2. Вопрос о безусловном.

Когда мы, без оглядки на эмпирическую науку, спрашиваем о понятных мотивах, мы вступаем в другую область. Понятное – это всегда только проект возможности, но никогда не вся действительность. Действительно всегда только непонятное: нельзя понять не только каузальные условия душевного существования, но и также и безусловность экзистенции, которая выражается в понятном, но представляет собой свободный источник, который сам по себе остается тайной для любого понимания. Отдельное самоубийство как безусловное действие нужно понимать не через какую-то общую каузальную связь, для этого не достаточно какого-то понятного типа; оно – абсолютная единственность той экзистенции, которая осуществляет себя в нем.

Таким образом, самоубийство можно познать не как безусловное, а только в его причинной (aus Grunden) обусловленности. Но поскольку в пограничной ситуации оно может быть свободным действием экзистенции, оно открыто для возможной экзистенции, для ее вопроса, ее любви, ее страхов. Поэтому в некоторых случаях оно никоим образом не подлежит этической или религиозной оценке, иногда может подлежать, а иногда подлежит с необходимостью.

Безусловный исток самоубийства остается несообщаемой тайной одиночества. Когда самоубийца оставляет после себя письмо, остается вопрос, понимал ли он сам себя. Мы нигде не можем расслышать безусловность решения. Можно только пытаться выстроить возможности самоубийства, не для того чтобы в их истоке понять безусловность, а чтобы прояснить их.

Кажется, только мгновение самоубийства становится доступным пониманию, как это понимание тут же еще сокрушительнее разбивается о непостижимость: в своей пограничной ситуации экзистенция отчаивается в том, что ее существование и существование вообще имеет смысл и чего-то стоит. Она говорит себе: все преходяще; что значит радость жизни, если все гибнет! Невозможно уйти от вины. В конце любого существования – нищета и горе. Любая гармония обманчива. Невозможно знать ничего существенного; мир не дает ответа на то, что я должен знать, чтобы мочь жить. Я не согласен принять эту жизнь, я не вижу, что могло бы заставить меня сказать ей Да. Мне только удивительно, как обманывается большинство, пребывая в своем счастье, как в саду куры, которых завтра зарежут. – Тому, кто так говорит, остается только очень осмотрительно, без моментов случайности и без аффектов, перевести это отрицание жизни из мысли в действие. Определенная конечная ситуация представляет только повод, а не подлинный исток решения. Хотя его отрицательная свобода не может строиться в мире, но в уничтожении себя самой она осуществляет точечный остаток своей сущности. Она – больше, чем отрицание существования. Когда она говорит Нет, ее суверенитет спасает ее для экзистенциального самосознания.

Но здесь вся конструкция опрокидывается: основой самоубийства была бессубстанциальность всего. Но акт свободы, понятый в высочайшей ясности, в момент, когда начинается его исполнение, должен вести к сознанию субстанции. Достигнув края пропасти, существование вдруг опять подтверждается как пространство непрерывного опыта. Тогда ему приходится сказать: поскольку я решился, я останавливаюсь; смыслом жизни является решимость. То, что я испытал как возможность границу этого решения и не сомневался, что я могу лишить сам себя жизни, убеждает меня в существовании основы: поскольку местом экзистенции в ее действительности для нас может быть только мир, субстанция, в тот момент, в который она достигает сама себя, должна желать развернуться в мире. Итак, это построение, проведенное до конца, должно не дать самоубийству осуществиться. Если же оно все же происходит, его нельзя таким образом понять до конца. Если я продолжаю спрашивать, тогда я, с целью понимания фактического самоубийства, должен допустить запутанность в тех фактических обстоятельствах, которые привели к самоубийству. Тогда оно не будет уже безусловным действием. Или я должен покинуть путь этого построения. Тогда позитивную близость к трансцендентному Ничто как к истоку безусловности следует не понимать, а признавать. Запутанность в обстоятельствах вызывает сострадание и боль оттого, что я, может быть, упустил возможное решение. Но перед лицом трансцендентного исполнения меня охватывает содрогание; вопрос: возможно ли оно? – не оставляет покоя в упорядоченном мире.

Невозможно привести случай, который доказывает это построение. Ибо эмпирически действительно всегда только внешнее, а оно должно иметь свою основу вне себя. Так как экзистенцию можно воспринять только как возможную экзистенцию, обе конструкции – и свободы как негативности, и возможность трансцендентного исполнения в Ничто – в качестве определенного знания вводят в заблуждение. Такое обманчивое знание может быть даже опасно для тех, кто имеет другие мотивы, но не понимает себя. Попадая в тяжелые жизненные обстоятельства, такие люди могли бы, вследствие своей запутанности, схватиться за эту философию.

Свобода негативного как возможность принимает много образов: Когда человек талантлив, но собственная субстанция его бытия бедна, он может так богато переживать и испытывать, так много понимать, что сам по себе он в этом изобилии представляет для себя ничто. Собственная его многозначность для него – как кожура на кожуре вокруг неизвестного ядра. Когда он спрашивает себя о себе, ему кажется, что сам он пропадает. Он ищет себя или в беспрерывной смене впечатлений, в новых переживаниях, увлекающих его на один момент; но он не способен никого удержать, так как все исчезает у него, будучи столь же запутанным, как собственное бытие его Я, или в негативных актах. В этом случае он хочет обрести себя посредством отказа, в аскетизме, в формальном соблюдении законов, данных или установленных самостоятельно, и в этом не участвует ничего, кроме его сознания собственного бытия в отрицании. Как последний акт и вершина этого отрицания становится понятным самоубийство, в котором он хочет сделать свою субстанцию, наконец, совсем определенной. В этот момент перемена кажется близкой. Поэтому совершившееся самоубийство снова должно получить свою безусловность от какого-то другого источника. Повороту к жизни препятствует отданность несообщаемой трансценденции.

В другой конструкции самоубийство становится возможно, например, когда постоянный груз будничных обязательств выносится без непрерывного чувства внутреннего принятия, в котором они не кажутся ни ничтожными, ни существенными, а являются заботами разработанного и устроенного будничного распорядка. Такому существованию противится неясная мысль о более подлинной жизни, возникают бесполезные мучения. Вместо того, чтобы расти в историчности непрерывных действий, самосознание только уничтожается. Человек чувствует себя ненужным, чувствует, что он только мешает другим, что он бессмысленно страдает. Вероятно, его охватывает страстный порыв, в который он бросает свою жизнь, а в пустоте, которая была у него до сих пор, он видит только упадок. Совершить отказ он хочет не в нищете, а в избытке: жизнь должна быть или богатой, изначальной, или никакой. После дней подготовки, проведенных в веселье, он счастливый уходит из существования без единого слова – напоследок только сказав об удивительном покое, который снизошел на него. Кажется, что это несчастный случай, но это не так. Это было бы самоубийство в упоении и ясном сознании, совершенное осмотрительно; при таком действии не нарушается единство с собой и своим транцендентным Ничто, но прекращается всякая коммуникация в мире; такое самоубийство никому не оставляет знака. Как весной – когда происходит наибольшее количество самоубийств – природа непрерывно создает и разрушает, так и здесь, разрушение всего и утверждение жизни находятся в гармонии.

Кажется, что тот, кто совершает самоубийство, подтверждает в нашем представлении выражение изначального неверия. Так это выглядит и когда он не определяет в абсолютном сознании свое Я, и когда в пограничных ситуациях он объявляет недействительным все свое существование, и когда свою единственную свободу он видит в чистом отрицании существования, и когда он в жизненном изобилии понимает как единственную жизненную правду смерть. Возразить на то, что думает и затем осуществляет самоубийца на основании неизбежных фактов, невозможно. Наоборот, если следовать таким мыслям, самоубийство становится в высшей степени понятным концом. Ведь поворот к жизни, наступающий в мгновение готовности из-за вытекающего тогда из него сознания субстанции, сам по себе не имеет никакой логической обязательности (Stringenz), а как мысль является только выражением возможности веры.

Вопрос: почему самоубийство? – ведет к вопросу: