65176307

10 Научное знание и мифотворчество...

Центральной Азии д-ра Райнхарда Крумма и представителя Фонда в Казахстане Эльвиры Пак.

Люди, связавшие свою судьбу с наукой, знают, что ничто не вызывает такого удовлетворения в умах и душах, как момент материализации их творческих замыслов в печатной публикации, будь то научная статья или книга. Но вместе с тем мы безмерно скорбим, что эту книгу уже не увидит наш друг и коллега, выда­ ющийся отечественный ученый Нурбулат Эдигеевич Масанов, она оказалась его последним исследованием. К нашему беспредельно печальному сожалению, его раздел в монографии обернулся заве­ щанием ученого не только своим коллегам по научному сообще­ ству, но и гораздо более широкой общественности. Думается, что мысли и озабоченность Нурбулата Эдигеевича Масанова судьбой исторической науки Казахстана и всего социума будут воспри­ няты ими с большой ответственностью. Главы I и IV написаны д. и. н., профессором Ж. Б. Абылхожиным, глава II — д. и. н., профессором Н. Э. Масановым, глава III — к. и. н., доцентом

И. В. Ерофеевой.

Взаключение хотелось бы выразить нашу глубокую призна­ тельность всем коллегам, ознакомившимся с первичной рукописью книги и высказавшим много ценных и конструктивных замечаний и пожеланий. Особую благодарность выражаем также нашим нефор­ мальным рецензентам — заведующему отделом СНГ Института востоковедения РАН , главному редактору международного на­ учного журнала «Вестник Евразии» С. А. Панарину, заведую­ щему отделом историографии и источниковедения Казахстана

Института истории и этнологии им. Ч. Ч. Валиханова М О Н РК Б. М. Сужикову, а также профессору университета Висконсин (С Ш А ) А. М. Хазанову, профессору Института восточных язы­ ков и цивилизаций (IN ALK O , Франция) Катрин Пужоль и дру­ гим коллегам.

Глава 1. МИФОВОСПРИНИМАЮЩЕЕ СОЗНАНИЕ И ЕГО СУГГЕСТОРЫ

Уже более 15 лет в пределах постсоветского пространства про­ должает эволюционировать процесс национального государствен­ ного строительства. Несмотря на подчас противоречивые извивы и сложные трансформации, в своем главном векторе он устремлен на достижение характеристик реального суверенитета.

На этом тернистом пути новые независимые государства вы­ нуждены определяться, прежде всего, с выбором экономических и политических приоритетов. Однако при этом вовсе не маргиналь­ ными по отношению к государственным интересам выступают со­ циокультурные проекты: им придается актуализация со все более нарастающим общественным звучанием.

И это понятно. Ведь нация, которую формирует государство, должна быть консолидирована не только целями построения об­ щего будущего, но и объединена чувством коллективной идентич­ ности. А важнейшим условием такой солидаризации выступает, как известно, коллективная социокультурная память. Поэтому не­ случайно все эти годы задача по ее ревитализации входила в ряд важнейших идеологических функций государства.

Со значительной долей удовлетворения можно констатиро­ вать, что решается она достаточно успешно. Свидетельством это­ го является тот огромный и поистине массовый интерес, который неизменно сопровождает поднимаемую в литературе и средствах массовой информации историко-культурную проблематику.

В процесс социокультурной мобилизации интегрирована и историческая наука, что, возможно, и не нуждается в каком-то особом подчеркивании. Это само собой разумеющееся явление.

12 Научное знание и мифотворчество...

Историческая наука не существует в абстрактном пространстве. Как форма самопознания и самосознания общества, она всегда не­ сет в себе отпечаток своего времени — тех экономических, полити­ ческих, социальных и идеологических проблем, которые волнуют социум на том или ином этапе его развития.

Но, пытаясь корреспондировать новым вызовам, историчес­ кая наука сама начинает испытывать «импульсы возмущения». Стремительная динамика общественных изменений, породившая как новые надежды и смыслы, так и алармические чувства и де­ зориентации, прямо сказывается на профессиональном исследова­ тельском сознании историков, а также их научных практиках.

Обилие идей и схем, производство новых и попытки реани­ мирования старых гипотез, разброс концептуального континуума от откровенного антиисторизма до самонадеянного признания за историческим знанием свойств всепроникающего «рентгена» или своебразной «машины времени» дали повод заговорить о некоем кризисе исторической науки.

На самом деле этот так называемый кризис представляет со­

конца. Новые реалии, обнаружение неизвестных ранее аспектов источникового знания, появление более совершенного теоретиче­ ского и познавательного инструментария требуют более адекват­ ного приложения исследовательских усилилий. И именно в этой неисчерпаемой потребности заложен фундаментальный смысл ис­ торической науки.

Поэтому сегодня правомернее говорить не о стагнации, а тем более кризисе исторической науки, а наоборот, о ее поступательном движении. Более того, не будет слишком смелым утверждение о том, что на современном этапе историография переживает своеоб­ разную теоретико-концептуальную революцию. Ее квинтэссенцией стал решительный отход от монологического объяснения истори­ ческого действия (так называемая марксистко-ленинская методо­ логия) и выход на траекторию диверсифицированной методологии, по которой движется мировая историческая мысль.

Но, как обнаруживает уже имеющийся опыт, в освоении от­ крывшихся возможностей методологического плюрализма и инно­ вационной концептуализации достаточно зримо позиционировались

две тенденции. Ориентированы они на разное понимание смыслов и способов исторического познания, асимметричные исследова­ тельские процедуры и практики, да и просто контрарные модусы мышления: модернизированный и традиционалистско-маргинали­ зированный.

В основе первой парадигмы лежит стремление к научно-раци­ ональному знанию. О н а апеллирует к объективной и верифициро­ ванной Источниковой информации, выстраивается в лоции строго научного теоретико-концептуального контекста и адекватного ему понятийно-категориального аппарата.

Второй дискурс — это продукт своеобразного манихейства от науки. Здесь обильно присутствует смесь претензий на научность

иоткровенной мифологизации.

Ксожалению, приходится признать, что именно мифотворчес­ кая интерпретация истории получает наиболее широкий отзвук в массовом сознании. Данная констатация отнюдь не выглядит ка­ ким-то паранормальным феноменом, а наоборот, выступает явле­ нием достаточно рациональным. В том случае, конечно, если пе­ рестать ограничиваться тривиальными объяснениями (типа «миф неуничтожим», «во все времена миф доминировал над научным знанием» и т. п.) и углубиться в анализ качественного содержания социально-психологической среды, в которую так успешно и глу­ боко внедряются различного рода мифологемы.

Начнем с того, что мифовосприятие, в гораздо большей сте­ пени характерно для ментальной структуры массового «аграрно­ го», «традиционного» сознания, нежели для его «индустриальной» (модернизированной) альтернативы. Если это так, то, по-видимо- му, есть смысл рассмотреть далее некоторые базовые моменты аграрного, (традиционного) общества, которые, собственно, и вос­ производят соответствующий ему тип сознания, наиболее отзывчи­ вого, повторяем, на мифотворческие сентенции.

Вэтом месте некоторые читатели могут задаться вопросом: а при чем здесь аграрное общество? Все мы родом из Советского Союза, который являл собой великую индустриальную супердержа­ ву. Неужели за 10—15 лет произошла столь стремительная инволю­ ция, что плоды длительной советской модернизации трансформи­ ровались в культурно-цивилизационную деградацию и общество из индустриального превратилось в аграрно-традиционное?

14 Научное знание и мифотворчество...

Предвидя подобные вопросы, сделаем небольшое отступление и определимся с культурно-цивилизационной идентификацией со­ ветского пространства.

Еще совсем недавно все мы были проникнуты неподдельным чувством пафоса от осознания того, что являемся гражданами од­ ной из величайших в мире индустриальных держав. И это было не так уж далеко от истины. СССР действительно представлял собой страну с гигантской индустриальной инфраструктурой, высо­ ким удельным весом промышленного сектора в производстве ва­ лового общественного продукта, солидным научно-техническим и образовательным потенциалом, динамичными процессами урбани­ зации и вполне индустриальной структурой занятости, достаточно адекватным качеством трудовых ресурсов и населения в целом.

Однако если в контексте технико-экономических характерис­ тик и сложившейся структуры производительных сил вырисовы­ вался образ индустриального гегемона, то в призме культурно-ци­ вилизационных маркеров общество обнаруживало статус, весьма и весьма далекий от этой претензии.

Фанатично уверовав в директивно-распределительную, внеры­ ночную систему как единственно правильную модель обществен­ но-политического устройства, большевистские радикалы провели огосударствление всей структуры отношений собственности, отбро­ сив тем самым общество на обочину всемирно-исторической эво­ люции, обрекая его прозябать в плену иррационального бытия.

Догоняющая промышленная модернизация и воздействие фак­ торов научно-технической революции динамизировали индустри- ализационно-технологические процессы в СССР, но в культур­ но-цивилизационном плане не меняли его статуса как общества аграрного типа, остающегося далеко за пределами ареала индус­ триального универсума. «Китайская стена», выстроенная государ-. ством, поющим гимн «коллективному братству равных», надолго заключила людей в закрытое общество, превратив их в залож­ ников традиционно-аграрного логоса с его приматом вневещных (личных) связей и примитивно-групповой идеологии.

«Homo sovieticus», гордо нареченный «человеком новой эры», в действительности сохранял ментальность все того же аграрного общества. По-прежнему растворяясь в группе и отождествляя себя лишь с ней, мазохистски и всецело отдаваясь магии авторитета, он

видел в качестве единственно рациональной и надежной субстан­ ции слепое подчинение большому и сильному целому и олицетво­ рявшему это целое — «богу-человеку».

Содержание данной ментальности не менялось от того, что, бу­ дучи адаптированной к «социалистической идее», она стала назы­ ваться «марксистско-ленинской идеологией», референтные группы вычленялись как «партия» или «класс», а авторитет персонифици­ ровался не племенным вождем, а харизмой в лице Генерального секретаря.

Советское государство, если отвлечься от его социально-по­ литических обозначений (тоталитарности) и придерживаться ис­ ключительно характеристик социокультурного плана, являло собой типичный образчик аграрного, традиционного общества. Реальная данность этого предопределяла и природу массового обществен­ ного сознания. Как мы уже отмечали, идеологическое обрамление изменяло лишь его внешние формы, но не сущностное содержа­ ние. Несмотря на пропагандистско-идеологические претензии на «особость» советской ментальности, она, по большому счету, была рефлексией (отражением) пусть превращенного, но все же именно аграрного общества.

Согласно классическому определению, аграрное (традицион­ ное) общество суть социальность, базирующаяся на доиндустриальных, то есть природообусловленных производительных силах. Для него характерны преобладание живого труда (рабочая си­ ла человека) над овеществленным (т. е. трудом, воплощенным в средствах производства и предметах потребления), а также сла­ бая дифференциация (разделение) производителя и естествен­ ных предпосылок труда (они оказываются как бы сращенными). В качестве непосредственного контрагента живого труда здесь выступает производительная сила природы.

Отсюда сильнейшая экологическая зависимость аграрного об­ щества, развитие которого лимитировалось природным импера­ тивом. Именно последний выполнял роль ограничителя роста. И если до определенного момента факторы торможения роста по линии взаимодействия «человек-природа» еще могли «сниматься» за счет совершенствования навыков труда и наращивания его мас­ сы, то далее наступал объективный предел.

Относительная узость потенциала овеществленного труда пре­ допределяла его ограниченные возможности в качестве средства компенсации недостаточно эффективной работы природного факто­ ра как главного условия производства. В ходе длительной эволю­ ции экологического, производственного и социального опыта был выработан своеобразный компенсаторный механизм, позволивший значительно рационализировать и повысить производительность технологических способов воздействия на природу как предмет труда. Им стала трудовая кооперация, в основе которой лежала солидаризация трудящихся индивидов (работников производства) на почве общности хозяйственных интересов.

Как социальная форма организации производства трудовая кооперация получила свое оформление в виде общинных, корпо­ ративных структур. Здесь коллективный характер производства, то есть групповое ведение хозяйства, предполагал отношение к средствам производства (и прежде всего к земле) как к собствен­ ности коллектива, когда каждый индивид являлся собственником или владельцем таковых лишь в качестве члена этого коллекти­ ва, этой группы и, только через группу, принадлежность к дан­ ному коллективу мог получить доступ к средствам и условиям производства, к прибавочному продукту. Следовательно, группа, выступая своеобразным адаптивно-адаптирующим инструментом, позволявшим субъекту приспосабливаться к природной среде и в то же время приспосабливать ее к своим потребностям [1], явля­ лась гарантом самого его существования. Именно она обеспечи­ вала «экономику выживания» и сопряженные с ней стабильность, надежность и безопасность.

Вусловиях неразвитости процесса приватизации, при которых принцип частной собственности не получал безусловного стату­ са, трудящийся индивид не мог обладать абсолютной (и даже относительной) монополией на условия своего собственного про­ изводства и сами средства производства. Отсюда же отсутствие свободы в распоряжении прибавочным продуктом, который в си­ лу вышесказанного оставался за пределами товарного обращения, не опосредовался в полной мере рыночными, товарно-денежными отношениями.

Ваморфности, неинституционализированности частной собс­ твенности, фатальной групповой зависимости, слабой включенное-

ти в сферу товарного обращения и рыночных, товарно-денежных отношений большинство исследователей и склонны видеть тот водораздел, который отличает традиционную (аграрную) циви­ лизацию от современного (индустриального) общества. Отсюда же проистекают специфика духовного производства и особенности «аграрного» (традиционного) массового сознания.

Отсутствие экономической свободы делало личность несво­ бодной в целом: ее энергия поглощалась группой, а сама она «рас­ творялась» в коллективной анонимности. Естественно, что в силу этого индивид становился субъектом личных, но никак не вещных рыночных, товарно-денежных (т. е. деперсонализированных) от­ ношений.

Приступая к краткому рассмотрению структурной модели лич­ ных (межличных), вневещных отношений, характерной для тради­ ционной социальности, подчеркнем еще раз, что определяющим для нее была ценностно-нормативная ориентация на группу, кол­ лективное начало.

Одним из важнейших условий осуществления такой ориента­ ции выступал конформизм. Только в случае безусловного воспри­ ятия себя как частицы целого и полного подчинения ему, т. е. не­ критического принятия и следования санкционированным в группе нормам, установлениям и стереотипам индивид мог рассчитывать на личностную идентификацию с ней.

Вместе с тем конформизм инкорпорированных субъектов вы­ ступал условием самосохранения и самовоспроизводства группы, являлся своеобразной защитой от потенций ее внутреннего разру­ шения, так как служил механизмом «снятия» конфликта между личным (частным) и преобладающим мнением и, следовательно, способствовал поддержанию иллюзии или подлинного внутригруп­ пового согласия.

«Инстинкт самосохранения» порождал перманентное давление со стороны группы на ее участников. Девиантное поведение, т. е. отклонение от наработанной системы моральных кодов, группо­ вых норм и санкций, пресекалось жестким социальным контролем. Однако из таких типов неформального социального контроля, как поощрение (одобрение), наказание, убеждение и переоценка норм [2] и т. д., как правило, имеют место лишь первые три. О какойто переоценке или корректировке групповых норм не могло быть и

18 Научное знание и мифотворчество...

речи, поскольку они, закрепляясь в форме традиции, облекались в сакральное табу и воспринимались как «приказ из прошлого».

Что касается наказания, то оно преимущественно выражалось в виде «морального террора» и общественного остракизма в сто­ рону девианта. Но такие прецеденты случались крайне редко, ибо конформизм членов группы носил объективно предопределенный, неосознанно внутренний (личный) характер, т. е. являлся результа­ том не какой-то внешней имитации с целью получения одобрения, а именно внутреннего принятия поведенческих стандартов группы.

Для носителей традиционного массового сознания свойственна сильнейшая приверженность идеологии солидарности. Наряду с конформизмом солидаристские отношения внутри группы обеспе­ чивали ее консолидацию и стабильность.

Но если конформизм предполагал установку на синкретичность (слитность) «Я » и «М ы», то солидаристская мораль, помимо это­ го, как бы закрепляла фатум извечного противостояния «М ы» — «Они» («свои» — «чужие»). Следовательно, солидарность служи­ ла не только «нормативным» инструментом сплочения группы, ме­ ханизмом «выстраивания» устремлений и воли ее членов в единый вектор, но и формировала ее защитный периметр. Все, что находи­ лось за пределами последнего, подвергалось отторжению и неадек­ ватному восприятию. Так, исходящая с внешней границы группы «добродетель» квалифицировалась как «зло», «справедливость» — как «коварство», «искренность» — как «вероломство» и т. п.

«Солидаристская» социальная перцепция (общественное воспри­ ятие) воспроизводила такое явление, как групповой фаворитизм — благосклонность, однозначное и некритическое предпочтение своей группы перед всеми другими. В этом случае групповая самооценка не знает иных вариаций, кроме максимы «М ы — хорошие, мы — умные, мы — лучшие». Понятно, что сознание, деформированное подобными претензиями, предполагает, что все остальные если и не «плохие и глупые», то уж, во всяком случае, хуже.

Коллективистско-солидаристский фанатизм, тенденции иногрупповой дискриминации и группоцентризма (трансформирую­ щегося в том числе, и в этноцентризм или региональное местни­ чество) породили незатухающую агрессивную рефлексию на все внешнее, т. е. запредельное по отношению к данной группе. Не случайно важнейшей характеризующей «коллективной логики» вы­

ступает ксенофобия, т. е. неприятие всего чужого (с уровня пас­ сивного отчуждения ксенофобия может переводиться на уровень активного подавления) [3].

Аграрное общество во множестве своих проявлений демонст­ рирует достаточно выраженную иррациональность. Последняя ха­ рактерна и для его понятийного мира, в границах которого любые коллизии, даже те, что обязаны своим возникновением сугубо ма­ териальным, объективным, т. е. безличным, предпосылкам, объясня­ ются посредством апелляции к неким персонифицированным, на­ деляемым волей моральным силам [4].

Так, скажем, причины неурожая усматриваются не в засу­ хе или отсутствии удобрений, а в злом роке, чьем-то коварном умысле, дурном сглазе или наговоре (ворожбе) и т. д. При этом причинный поиск (кто виноват?) чаще всего направляется не «вов­ нутрь», а за его внешние границы, т. е. в запредельное по отноше­ нию к «своей» группе пространство. И это вполне объяснимо, ибо партикуляристско-солидаристское сознание с его психологическим комплексом «М ы » и «Они», помноженное на такие его производ­ ные, как антагонизм и ксенофобия, всегда локализует «источник зла» за пределами «М ы », требуя вслед за этим наказания и ре­ ванша [5], пусть даже и ценой гипертрофированной мобилизации всех ресурсов общности на реализацию одной лишь этой цели.

Для массового сознания аграрного общества характерно мощ­ ное, если не абсолютно доминирующее присутствие консервативной тенденции. В отличие от той тенденции, что «вырастает из сом­ нения и неудовлетворенности прошлым опытом и ориентируется на изменение существующего социального устройства,., выража­ ется в более или менее явной оппозиции к окружающей действи­ тельности и ее отрицании» [6], консервативная тенденция работа­ ет на сохранение существующего порядка в его неизменном виде и поэтому может быть названа еще и «стабилизирующей» [7]. Консервативно-стабилизирующая тенденция оттого и является ат­ рибутом собственно традиционного общества, что основана на не­ критическом признании и консервации опыта прошлого и унасле­ дованных от него традиций как идеальной и фундаментальной социокультурной нормы.

С психологией отторжения нового как угрозы стабильности и надежности, комплексом почти фатального страха перед риском