Генкины искания

Но он выделяется до сих пор еще и потому, что по складу ума фи­лософ. Геннадий Николаевич, этот нынче горьковский тип, которому нашлось бы место в знаменитой «На дне», пытается заниматься философией и политикой. Роется в книгах, журналах, читает современных публицистов, прихватывает классиков марксизма-ленинизма, мысли о государстве у Платона и Аристотеля. Ведет журналы с вырезками из литературы, размышляет, анализирует, синтезирует. Сам пишет статьи в молодежные газеты – Тюмени, в городские газеты Серова, в «Комсомольскую правду». Его, как правило, не печатают, он не оригинален среди огромного числа чудаков, искателей истины. Он нового-то, увы, ничего не выдает, пишет о том, чем уже пресытились, что пережевано обществом. Нападает на принцип демократического централизма в пар­тии, позволивший, по его мнению, развалить страну, на Горбачева, Ельцина и иже с ними, на Бжезинского и цэрэушников. Словом, стан­дартный оппозиционный пенсионер, которых то и дело показывают по телевизору.

Мечта у Генки совершенно идиотская - найти устав компартии Ки­тая. Он преклоняется перед Дэн Сяопином и китайскими коммунистами. Тут видно, как он ограничен. Он не понимает даже, как далеко жизнь ушла от этого. А Генка Бобров все копается с китайскими коммунис­тами.

Но эти умствования, эта философия поднимали его над бытом, да­вали какую-то осмысленность жизни, позволяли держаться на плаву.

Герой вчерашних дней

Он жизнь-то прожил, как Иванушка-дурачок из русских сказок. Там, где появляется Иванушка, там свет и добро. Рубит он головы чудищам, освобождает из плена прекрасных царевен, решает хитроум­ные задачки.

Но счастье-то больно коротко. Потом, глядишь, обманут его, про­стака, опять являются невесть откуда бабы-яги со змеями-горынычами и кащеями бессмертными, лезет к жизни всякая нечисть.

Он раньше-то и не мог представить, что жить придется при другом государстве, при другом общественном строе. Строил гидроэлектро­станции, строил города, а сам на старости лет не имеет даже квартиры. Все, что строил, осталось для чужих, ныне суверенных госу­дарств. «На ханов работал», - прочел Генка про себя с горечью в какой-то газете. Прочитал и о том, как его руководителя, главного мираба (поливальщика) пустыни, бывшего начальника «Каракумгидроспецстроя» Власова, морду рязанскую, с позором выгнали из суверенной Туркмении, которой он и дал-то жизнь. Сам Генка очень любил Вильнюс - город-игрушку, Фрунзе, Кишинев, где уже запах Европы. Его страны, его государства не стало. А Генка Бобров очень социа­льный, государственный человек. Хотя опять же тут не объяснишь все в черно-белых тонах.

Родовая структура человека, говоря языком психологов, у него была выбита тоталитарным государством... В юности, студентом, ез­дил он в деревню, к тетке Марии Никифоровне, она крепко стояла на земле - корова, свиньи, овцы, кур штук 130 по двору ходило, их там никто не считал. Тетка кормила сметаной, несла сразу десяток свежих яиц, прямо из-под кур, наливала пива домашнего из лагушка – деревянного бочоночка. «А молоко у коровы, племянничек, на языке», - он косил ей сено. Генке это нравилось. Но это было немодно, непопулярно, непрестижно… Будущая его жена была незаконнорожденным ре­бенком. Пока тесть воевал на фронте, гнил в окопах, у него роди­лась чужая дочь. После войны он ни разу не прикоснулся к жене, не простил, развестись им было нельзя, тесть был коммунист, директор стеклозавода. Так и жили, внешне образцовая семья. И умение стоять на земле, и твердость человеческого характера - крепкие родовые начала - все привлекало Геннадия. Но сам он так жить не смог.

Он вырос уже человеком полностью социализированным, ненормальным в том смысле, как ненормальны люди, у которых правое полушарие мозга превалирует над левым или наоборот, разум над чувствами, чувст­ва над разумом. Главной потребностью его души было ощущение собственной необходимости для общества, для общественных нужд, для государства. Он так воспитался, так вырос. У него осталась одна социальная структура. У него не было постоянного дома, семьи, хозяйст­ва, имущества. Он не любил вещизма - идеал поведения для советских людей. Все лишние вещи, которые появлялись, он раздавал, уносил, раздаривал. Иначе, говорил, сам становишься вещью. Он не смог быть даже нормальным мужем, отцом, дедом. Его внуки где-то росли, жили. Но он не поддерживал с ними никаких отношений, считая это в чем-то мещанским.

Когда не стало его государства, изменилось общество, Генка Боб­ров сам стал ненужным, лишним человеком. От тоски начал пить. Вот она, проблема лишнего человека, поднимаемая великой русской лите­ратурой девятнадцатого века. Хорошо еще, что он занимал свою душу философией, политикой, писал какие-то статьи. А так бы совсем спился от ощущения собственной ненужности... Мы с Генкой Бобровым как-то ставили у дома моей матери ворота, плотничали-столярничали, вкапы­вали столбы. Он преображался на глазах, разглаживались на лице пьяные морщины, он, кажется, даже молодел. На работу был дурак, трудился самозабвенно. Не пил. Ему доставляло удовлетворение, что в нем как в мастере, специалисте нуждаются, пусть для строительства обычных, деревянных ворот. На него было приятно посмотреть.

Но, увы, это длилось недолго. Чем дальше, тем больше Генка за­кладывал за воротник. За почти год нашего знакомства он все больше отдалялся от национального характера героев кинофильма «Большая жизнь», героев «Иркутской истории» и все больше скатывался к национальному характеру Шуры Балаганова, к горьковскому босяку. Пьян­ка, кумовство со всеми подряд, по пьяной лавочке, разные авантюр­ные затеи вроде собирания газетных купонов и продажи их по рублю за штуку с целью обогащения - это все больше становилась содержа­нием его жизни. Нет, он хранил еще в себе слепок с молодого человека Страны Советов, конца 50-х - начала 60-x годов. Он - бывший отличник учебы, бывший спортсмен, увлеченный музыкант. Не пустыми именами были для него и сейчас Гершель, Штраус, Шопен, Гайдн, Лист, Римский-Корсаков. А как играл на баяне «Полет шмеля»! Но все рав­но он, кажется, уже был скорее мертв, чем жив. Его государства не стало, его время кончилось. Он носил еще физическую оболочку - тело, но душа пустела, мертвела.