Литература

1. Балонов Л.Я., Аеглин В.Л. Слух и речь доминантного и недоми­нантного полушарий. - Л., 1976.

2. Бельтюков В.И. Взаимодействие анализаторов в процессе вос­приятия и усвоения устной речи, - М., 1977.

3. Бекеши Л. Ухо // Восприятие: Пер. с англ. - М., 1974.

4. Бекеши А., Розенблит В.А. Механика улитки//Эксперименталь­ная психология. - М., 1963. Т. 2.

5. Болуэн де Куртенэ И.А. Введение в языкознание // Избранные труды по общему языкознанию. - М., 1963. Т. 2.

6. Гелъфанл С.А. Слух: Введение в психологическую и физиологи­ческую акустику: Пер. с англ. - М., 1 974.

7. Жинкин Н.И. Механизмы речи. - М., 1959.

8. Жинкин Н.И. Сенсорная абстракция // Проблемы обшей, возра­стной и педагогической психологии / Под ред. В.В. Давыдова. -М., 1978.

9. Запорожец А.В. и др. Восприятие и действие. - М., 1967.

10. Зимняя И.А. Смысловое восприятие речевого сообщения // Смыс­ловое восприятие речевого сообщения. - М., 1976.

11. Зинлер А.Р. Общая фонетика. - Л., 1960.

12. Зинченко В.И. Непроизвольное запоминание. - М., 1961.

13. Пражский лингвистический кружок: Пер. с чешек. - М., 1967.

14. Распознание образов: Пер. с англ. - М., 1970.

15. Ржевкин С.Н. Слух и речь в свете современных физических ис­следований. - М., 1936.

16. Сапожников М.А. Речевой сигнал в кибернетике и связи. - М.,

1963.

1 7. Соколов Е.Н. Восприятие и условный рефлекс. - М., 1958.

18. Трубецкой Н.С. Основы фонологии. - М., 1960.

19. Физиология речи. Восприятие речи (Серия «Руководство по физиологии»). - Л., 1976.

20. Фланаган Аж. Анализ и восприятие речи: Пер. с англ. - М., 1968.

21. Хоккет Ч. Грамматика для слушающего // Новое в лингвистике. Вып. 4. - М., 1965. •

22. Чистович А.А., Кожевников В.П. Восприятие речи // Руководство по физиологии. Физиология сенсорных систем, - Л., 1972. Ч. 2.

23. Якобсон Р., Халле М. Фонология и ее отношение к фонетике // Новое в лингвистике. - М., 1962. Вып. 2.

Этюд четвертый Осмысленное высказывание как коммуникативная единица речи

Движущая пружина поведения человека - потребнос­ти, или нужды, в тех вещах окружающей среды, которые необходимы для поддержания всех сторон его жизнедея­тельности, без чего ему просто не обойтись. Их нехватка и заставляет человека действовать, чтобы раздобыть их. Как все специфически человеческое в человеке, потребности порождены его образом жизни и потому во многом «над-биологичны», социогенны. Формируясь в процессе вовле­чения в общественные отношения, усвоения норм и цен­ностей общества, они образуют основу мотивации, т.е. внутренних побудительных причин всех деяний человека. Через мотивацию каждый из нас включен в контекст дей­ствительности.

Круг человеческих потребностей необычайно широк и разнообразен. В нем находит отражение реальная картина мира с ее неисчислимой атрибутикой социального бытия. Конкретное содержание, формы и способы удовлетворения потребностей, в том числе и витальных, не есть нечто врож­денное, подобно пигментации кожи, разрезу глаз или груп­пе крови. Опосредованные воспитанием в самом широком и самом узком его толкованиях, они очень динамичны и изменчивы, поскольку практика воспитания, его стиль и его методы в разные эпохи, в разных регионах мира, в разных коллективах - различны. Более того, неодинаковые они и в самой малой ячейке общества, в семье. Не найдется и двух человек, чьи потребностные «портфели» являются абсолютной копией. Даже

однояйцовые близнецы, наделенные тож­дественной наследственностью и выросшие в одном доме, и те не являются исключением. Как показывают исследова­ния, их поведение и потребности, поразительно похожие в раннем детстве, по мере взросления и личностного станов­ления обоих приобретают заметные индивидуальные разли­чия. (А у близнецов, разлученных сразу после рождения и воспитывающихся в разных условиях, мотивационные раз­личия еще заметнее.)

Но человечество не только многолико. Оно и едино. Сле­довательно, должны быть какие-то потребности, свойствен­ные всем людям как людям, независимо от их гражданского подданства, этнического происхождения, вероисповедания (или отсутствия иного), независимо от их имущественного положения, политической ориентации, партийной, профес­сиональной и прочей принадлежности. И такие универсаль­ные потребности действительно есть. Это, прежде всего, - потребность в общении, потребность в познании и потреб­ность в труде, составляющие мотивационную квинтэссен­цию социального поведения. В свою очередь, наиважней­шей из них и по сроку появления, и по своей значимости, и по своей все возрастной интенсивности является потреб­ность в общении. Ибо без ее реализации невозможна реа­лизация всех остальных потребностей. Как проницательно заметил нидерландский философ Бенедикт Спиноза, «для человека нет ничего полезнее человека».

Потребность в общении с себе подобными - и исток, и продолжение, и вершина всех наших материальных и духов­ных запросов. Из этой насущнейшей потребности зародилась речь в истории человеческого рода, из нее же развивается речь в истории каждого его представителя. Для удовлетворения этой потребности речь и используется. Коммуникативная функция - изначальная и главная функция речи во все вре­мена ее существования и у всех народов.

Речевое общение - абсолютно необходимое условие лю­бой кооперации, любого сотрудничества, от самого малого масштаба до всемирного. Оттого-то в нем остро нуждается не только каждый конкретный человек, но и человечество в

не только каждый конкретный человек, но и человечество в целом. Людей неудержимо тянет друг к другу. Желание быть вместе, жить и работать сообща обладает столь притягатель­ной силой, что в дополнение к натуральным национальным языкам, употребляемым в речи повсеместно и повседнев­но, неоднократно предпринимались попытки создать некий искусственный, наднациональный общедоступный язык, который устранил бы все языковые барьеры в общении меж­ду разными этническими группами. Одна из самых удачных попыток - международный язык эсперанто, составленный из корней интернациональных слов. Он был сконструиро­ван польским врачом Людвигом Заменгофом. Сейчас на этом языке изъясняются друг с другом около 10 миллионов людей во всех странах мира, не нуждаясь ни в каких пере­водчиках. У них есть даже собственный журнал «Расо» (Мир), издающийся в большинстве стран мира. Очень сим­волично название языка - «надежда» (это был псевдоним его автора). Все подобные попытки создания международ­ного языка продиктованы все тем же неодолимым стремле­нием ближе и лучше узнать друг друга.

Коренясь в глубинных пластах человеческой психики, потребность в речи властно заявляет о себе прямо с выхо­дом из материнского чрева и не покидает человека на про­тяжении всей его жизни. В начале пути речь необходима для того, чтобы набраться жизненного опыта, на склоне лет она остается единственно доступной старости возможностью передать накопленный опыт наследникам. Дня не прохо­дит без того, чтобы человек не ощутил потребности с кем-то поговорить. И говорит он не ради самого говорения, не для того, чтобы пред кем-то продемонстрировать свои ре­чевые способности. Ему это необходимо для того, чтобы решать неотложные практические задачи бытового, учебно­го или служебного характера. (А в нашей жизни нет сколь-нибудь значительной задачи, справиться с которой можно было бы в одиночку, без участия других.) С помощью речи человек решает жизненно важные для себя вопросы, отве­ты на которые зависят от окружающих.

Речь - это не только то, что произносится, но всегда и то, что понимается. Она исконно предполагает как своего отправителя, так и своего получателя. Двусторонняя направ­ленность речи как раз и делает ее надежным каналом социальной связи. Снабжая человека нужной ему информаци­ей, речь, по сути дела, управляет всеми видами деятельности. В то же время она выступает и как самостоятельная деятель­ность с собственными исполнительными механизмами, соб­ственными структурными особенностями и собственным конечным продуктом, отличающими ее от всех прочих, «не­речевых» деятельностей.

С тех пор как появилась речь, она существует в форме устного диалога: непосредственного разговора как минимум двух человек, в процессе которого они обмениваются ин­формацией. Основными факторами, обеспечивающими состоятельность диалога, служат общность языка, знаемого обоими (или присутствие посредника в лице переводчика), и предмет речи, т.е. область затрагиваемых в ней явлений действительности.

По ходу диалога его участники поочередно меняются местами: говорящий становится слушающим, а слушаю­щий - говорящим. Такое перемещение чаще всего проис­ходит по несколько раз, поскольку стоящая перед его участ­никами задача невыполнима с помощью «одного захода». Другими словами, коммуникативные роли «я» и «ты» взаимообратимы. При этом, какую бы «половину» речи ни «вы­нимал» человек из своего коммуникативного «запасника» (моторную или сенсорную), он пользуется обеими с равно­значимой активностью. Ибо и говорить по-человечески, и слушать по-человечески - значит делать то и другое с по­ниманием. А понимание по своей природе есть процесс твор­ческий.

Любая речь реализуется в своей, и только в своей, ситуа­ции. Речь вне ситуации - такой же нонсенс, как речь ничья или речь ни о чем. Коммуникативная ситуация - это дина­мическая совокупность всех обстоятельств, в которых протекает общение: место и время встречи, была ли предварительная договоренность­ о ней или она совершенно неожиданная, прилюдная или конфидентальная, продолжитель­ная или короткая, легальная или конспиративная; уровень сложности обсуждаемого предмета; срок, степень и харак­тер знакомства ее участников, социальная и (или) возрастная дистанция между ними; предыстория разговора, начавшая­ся либо совсем недавно и поблизости, либо задолго до этого и далеко отсюда, и многое - многое другое.

Речь и ситуация взаимообусловлены и взаимозависимы: речь отражает наличную ситуацию и сама же в ней отража­ется. Ситуативная привязанность есть то имманентное свой­ство речи, которым она отличается от языка. Язык функционирует вне и независимо от конкретной ситуации (имея в виду синхронию языка, т.е. его состояние в данный истори­ческий период в данном обществе). Каждый же акт речи за­ключен в себе, он совершается только однажды, только здесь и сейчас. И в силу этого противостоит языку.

Любая коммуникативная ситуация по-своему единствен­ная и неповторимая. Она хоть чем-то, да отличается от всех прочих ситуаций. Ибо ничего в жизни не случается дважды абсолютно одинаково, любой момент бытия уникален. Непрерывная изменчивость действительности, бесконечное разнообразие ситуаций, в которых может оказаться человек, повелевают ему подходить к речи с учетом всех обстоя­тельств. И подавляющая часть того, что говорит и слышит человек на «старом» языке, психологически нова, не дубли­рует сказанного и услышанного им прежде.

Диалог ведется на принципиально паритетных началах, т.е. на равноправном положении его участников, каждый из которых вносит в него свою посильную лепту. Один парт­нер старается перетянуть на свою сторону другого, второй добивается того же. Обоюдно заинтересованные во взаим­ном понимании и решении обсуждаемой проблемы, они проявляют одинаковую активность, от которой зависит эф­фективность диалога. Мерой их совместных усилий понять друг друга определяется и исход диалога - решение обсуж­даемой проблемы.

Таким образом, ответственность за ко­нечный результат встречи объективно должна быть разде­лена пополам между обоими участниками. Не бывает стопроцентной вины лишь кого-то одного, если встреча не сдвинула с мертвой точки обсуждаемую проблему, как и стопроцентной заслуги, если встреча увенчалась успехом. Они оба, что называется, приложили руку к случившему­ся. Хотя доля вины или заслуги каждого в успешном либо безуспешном завершении встречи, конечно, может быть различной.

Отсюда следует, что любой диалог нужно анализировать обязательно с двух сторон: и со стороны говорящего, и со стороны слушающего. В противном случае картина будет неполной и искаженной. Но отправным пунктом служит все же говорящий как фактический зачинатель разговора, по­скольку именно он своим обращением к другому человеку вносит перемену в наличную ситуацию и инициирует от­ветную реакцию.

Какова же та минимальная порция речи, выдаваемая по первому (и по каждому из последующих) заходу? Это - ос­мысленное высказывание. Такой единицы нет ни в каком языке, но она присутствует в речи на любом языке. Идея, что именно высказывание является подлинно коммуника­тивной единицей речи, признанная мировой научной об­щественностью, была выдвинута и обоснована американс­ким ученым-невропатологом Джоном Хьюлингсом Джек­соном, одним из родоначальников современной теории речевой деятельности. Ее активным пропагандистом в на­шей стране был психолог Александр Лурия.

Высказывание есть одноразово переданное говорящим сообщение, принимаемое и оцениваемое слушающим. Фор­мально высказывание может быть выражено чем угодно: и предложением (или несколькими предложениями), и словосочетанием, и словом, и всего-навсего однозвучным междометием. Но оно всегда гораздо больше самого себя как лингвистического образования, ибо язык не заполня­ет собой всего высказывания, в нем есть очень многое по­мимо языка.

С психологической точки зрения высказывание имеет статус поступка, совершаемого одним человеком по отно­шению к другому человеку. Именно высказывание и свя­зывает между собой участников разговора, регулируя их коммуникативное поведение. Пользуясь терминологией би­хевиоризма, можно констатировать: то, что предшествует высказыванию, есть стимул говорящего, а то, что следует за высказыванием, - реакция слушающего.

Порождение высказывания, сколь простым бы оно ни выглядело, психологически представляет собой чрезвычай­но сложное явление, проходящее в своем развитии несколь­ко этапов, или фаз. (Примечательно, что к такому заключе­нию, как это нередко случается в науке, пришли разными путями и независимо друг от друга исследователи разных стран и разных научных школ, в частности, наш соотече­ственник лингвист Александр Потебня и немецкий логотерапевт Адольф Куссмауль.)

Ни одному здравомыслящему человеку не придет в го­лову обратиться к другому ни с того ни с сего без всякой надобности. Психологическим первотолчком к высказыва­нию служит потребность в речи, или коммуникативное на­мерение (в зарубежной литературе оно называется интен­цией). Будучи актуальной предпосылкой речи, намерение представляет собой самую общую форму внутреннего по­буждения к действию. Хотя оно не специфично и малоконкретное, из-за чего не поддается пока детальному измерению, тем не менее намерение дает себя знать достаточно опреде­ленно, делая текущее состояние психики иным, чем в свое отсутствие. Более того, никто из нас не перепутает, хочется ли нам поговорить с кем-то или же сделать что-то другое.

Человек говорит не только почему-то, но и для чего-то. Даже сообщая что-то незначительное, пустяковое, он хочет повлиять на другого, пробудить в его сознании пусть малое, но изменение. И вместе с коммуникативным намерением возникает цель, отвечающая данному намерению: заручить­ся поддержкой в каком-то начинании, замять какой-то скан­дал, загладить какой-то неблаговидный

проступок, доверить какую-то тайну, что-то пообещать, за кого-то заступиться, в чем-то заверить, о чем-то предупредить, к чему-то при­звать, в чем-то разубедить, на что-то посетовать, с чем-то поздравить, от чего-то предостеречь, попросить за что-то прощение, чем-то припугнуть, в чем-то изобличить, к чему-то принудить, обескуражить, устыдить, застращать, подбод­рить, урезонить, усыпить бдительность, разжалобить, пожу­рить, повергнуть в шок, утешить, сбить спесь, развеселить, умерить амбиции, вселить надежду, ввести в замешатель­ство, на что - то намекнуть и т.д., и т.п. Занести в реестр все возможные цели практически нереально, поскольку наш целевой багаж непрестанно пополняется и обновляется.

Каждый раз, перед тем как что-либо сказать, человек пытается предугадать последствия своего высказывания. Предвосхищение результата действия до его совершения (экстраполяция) - одна из ведущих человеческих способ­ностей, основанная на прошлом коммуникативном опыте, наличествующем в каждой ситуации общения. Сквозной вектор «потребность в речи - цель», образующий мотива­цию высказывания, организует и направляет все коммуника­тивное поведение говорящего, являясь самой важной пере­менной, от которой зависит эффективность высказывания. Мотивацией диктуется и содержательная программа речи.

Главная ценность речи в том, что она несет в себе мысль ее создателя. Мысль возникает не сразу в том виде, в каком она сообщается. Прежде чем облечься в словесную форму, мысль, пульсируя, пробивает себе дорогу через горнило преобразований во внутренней речи, где она оттачивается, шли­фуется, кристаллизуется¹. Будучи одной из фаз порождения высказывания, внутренняя речь сама имеет процессуальный характер, свое начало, продолжение и конец. Можно выде­лить по меньшей мере два этапа ее протекания, на каждом из которых работают разные механизмы головного мозга. Сперва рождается замысел высказывания, или представле­ние говорящим того, о чем он скажет собеседнику,

¹ Внутренней речи в дальнейшем будет посвящен отдельный этюд.

что дол­жно стать, вместо того, что есть. Замысл вызревает в ходе умственной обработки сенсорной информации, поступающей в мозг через все органы чувств из наличной ситуации, и привлечения к ней той информации, которая хранится в памяти. Иначе говоря, замысл является результатом интегрированной оценки всех внешних и внутренних условий общения. В нем прошлый опыт говорящего сливается с его нынешним опытом и надвигающимся будущим. Замысл не разложим на отдельные составные элементы, а переживается весь целиком.

Замыслом говорящий оперирует в себе самом и для са­мого себя, не для другого. Этот латентный период выска­зывания в его первоявленном виде не выразим никакими средствами натурального языка, ибо намного ярче и богаче любого лингвистического оформления. Даже самая удачная последующая формулировка замысла не передает его пси­хологического содержания со всеобъемлющей полнотой. Пожалуй, острее других ощущают это на себе художники слова, те, для кого замысел и его воплощение это и смысл, и хлеб их жизни. По признанию великого индийского пи­сателя, гуманиста, Рабиндранада Тагора, «...то, что проис­ходит внутри нас, гораздо глубже того, что может быть вы­ражено в словах»; а русский мастер словесности Федор Тют­чев по поводу принципиальной словесной непередаваемости «сидящего» в голове сочинил известный философско-поэти-ческий афоризм: «Мысль изреченная есть ложь».

Итак, в процессуальном отношении замысел оповещает о себе говорящего как доязыковая и доречевая фаза порож­дения высказывания, как его «полуфабрикат», поскольку он еще не получил лексико-грамматического наполнения, не закреплен в словах.

Для того чтобы замысел привести в исполнение и тем самым сделать известным слушающему, его необходимо расчленить на отдельные единицы, каковыми он только и может быть выдан вовне. В противном случае он так и оста­нется кантовской «вещью в себе», не ставшей «вещью для нас». Переложение замысла на язык происходит на втором этапе внутренней речи, когда идет выбор

конкретных слов и синтаксических конструкций. С этого самого момента психологическая активность говорящего приобретает специфичность, продолжаясь далее как собственно речевые, а не иное целенаправленное действие.

Среди множества перебираемых в уме альтернатив гово­рящий пытается найти тот оптимальный вариант, который наиболее адекватен его намерению и как нельзя лучше со­образуется с преследуемой целью. В процессе поиска число доступных альтернатив подвергается уменьшению: «те сло­ва» берутся, «не те» отбрасываются, что приводит, наконец, к удовлетворяющему искателя варианту; выбирается одна-единственная «степень свободы».

Планируя содержание речи, говорящий заодно подбирает и подходящий к данному случаю способ выражения содер­жания, или, как говорят специалисты, модус высказывания. При этом принимаются в расчет все слагаемые коммуникативной ситуации, в частности антураж, или окружающая физическая обстановка (ведь разговор может завязаться ког­да угодно и где угодно).

Но главным ориентиром, так сказать, центром притяже­ния является, конечно же, слушающий, чей психологичес­кий портрет включает черты, воспринимаемые в текущий момент и дополняемые тем, что говорящий знал о нем преж­де. Общеизвестно, что об одних и тех же вещах, движимые одними и теми же побуждениями, мы говорим по-разному, в зависимости оттого, кто именно наш собеседник и каким он предстает перед нами сейчас, в данную минуту. Это учитывается уже с самого вступления в разговор, с манеры об­ращения к партнеру (по имени, по фамилии, по званию, по должности, по прозвищу). Выбранный модус, который мно­гие специалисты справедливо считают душой высказывания, придает сообщаемой информации разнообразнейшие полу­тона, оттенки, штрихи, нюансы.

Прежде чем высказывание будет произнесено вслух, су­ществует еще одна, психологически исключительно важная фаза его порождения. Это уже не внутренняя речь, но еще и не внешняя, а их «стыковка». Головной мозг человека

ра­ботает как многопрограммное и многоканальное управля­ющее устройство. Оно то и дело перестраивается с одного режима работы на другой и перераспределяет свои энергети­ческие ресурсы, ориентируясь на то, чем занимается чело­век, какую практическую задачу он решает в данный момент.

Ни один целенаправленный моторный акт не начинает­ся «с нуля», без пускового раздражителя, он начинается именно благодаря ему. Универсальным приспособительным механизмом любого действия является «готовность к нему»1. Готовность - это центрально управляемая настройка дви­гательной периферии к тем движениям, к которым она, пе­риферия, непосредственно причастна. Осуществляемая ante factum, т.е. опережая сами движения на доли секунды, данная регуляция создает потенциальную предрасположенность к еще не начавшемуся действию и предопределяет двига­тельный эффект.

Как не бывает в практике моторных действий вообще, а совершаются вполне определенные действия, складываю­щиеся из комплекса различных движений, так не бывает и готовности вообще, а есть вполне определенная готовность к тем или иным конкретным движениям. Мы, например, катаемся на лыжах иначе, чем танцуем или маршируем, хотя все эти действия выполняем ногами; играем на музыкальных инструментах иначе, чем печатаем на пишущей машинке или лепим из пластилина, хотя эти действия мы выполняем ру­ками. Сколько моторных действий с их структурными осо­бенностями освоено человеком, столько же готовностей хранится в его личном арсенале. Следовательно, к тому мо­менту, как вот-вот начнется произнесение, складывается готовность именно к речи, а не, допустим, к пению, хотя в обоих процессах заняты те же самые эффекторы.

Термин «готовность» очень многозначен и даже внутри одной и той же области имеет разные толкования. Мы употребляем его в том же значении, какое придал ему известный российский психофизиолог Николай Бернштейн, разработавший оригинальную концепцию построения движений. По своему содержанию «готовность» очень близка «установке» в трактовке грузинского психолога Дмитрия Узнадзе.

(Доказа­тельством несовпадения речевой и вокальной готовности служит тот факт, что дефекты певческого голоса могут ни­как не сказываться на голосе разговорном.)

Не будучи самой речью, состояние готовности к ней яв­ляется критическим моментом в ее осуществлении: по уп­реждающему корковому импульсу все эффекторы произно­сительного механизма моментально перестраиваются, переходя из нейтрального положения в речеобразующее, т.е. прилаживаются друг к другу для предстоящей артикуляции. В силу того что произносительный механизм широко раз­ветвлен во внутренней среде организма, готовность к речи захватывает всего человека с его произвольно и непроизволь­но управляемыми системами. Она же, готовность, мобили­зует внимание говорящего на содержании речи как доми­нирующей в данный момент деятельности. Обычно этот предартикуляционный момент не проявляется никакими внешними признаками и не замечается окружающими, но именно он порой подводит говорящего.

И, наконец, наступает завершающая фаза - звуковая ре­ализация высказывания, или собственно произнесение. (Этот механизм подробно описан во втором этюде.) С пре­кращением звучания последнего слога речи выдача говорящим информационной «порции» кончается. Вся цепь рас­смотренных преобразований может быть представлена так:

Фазы порождения речи

1. Потребность в речи, или коммуникативное намерение.

2. Рождение замысла и выбор модуса высказывания во внутренней речи.

3. Готовность к речи.

4. Звуковая реализация речи.

Мысль, пробиваясь в речь, движется необратимо, толь­ко вперед, ее нельзя обратить вспять. Отсюда - порядок сле­дования фаз неизменен и фазы те же самые. Но «те же са­мые» не есть «такие же самые». Как раз наоборот, оставаясь самими собою, они никогда не бывают абсолютно одина­ковыми, а варьируются от случая к случаю и по своей про­должительности, и по трудоемкости, и по энергической на­сыщенности. Словом, психологическая «себестоимость» высказываний очень разная. С одной стороны, высказыва­ние обходится человеку без особых затрат психических сил, фигурально говоря, почти бесплатно, т.е. все фазы быстро­течны и легкотворны. С другой - стоит очень дорого, т.е. дается ценой неимоверного интеллектуального, эмоцио­нального, волевого и даже чисто физического напряжения: каждая фаза полна психического накала, каждая претерпе­вает существенные изменения, подчас столь радикальные, что в итоге человек может сказать совсем и не то, и не так, что и как он поначалу намеревался и планировал сказать. А случается, и вовсе «отрубает» концовку процесса и нео­жиданно для собеседника отказывается от речи, вопреки по­буждению и уже составленной программе высказывания. (Наверное, любой из нас по себе знает, что далеко не всегда удается перешагнуть рубеж, разделяющий желание сказать что-то и выполнение этого решения.) Разумеется, между этими крайностями множество более или менее умеренных «цен».

Таким образом, хотя фазы порождения речи сменяют друг друга в строгой очередности и не перескакивают со сво­их мест, связь между ними не прямолинейная, и они не вы­водимы одна из другой однозначно. С каждой последующей фазой возрастает избирательность психологической актив­ности, т.е. принятие одного и отклонение другого. Порож­дение речи - процесс творческий, а творчество нельзя втис­нуть в прокрустово ложе.

В реальном речевом акте все фазы слиты воедино и не­возможно от препарировать их одну от другой. Тем не менее и клинические, и экспериментальные, и эмпирические дан­ные, накопленные в огромном количестве в разных частях земного шара, позволяют сделать вывод, что эти рабочие фазы относительно автономны в структуре коммуникатив­ного поведения человека и разлад может произойти лишь в одной какой-нибудь фазе, не задевая непосредственно дру­гих. Так, первая (мотивационная) фаза, и преимуществен­но лишь она, страдает при лобном синдроме или шизофре­нии; вторая фаза (внутреннее программирование) - при моторной афазии; третья (настроечная) - при инициальном заикании; четвертая (собственно исполнительная) - при псевдобульбарной дизартрии. В Международной классифи­кации человеческих болезней, утвержденной ВОЗ, перечис­ленные расстройства выделены в качестве самостоятельных нозологических единиц, что, разумеется, никаким образом не исключает и их симбиозов. (Заметим, что, по мнению исследователей высшей нервной деятельности человека, в частности русского ученого-медика Владимира Бехтерева, ее патологические проявления есть не что иное, как откло­нения и видоизменения нормальных проявлений, подчи­ненные тем же самым законам.)

При осуществлении любого высказывания наблюдается сложная и внутренне противоречивая динамика взаимоот­ношений между языком и речью. Прежде всего между значе­нием и смыслом. Хотя одно не бывает без другого - значе­ние существует ради смысла, а смысл возможен постольку, поскольку есть значение, - они входят в состав высказыва­ния по-разному. Если значением является вещь, о которой говорится, то смыслом - способ, каким представлена ин­формация об этой вещи.

Говорящий употребляет слова и выражения, общие для него и слушающего, ибо оба являются носителями того язы­ка, на котором ведется диалог. Однако, извлекая из памяти слова, чьи значения предполагаются известными партнеру, говорящий вольно или невольно, вернее, и вольно, и не­вольно, наделяет их жизненностью, коей они лишены до речевого акта. Он привносит в них нечто от себя, свое лич­ное отношение к тем реальным вещам, которые данными словами именуются и к которым он не безразличен. Иначе и незачем было заводить о них разговор. Говорящий вкла­дывает в общеупотребительные слова то, чем наполнены здесь и сейчас его дух и плоть. Тем самым объективное зна­чение превращается в субъективное, т.е. в смысл. Переход от значения к смыслу есть переход от социального опыта к индивидуальному, потому что значения детерминированы внешним миром, социумом, а смыслы – внутренним.

Таким образом, смысл - это значение, пропущенное че­рез живое человеческое «Я» и насквозь пропитанное им. Если значения принадлежат языку, который старается их сохранить, то смысл - вне языка. Он наличествует в речи, и только в речи, которая перестраивает значение, поскольку порождается силой творческого отношения человека к миру. Строго говоря, речь тогда понастоящему речь, когда она переделывает воплощенный в ней язык для нужд взаимопонимания.

В отличие от значения, которое заранее определено, смысл нельзя знать заранее. До него надо доискаться, доко­паться, его надо угадать как информацию о вещах неназ­ванных через вещи названные, как незнакомое в знакомом. Ибо смысл присущ лишь данному высказыванию, и ника­кому другому, даже если другое лингвистически оформле­но точно так же. Например, значение предложения «Завтра будет проливной дождь» знают все носители русского языка и для всех них оно одинаковое. Более того, в своей жиз­ни они и говорили, и слышали его бесчисленное множество раз. Однако вне конкретных условий его использования, вне «переплавки» его в фразу, оно не имеет еще конкретного смысла. Смысл же, вносимый человеком в данную фразу, в разных коммуникативных ситуациях будет каждый раз иной: в одном случае - это бурная радость тому, что долгождан­ное событие завтра наконец-то свершится; в другом - лег­кое огорчение из-за того, что намеченная на завтра поездка за город, возможно, не состоится; в третьем - успокоенность тем, что завтрашний день не предвещает резких перемен в жизненных планах; в четвертом - откровенная паника из-за того, что назначенное на завтра свидание срывается; в пятом - деликатный отказ от приглашения на нежелатель­ное мероприятие под благовидным предлогом плохой пого­ды; в шестом - бравирование тем, что любые «происки не­бес» ему нипочем, и т.д. и т.п. Речь всегда выражает неизмеримо больше того, что она обозначает.

Если бы мы руководствовались в своих коммуникатив­ных поступках не смыслом, а значением, мы уподобились бы запрограммированным роботоподобным существам, ли­шенным всякой индивидуальности. Значение можно зало­жить в электронно-вычислительную машину, что сплошь и рядом делается (сегодня уже никого не удивишь электрон­ными «переводчиками» с одного языка на другой), компь-ютезировать же смысл - нет и нет! Ибо вопрос о смысле затрагивает самое личное в человеке - выбор, подсказывае­мый часто интуицией, которая чужда самой совершенной машине.

Столкнувшись с новой коммуникативной ситуацией, человек неизбежно входит в то или иное эмоциональное состояние, влияющее на тонус речевой мускулатуры, а в этом-то именно и состоит спонтанность речи. И тогда в речи появляются особенности, не предусмотренные языком. Ибо эмоция - не предмет речи, а отношение говорящего к ситу­ации. Эмоция «вылезает» наружу прежде всего в интонации. Интонация, или звукочастотные модуляции голоса по ходу произнесения, - неотъемлемая составляющая живой чело­веческой речи. Без интонации речь просто-напросто непроизносима. Заинтересованные собеседники, мы всегда гово­рим и с нами всегда говорят каким-то тоном: дружелюбным, ласковым, обиженным, властным, вкрадчивым, язвитель­ным, недоверчивым, назидательным, виноватым, хамским, льстивым, шутливым, нерешительным, заносчивым, ехид­ным, умиротворяющим, извиняющимся, учтивым, обвиня­ющим, сварливым, заискивающим, злорадным, возмущен­ным, жалобным, неодобрительным, хвастливым, глумли­вым, снисходительным, разочарованным, запальчивым, издевательским, убаюкивающим и т.п., т.е. диапазон все­возможных оттенков огромен. Подчас подобрать определение интонации очень трудно, а то и совсем невозможно.

В речевой интонации открывается нескончаемая гамма человеческих чувств, страстей, настроений, желаний, влечений, зачастую не предназначенных для ­

для посторонних. Интонация не передаваема языковыми средствами. Ника­кая лексика и никакая грамматика не могут отразить всей «партитуры» интонации как одушевления звучания. У каж­дого человека речевых интонаций столько, сколько душев­ных порывов.

Выполняя эмоционально-оценочную функцию, интона­ция охватывает не какие-то отдельные сегменты высказы­вания, а его целиком. На ее долю выпадает большой удель­ный вес передаваемой информации. Причем информации сверхязыковой, не названной словами, поскольку интона­ция, повторяем, принадлежит не языку, а только речи. Ин­тонация передает прежде всего истинность коммуникатив­ного намерения.

Сила психологического воздействия интонации столь велика, что она способна «перечеркнуть» собой весь словес­ный текст, выразив смысл, диаметрально противоположный его значению. Самые хвалебные по значению слова могут прозвучать как оскорбительное ругательство, от которого человеку становится не по себе, а самые бранные - как вы­сочайшая похвала, от которой человек чувствует себя на седьмом небе от счастья. Можно словами сказать: «Ты мне очень нравишься», - а интонацией, с которой это произне­сено: «До чего же ты мне противен». Недаром же в любой языковой среде считается, что важно не только то, что гово­рит человек, но и как он это говорит. Зачастую второе куда важнее первого, и мы верим интонации больше, чем сло­вам. Если из речи изъять интонацию, то речь омертвеет, ста­нет безжизненной и сделается при ясности лингвистичес­кой психологически непонятной.

Интонация в конкретной ситуации приходит сама собой, хотя и усваивается в коммуникативном опыте. Ее непроиз­вольность определяется тем, что приспособительные меха­низмы организма человека, прежде всего вегетативные ком­поненты, участвующие в регуляции жизнедеятельности и неподдающиеся прямому контролю (дыхание, сердцебие­ние, сужение кровеносных сосудов, частота пульса и проч.), вступают в действие раньше, чем речь произносится

вслух, и органически в нее вливаются. Интонацию не надо зара­нее планировать, о ней не надо специально заботиться - ведь это то же самое, что заплакать или засмеяться по инструк­ции. Более того, когда человек умышленно пытается придать своей речи «правильную», как ему кажется, интона­цию, со стороны это расценивается как неестественность, фальшь. Например, напыщенный пафос или слащавая елейность.

Спонтанная речь непроизносимая не только без интона­ции, но и без мимики, или моторики лица, сопровождаю­щей звучание. Невозможно представить себе говорящего человека с «никаким» выражением лица. Мимические ре­акции по своему многообразию, пожалуй, не уступают ре­чевым интонациям. Каких только взглядов при разговоре мы не бросаем и не ловим на себе: добродушный, нежный, пылкий, кроткий, изумленный, брезгливый, озабоченный, вороватый, негодующий, печальный, завистливый, укориз­ненный, сконфуженный, потупленный, лукавый, блужда­ющий, испытывающий, свирепый, презрительный, заворо­женный, ободряющий, скорбный, насмешливый, надмен­ный, обольщающий, утомленный, боязливый, наглый, сердитый, задумчивый и т.п. Полная «опись» взглядов не­реальна. Взгляд тоже может поведать о многом таком, чего в словах нет, и передать более значимую и достоверную ин­формацию, чем слова. Словами можно говорить одно, а вы­ражением лица - другое. Как и интонация, мимика получа­ет подкорковый тонус до произнесения (ведь лицо, говоря­щее вместе с глоткой, обычно посылает сигналы чуть раньше голоса) и «накладывается» на речь.

Мимика в основном тоже непроизвольна. (Даже профес­сиональные дипломаты, проявляющие большую осторож­ность и сдержанность, умеющие держать себя в руках, вес­ти себя так, чтобы ни один мускул на лице не дрогнул, и те порой «выходят из себя».) Нельзя предварительно решить, какой будет мимика, и «изображать» ее. Если человек наме­ренно делает нужную физиономию, да еще переусердствует в этом, со стороны она тоже выглядит ненатуральной, притворной. Например, наигранный страдальческий взор, вымученная улыбка или

или напускная сердитость. Как бы ни ста­рался человек показать на лице эмоцию, которую он не ис­пытывает, или, напротив, скрыть переживаемую эмоцию, и как бы ни преуспел в этом, - обязательно что-нибудь выле­зает наружу помимо его желания и воли, ибо корни эмоций лежат глубоко в подсознании. К тому же, разговаривая, че­ловек слышит и видит себя не так, как он слышится и ви­дится окружающим. (Те, кто впервые услышал себя на фо­нограмме или увидел на телеэкране, не узнали себя.)

Иное дело - передача чужой речи, когда замысел выду­ман, выношен, выстрадан кем-то другим. Произнесение своей речи и чужой - психологически разные явления, и разница эта обнаруживается прежде всего в интонации и мимике. Ведь своя речь животворна, сиюминутна, а потому не может быть проанализирована интонационно и мими­чески. Для этого ее пришлось бы сперва составить, затем полностью всю записать, потом запомнить и только после этого произносить. Но тогда получится уже не спонтанная устная речь, а заученная и сказанная вслух письменная речь (обычно мы читаем по записке не так, как говорим - «чтец­кая» интонация). В противоположность своей речи, когда говорящий одновременно и автор, и исполнитель, чужая дается сразу и в готовом виде как зафиксированный текст, являющийся от начала до конца продуктом ее создателя.

Произнесение чужой речи есть вторичный процесс ее порождения. Таковой, в частности, является сценическая речь как творческое воплощение речи персонажа какой-нибудь пьесы. Реализовать сценическую речь очень слож­но. Ведь актер на рабочем месте говорит совсем не так, как если бы в это время говорил лично от себя, и его речь обо­значает совсем не то, что произносил бы он вне роли. Ре­чевое общение определяется потребностью и ситуацией. Для актера же и потребность, и ситуация «чужие». Он по­мещен в предлагаемые обстоятельства, заданные драматур­гом, но при этом должен говорить столь же

заинтересован­но, столь же убедительно, как и в реальной жизненной си­туации.

Для того чтобы чужая речь звучала так же естественно и непринужденно, как своя, требуется скрупулезное «анато­мирование» авторского текста. Актеру надо проникнуть всем своим существом в состояние вымышленного лица, зажить его заботами и чувствами, грубо говоря, «влезть в его шку­ру», не выступая ни его прокурором, ни его адвокатом. Ак­тер сознательно отстраняется от себя, убирает собственную экспрессию и реализует экспрессию персонажа. Только в этом случае со стороны может создаться полное впечатле­ние, будто он и впрямь творит речь здесь и сейчас. Тогда зрители поверят, что разыгрываемая на сцене судьба - это действительно судьба исполнителя роли, и, забыв обо всем на свете: и о «выдуманное» пьесы, и о «ненастоящности» происходящего, будут «болеть» за него. Один популярный в свое время московский актер, сильно заикающийся в жиз­ни, на сцене говорил великолепно, и зрители не догадыва­лись о его речевом недуге. Когда его спрашивали, как же это ему удается, он отвечал: «Голубчик мой, да какое я имею право заикаться, коли мой герой не заикается?!» То есть свободная речь достигалась силой творческого перевоплоще­ния. Вымышленностью и вместе с тем удивительной есте­ственностью как раз и потрясают зрителей лицедеи, ведь именно так раньше называли актеров.

Говорить от себя худо-бедно мы все умеем - это навык житейский. А вот говорить от лица персонажа - это уже профессионализм, и бытовая речь на театральных подмост­ках непригодна. С точки зрения общей культуры речи ак­тер, конечно же, не единственный из тех, кто владеет ею, но вот с точки зрения условий общения, в которые он постав­лен в силу своей профессии, актер - пожалуй, единствен­ный в своем роде. Ведь ему приходится «проживать» жизни представителей разных эпох, стран, сословий, культур, религией, профессий, и у каждого из них своя манера речи. При этом актер общается в двух пространствах, заполненных двумя группами людей (партнеры по спектаклю и зрители), которые в то же время являются общими участниками общения с актером. Это объективно

диктует специфические требования к речи. Сценическая речь имеет свою собствен­ную «технологию», в которой самое важное и вместе с тем самое трудное - уберечь идеальную разборчивость, но при этом не отдать ее в жертву выразительности. Умению про­извольно управлять непроизвольно управляемой системой речи студенты театральных вузов обучаются под руковод­ством знатоков актерского мастерства.

Наконец, живая речь не произносится не только без ин­тонации и мимики, но и без пантомимики, которая скла­дывается из поз и жестов. Как правило, не бывает так, что­бы говорящий на протяжении всего высказывания не делал никаких телодвижений, не сдвинулся с места, ни разу не повернул корпуса, не покачал головой, не шевельнул рука­ми, не переступил с ноги на ногу, и т.п. Поза (горделивая, настороженная, задиристая, призывная, подобострастная, воинственная, затравленная, устрашающая, почтительная, усталая, повелевающая, оборонительная, согбенная, за­думчивая, торжествующая, выжидательная, вальяжная, ка­ющаяся и т.д.) вместе с разнообразнейшими жестами тоже вносит определенную лепту в передаваемую информацию, подчеркивая важность того или иного сегмента речи либо сгла­живая резкость каких-то слов. Хотя человек при разговоре сле­дит за своими жестами, особенно помогающими уяснить мысль, все же многое в пластике тела тоже непроизвольно.

Поскольку каналы, по которым проходят значение и смысл, раздельные и разные, и поскольку словесный язык подконтролен полностью, а телесный «язык» - лишь час­тично, постольку в случае неудачно выбранного словесного оборота говорящий, осознав это, может поправить себя: «Я неправильно выразился, следовало бы сказать то-то», или «Я не совсем точен, вернее будет сказать то-то», или «Изви­ни, я сдуру ляпнул это» - или что-нибудь в этом же роде; со вторым же подобного не сделаешь («Я неправильно зардел­ся румянцем», или: «Я не так, как надо, вздрогнул», или: «У меня неверно перехватило дыхание», - нелепость, абсурд!). Между прочим, когда человек говорит неправду, его разоблачают именно психофизиологические сдвиги в его организме, которые можно точно зарегистрировать, на чем основан «детектор лжи».

Таким образом, любое устное высказывание включает два вида экспрессии: ту, которую сознательно выдает говоря­щий, и ту, которая выдает с ног до головы его самого (по второй можно судить об искренности говорящего). Это и делает речь информационно избыточной. Входя в единую коммуникативную систему человека, обе они управляются одним и тем же центральным устройством - головным моз­гом. Интонация вместе с мимикой, жестами, пантомими­кой органически накладывается на слова, образуя единонап-равленную динамику высказывания. Все слагаемые речи, и собственно языковые, и «околоязыковые» (паралингвизмы), вытекают из замысла и замыслу же подчиняются. Претво­рив замысел в речь, говорящий уступает место партнеру. Настал черед слушающего.

Как же разворачивается действие со стороны слушающе­го? (Напомним, что его поведение имеет известного рода «одинаковость» с поведением говорящего, вытекающую из равноправного партнерства.)

Итак, в текущий момент бытия человека настигает чья-то речь. Тем самым для него складывается психологически новая ситуация, отличная от той, в которой он только что пребывал. Появление другого человека, ворвавшегося своей речью в его сознание, выводит его из психологического равновесия, модифицирует поведение: с этого момента из потенциально коммуникативного оно превращается в ак­туально коммуникативное, т.е. человек из молчащего превращается в слушающего. Став прямым участником разго­вора, он поначалу поддерживает его как получатель сооб­щения. Возникшая перед ним задача состоит в том, чтобы выяснить для себя, чего хочет от него говорящий, оценить его поступок и решить, как поступить самому.

Прием сообщения не есть механическое перенесение мысли из головы говорящего в голову слушающего, а ее творческое воссоздание. Смысл,

вложенный в высказыва­ние говорящим, - не данное, а искомое для слушающего, которое предстоит найти. И вся стратегия его поведения направлена на поиск смысла. Смысл становится для слуша­ющего тем же, чем для говорящего был его замысел. При этом психологическая цена прилагаемых усилий может быть и равной той, что затратил говорящий, и «дешевле» ее, и намного «дороже».

Само собой разумеется, что для обработки поступающей информации нужно расслышать речь физически. Но чело­век, если у него все в порядке со слухом, не утруждает себя этим. В силу автоматизированности данного сенсорного навыка он легко узнает звучащие слова как привычные аку­стические сигналы. (Подробно механизм слухового воспри­ятия описан в третьем этюде.) Однако мало знать значения слышимых слов, известных слушающему так же хорошо, как и говорящему. Необходимо, чтобы восприятие «доросло» до мысленного представления получаемого сообщения, взбу­доражило интеллект. И слушающий думает о тех реалиях, что стоят за слышимыми словами. Именно по поводу отражаемых в речи вещей рождается у него встречная мысль, а заодно изменяется отношение к сложившейся ситуации.

К моменту высказывания слушающий, как и говорящий, тоже не абсолютный новичок в речевом общении, он хоть мало-мальски, да искушен в этом. Имея за плечами некото­рый коммуникативный опыт, он опирается на него в со­здавшейся ситуации. Прошлый опыт психологически пред­ставляет собой поток, как бы идущий навстречу восприни­маемому, видоизменяя его и стремясь закрепить себя в новых условиях. Интегрированный прежде, теперешний опыт позволяет слушающему прогнозировать структуру того или иного сегмента звучащей речи и настраиваться на его осмысление. Уже в самом ожидании законченности высказывания с большей или меньшей вероятностью предугады­вается, по какому содержательному «маршруту» пойдет его завершение. Психологической базой предвосхищения слу­жит избыточность речи, заложенная в ее ситуативной привязанности и достигающая в ряде случаев 75% всех компонентов речи.

Магнитом наличной ситуации, притяги­вающим внимание слушающего, служит, несомненно, го­ворящий.

Обыкновенно люди разговаривают в непосредственной близости, лицом к лицу, друг у друга на глазах (а зрение, как известно, надежное подкрепление слуха). С обмена взглядами, т.е. еще на дословесном уровне, и начинается их контакт. Они предстают как субъекты для себя и как объек­ты - для другого. Находясь в поле взаимного наблюдения, люди воспринимают внешний вид друг друга и с первого же впечатления каждый неотрывно следит за изменениями, происходящими в другом по ходу общения; оба пытливо изучают друг друга. И в психологический состав речевосприятия, как и речепорождения, наряду со специфической слуховой активностью входит общая поведенческая актив­ность, т.е. включается все естество слушающего.

Подлинное осмысление полученного сообщения требу­ет двойной умственной операции: во-первых, понимания информации, данной непосредственно в тексте, и, во-вто­рых, понимания информации, которую несет подтекст, не имеющий самостоятельного выражения в языке. Ибо текст -лишь часть сообщения, но не все сообщение. Любой вздох, любая ухмылка, заминка, нечаянный жест - в речи все под­лежит толкованию. Даже предельно скупая экспрессия че­ловека и та может многое поведать о нем. А уж яркая - тем паче. Понимали же мы, пусть не полностью, не во всех тон­костях, но все-таки понимали коммуникативные поступки героев немого кино. И обязаны этим экспрессивно заост­ренной выразительности талантливых актеров будь то отечественных или зарубежных. Да и в жизни, случись нам стать свидетелями разговора иностранцев, чей язык нам не зна­ком, услышав речь одного из них, мы заключаем: «Не знаю уж, о чем именно он говорит, но сразу видно, что он просто взбешен» (он очень растерян, крайне удивлен, изнемогает от усталости, его распирает от удовольствия, ему явно не­приятен разговор и т.д.) - по его внешней экспрессии.

Еще в древности люди подметили, что модуляции голо­са, позы, выражение лица, жесты, характер дыхания во вре­мя речи выявляют ряд аспектов бытия человека, в частно­сти, его физическое и психическое здоровье. Правильное толкование паралингвистических компонентов речи пред­ставляет большую психодиагностическую ценность, преж­де всего в практической медицине. Такие специфические проявления, как неестественно громкий или неестественно тихий голос; нервные тики и всякого рода навязчивые (лиш­ние) движения, сопровождающие произнесение; трясуща­яся голова, затяжные паузы между словами, тягучий или, напротив, «пулеметный» темп речи; заторможенная или смазанная артикуляция, обильное слюноотделение, посто­янно полуоткрытый рот и высунутый язык, резкая аритмия речевого дыхания, амимичность лица; внезапные присту­пы беспричинного смеха или плача, очень отрывистая, «рва­ная» речь, спорадически возникающий «лающий» кашель, дурашливое хихиканье невпопад и не к месту; невнятное бормотанье, спотыкание на отдельных словах, «блеющая» речь; общая двигательная расторможенность или скован­ность, быстрая истощаемость речи - все это служит при­знаком определенных заболеваний. При этом особенности языка, на котором производится речь, не играют роли. Более того, нередко нарушение паралингвистических характери­стик речи бывает относительно самостоятельным при нор­мальном использовании языковых средств. (Например, в речи истерических больных обычно много пантомимичес­кой срисовки, нарочитости, жеманства, вычурности, крик­ливости - в этом проявляется их бурная эффективность, частая переменчивость настроения, нестойкость интересов и капризность; у депрессивных больных речь очень тихая, монотонная, сверх меры замедленная, часто прерываемая немотивированным плачем, что свидетельствует об их внут­ренней притупленности, аффективной опустошенности, апатии ко всему происходящему.)

Итак, слушающему надо «войти» в текст и подтекст выс­казывания, в их тесносплетенье. Подтекст не всегда звучит в унисон тексту, он может резко диионировать с ним. Но куда бы ни гнул свою линию подтекст, в одной ли он

струе с текстом, уводит ли в сторону от текста, плывет ли против течения - в любом случае он неизменно увеличивает содер­жательную емкость речи и позволяет восполнить и преодо­леть смысловую неполноту текста. Это тем более важно, что часто коммуникативное поведение имеет множественную мотивацию, и у говорящего, кроме основного мотива, бы­вает побочный, который, подмешиваясь к основному мо­тиву, в какой-то момент даже перевешивает, к примеру, внезапно возникшее желание преподнести себя в лучшем (или худшем) свете кому-то, исподтишка наблюдающему за разговором, но кого слушающий не видит.

Здесь нелишне еще раз напомнить, что смысл не форма­лен, а предметен. Отражая фрагмент действительности, пре­ломленный через внутреннее видение его говорящим, смысл всегда существует как нечто цельное и законченное. Его нельзя подвергнуть непосредственному членению. Четвер­ти или половины смысла не бывает. Отсюда и понимание смысла не дискретно, а одновременно и единосущностно. «Впустить» в мышление лишь четверть, или половину, или пять восьмых смысла, оставив остальные части за порогом мышления, тоже невозможно. Слушающий пытается про­никнуть в смысл каков он есть, со всеми его явными и скры­тыми качествами. Смысл либо понимается, либо не понимается, третьего не дано. Правда, ясность и глубина смысла бывают различны, соответственно различна и мера проник­новения в него. Отчетливость и полнота охвата смысла име­ют множество уровневых «срезов», варьирующихся от ситу­ации к ситуации.

Главным критерием подлинной осмысленности сообще­ния служит эквивалентность информации, поступающей через собственно речевой вход (ухо) и через все другие орга­ны чувств. Попасть в точку, найти «зерно» истины в речи -значит схватить ее ситуативную привязанность, прежде все­го, сверхъязыковой субъективный «довесок» в придачу к словесному оформлению речи, насквозь пронизывающий ее объективное содержание и превращающий значение в смысл.

А для этого требуется не только осмысление, но и переосмысление поступка говорящего с учетом ситуативного контекста, куда словесный контекст включен важнейшим, но тем не менее не единственным слагаемым. Даже столь короткая и, вроде бы, совсем уж прозрачная по содержанию фраза «Иди домой», понятная даже малышу, имеет множе­ство мотивационных разновидностей (просьба, приказ, при­глашение, наставление, призыв, совет, угроза, позволение, заклинание, предостережение, пожелание, приговор, реко­мендация, милостивое позволение, поручение и т.д.) при одном и том же лингвистическом оформлении. В этом и состоит особенность ситуативного контекста - он принци­пиально не заменяем контекстом словесным. Можно ска­зать, что первый, экстралингвистический, контекст явля­ется «большим» в противоположность лингвистическому, «малому». Языковой контекст - это контекст в контексте.

Поскольку значение и смысл проходят по разным кана­лам и внутренне противоречивы, постольку между ситуатив­ным и словесным контекстами возможна коварная ловуш­ка, западня, способная сбить с толку, ввести в замешатель­ство, направить по ложному пути. Вот пара примеров подобной жизненной коллизии: человек слышит в свой ад­рес: «Уходи!», - а глаза говорящего излучают мольбу: «Ос­танься!»; или на просьбу одолжить немного денег человек получает в ответ: «Не дам тебе ни копейки», - а взглядом перехватывает движение руки говорящего, как бы дразня­ще достающего из кошелька купюру, да и в его тоне не чув­ствуется решительного отказа. Что тут искреннее - слова или экспрессия? Чему поверить, чему отдать предпочтение? Сделать правильный вывод подчас очень нелегко. Особен­но когда в противоборствующих желаниях велик соблазн поверить тому, чему очень хочется верить.

Если содержание высказывания понято буквально, без учета всего контекста, - значит, общий смысл упущен. Зна­чит, поступок говорящего остался неясным: истинность его намерения и цель высказывания не раскрыты. А стало быть, сделан неверный вывод. Чаще всего именно из-за того, что не удалось уловить ситуацию разговора в целом, и происхо­дят всякого рода недоразумения, ложные толкования, казу­сы - словом, слушающий попадает впросак. И иногда он понимает, что оплошал, приняв слова за «чистую монету», слишком поздно, когда исправить ошибку уже нельзя: что случилось, то случилось.

Что касается временного соотношения между восприя­тием высказывания и собственно пониманием, то амплиту­да колебаний здесь опять-таки различна. Понимание может прийти сразу же, как только услышано сообщение; может отстоять от восприятия на довольно длительный промежу­ток времени, в течение которого услышанное «перевари­вается» в уме; может, наконец, и опережать завершение восприятия. Многим из нас, и не раз, доводилось отвечать собеседнику, еще не дослушав его до конца, но уже на лету смекнув, чего тот от нас добивается.

Итак, в процессуальном отношении психология слуша­ющего отличается от психологии говорящего лишь обрат­ным порядком развертывания динамики преобразователь­ных операций в речемыслительной деятельности. Если речепорождение идет от глубинного уровня к поверхностному, то речевосприятие - от поверхностного к глубинному; если исходный текст развертывается из замысла говорящего, то в голове слушающего он свертывается в смысл, вбирающий в себя все то, и о чем говорится, и о чем умалчивается, и что ожидается; наконец, если для говорящего его мозг является генератором речи, то для слушающего его мозг является интерпретатором речи.

Речевосприятие, равно как и речепорождение, избира­тельно, личностно окрашено. Слушающий так или иначе проецирует услышанное на свое мироощущение, свои убеж­дения, чувства, интересы, установки - словом, на свой лич­ный жизненный опыт, от которого никуда не деться. Нельзя перестать быть самим собой, отделить себя от себя. Нельзя вселиться в тело и сознание другого. Отсюда неизбежна и субъективна значимость высказывания для каждого из

партнеров. Это касается прелюдии разговора - их коммуника­тивных намерений, которые не бывают, да и не могут быть, одинаковыми и разнятся вплоть до противоположных.

Общение равного с равным не есть психологическая оди­наковость собеседников. У каждого из них свое отношение к предмету разговора, свои интересы. К тому же один рас­полагает большей информацией о затронутом предмете, дру­гой - меньшей; один получал ее, что называется, из первых рук, другой - окольными путями; один знает некоторые немаловажные подробности, неизвестные другому, один имеет самые свежие сведения, другой - несколько устарев­шие. И каждый оценивает ситуацию по-своему, отстаивая, подчас очень рьяно, свою точку зрения. Строго говоря, аб­солютное понимание и его абсолютная проверка нереаль­ны, это достижимо только в известных пределах. Тем более что у каждого на уме было нечто большее, чем он «выдал» другому.

Таким образом, смысл высказывания, в котором нахо­дит свое выражение мотивационная сфера общения, по своей природе двойствен. Одним концом он обращен к говоря­щему, другим - к слушающему. Формируясь в неповтори­мой ситуации и будучи результатом совместных творческих усилий партнеров, он находится в диалектически противо­речивых отношениях с отправителем и получателем сооб­щения. Смысл, вложенный в высказывание говорящим, может и совпасть со смыслом, обнаруженным слушающим (это в идеале, и то лишь до определенной степени и в опре­деленный границах), и приблизиться к нему, и отдалиться от него, и, наконец, совершенно с ним разойтись. Мы в зна­чительной степени понимает то и так, что и как соответ­ствует нашему жизненному опыту. А посему понимание не есть согласие. Человек может понять точку зрения другого, но принять ее в штыки, встать в конфронтацию, ибо для него она неприемлема.

Исходя из того, как расценен смысл высказывания, слу­шающий замышляет ответное действие. Оно не обязатель­но бывает тоже словесным, но обязательно - поступком. Слушающий может одобрительно закивать или укоризненно покачать головой; недоуменно пожать плечами; страст­но прижать к груди; скептически усмехнуться; бросить ис­пепеляющий взгляд; ядовито ухмыльнуться; стыдливо опу­стить или благоговейно закатить глаза; озорно подмигнуть; радостно подпрыгнуть; дать хлесткую пощечину; пуститься в пляс; сокрушенно вздохнуть; в ужасе отпрянуть; прими­рительно улыбнуться; погрозить кулаком; брезгливо скри­вить губы или сморщить нос; рухнуть на колени; хитро при­щуриться; оцепенеть; озабоченно потереть лоб; расцеловать говорящего; с жаром пожать ему руку; отвесить низкий по­клон; покровительственно похлопать его по плечу; разры­даться; сокрушенно вздохнуть; разразиться гомерическим хохотом; исступленно застонать; броситься в объятия; сде­лать вид, будто не расслышал, - всего не перечислить. Да мало ли как еще можно отреагировать. (В этой связи хочется воз­разить тем моим коллегам, кто подобные невербальные ре­акции считает неречевым способом общения. По своему ге­незису они именно речевые, ибо без предварительного ус­воения языкоречевой системы эти осмысленные формы поведения были бы неведомы человеку. В роли отправите­ля сообщения он не знал бы, как их производить, а в роли получателя - как их истолковать.)

Высказывание может включать в качестве лингвистичес­ких компонентов не один, а два языка, разумеется, при ус­ловии знания их обоими партнерами. Не такая уж диковин­ная редкость, когда собеседники свободно переходят в раз­говоре с одного языка на другой и обратно. Психологическая организация порождения и восприятия речи от этого не меняется. Коммуникативная практика дает массу подтвер­ждений, что двуязычие в одноречии не помеха взаимопо­ниманию. Ну а если оно не достигается, причина не в лин­гвистических препятствиях, а чисто психологическая. И она та же самая, что при разговоре на одном языке: в несговор­чивости, в упорствовании каждого на своем, когда «с поро­га» отметаются доводы друг друга. То же самое относится к разговору разноязычных партнеров через переводчика, когда им не удается прийти к соглашению, найти взаимоприемлевый выход.

Любой диалог - это не просто словесный контакт, это психологический поединок личностей, где раскрывается мир одного человека для другого. По своей природе диа­лог драматичен, ибо сердцевиной его является столкнове­ние жизненных позиций его участников. Они обменивают­ся друг с другом всем тем, чем в данное время и в данной ситуации наполнены их дух и плоть. Через другого каж­дый возвращается к себе. Непрестанно ориентируясь друг на друга, оба партнера, в зависимости от текущей реакции друг друга, по ходу разговора вносят те или иные корректи­ровки в собственное поведение. В каждый момент общения происходит некоторое переиначивание их поведения. От­давая свой опыт другому и беря опыт другого себе, каждый из участников в итоге переосмысливает собственный опыт, сам становится хоть чуть-чуть другим, чем был перед этой встречей. (Описанная модель порождения и восприятия высказывания универсальна в том плане, что она объяс­няет почти все случаи употребления речи, т.е. «типового говорящего» и «типового слушающего» в любой разговор­ной среде.)

В распоряжении человека имеется еще одна «единица» коммуникативного поведения, широко используемая в об­щественной практике. Это монолог. Исторически более по­зднее приобретение человечества, монологическая речь и в жизни отдельного человека появляется после диалогичес­кой. Вырастая из диалогической речи как продолжение ее развития и совершенствования, монологическая речь и по форме, и по содержанию становится «единицей» более вы­сокого порядка. Она представляет собой такую разновид­ность устной речи, когда говорит только один человек. Поскольку освоение монологической речи невозможно без освоения диалогической, постольку каждый человек пользу­ется ею также в двуединой роли говорящего-слушающего. Психологически процедура приема и выдачи информации в обоих видах речи общая. Но все-таки в некотором отно­шении, а именно по условиям общения и способу исполь­зования языка, монолог является противоположностью ди­алога.

Монологическая речь, как правило, публична. Чаще всего она произносится при большом скоплении людей - на со­браниях, семинарах, конференциях, съездах, митингах и т.п. Если человек выступает здесь в роли говорящего, например лектора или докладчика, он хочет внушить слушателям ка­кие-то взгляды, устремления. Цель монолога - создать в сознании слушателей новую реальность по собственной воле и разумению, что должно впоследствии изменить их отно­шение к тем или иным проблемам бытия.

Хотя любая речь реализуется не из ниоткуда и не в нику­да, а в конкретной ситуации и предполагает свой контекст, но в более узком значении, диалогическая речь ситуативная, а монологическая - контекстная. Ибо в ней сообщается об «отсутствующем» в данной ситуации, т.е. значения слов и выражений понимаются без обращения к наличным вещам, без наглядной наблюдаемости того, о чем говорится. В от­личие от диалога с его спонтанностью, импульсивностью монолог произволен. Он от начала до конца продуман, бессознательное в нем сведено до минимума.

Монолог охватывает более широкий спектр освещаемых вопросов, характеризуется намного большей продолжитель­ностью (иногда он длится несколько часов) и развернутос­тью, чем отдельные высказывания в диалоге. Соответствен­но и требования, предъявляемые к его построению, к язы­ковым средствам, с помощью которых замысел воплощается в текст, гораздо строже. В монологе недопустима недоска­занность, злоупотребление двусмысленными выражениями, могущими спровоцировать превратное толкование, нежела­тельны словесные «дыры», обильно заполняемые мимикой, жестами, пантомимикой; во всяком случае, это недопусти­мо в том же количестве, какое позволительно при диалоге. Весь сообщаемый материал должен быть подан в логически последовательной, семантически связной и лингвистичес­ки законченной форме.

Правда, как правило, монолог произносится не вдруг, не экспромтом, а составляется заблаговременно - за неделю, за месяц, а то и за квартал до его осуществления. Еще нака­нуне говорящий уже в курсе целого ряда моментов своего будущего выступления (тема и объем выступления, пример­ный контингент слушателей, регламент, в который надо уложиться, желательный стиль повествования и т.п.). Од­нако отсрочка выступления, пусть и весьма длительная, никаким образом не облегчает задачу говорящего. Напро­тив, значительно усложняет ее, обязывает быть предельно взыскательным и самокритичным в подходе к решению про­блемы, а не говорить все, что вздумается. Ибо предоставля­емая обществом свобода открыто, во всеуслышанье выска­зывать свои соображения по поводу тех или иных явлений действительности не есть вседозволенность, снятие всех и всяческих запретов, отнюдь! Публичное выступление - это социальная роль, и как таковая она налагает на ее исполни­теля определенные ограничения, прежде всего нравствен­ные. Чем выше ступень говорящего в общественной иерар­хии, чем большей властью он облачен, чем более многообещающее то, о чем он намерен сообщить, тем тяжелее груз личной ответственности за предпринимаемый шаг. Тем су­ровее и мера общественного взыскания в случае безответ­ственности, поскольку сказанное им может отразиться на судьбах многих и многих людей.

Готовясь к предстоящему выступлению, говорящий все­сторонне прорабатывает его, взвешивает все доводы «за» и «против» намечаемой программы; критически пересматри­вает свои прежние взгляды на вещи, о которых намеревает­ся сказать; пытается осознать ближайшие и отдаленные последствия своего поступка. В предвкушении встречи он «ра­зыгрывает» ее в своем воображении, мысленно рисует себе картину такой, какой ему хотелось бы ее увидеть. Ставя себя на место слушателей, говорящий «примеривает» на себе, как все произойдет; как они поведут себя; какие пункты наме­чаемой программы надо заострить, чтобы привлечь самое пристальное внимание; каковы возможные возражения слу­шателей; какое впечатление производит на них его речь и как в

них отзовется. В общем, производит предварительную репетицию монолога, в процессе которой перепробует мно­жество разных вариантов, прежде чем остановится на са­мом, по его мнению, целесообразном. И чем сложнее зада­ча, тем больше вариантов приходится перебирать для при­нятия окончательного решения.

Но... но как бы добросовестно и тщательно ни продумал все говорящий, как бы верно ни «прокрутил» в уме свое выступление, сколь предусмотрителен бы ни был в своих прогнозах, он конечно же не застрахован от просчетов. Пре­дугадать наперед все и наверняка невозможно. Одно дело предполагать, как все будет, другое - вплотную столкнуть­ся с этим «будет», живьем окунуться в него. Всякий прогноз вероятностен, а не абсолютен. Он - желаемое, а не действи­тельное. Жизнь подчас опрокидывает самые точные прогно­зы и бросает вызов замышляемому, в ней всегда есть место непредсказуемости. Не все сбывается так, как планировалось. Неожиданное случается не реже, чем ожидаемое, иног­да на беду, а иногда на счастье. Здесь, пожалуй, уместно сно­ва сослаться на театральную практику. По свидетельству режиссеров и актеров, ни одна премьера не проходит точно так, как генеральная репетиция. И это несмотря на то, что исполнители знают свой текст наизусть, все мизансцены проработаны до мельчайших деталей и доведены почти до автоматизма, выверен каждый жест, каждая поза, каждая пауза - словом, весь спектакль уже вроде бы обкатан. И сколько бы раз потом ни шел спектакль - всегда это другой спектакль.

Монолог, так или иначе, поддерживается живой связью с теми, кому он адресуется. Это не просто речь при слуша­телях, а прежде всего - для слушателей, на чей суд она вы­носится. Оратор предъявляет аудитории и текст, и самого себя. Уже приступив к сообщению, он все время следит за реакцией слушателей, сверяя предполагаемое и фактичес­кое воздействие на них. В случае отсутствия того эффекта, на который он рассчитывал, говорящий проявляет, по край­ней мере

должен проявить, психологическую гибкость. От­ступив от запланированного текста, он на ходу его перестра­ивает, вносит поправки с учетом изменившейся ситуации: срочно дает какие-то пояснения, находит более сильные ар­гументы, более убедительные доводы в защиту отстаивае­мой точки зрения - в общем, делает все, чтобы достичь сво­ей цели, не загубить главную идею. Таким образом, при всей жесткости программы монологу присуща определенная импровизационность. Если говорящий не готов к полной са­моотдаче и до, и в процессе выступления - он потерпит фиаско, «не достучится» до слушателей. Его речь не возы­меет желаемого действия, она прозвучит в пустую, не найдя горячего отклика в умах и душах слушателей, хотя будет ус­лышана и отлично понята ими. Репутация такого оратора в глазах собравшихся будет запятнана. А вернуть утраченный авторитет очень непросто, пожалуй, даже труднее, чем за­воевать его.

Положение слушателей тоже по-своему обременительно, в первую очередь тем, что по установившемуся этикету они на протяжении всего выступления должны молчать и не встревать в речь говорящего. А ведь они тоже мыслят, чувствуют, оценивают; у них тоже существует свое отношение к действительности. Бесспорно, главная действующая фи­гура - оратор, так как именно он задает тон. Однако психо­логическая атмосфера во многом зависит и от «градусов» поведения аудитории. Каковы бы ни были объективные и субъективные причины, привядшие собравшихся на эту встречу: оказались ли они здесь по доброй воле, или прину­дительно, или по чистой случайности; охотно или нехотя отложили на потом свои дела и заботы, - в любом случае они заинтересованы в том, чтобы их присутствие здесь не было напрасной тратой времени, а пошло им на пользу, при­годилось бы в будущем.

Предметом сообщения является для слушающих новая информация. Она не может быть получена иначе, чем бла­годаря присоединению к уже имеющейся информации. Новое входит в нашу жизнь как сплетение знакомого, но появившегося в других комбинациях и последовательно­стях. Для того чтобы выделить в наличном содержании но­вое, нужна память на накопленное ранее, на фоне узнава­ния которого это новое и привлечет к себе внимание. Вся­кий текст развертывается на базе существующих знаний, несколько корректируя известные значения. Собравшиеся кое-что знают о теме выступления и психологически настра­иваются на то, что им предстоит услышать.

Текст выдается по частям. Семантическая цельность тек­ста, т.е. связность всех его частей, позволяет предугадывать, по какому содержательному руслу пойдет его развитие. По мере поступления сообщения слушатели, отталкиваясь от услышанного в предыдущей части, строят гипотезу относи­тельно того, что будет сообщено в последующем, и сверяют затем, верна ли их догадка. При ином повороте мысли гово­рящего они отказываются от не оправдавшегося предположения и выдвигают другую версию, снова ожидая ее под­тверждения. Эта умственная работа не прекращается до самого конца выступления. Таким образом, по ходу воспри­ятия слушатели переосмысливают и перепроверяют ранее понятое («предпонимание»), подыскивая «ключ» к раскры­тию замысла говорящего, и не успокаиваются до тех пор, пока «отмычка» не будет найдена.

Однако поиском смысла их психологическая активность не исчерпывается. Ибо сообщение апеллирует ко всем сла­гаемым человека как личности. Получить сообщение и, по­няв его, отнестись без какой бы то ни было критики, при­нять его беспрекословно - противоестественно. Даже если человек находится в полном, безотчетном подчинении тре­бованиям другого, как, например, при глубокой погружен­ности в гипноз, когда воля практически парализована, са­моконтроль отсутствует и в психическом бытии доминиру­ет бессознательное начало, когда человек, вроде бы, весь во власти того, кто проводит сеанс суггестии, - даже в столь подневольном состоянии нельзя насильственно навязывать человеку все что угодно, даже совершенно неприемлемое для него как личности. К такому заключению пришли специа­листы в области судебной медицинской экспертизы,

листы в области судебной медицинской экспертизы, когда широко дискутировался вопрос о том, можно ли внушить преступные действия. Ну а уж в бодрствующем состоянии человек и подавно воспротивится тому, что считает для себя зазорным, предосудительным, аморальным. (Человеческое «Я» двойственно: «Я» физическое и «Я» духовное. Далеко не у всех в сильном теле сильный дух, а в слабом - слабый. Можно закабалить человека физически, но не сломить его духовно. Непокорный дух части узников концлагерей, по­ставленных в чудовищные, бесчеловечные условия, доведен­ных до полного физического истощения и все-таки остав­шихся Людьми, - убедительнейшее тому подтверждение.)

Сравнивая содержание сообщения с тем, что «сидит» в собственной голове, слушатели попутно с пониманием слы­шимого выносят выступающему свой «вердикт»: они либо одобряют защищаемую им идею, либо ставят под сомнение ее истинность и (или) справедливость; либо находят частич­ный компромисс с ней, либо наотрез ее отвергают. При этом слушатели вполне определенно выражают свое отношение к тому, о чем говорит выступающий; выражают безмолвно лингвистически, но не безропотно психологически. Благо­дарные, оторопелые, скучающие взоры; понурые головы или поддакивающие кивки; мелькание носовых платков, выти­рающих слезы; нарочитое покашливание; внезапно воца­рившаяся гробовая тишина; откровенная зевота; вспышки смеха; прокатившийся по рядам гул недовольства; гром ру­коплесканий; взметенные над головами плакаты, эмблемы, флаги; сжатые в гневе кулаки; демонстративный уход из зала; яростный свист, бросание на трибуну цветов - реак­ции подобного рода подчас красноречивее многих слов. Именно они служат сигналом живой обратной связи, контр действиями слушателей, которыми они хотят дать понять выступающему, как они относятся к тому, о чем он гово­рит. Их нельзя игнорировать, с ними нельзя не считаться! Разумеется, не все присутствующие реагируют одинако­во. Они рассредоточены не только физически, но и психологически. У любого из слушателей свой личный жизнен­ный опыт, подсказывающий ему линию поведения, кото­рый хоть чем-то, да не похож на опыт остальных. Словом, выступление говорящего каждый оценивает по-своему, ис­ходя из собственных представлений, и индивидуальные ре­акции всегда различны, вплоть до полярных. Но важно то, что слушатели отнюдь не пассивные наблюдатели встречи, а ее активные участники, и как таковые не безответны и не безответственны!

Следовательно, монолог - это по существу тот же диа­лог, только намного совершеннее и по форме, и по содер­жанию, протекающий в более сложных для обеих сторон социально-психологических условиях. Это тоже межлично­стный контакт, в ходе которого происходит взаимовлияние, взаимопересмотр, взаимообогащение жизненных позиций. Ибо переработке подвергается и та информация, которая поступила на прием, и та, которая поступила на выход. Диалог взаимополезен для обеих сторон. Ставя какую-то жиз­ненную проблему и разрешая ее, он не оставляет никого из участников такими же, какими они были до этого комму­никативного акта. И по какую бы сторону при этом ни на­ходился человек, говорит ли он сам или слушает другого, он подходит к затронутой проблеме осмысленно, творчески. От диалога к диалогу человек становится разумнее.