6. Экзистенциальное отношение к самоубийству, помощь и оценка.
Когда кажется, что кто-то находится в опасности совершить самоубийство, спасение его возможно следующими способами: При психозах единственное средство – это стеречь его, пока опасность не пройдет. При понятных конечных жизненных обстоятельствах задача состоит в том, чтобы разрешить эти обстоятельства. Если ошибочно предполагается неизлечимая болезнь или другая угроза, способ отсрочки – попытаться убедить, что есть возможности более благоприятного исхода. Эти виды помощи подразумевают, что самоубийство – это действие, обусловленное или каузальными, или понятными причинами. Но если действие безусловное, помощь невозможна; решимость, которая сильнее любого аффекта и как таковая уже переходит границы существования, происходит из совершенного безмолвия.
При неясности осознания бытия помощь приведет к тому, что ясность пограничной ситуации и подлинность жизни будет больше, но это опасный путь. Пробуждая, он ведет к освобождению от конечных обстоятельств, но он опасен тем, что может привести к ясности также и безусловную волю к Ничто. Если недоступная пониманию безусловность как возможность абсолютного отрицания сделается действительной, тогда, по-видимому, никакого спасения нет. Безусловный самоубийца ни с кем не говорит; свой конец от тех, кто остается жить, он совершенно скрывает. Он находится в абсолютном одиночестве, в котором никто помочь не может.
В пограничных ситуациях все действия по своему смыслу касаются Я столь прямо, что в решении не может участвовать никто другой, за исключением случая, когда совершают самоубийство двое, находясь одной и той же пограничной ситуации и в коммуникации, как в случае двойного самоубийства влюбленных. Ни спасти от безусловного, ни уговорить на него никого нельзя. Когда действие безусловно, невозможно спросить, надо ли это делать. Посредством сознательных обсуждений вообще вся безусловность уничтожается.
Абсолютному одиночеству нельзя помочь: безусловное отрицание, как исток самоубийства, предполагает изоляцию; спасение возможно только тогда, когда коммуникация удается. Если тот, кто планирует самоубийство, говорит об этом – это уже поиск, если это выражение любви к тому, кто имеет на него право. Если человек открывает тайну, это шанс. Поэтому все зависит от того, отвечает ли тому, кто стоит в пограничной ситуации, некая экзистенция. Ее ответ надо расслышать так же глубоко в душе, как до того было сознание: я и существование не имеют ценности. Ничто не зависит ни от каких сколь угодно убедительных аргументов. Не играют никакой роли дружба и уговоры, но только любовь – такая, которой нет преград, которая не строит планов, хотя она всегда безусловно ведет к рациональной ясности. Кажется, что такая любовь несет величайшее освобождение, дарит прозорливость, позволяет все и требует всего. Но восторженная любовь возможна не ко всякому, не ко всем близким. Ей нельзя распоряжаться произвольно. Это не человеколюбие священников и невропатологов, не мудрость философов, а такая любовь, которая бывает всегда только один раз, которой человек отдает всю свою экзистенцию, не оставляет в запасе никаких резервов, не держит на расстоянии от нее никаких задних мыслей. Поэтому только тот, кто так любит, может вступить в пограничную ситуацию вместе с возлюбленным. Помочь можно, только любя, эту помощь нельзя повторить, ее нельзя имитировать, нельзя сформулировать ее правила.
Если тот, кто может покончить с собой, говорит о самоубийстве, возможно, он ищет помощь. Не следует это смешивать с другим случаем, хотя объективно их различить нельзя: когда говорят о намерении покончить с собой, чтобы воздействовать таким образом на других и увеличить собственную значимость. Когда говорят о безусловных действиях как о намеренных, они лишаются своей безусловности. Они становятся предметом обсуждения за и против, становятся средством для чего-то другого. Говоря о безусловной позиции, я не могу сказать: я покончу с собой. Эти слова не истинны, как вообще любое распространение суждений на «всё», например: «Все обман», «Я во всем только заблуждался», «Мне все равно». Обманывая других, я точно так же обманываю себя, как и те, кто так говорит. Из обусловленных аффектов в них высказывается безусловное; высказывание напрасно, поскольку неисполнимо. Так как при такой связи фактическое самоубийство только увеличивает самообман, более оно не является безусловным действием, а обусловлено неясными обстоятельствами. Действительное совершенное действие само по себе еще не экзистенциально. Душевные движения, такие как отчаяние и ненависть, ослепляют. Несмотря на это, слова о самоубийстве могут быть неясным выражением определенной правды, то есть инстинктивной надеждой найти таким образом помощь и вернуться к самому себе. Но понимающая психология должна ограничить свои притязания. Что в каждом отдельном человеке истинно, видит только тот, кто его любит.
Как только человек покончил с собой, все сразу меняется. Правда, возможная экзистенция перед тем, кто совершил самоубийство, трепещет: перед отсутствием надежды, перед разрывом всякой коммуникации, перед одиночеством. То, что было возможно только как граница, здесь уже действительно. Но внимания требует не только суверенное самовластие свободы. Разрушающаяся трансценденция сама связывает с самоубийцей того, кто его любит, над всей бездной безнадежности, которую он выразил уничтожением себя. В его поступке через безусловное отрицание еще говорит бытие. Если все обвинения против самоубийцы-нигилиста казались правильны, своим действием и своей экзистенцией он словно доказывает противоположное.
Напротив, суждение по отношению к мертвому выносятся поспешно. Его называют трусом и этим защищают самих себя, скрывая от себя пропасть. Так никакого пути к нему быть не может.
Когда говорят, что он грешит против Бога, нужно ответить: это – дело каждого человека и его Бога, мы не судьи.
Когда говорят, что он нарушил обязательства перед живыми, нужно ответить: это касается только тех, кого это затронуло. Самоубийство, конечно, означает обрыв коммуникации. Настоящая коммуникация возможна только в той мере, в какой я доверяю другому, что он меня не бросит. Если он угрожает самоубийством, тогда он этим ограничивает коммуникацию, низводя ее до условной, то есть абсолютно разрушает ее возможность. Тогда самоубийство становится огромным обманом другого человека, с которым подлинной была только солидарная жизнь в коммуникации двух тесно связанных судеб; я согласен быть с другим и вступить с ним в коммуникацию и словно убегаю; при настоящей коммуникации самоубийство – это как предательство. И несмотря ни на что: если у тех, кто пострадал, есть чувство измены, если они чувствуют себя брошенными, они должны спросить себя, какова доля их вины в том, что была потеряна коммуникация и был недостаток любви. Но если они любят, может быть, они заглянули в бездну трансценденции, в несообщаемости которой прекращаются любые суждения.
Наконец, когда говорят, что самоубийца нарушает долг перед самим собой, который велит ему реализовать себя в существовании, то снова следует ответить: это тайна каждого человека наедине с самим собой, как и в каком смысле он в действительности «есть».
Общий ответ на вопрос: можно ли кончать с собой, небезразличен только для случая, когда самоубийство вызвано запутанными жизненными обстоятельствами. Когда в этих обстоятельствах человек не знает, что он собственно делает, то проклятие самоубийства его испугает, но еще больше запутает прославление самоубийства и перспектива посмертной славы. Но для того, который совершает свой поступок в полном одиночестве, в безусловной негативной свободе, такой ответ будет совершенно безразличен.
История самоубийств и их оценок демонстрирует страсть обсуждать «за» и «против». Как осуждение самоубийства, так и восторг в отношение него характеризуют экзистенцию того, кто судит. Самоубийство может быть актом высочайшей открытости себя (Aufsichselbststehens). Где в мире есть воля к господству над другими, самоубийство – это действие, которым человек может прекратить это господство. Это единственное оружие, которое остается побежденному, чтобы одержать верх над победителем, как Катон над Цезарем. Поэтому самоубийство осуждает тот, господство которого исходит из глубины души. Кто господствует над людьми тем, что они видят в нем духовную поддержку и помощь, тот потеряет господство, когда отдельный человек в своей собственной свободе не нуждается ни в ком.
Самоубийство может быть обвинением и вызовом превосходящей силе, выходом из уничтожающей ситуации, выражением решимости и самостоятельности. Поэтому там, где ценится сознание ответственности перед собой, философы не только позволяют, но в определенных случаях прославляют самоубийство. Нельзя отрицать: человек, который в ясном сознании лишает себя жизни, совершенно независим, совершенно устойчив в себе самом. Противясь любому мировому существованию, поскольку оно хочет утвердить себя абсолютным или выдать себя за дарителя абсолютного, он ослабляет победу своего врага. Но экзистенциально мы от этого содрогаемся.