2.12.7. Культура и субъективность

История и личность развиваются по единым онтоло­гическим законам, с неумолимостью подчиняются од­ним высшим законам бытия. На биологическом уровне, на уровне социального организма и на уровне личности дес­трукция высших форм неминуемо приводит к «ничто». Не­прерываемым остается только сам вектор субъективности — умирающие культуры передают вектор эстафеты духа, не­кое энергийное проявление собственной уникальности, пе­редают через культурные феномены элементы субъектив­ности.

В целостном процессе возвышения духа есть великие вехи, снимающие рассудочно-пробиологическую отягощенность человеческого существования.

Так, античная культура создала феномен духа — че­ловека-творца. Субъективность получила возможность во­плотиться в событие текста и событие шедевра искусст­ва. Рассудочно-пробиологическому монособытию антич­ность противопоставила событие текста, создав себе воз­можность быть представленной истории и человечеству подлинной событийностью.

Возрождение, на основе обращения к античному со­бытию субъективности, создало собственные основания для последующего возвышения.

Есть все основания полагать, что фундаментальным условием трансляции и возвышения субъективности совре­менного человека является его способность увидеть, вос­хититься и приобщиться к субъективности великих куль­тур прошлого. Однако современный человек, приобщаясь к этим шедеврам, не может не задать себе вопрос о судьбе субъективности в истории. Это прежде всего вопрос о том, почему субъективность оказывалась утраченной, почему она оказалась подверженной деструкции? Ответ на этот вопрос необходим для того, чтобы попытаться не повторить этот путь утрат.

Обширный материал для типологии деструкции субъективности дает русская философия (проблема «всеединства» Вл.Соловьева, русский космизм — Н. Федоров, К. Циолковский, В. Вер­надский и др.). Мы полагаем, что их идеи ориентируют на следующее понимание человеческой субъективности и сущ­ности возможного ее регресса.

Субъект — существо, способное ставить исторически континуальные, космические цели и творчески реализовы­вать их. Человек реализует смысл своей жизни только тог­да, когда становится космическим субъектом. Космичес­кой субъективности противостоит локальная, близковременная, повседневная активность обыденного псевдосубъекта.

Один из наиболее распространенных вариантов реаль­ной деструкции связан с зооморфным поведением челове­ка. Оно представляет собой пробиологически-рассудочный вектор разрушения субъективности, отчуждает человека от совокупного человеческого разума.

Начало регресса субъективности в традиции русской философско-религиозной мысли связывается с «первород­ным грехом». Однако не сам плод древа познания несет греховное начало, а его онтологическая проекция-реализа­ция — рассудочно-рациональный отход от гармонии бытия. Не субъективность сама по себе — первородный грех, а псев­досубъективность примитивного конструирования, антипод перспективной в онтологическом плане субъективности.

Континуальность начатого «первородным грехом» рег­ресса осуществляется через отягощение реальной челове­ческой истории зооморфной деструкцией человеческой субъ­ективности . Освобождение от «первородного греха» невоз-i можно без осознания принципиальной грани между чело­веком и животным, между пробиологическими рациона­лизированными формами существования и подлинно че­ловеческим бытием.

В дальнейшем, создавая и схематизируя типологии деструкции субъективности, мы будем использовать идею зооморфной деструкции человеческой субъективности.

Путь локальной «сиюминутной субъективности» и пре­небрежение онтологически целесообразной высшей субъ­ективностью неминуемо ведет к разрушению личности. Регресс становится неизбежным, когда представленные в культурном континууме общечеловеческие ценности не ста­новятся моментом субъективности человека.

Типология субъективности возможна через осмысле­ние ее элементарного состояния: повседневности, сущес­твующей в форме рассудочно-шаблонных решений жиз­ненных ситуаций, и субъективности, претендующей на выбор правильного, перспективного культурно-историчес­кого пути.

Деструкция возникает, когда личность однознач­но и необратимо решает проблему выбора между этими двумя вариантами, предпочитая сиюминут­ность и обладание онтологической перспективе воз­вышающе - естественного бытия.

Деструкция субъективности прямо связана с разнооб­разными типами рассудочно-рационального отягощения в их пробиологическом измерении. Пробиологическое здесь выступает как конкретная реализация архаичного деструк­тивного онтологического механизма. Онтологически реа­лизуется наиболее мощный, проверенный многими тыся­челетиями эволюции, всегда возможный и всегда актуаль­ный для социальной органической системы механизм раз­рушения — пробиологический механизм.

Внутренняя деструктивная сила биологического оказы­вается неотделимой от социальной системы и даже выпол­няет в ней конструктивные функции.

Так, «интересы» примитивно-биологической целостнос­ти всегда готовы «проверить» на прочность новые функ­ции социального организма. Социальной системе предшес­твует мощная и проверенная естественной историей биоло­гическая система. Биологическое не растворяется бесследно в социальной системе, но всегда имманентно присут­ствует в социальном как его основание и, одновременно, как потенциальное его отрицание.

Особенно разрушительным действием обладает не «чис­то биологический» механизм, а пробиологический, кровно связанный с рассудочным уровнем и многими формами культурного рационализма и приобретающий в такой связ­ке мощное сверхбиологическое содержание и назначение.

Монособытийная модель мира, доминирующая во мно­гих культурах и определяющая в качестве высшей ценнос­ти индивида, способна обслуживать эти пробиологические механизмы, адаптировать их к социальной системе и даже создавать иллюзию социального прогресса.

Социокультурный регресс порождается тем, что соци­альный организм реставрирует, вызывает онтологически однажды уже преодоленную зооморфность. Бытие инди­вида переходит в плоскость, в которой для подлинной че­ловеческой субъективности нет места. В иерархии ценнос­тей безусловный приоритет отдается непосредственно пред­метно-материальному. Жизненные цели ограничиваются лозунгом «главное выжить» и поиском примитивных удо­вольствий.

В конечном итоге предельно низкие ориентиры могут привести к такой степени физической и духовной нищеты, в которой даже выживание становится проблемой, а удо­вольствия имеют тенденцию превращаться в патологичес­кие влечения.

Проматериалышя деструкция. Чрезмерная зацик-ленность современного человека на экономическом разви­тии приводит к тому, что материальный статус становится единственной реально значимой ценностью, а остальные — трансцендентные — лишь знаемые, но в действительности не влияющие на бытие ценности.

В структуре иерархии социальных установок мотив удовлетворения низших потребностей в норме не занима­ет ведущее место. В противном случае вся социальная и культурная жизнь человеческого общества была бы невоз­можна.

Исследования Маслоу, В. Франкла («Психолог в кон­центрационном лагере») показали, что для того, чтобы че­ловек мог удовлетворять высшие потребности, необходим определенный уровень удовлетворения низших. Недости­жение же этого уровня делает невозможной деятельность, направленную на социальные и культурные цели. В. Франкл пишет, что в концентрационном лагере люди впадают в «культурную спячку», а интересы, направленные на само­сохранение, сильно возрастают. Происходит своеобразный регресс к примитивной форме поведения, когда вся жизнь ограничивается удовлетворением актуальных, наиболее насущных потребностей. Недоедание приводит к тому, что кроме мыслей, связанных с едой, человек не может ни о :> чем ни говорить, ни думать.

Лишь с удовлетворением витальных нужд человек приобретает возможность удовлетворения высших потреб­ностей (если они имеются). При этом внутреннее ощу­щение комфорта и витального удовлетворения служит фоном и необходимой предпосылкой для целей надындивидных.

Однако при аддикциях, особенно таких тяжелых как наркомания, алкоголизм, и при нормальном жизненном уровне не возникает высших мотивов, центрирующих вокруг себя все поведение человека, но происходит зацикливание на ощущениях телесного удовольствия. Здесь мы имеем дело со специфически человеческой формой деградации, несопоставимой по своей глубине с процессами дес­трукции на животном уровне.

У человека опустившегося ведущее место в иерархии мотивов (возможно даже это единственный) занимает мо­тив самосохранения. У больных алкоголизмом даже ясное осознание пагубности пристрастия к алкоголю часто не влия­ет на желание и в дальнейшем доставлять себе удовольствне его употреблением. Человек, не заботящийся о сохра­нении собственной жизни, не будет, естественно, стремиться к социальным и культурным целям. Он может быть алко­голиком и даже некоторое время, по инерции, «творчески» работать, но затем неизбежно наступает спад.

Псевдосознание, характерное для этого уровня, по от­сутствию высших интересов не отличается от рассудочной деятельности животного, но превосходит последнее по хит­рости в достижении целей, связанных с удовлетворением простых потребностей.

Социальная система так же, как и личность, отягощает­ся зооморфной деструкцией. Интегральная субъективность культуры ограничивается предметно-материальной ориен­тацией. Бедность материальной жизни вполне соответствует убожеству духовной. Общество, создающее феномен физи­ческой нищеты и духовной ограниченности для основных слоев населения, пытается отделить элиту от черни, но в конце концов неизбежно обнаруживает себя как целое, сто­ящее на низшем уровне субъективности.

Субъект такого общества непрерывно решает для себя основную проблему — проблему материального благопо­лучия, но даже успешное удовлетворение материальных запросов только подкрепляет примитивную субъективность, усиливая деструкцию духовного и социального.

Органическая целостность естественной базисной субъективности оказывается необратимо нарушена и ве­дет к всплеску деструктивности на основе новых возмож­ностей деструкции, на основе нового материального уров­ня, которому перестает соответствовать примитивная субъективность. С большой долей вероятности возника­ют разрушительные для общества и самого индивида кри­зисы. Культура в значительной степени формируется для опосредования и нейтрализации всплесков деструкции. Целостность такого культурного организма может обес­печиваться не только «правовым демократическим государством», но и классической восточной иерархией, жест­ко ограничивающей разрушительные потенции ее субъ­ектов.

Деятельность, направляемая на заведомо примитивные локально-проматериальные цели, в ущерб целям культу­ры, естественного бытия человека, в своей перспективе пус­тая, бессмысленная активность, дорога в никуда. Следует сказать, что первые уровни деструкции субъективности осо­бым образом осмыслены и адаптированы именно в восточ­ной духовной культуре.

История Востока в значительной степени связана с тем, что энергийность, онтологически предназначенная для воз­вышения, используется в действительности для построе­ния и поддержания иерархичных отношений. Онтологичес­кий смысл движения к высшей субъективности отрицает­ся, вектор движения меняется от культурного возвышения к замораживанию и стабильности. И конфуцианство, и буд­дизм культивируют соответствующую субъективность. Аддикция, в опосредованном и «освященном» культурой со­стоянии в скрытой или явной форме, становится родовым культурным феноменом таких обществ.

Уровень проматериальной деструкции может вписывать­ся в традиционно восточную культуру и обрекать закрытые общества на стагнацию.

Переход к более высоким уровням субъективности, как правило, связан с преодолением проматериальной деструк­ции. Насколько удается ее преодолеть, зависит в конечном итоге от здорового ядра культуры — естественной субъ­ективности.

Личность, приспособленная только к материальному бытию, — трагедия истории, т.к. перед ней выбор между Сциллой и Харибдой: или самой перейти в небытие, или «поставить под вопрос» процесс возвышения культуры, а возможно, и ее существование.

Так иерархизированный человек, сохраняя себя как специализированно-материальный тип личности, низводит в конечном итоге культуру до уровня рассудочно-пробиоло-гического бытия. Возвышающаяся культура предполагает и требует универсальную и неотягощенную материальным, субъектно свободную личность.

Если для восточного общества остается проблемой зооморфно-иерархическая личностная установка, то в запад­ном обществе доминирует проматериальная ориентация. Страх перед бедностью, поклонение «золотому тельцу», характерное для феминистически ориентированной запад­ной цивилизации, неизбежно ослабляет мужественный дух нации.

Напротив, добровольно принятая бедность, если она не отягощена зооморфными отношениями, может быть источ­ником многих достижений и даже способствует увеличе­нию жизненной энергии. По этому поводу Джемс пишет так: «Нищета действительно создает условия для героичес­кой жизни — без грома барабанов, без раззолоченных мун­диров, без трескучих фраз. И когда видишь, как приобрете­ние богатства становится единственным идеалом и входит в кровь и плоть нашего поколения, невольно спрашиваешь себя, не может ли возрождение прежнего верования — что нищета имеет религиозную ценность — стать «трансфор­мацией воинственного пыла» и той духовной реформой, в которой так сильно нуждается наша эпоха»¹. Далее Джемс отмечает, что особенно необходима за­щита бедности как жизненного принципа для англосаксон­ской расы, в которой безоговорочно презирают бедных лю­дей как бессильных и лишенных честолюбия и в которой забыто значение бедности как героической нравственной борьбы. Богатству англосаксы придают несоразмерно боль­шую жизненную роль, чем оно того заслуживает. Такие важные события, как женитьба, _кэждение ребенка не решаются без достижения довольно высокого материального уровня.

«Богатство, — пишет Джемс, — поскольку оно осво­бождает наш дух для стремления к возвышенным целям и дает нам возможности развивать его высшую энергию, не­сомненно лучше бедности. Но в действительной жизни бо­гатство лишь в редких случаях дает такие результаты. Го­раздо чаще желание разбогатеть и опасение потерять богат­ство служит причиной трусости и нравственного банкрот­ства.»². Страх перед бедностью, представляющий тяжелую нравственную болезнь общест­ва, делает человека зависимым, материально отягощенным, мешает проводить в жизнь идеи, которые он считает вы­сшими, из-за опасения лишиться материального благопо­лучия.

Характерно прозрение человека, который понял и отказ богатого художника дать Ван Гогу денег, и пожелание, что­бы он и не стал богатым, ибо богатство непременно погу­бит его талант. Интуитивно чувствуется опасность, связан­ная с возможностью сытой жизни. Возможно, что Ван Гог, даже если бы и достиг материального благополучия, не оцепенел бы в сытом довольстве. А вот для людей со сла­быми личностными установками материальные достиже­ния — источник опасности. Примером могут служить спортсмены, уезжающие в другие страны и там внезапно внешне парадоксально утра­чивающие свои спортивные достижения. Когда им предос­тавляются казавшиеся недостижимыми условия жизни — с одной стороны, а с другой — отсутствует жесткая автори­тарная система тренировок, у них исчезают мотивы для ра­боты над собой.

Субъект с высокими нравственными идеалами, здоро­выми силами для их воплощения считает богатство жиз­ненной удачей, позволяющей ему посвятить себя творчес­кой деятельности и достичь в этом случае максимальных результатов без сопротивления внешней среды. Такой че­ловек сам устанавливает для себя верхнюю, максимально возможную границу для своих усилий, целей, стремлений. В своем большинстве люди, не способные выйти за рам­ки повседневности, работают в полную силу, ибо нуждают­ся в определенном материальном благополучии. Однако при достижении материальной обеспеченности они начинают вести изнеженную и практически бессмысленную жизнь.

В западной системе классическая нищета уводится за грань реального (в том числе социальными программами), хотя имманентно она присутствует в скрытой форме. Ба­зисный уровень здесь — второй, который и определяет спе­цифику западной иерархии мотивов субъективности.