217].

Если бы во власти «новых лидеров» было исключить преступность, нищету, инфляцию, безработицу, коррупцию и иные язвы антигуманизма и антикультуры, они сделали бы это. Однако они не в силах сделать это. Приобретая власть над одними явлениями, «новые лидеры» порождают другие, неподвластные им явления; творцы «новой истории» настойчиво «канализируют» ее поток, загоняя его в ограниченное и предопределенное искусственное русло – в отличие от стихийности предшествующей истории, готовой течь то в одну, то в другую

76

сторону, – чтобы исключить/отсечь неподконтрольные ответвления стихийной истории от проектируемого ими основного потока.

Правительство в России имеет технологический характер в том смысле, что оно следит за тем, чтобы отсечь социальные отношения между «новыми русскими» и остальными жителями, исключив борьбу последних против первых13, ограничив их взаимоотношения социомеханическим бытием. Это означает, что проблемы социальных отношений в обществе не решаются так, как хотелось бы всем его участникам как социальным существам, но, по преимуществу, с точки зрения тех «новых русских», для обслуживания интересов которых и создано соответствующее социомеханическое бытие. За этим и следят «новые лидеры», прислуживая ему, чтобы оно не было уничтожено «злоумышленником», не проявляющим «толерантности».

Немаловажная роль здесь принадлежит «информационной войне», объектом которой выступают «люди и их мировоззрение». Такую политику именуют «политикой мягкой силы». Она проводится как внутренняя и как внешняя, преследуя цель создания привлекательного имиджа жизни людей в стране с вложением огромных средств и с привлечением военных специалистов14. В комментариях от «АиФ» к цитируемой статье А. Коптев обращает внимание на несоответствия между реальным состоянием «по демократии» и создаваемым имиджем15. Понятно, что для этого требуется соответствующая информационная система. Она устраивается так, чтобы приглушить умение людей у-видеть реальность своими глазами и в соответствии со своими интересами. На помощь приходят СМИ со своим сверхлогическим, технологическим «мышлением», в котором утратило значение понятие истины как соответствия реальности: СМИ ее заменяют, (пред)определяя (сверх)сознание людей. Здесь не «спрос определяет предложение», как было в период стихийной истории, но «предложение [исходящее от СМИ, «новых лидеров» и стоящих за ними «новых русских»] определяет спрос».

Это отражается даже на качественном положении науки, ее переходом от исключительно познавательного когнитивного статуса, когда высшей целью науки признавалось описание (дескрипция), объяснение и соответствующее им предсказание поведения познаваемого предмета, действительности, взятой только в форме объекта науки, а познания – как познания этого объекта, к новому, активистскому, технологическому статусу науки. Наука стала причастной к выработке нового, активистского типа мироотношения, она встраивается в новый контекст. На место ошибок и заблуждений прежнего познавательного типа приходят новые, более глубокие и изощренные, которые опаснее даже старых преступлений, если под преступлением понимать высшую степень объективизма.

13Например, жители страны отсекаются от участия в решении проблемы признания/непризнания итогов приватизации путем референдума и т.п. Президент исключает такую возможность, считая это исключительно своей прерогативой.

14См.: «Вы еще не любите Россию? Тогда – мы идем к вам…»//Аргументы и факты. 2008. № 6. С. 4.

15Он пишет, что американская организация «Фридом хаус» (конечно, ее тоже трудно заподозрить в объективности – М.П.) ставит Россию вровень с Афганистаном, Эфиопией, Египтом и Чадом.

77

Ведь человек в объектах выделяет лишь отдельные черты, причем с определенной целью, которая задается теперь технологией, что приводит к накоплению

односторонностей и тенденциозностей, игнорирующих неисчерпаемость

объектов. Эти особенности крайнего субъективизма, с натуралистической, можно сказать, точностью и наивностью, описаны философами позитивистами ХХ в. и постмодернистами конца ХХ и начала ХХI вв.

В советский период в философии много говорилось о научном мировоззрении, которое укоренялось в науке как высшей форме познания и гносеологическом базисе мировоззрения. Теперь же мы имеем дело с мировоззренческой наукой нового типа. Речь не о мировоззрении, гносеологической базой которого является научное знание о мире объектов. Напротив, в этом отношении мировоззрение становится «всеядным», далеко уходя от категории истины в сторону лжи и заблуждения, обращаясь даже к религиозным симулякрам. Речь о науке, которая подвергается переориентации «в свою противоположность», утрачивая созерцательный характер, поскольку она встраивается (ее встраивают) в активистский тип мироотношения и в новое,

«языковое оборачивание», во-первых, задает новую сферу мышления и его объектов как они есть и какими они должны быть, во-вторых, предопределяет процесс перехода мышления от созерцания того, «что есть», к тому, что «должно быть» создано и «предложено» как нечто эффективное, технологическое, а не эпистемическое.

Именно такое «предложение» отныне станет определять «спрос», а не наоборот, не «спрос» – как продукт естественноисторического процесса истории, в которой так или иначе субъектные качества проявляли все слои населения, – определяет предложение, как было в прежней стихийной истории. На стадии когнитивной созерцательности казалось, что наука нейтральна к мировоззрению, к тому или иному типу человекомирного соотношения, доминирующему в человеческой культуре (деятельности и ее продуктах). Мировоззренческое укоренение науки, а без него не обойтись при смене типа мироотношения, привело к пониманию того, что когнитивная созерцательность, казавшаяся сущностью науки вообще, есть выражение лишь одного мировоззренческого типа человеческой культуры, соответствуя идеалу древних – так называемому созерцательному образу жизни. Сегодня, понятно, динамика науки разворачивается в пространстве между указанными полюсами, ограничивающими в мышлении пространство изменений, но с учетом сдвига к полюсу активизма и технологии, прикладной науки. Это делает проектируемую историю людей предопределенной, но не покоренной субъективным выбором/произволом, как не была покорена стихийная история.

16 Сравните с другими языковыми оборачиваниями: «мудрость сильного (силы)», но «сила мудрого (мудрости)», «философия нищеты» и «нищета философии». Далее придумывайте сами, ведь сознание не только отражает мир, но и творит его.

78

Обычно считается, что информационная система «свободна», а ее задача – работа с информацией в соответствии со спросом на нее. Но информацию собирают, обрабатывают, потребляют и распределяют люди, а они занимают в обществе вполне определенное положение, выполняют определенные функции, имеют определенные интересы. И весь этот информационный процесс «встроен» в определенную «систему» политики государства, в котором «предложение определяет спрос». Потому не все, что говорят и делают все люди, попадает в информационную систему; то, что попадает, не всегда имеет вид, какой хотелось бы иметь субъекту и объекту информации. Таков современный рынок вообще, предполагающий существование гигантского механизма, распоряжающегося всем, что относится к информации. Механизм властвует над умами и чувствами людей. Он вышел из-под контроля тех, кто формально считается его хозяевами и которые оказываются «на службе» у этого нового «божества»: ведь все они, вплоть до верхних этажей – СМИ, «новых лидеров» и стоящих за ними «новых русских», имеют все блага, прислуживая Ему. Они есть его, говоря вместе с М. Хайдеггером, «постав».

Они отбираются и формируются в соответствии с теми требованиями, какие предъявляются к Нему как Механизму, Машине самосохранения сотворенной Исторической Реальности, пришедшей на смену стихийной истории и истории Советского Союза. Соответствующее «преобразование» встроено в технические аспекты инструкции по обработке информации, содержащие указания цели и правил этой обработки. Если тот или иной работник, например, в СМИ, каждый на своем месте, нарушит эти цели и правила, то он будет наказан и даже уволен как профессионально непригодный. Важную роль в подобном «преобразовании» играет «конкурс» при приеме на работу и «испытательный срок», в течение которого работник должен привести свое внутреннее состояние в соответствие с внешним поведением, пройти через своеобразную микрошоковую терапию.

Если в советские времена люди думали одно, а говорили другое, то в наступившие времена люди утрачивают способность даже на это «двоемыслие» (на работе одно, «официальное», другое – «на кухне») как выражение социальности мышления. Она вытесняется плюрализмом технологических функций «деловой машины», дающей людям средства к физическому существованию при их выполнении «должным образом», в роли «частей» этого «божественного механизма». И в силу жизненной, следовательно, органической необходимости иметь средства люди сами делают с собой то, что, «по определению», должна делать с ними «шоковая терапия». Даже тот остаток гуманизма, который еще можно заподозрить в двоемыслии времен Советского Союза, исключен этим базисом технологического, социомеханического существования.

«Вследствие уподобления всей жизнедеятельности работе машины общество превращается в одну большую машину, организующую всю жизнь людей. Бюрократия Египта, Римской империи – лишь подступы к современному государству с его разветвленным чиновничьим аппаратом. Все, что задумано для осуществления какой-либо деятельности, должно быть… связанным внешними

79