2 курс 2 сем Чернов С А aka / nachala_fil

пирамиды – с другой13. В то же время, эти отношения должны соответствовать музыкальным интервалам. Поэтому Платон утверждает далее, что огонь относится к воздуху как кварта (4:3), огонь относится к воде как квинта (3:2), огонь относится к земле как октава (2:1). В отношениях между физическими элементами соблюдаются все три виды пропорциональности: последовательность «огонь-воздух-земля» – гармоническая; «огонь-вода-земля» – арифметическая; «огонь-воздух-вода- земля» – геометрическая.

Грани куба у Платона разделяются на равнобедренные прямоугольные треугольники, образуемые его диагоналями, грани пирамиды, октаэдра и икосаэдра – на прямоугольные треугольники с другим отношением катетов и гипотенузы, получаемые разделением равнобедренного прямоугольного треугольника его высотой. Поэтому огонь, воздух и вода превращаются друг в друга, при распаде их частиц на треугольники и их новом соединении, но земля в этих превращениях участвовать не может. В этих многогранниках золотое сечение не обнаруживается. Иное дело – додекаэдр, частица эфира, который Платон называет и «очертанием вселенной» в её целом. Додекаэдр – форма неба. Додекаэдр, «пятый элемент», точно построен по закону золотого сечения. Совокупность диагоналей додекаэдра образует пентаграмму (звёздочку). Если взять диагональ за целое, сторону додекаэдра – за большую часть, а расстояние от вершины до ближайшей точки пересечения диагоналей – за меньшую часть, то получим золотое сечение. И поскольку додекаэдр – форма космоса, неба, эфира, то его строение, золотая пропорция, действительно, наиболее «божественно». Ту же пентаграмму можно усмотреть и в строении человеческого тела: если провести окружность из пупка как центра, раствором до макушки, то она пройдёт через крайние точки максимально раскинутых рук и ног, и соединив упомянутые точки, получим пентаграмму. Таким образом, человек – «микрокосм», построенный по тем же пропорциям, что и космос в целом, и частицы неба. Художники-пифагорейцы, начиная с античности, искали тайну красоты в строгой пропорциональности, соразмерности частей друг с другом и с целым. Например, человек красив, если его лицо – 1/10 тела, и делится ровно на три части, кисть – также 1/10, ступня – 1/6, локоть – ¼ и т.д.14

Понятие числа и гармонии определяет и этику пифагорейцев, вплоть до того, что различные добродетели человека отождествляются ими с определенными числами. Отличительное свойство справедливости, например, - равенство, или эквивалентность. Поэтому можно считать, что справедливость – это первое «квадратное» (стороны квадрата равны) число.

13Лосев А.Ф. Цит. соч., с.263.

14См.: там же, с.286-288.

181

Одни считали справедливостью четыре (первое чётное квадратное), другие

– девять (первое квадратное нечётное). «Подходящий момент» - это семь, так как в жизни человека важные, самой природой выделенные моменты происходям по седьмицам: младенец родится в семь месяцев, зубы появляются через семь месяцев после рождения, половая зрелость наступает через две седьмицы, а борода вырастает через три. Так как число 7 не «рождается» ни одним из чисел от 1 до 10 и само не «рождает» ни одного из них, то семь – это Афина (появившаяся прямо из головы Зевса, т.е лишённая матери, и девственница). Женщина – это двоица (видимо, потому, что как бы раздваивается при родах и начало множественности), а мужчина – три. Поэтому брак – это пять, так как брак – соединение мужчины и женщины, а 2+3=5. Ум – это единица, так как он постоянен, тождествен себе и «начальствен» (всему голова), а потому «начинателен», а единица – начало всех чисел. Мнение – двойка, так как мнения разделяются, а первое разделение – надвое. И т.д. Установив подобную первоначальную корреляцию, можно далее, оперируя одними числами, разгадать все тайны мироздания и судьбы. Пифагорейцы – не только родоначальники всей математической физики как науки, но и многовековой традиции мистической нумерологии, которая исходит из того, что не числа нужно согласовывать с вещами, а вещи и события обязаны согласовываться с числами. Эта идея кладёт начало весьма популярным и широко распространённым и в наше время числовым спекуляциям и другим «ребячествам зрелого возраста» (Кант). Детальные руководства по пифагорейской мистике чисел были написаны неопифагорейцами и неоплатониками в последние века античности. Их можно найти во «Введении в арифметику» Никомаха (I в. н.э.) или в «Арифметическом богословии» Ямвлиха (300 г. н.э.). С собственно научным, математическим содержанием пифагореизма можно познакомиться по некоторым книгам «Начал» Евклида (VII, VIII, IX книги). В первых двух руководствах мы находим сплошные «тайны» и никаких доказательств. В «Началах», напротив, – одни доказательства и никаких тайн.

Такова была пифагорейская программа познания или математического конструирования Космоса (и человеческой судьбы). Её достижения и ей красота были омрачены, однако первым в истории кризисом математики, вызванным открытием иррациональности. Оказалось, что какими бы числами ни выражалась длина катетов прямоугольного треугольника, очень красивой и правильной фигуры, длина его гипотенузы не может быть выражена никаким числом или отношением чисел. Иначе говоря, ни из какой сколь угодно малой части катета невозможно сложить гипотенузу: они несоизмеримы, несопоставимы, не находятся ни в каком отношении друг к другу! С иррациональными величинами, однако, греческие математики сумели совладать уже в III в. до Р.Х. Вся последующая история

182

научного естествознания, особенно начиная с XVII в. во во многом – история развития пифагорейской научной программы. Основоположник современной науки писал: «Философия написана в величественной книге (я имею в виду Вселенную), которая постоянно открыта нашему взору, но понять её может лишь тот, кто сначала научится понимать её язык и толковать знаки, которыми она написана. Написана же она на языке математики»15.

Тема 8. Проблема знания. Античная софистика.

Во второй половине V в. до Р.Х., во времена Сократа, по свидетельству Аристотеля, исследование природы остановилось и люди мыслящие обратились к исследованию жизненно важных вопросов морали

иполитики. Открыв идею природы, поставив проблему бытия, разработав основные понятия и принципы для теоретического познания «фюсиса» и создав первые модели Космоса, философы обратилась к изучению «этоса»

и«логоса» – к исследованию самого человека, его отношений с другими людьми (общества) и самого главного в человеке – его «разума», который обнаруживает себя прежде всего в слове, в способности человека говорить, рассуждать. Этот «поворот к человеку», первую в историю

антропологическую революцию в философии, совершили софисты.

Вгреческом обществе того времени в связи с развитием культуры и демократических институтов власти появилась общественная потребность в образованных людях – грамотных, умеющих читать и писать, а также убедительно выступать публично, в суде или в народном собрании, хорошо говорить, рассуждать, влиять на других людей при помощи слова. Те люди, которые давали образование и учили красноречию за плату, т.е. первые преподаватели и просветители, получили в V в. до Р.Х. название «софистов», т.е. мудрецов, учёных, знающих, образованных людей, которые выступили в качестве «учителей мудрости». Среди них были известные ораторы, поэты, драматурги, дипломаты, законодатели, учёные. Софисты не только учили уже известному, но и внесли свой вклад в развитие математики и естествознания, а также заложили основы ряда гуманитарных наук, прежде всего – грамматики и риторики. Они первыми открыли, что существуют глаголы и местоимения, синонимы и омонимы, периоды и метафоры. Они начали внимательно анализировать смысл тех слов, которые постоянно употребляются в повседневной речи. Продик, например, тщательно различал «одобрение» и «похвалу», «удовольствие» и «наслаждение», «хотеть» и «желать», «мужество» и «отвагу» и т.д.

15 Галилей Г. Пробирных дел мастер. – М.: Наука, 1987. С.41.

183

Именно тогда впервые было понято, что слово может обладать огромной силой – силой, превосходящей любое другое оружие. Слово может давать власть над людьми. И власть над умами – прочнее той власти, которая держится на насилии. Один из наиболее известных софистов, Горгий, говорил, что искусство убеждать – выше всех других искусств (в том числе – военного), так как человек, владеющий им, делает других своими рабами по их собственной доброй воле, а не по принуждению. Софисты открыли мир слова. Они первыми начали его изучать. Они поняли его силу. Они создали настоящий культ слова.

Таким образом, «софист», прежде всего – человек сведущий, знающий, способный научить других. Другой, негативный смысловой оттенок слова «софистика», который преимущественно вкладывается в него сегодня, передаётся не словом «мудрец», «учитель» или «учёный», а скорее понятием «мудрствующего» человека, «умника». Появление этого смыслового обертона было обусловлено тем, что софисты, впервые подвергнув философской рефлексии нравственные, религиозные, политические взгляды, и открыв их субъективность и относительность, не только теряли сколько-нибудь твёрдые убеждения и становились совершенно беспринципными людьми, но и использовали свои открытия и знания в корыстных целях. Совершенно естественно и неизбежно, что по мере развития культуры народа, роста знаний о природе, о нравах, религиозных верованиях и обычаях других народов, благодаря возникновению различных философских учений и распространению образованности и просвещённости самая собою возникает идея об

ограниченности и условности любых взглядов, убеждений,

общественных порядков. Возникновению этой софистической идеи философского релятивизма способствовал, конечно, и плюрализм мнений, свойственный демократическому обществу, где все имеют равные права говорить то, что думают, а думают люди, как известно, по-разному – сколько людей, столько и мнений. Каждый судит по-своему, в зависимости от своих способностей, потребностей, интересов. Софисты не просто заметили это различие мнений, теорий, норм поведения, - это известно всем - но сумели обобщить эту разноголосицу мнений до философского понятия субъективности всякого знания, возвели эту субъективность в общий философский принцип и бесстрашно, как и подобает философам, сделали из него соответствующие выводы, сделав его основанием

индивидуализма и, можно сказать, своеобразного интеллектуального анархизма.

Заметив, что в случае политического или судебного спора целью является, в отличие от науки, не столько установление истины, сколько победа над противником, что в политике и в суде люди ищут не столько истину, сколько защиту своих жизненно-важных интересов, они поняли, что открытую ими принципиальную субъективность и относительность

184

всякого знания можно использовать для защиты любых интересов – если за это хорошо заплатят. В практической деятельности, для достижения практического успеха в жизни, убедительность важнее истинности. Софисты кладут начало оценке знания и языка не по их истинности, а по их эффективности, полезности, иначе говоря, кладут начало прагматическому пониманию знания и поведения. Важно не то, каково моё суждение само по себе, истинно оно или ложно, умно или глупо – важно только то, как его оценивают слушатели, как оно действует на них, какие приносит результаты. Поэтому задача новой науки, созданной софистами, - риторики - уметь убедительно представить и

аргументировать любое положение дел, любое утверждение, в том числе,

если нужно, представить ложное – истинным, истинное – ложным, несправедливое – справедливым и т.д. Софисты развили небывалое до тех пор искусство обоснования или аргументации любого тезиса, в том числе самого нелепого, - а чем абсурднее тезис, тем труднее обосновать его - обратив внимание не только на субъективность, но и на неопределённость и многозначность слов и понятий, которая делает их весьма «гибкими», позволяет «поворачивать» их как угодно в зависимости от наших интересов.

Крупнейший софист Протагор полагал, что любому утверждению может быть с равным основанием противопоставлено противоположное ему утверждение. В самом деле, вся история человеческой культуры показывает, что любому принципу противостоит его отрицание. Есть Бог или нет Бога, создан мир или он вечен, лежит ли в основе его материя или бестелесное начало, конечен он или бесконечен, есть ли в нём нечто простое и неделимое, или ничего простого нет, бессмертна душа или нет, добр человек по природе своей или зол, и т.д. и т.п. – у каждого из этих тезисов есть сторонники и противники. Самое краткая формулировка нового, софистического принципа в философии содержится в знаменитом тезисе Протагора: «Человек есть мера всех вещей: существующих – в том, что они существуют, и несуществующих – в том, что они не существуют».

Софисты не были какими-то философствующими проходимцами, шарлатанами, интеллектуальными фокусниками, корыстными обманщиками и т.п. Они открыли новый философский принцип, который не только сохраняет всё своё значение и сегодня, но, пожалуй, даже

господствует в современной цивилизации. Софисты открыли,

сформулировали и философски обосновали и узаконили индивидуализм и прагматизм, не связанные никакими общезначимыми и неизменными «абсолютными» нормами, в том числе и моральными, и ориентированные исключительно на успех или эффективность (конкурентоспособность) в конкретных и переменчивых ситуациях. В современной западной культуре преобладает эта софистическая позиция по отношению к практической жизни и научному знанию. Поэтому необходимо внимательно

185

присмотреться к этой позиции, её основаниям и следствиям. Тем более, что с этой позицией нередко легко соглашаются, не вникнув в суть и следствия. С этими неизбежными следствиями соглашаются уже далеко не все.

Начнём с более простого. Прежде всего, софисты поставили под вопрос не те или иные правила поведения или законы, а само государство и право как таковое. Задумавшись над тем, что такое справедливость, они пришли к мысли, что это понятие имеет произвольный, условный характер. Так называемое право проистекает из воли и интереса законодателя. То, что выгодно самому сильному, - то и «справедливо». То, что он может силой навязать другим, на то он и имеет «право». Фразимах говорил, что установленные государством законы и даже само понятие о «справедливости» - это всего лишь инструменты власти могущественных людей, при помощи которых они подавляют, порабощают и используют в своих интересах более слабых. Воля сильного – закон. Таким образом, уже самые первые попытки создания политической теории усматривали в государстве орудие господства одних людей над другими – мысль, наиболее обстоятельно разработанная марксизмом. Калликий, напротив, аргументировал прямо противоположную мысль: законы (и государство) придуманы для защиты слабых от произвола сильных. Государство сильнее всех, и каждый, самый беззащитный человек, всегда может призвать его себе на помощь. Ликофрон же видел в самом феномене права и государства взаимную и всеобщую гарантию жизни и собственности всех свободных граждан. Но в любом случае законы человеческого общежития, нормы поведения и даже само понятие о справедливом и несправедливом

не могут быть определены «вообще», как абсолютно всеобщие, вечные и неизменные, как просто «истинные» или «правильные». Они создаются людьми и зависят от их потребностей и интересов, от обстоятельств места и времени. Поэтому совершенно бесполезно искать какой-то «идеальный» или «совершенный» общественный порядок, или какую-то «истинную» справедливость, или правду, как говорили в России. Дело не в том, что «нет правды на Земле», как нет её и выше, а в том, что у каждого своя правда, и нет того, кто «всё знает», кто «знает всю правду». Нет никакого «высшего судии», всеведущего и всемогущего. Все равны. Все мнения равноправны. Всё субъективно и относительно. Нет никакого абсолютного мерила и масштаба. Поэтому и в суде всегда должны быть и прокурор, и адвокат, и оба они всегда найдут убедительные аргументы «за» и «против», и всякое решение должно приниматься по большинству, и это решение никогда не будет просто «истинным» или «ложным». Оно будет просто решением – и более ничем. «Справедливо» – то, что решил суд. Утверждать же, что решение суда «несправедливо», просто бессмысленно.

Понятие справедливости принадлежит не только области права, но и морали. В размышлениях о морали, о добродетели, о добре и зле софисты, равным образом, выводили моральные ценности и нравственные нормы не

186

из природы вещей или воли Бога, но из договора (соглашения) между людьми. В мировой этике релятивисты противостоят «абсолютистам». Есть этические учения, которые утверждают абсолютность добра: есть такие вещи, которые дурны всегда и везде, есть и безусловный долг всякого человека. Согласно же софистам, люди в силу тех или иных конкретных обстоятельств их жизни просто соглашаются друг с другом одно считать «хорошим», а другое – «плохим». Поэтому представления людей о том, что человек «должен» делать, а чего «не должен» - в разное время и в разных местах совершенно различны. Персы, например, считают прекрасным, если мужчины украшают себя подобно женщинам и сходятся с ближайшими родственницами, а у греков это безобразно и противозаконно. Массагеты считают хорошим делом убить престарелых родителей и съесть их, а у греков это – преступление. То же самое относится и к эстетическим представлениям о том, что красиво или некрасиво, что смешно и что трагично. Хорошо известно, что «на вкус и цвет товарища нет», «о вкусах не спорят»: что русскому хорошо, то немцу – смерть. То, что совсем недавно у нас считалось «позором», сегодня – «доблесть», кто ещё вчера был «негодяем» – стал «элитой» и «национальной гордостью». Это значит, согласно софистам, что все мнения равно истинны: как кому представляется, так оно и есть – для того, кому представляется, и тогда, когда так представляется. Каждый имеет равное со всеми, святое и неотчуждаемое право иметь своё мнение. И не имеет никакого смысла говорить о том, что одно мнение лучше, другое - хуже, одно истинно, другое – ложно. Мнение и есть мнение, и ничего, кроме мнений, нет. Человек, претендующий на «истину», просто хочет навязать другим своё мнение.

И к религии софисты относились так же свободно и критически, как к праву и морали - они видели в ней изобретение (выдумку) людей. Критий объяснял происхождение религии так: законы всегда запрещали и наказывали за публичное зло, люди поэтому предавались злу втайне, пока не нашёлся умный человек, который придумал страх перед богами, чтобы злодеи боялись даже тогда, когда они втайне творят, или даже говорят, или даже задумывают что-то дурное. Он сказал: есть тот, кто всё видит, всё знает, читает в сердцах, от кого ничего не скроешь и кто всем воздаст по заслугам. Через много столетий, в эпоху Возрождения, эта мысль стала популярной в форме учения о «трёх обманщиках»: основатели религий, Моисей, Христос и Магомет, обманули людей ради их собственного блага, чтобы они не творили зла себе самим и другим. Другое объяснение происхождению религии дал Продик: боги - это выражение человеческой благодарности, страха и других чувств. Люди, например, наглядно представляют (олицетворяют) как «божественное существо» то, что для них жизненно важно, что приносит им пользу, от чего зависит их жизнь и благосостояние, как египтяне свой Нил. Наконец, Диагор заметил, что

187

наделение богов мудростью и справедливостью противоречит действительной несправедливости мира. Здесь перед нами – первая постановка знаменитой проблемы «оправдания Бога», теодицеи.

Софисты обобщили эти наблюдения и размышления и сделали общий вывод относительно характера бытия и познания. Если по любому вопросу высказываются противоположные мнения, и каждое из них может быть аргументировано и имеет какие-то основания, если любое утверждение может считаться как истинным, так и ложным в зависимости от ситуации, от того, кто и когда решает вопрос об истинности, то в конечном счете это означает, что не существует никакого объективного «положения вещей», что нет никакой объективной о общезначимой «истины». Нет никакого «бытия», нет и никакого «знания». Об этом, собственно, и говорит знаменитый тезис Протагора о человеке как мере всех вещей. Это

– суть и ядро софистического принципа: человек определяет вещи. Человек определяет, существует вещь или не существует, какая она - большая она маленькая, тяжёлая или лёгкая, тёплая или холодная, белая или чёрная, красивая или некрасивая и т.д. Говорить о том, какова вещь «сама по себе», не имеет никакого смысла. Нет вещей «в себе», есть лишь вещи «для нас». Иначе говоря, всякая «вещь» и всякая определённость этой вещи создаётся воспринимающим и мыслящим её человеком. Никакой определённости вещей «самой по себе» до акта их определения и в отношении к человеку не существует. Поэтому всякое бытие, всякое качество и всякое знание не объективно, а субъективно и относительно.

Наш язык нас обманывает. Он устроен так, что мы говорим о вещах, их свойствах и отношениях. Мы говорим: «роза красная», «она имеет чудесный запах». Мы говорим: «ветер холодный», или «этот человек – хороший». На самом же деле нет никакого цвета без видящего его глаза. Роза сама по себе никакого цвета не имеет. Цвет – не «свойство» вещи, а ощущение человека. Нет никакого холода без человека, способного чувствовать тепло или холод, то есть иметь такого рода ощущения. «Тёплый» или «холодный» – это также не объективные свойства внешней вещи, а субъективное, внутреннее состояние человека, его ощущение. «Хороший» или «плохой» – это не объективные свойства человека, ему самому присущие, а та оценка, которую ему даёт другой человек. Поэтому то, что Иван говорит о Петре гораздо больше характеризует именно Ивана, а не Петра. Всё, что он приписывает Петру, - его собственные чувства и мысли. То, что Собакевич всех считал жуликами и пройдохами, характеризует прежде всего его собственный характер. Он видел в других лишь самого себя, и даже не подозревал об этом. Так и люди обычно говорят о вещах, их свойствах и отношениях, даже не подозревая, что описывают и выражают лишь свои собственные состояния. Если я говорю, например, что «жизнь прекрасна», то действительно такова – но лишь для меня. Если некто утверждает, что «жизнь трагична и ужасна» – то она

188

также действительно такова – для него. Говорить же о том, какова жизнь «на самом деле» или «сама по себе», или «поистине», - просто не имеет никакого смысла – нет никакой жизни самой по себе. Высказывая подобные сентенции, люди думают, что они говорят что-то важное и глубокое о жизни, а на самом деле они лишь выражают своё собственное состояние, своё отношение к собственной жизни – и ровно ничего более. Чистый объективизм натурфилософии сменяется чистым субъективизмом софистов.

Софистика появилась не случайно, и не только в силу общественных потребностей греческой демократии. К основной идее софистов подводила вся логика предшествующего развития греческой философии. Само разнообразие и различие учений о природе наводило на эту мысль, поэтому софистика появляется не сразу, но лишь после полного развития и расцвета натурфилософии. Фалес говорит, что бытие – вода, Гераклит – что огонь, Анаксимен – что воздух, Демокрит – что атомы, Пифагор – что числа и т.п. Кто прав? Все и никто, так как из всех этих различий следует лишь одно: «бытие» – это то, что мыслит ум, а ум у всех разный. Где «существуют» атомы Демокрита? То, что они существовали в его уме, в его представлении – несомненно, а вот всё остальное уже сомнительно. Атом – это тот способ, которым Демокрит представлял себе мир. Анаксагор придумал другой способ, Эмпедокл – третий и т.д. Все эти «миры» теоретиков и философов – не вне человека, а в нём самом, в его уме, который и создал их силой своего представления.

Аналогичная мысль со всей силой и определённостью была высказана и в древнеиндийской философии: весь так называемый «мир», окружающий нас, вовсе не есть истинное и самостоятельное бытие, потому что все эти «вещи» есть лишь бытие относительное ко мне, к моему сознанию, к моему состоянию. Это, собственно, вовсе и не вещи, но лишь их отношение ко мне. Как говорил позже Кант – всего лишь «явление». Восточные мыслители говорили даже ещё сильнее: так называемый «мир» показывает тебе только тебя самого, состояние твоего сознания. Мир – зеркало, в котором ты видишь лишь себя. Поэтому если хочешь изменить мир – измени себя. Но веданта, буддизм или йога, осознав эту субъективность, текучесть, неистинность внешнего мира, отворачивается от него, как от «майи», а софист её использует в своих столь же текучих и временных интересах.

Можно сказать, что согласно софистам нет никаких вещей «самих по себе» без воспринимающих и мыслящих их людей. «Вещи» – это состояния наших чувств и наши мысли. «Вещи» – это то, что мы чувствуем и мыслим. Если даже и есть вещи вне нас, сами по себе существующие, то мы ничего не можем о них сказать – каковы они «сами по себе». В самом деле, для того, чтобы узнать, какова вещь, я должен посмотреть на неё – но то, что я увижу, будет не «самой вещью», а моим восприятием этой вещи, её

189

зрительным образом во мне. Это относится и ко всем другим её восприятиям. То, что я узнаю о ней – опять же будет не самой вещью, а моими мыслями об этой вещи. Субъективен не только запах фиалки, как обонятельное ощущение, субъективны и научные представления о тех молекулах, которые, согласно современной науке, вызывают в нас это ощущение. Ведь эти «молекулы» тоже представляют собой мысли учёных о том, как устроен мир, а не «сами вещи». Для того, чтобы согласиться с этим, достаточно проследить, как изменялось представление об устройстве вещей в физике, скажем, за последние триста лет. Никакого различия между, например, корпускулами Ньютона и кварками в этом отношении – в характере их реальности – не существует: и то, и другое – мысли учёных о мире, а не мир «сам по себе». Что будут говорит об устройстве мира учёные ещё через триста или через тысячу лет?

Горгий додумал идею софистики до конца, и бесстрашно, как и подобает философу, сделал соответствующие выводы: 1) ничего нет, ничего не существует (если под «бытием» понимать то, что ищут философы – истинно сущее само по себе); 2) если бы даже и было это «истинно сущее», то оно было бы непознаваемо, ибо как сознание и мысль могут «выйти» из самих себя в вещь или как вещь может «войти в сознание» и в мысль, или стать ощущением и мыслью? И как мы можем проверить, соответствует ли наше знание о вещи самой вещи, если мы не можем «выскочить» из своих мыслей и чувств, и как мысль (знание) может соответствовать тому, что не есть мысль (есть не знание, а «вещь»)?; 3) если бы «истинно сущее» даже и было познаваемо, то оно было бы невыразимо и непередаваемо, несообщаемо другому, ибо всякая мысль – моя, всякая мысль другого человека – его, следовательно, это разные мысли и моя мысль не может быть мыслью другого человека, и проверить их соответствие друг другу также в принципе невозможно: каждый «замкнут» в себе, имеет только свои чувства и мысли. Субъективность – очень серьёзная проблема. Надо прочувствовать всю меру глубины человеческой субъективности, чтобы понять смысл философской проблематики. Человек, не понимающий, в чём тут проблема, ничего не поймёт в философии. Софисты первыми поняли, что проблема здесь есть, и очень серьёзная. Они первыми поняли, что непонятно, как мы вообще что-то можем знать, как вообще возможно знание, как мы можем сообщать друг друг другу свои чувства и мысли и иметь в них хоть что-нибудь общее. Фалес открыл проблему бытия. Софисты открыли проблему знания. Софистическое отрицание всякой возможности найти истинное бытие и общезначимое знание и означает открытие проблемы. Человек, по мнению софистов, навеки запутан в сетях «мнений» и многозначных слов. Выхода из этого лабиринта нет. Чтобы не отчаяться, и не надо стремиться к истине: будет легко.

190