65176307

рабочим или солдатом, мелкий буржуа, облачившийся в тогу рево- люционера-профессионала и т. д.). Средний класс — класс собст­ венников — в силу отмеченных выше причин был представлен незначительными группами населения. А ведь именно этот класс являлся социальной базой демократии, ее главным востребователем, лишь только демократия гарантирует ему «священное» пра­ во на частную собственность, только демократические институты (многопартийная система, парламент и т. д .) позволяют реализо­ вать другие гражданские права, в том числе право на собственное и легитимное волеизъявление своих экономических и политических интересов.

Так называемый верхний класс, или господствующая элита, в принципе способен существовать при любых политических режимах (за исключением, естественно, коммунистического, который пред­ полагает его экспроприацию). Что касается паупер-люмпенских масс, или нижнего класса, то их могут устраивать любые формы политического устройства, но особенно их привлекают те движения, идеология которых обыгрывает демагогический популизм.

Сказанное отчасти позволяет понять, почему политическая система, сформировавшаяся в российско-имперском пространстве, не имела сколько-нибудь серьезных либерально-демократических традиций. Зато, как это характерно для всех доиндустриальных, т. е. докапиталистических, социумов, в массовом сознании полу­ чали восприятие идеи коллективистской солидарности и равенства, авторитаризма и деспотии. Эти исторические реалии, безусловно, осознавались руководством и теоретиками большевистской партии, которые четко представляли социальную среду, в которой разво­ рачивалась драма революции, и доминировавшие в ней стереотипы массового сознания. Следовательно, именно паупер-люмпенизиро- ванная и маргинализированная доминанта, мощно присутствовав­ шая в социальной структуре во многом еще докапиталистического общества, и предопределила, главным образом, масштабность ре­ волюционной стихии и беспрецедентную массовость ее социальной базы, но вовсе не малочисленный рабочий класс.

Паупер-люмпенское маргинальное сознание, характеризующее­ ся разрушением ценностных ориентаций и моральных норм, отчуж­ денностью и разочарованием, озлобленностью и враждебностью, всегда нацелено на наиболее простое и радикальное решение про­

блем. Олицетворением и концентрированным выражением этих настроений стал «человек с ружьем» — солдат-фронтовик, в массе своей вчерашний крестьянин. Утратив относительное спокойствие и размеренность жизни традиционного деревенского мирка, он стремился обрести личную стабильность, выйти из разрушающего его состояния одиночества. В поисках утраченного он стал уповать на новые авторитеты взамен поверженных, которые пообещали бы ему «царство божье» на земле и могли дать ясные указания, как жить и что делать дальше. Этими «новыми авторитетами» и стали большевики. Такие их базовые лозунги, как «экспроприа­ ция экспроприаторов», «ни бедных, ни богатых», «кухаркины дети станут управлять государством» и т. п., были органично восприня­ ты паупер-люмпенским группами общества, составлявшими самый большой пласт его социальной структуры. Они требовали простых и скорых решений. И большевики предлагали им такую развязку: «Массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм — просто...» (В . Л ен и н ).

Во всех учебниках по советской истории в качестве обяза­ тельного присутствовал раздел, название которого было сформу­ лировано известным ленинским выражением — «Триумфальное шествие Советской власти». Между тем деятельность Советов распространялась главным образом на города, уездные и отчасти волостные центры. Деревня и аул в гораздо меньшей степени были охвачены их влиянием. Но и там, где они создавались, Советы выступали таковыми лишь по форме. По своему же содержа­ нию они в точности повторяли всю прежнюю структуру сельско­ го самоуправления. Признавая этот факт, большевики объясняли его «темнотой и забитостью крестьянства, отсталостью его созна­ ния». Однако крестьянское сознание оставалось вполне рацио­ нальным, по крайней мере, таким же, каким было на протяжении всей истории существования традиционного аграрного социума. Оно было плотью от плоти общинной организации крестьянского производства и всей социальной жизни. Общинно-корпоративное сознание предполагало общину в качестве единственно моральной организации и не принимало другие формы саморегуляции и са­ моуправления. Тем более, если они насаждались извне (извечная общинная ксенофобия — отторжение всего внешнего как чужерод­ ного). Поэтому патриархальная замкнутость и привычная модель

242 Научное знание и мифотворчество...

самоуправления в деревне продолжали сохраняться, несмотря на «ветры перемен».

Сплошь и рядом большевики были вынуждены констатиро­ вать «проникновение в местные Советы кулацко-байских элемен­ тов». Объяснение этому они находили в «неразвитости процессов классовой дифференциации в среде крестьянства». Но процессы эти протекали более чем интенсивно. Правда, расслоение имело докапиталистический характер (в отсутствие буржуазной частной собственности и дезинтеграции сельских производителей относи­ тельно рынка другим оно быть не могло). А потому социальны­ ми продуктами его были не сельская буржуазия и пролетариат, а традиционная верхушка и пауперизированные низы. В рамках традиционной аграрной структуры между этими классами устанав­ ливались, как уже отмечалось, своеобразные патронатно-клиентные отношения. Патронами выступала сельская социальная верхушка, монополизировавшая весь процесс крестьянского производства, а клиентами — люди, не владевшие материальными условиями труда в объеме достаточном для ведения самостоятельного хозяйства.

Напомним, что существование «класса» клиентов зависело от традиционных патерналистских отношений, т. е. так называемого института социальных гарантий (перераспределения части обще­ ственного продукта в пользу неимущих индивидов). Основная же часть материального фонда социальных гарантий находилась под контролем сельских верхов. Поэтому доступ клиентов к нему обус­ лавливался их подчиненностью и лояльностью патронам. Понятно, что в лице сельской клиентелы последние обретали послушных сто­ ронников в любых своих инициативах. Естественно, эти отношения распространялись и на сельские Советы, которые находились под полным влиянием «кулацко-байских элементов». Марксистский тезис «бытие определяет сознание» подтверждал свою правоту, правда, в данном случае в ущерб большевикам.

Сказанное подмечают и западные исследователи. Например, Дж. Бейкер в этой связи пишет: «Бай олицетворял собой пред­ ставительную власть рода, поддерживал обычаи и организовывал систему взаимопомощи даже тогда, когда позиция бая в двадца­ том столетии определялась в большей степени уровнем личного благосостояния, нежели богатством рода. Аксакалы (старейшины) поддерживали главу, младшие подчинялись старшим, женщи­

ны — мужчинам, согласно экзогамии и другим брачным обрядам. Практически экономическая и политическая власть в казахском обществе сливалась» [12].

Не меняя экономический базис (отношения собственности), нельзя было радикально изменить институциональные отношения сельских структур, а поэтому все «надстроечные» попытки боль­ шевиков, в том числе и в области «советизации» села, не получали здесь фундаментальных результатов (как бы ни доказывала об­ ратное советская историография). Только в годы коллективизации большевики коренным образом изменили «базис» крестьянского социума. Произошло это в результате огосударствления отноше­ ний собственности в деревне, когда надстройка пришла в соответст­ вие с базисом. В русле этой «классовой гармонии» традиционные патронатно-клиентные отношения уступили место их советской мо­ дификации. Крестьянство было превращено в безропотных клиен­ тов нового всемогущего патрона — тоталитарного государства. Но весь доколхозный период Советы оставались по преимуществу надстройками, естественным образом отторгавшимися социальноэкономической и социально-психологической природой сельского общества.

По сути, Советы были органами народной власти и народного самоуправления (либо его превращенной формой) на местах лишь до начала гражданской войны (всего полгода). Далее произошло свертывание их реальной роли, ибо власть в соответствии с раз­ личными большевистскими декретами перетекала к чрезвычайным органам (комитетам бедноты, ревкомам, комиссарам и уполномо­ ченным, чрезвычайным комиссиям и т. д .) [13]. В марте 1919 г. Ленин, констатируя реальную ситуацию, писал, что в стране нет другой политической силы, кроме партии большевиков, способной повести народ к социализму. Советы же виделись уже как один из многих рычагов (наряду с профсоюзами, квазикооперацией и т. д .) партийного управления. Другими словами, оказавшись под полным контролем партии большевиков, они начинали утрачивать роль всесильного института народовластия, превращаясь больше в его символ.

Кроме того, с самого начала Советы рассматривались как ор­ ганизационная форма «диктатуры пролетариата». Что не в мифах, а в действительности подразумевалось под «диктатурой пролета­

244 Научное знание и мифотворчество...

риата», пожалуй, откровеннее всех сказал один из самых заметных большевистских лидеров того периода Г Зиновьев. Выступая на XII съезде РК П (б), он говорил: «Почему мы должны стыдиться сказать то, что есть и чего нельзя спрятать? Диктатура рабочего класса имеет своей предпосылкой руководящую роль его аван­ гарда, т. е. диктатуру лучшей его части, его партии. Это нужно иметь мужество смело сказать и защищать...» [14]. Под авангар­ дом же, лучшей его частью, понималось партийное меньшинство, руководство во главе с Лениным. Присвоив себе право выступать выразителями интересов и чаяний рабочего класса, большевики установили в стране диктатуру вождя, высшего партийно-государ­ ственного руководства, номенклатурного слоя в целом. Используя изощренную демагогию и манипулируя массовым сознанием, они насаждали идеи социального шовинизма, разворачивали репрессии против всякого инакомыслия.

Таким образом, становилось очевидным, что диктатура про­ летариата, как и полновластье Советов, обретала характер не бо­ лее чем идеологического прикрытия борьбы за власть и монопо­ лизацию ее узкой группой людей. Народовластия не состоялось, а большевистская узурпация власти набирала обороты. Так было положено начало формированию тоталитарной системы.

Исторический опыт, тем более если он не ограничен какими-то микроили мезоуровнями, а имеет масштаб макропорядкового ха­ рактера, например, когда его лабораторией выступает весь социум, устойчиво присутствует в коллективной памяти. Ведь через меха­ низм социализации личности он почти «генетически» транслируется из поколения в поколение. Другое дело, что его передача может сопровождаться либо сугубо восторженно-позитивными оценками, либо исключительно негативно-отторгающим восприятием.

Научно-рациональное знание не приемлет такой взаимоисклю­ чающей альтернативности. Оно исходит из посылки, что любой исторический опыт всегда насыщен сложной диалектикой, которая при выверенной «критической массе» ее анализа способна проду­ цировать конструктивный мыслительный материал. Но за преде­ лами такого рода научного анализа все точки над «Ь>, к сожале­ нию, очень часто расставляются больше по интуиции (или разно­ характерной конъюнктуре), нежели в соотнесении с элементарной «теоретико-методологической грамматикой».

Нетрудно заметить, что такие упражнения наиболее повторя­ емы в публицистических задачках на предмет осмысления опыта советской модернизации. Одни его интерпретаторы, позиционируя себя «историками-объективистами», на самом деле демонстрируют свою приверженность традициям советской мифологии. Они упор­ но не желают расставаться с верой, что в ходе социалистического строительства был сооружен «невиданный пьедестал человеческого прогресса», откуда одна шестая часть Ойкумены была в одночасье сорвана «разнузданной стихией горбачевской перестройки».

Воинственные же нигилисты, напротив, отказывают любой воз­ можности полихромного видения советского модернизационного опыта. Из всей его многогранной целостности они усматривают только одну проекцию: неоимперский характер политики государ­ ства по отношению к его периферийным субъектам. Одержимые этой idee fix e, ее неофиты яростно взялись за разрушение совет­ ских мифов, но, как оказалось, лишь для того чтобы высвободить «площадку» для возведения новых инсинуаций. Причем, как и следовало ожидать, их конструкции совпадают с советскими ми­ фологическими образчиками, поскольку замесом для «строитель­ ного раствора» как тех, так и других является мощно присутству­ ющая аграрно-традиционалистская перцепция.

Надо признать, что старые советские мифы на новый лад (о мифах постсоветского производства речь пойдет чуть даль­ ше) получают резонанс в довольно широких стратах общества. Во всяком случае, в тех из них, которые оказались пока дезинтегри­ рованными относительно изменившихся реалий. Однако и более успешная в этом отношении часть социума доверительно внемлет «реаниматорам» советских пропагандистских мифов.

И дело здесь отнюдь не только в еще недостаточном проникно­ вении в общество понимания имманентных пороков советской поли­ тико-экономической системы, которые рано или поздно, но обяза­ тельно привели бы ее к саморазрушению. Просто люди доверяются своим собственным ощущениям, привычно соизмеряя течение своей жизни через критерии «лучше» или «хуже». В этой связи многие из них с щемящей ностальгией вспоминают свое удобное существо­ вание под крышей всеобщего государственного патернализма, когда собственные риски можно было солидарно разделить с обществом, когда взамен за это требовалось «всего лишь» поступиться своей

свободой, отдавая ее на заклание санкционированной тем же госу­ дарством лицемерно-фальшивой морали.

И вот теперь привычный и, казалось, вечный modus vivendi (способ существования), к которому советские люди приспосабли­ вались (кто как может) на протяжении не одного поколения, както сразу разрушился. Массовый человек, вырванный из «теплых объятий» ставшей ему уже «родной» тирании социальных обык­ новений и брошенный в ледяную купель фрагментарного сущест­ вования (по выражению Э. Сепира) стал испытывать состояние обескураживающей опустошенности. Его стало разъедать какое-то беспокойное чувство, смутное состояние души, некий дискомфорт, которые сам он затрудняется даже определить.

Между тем все эти психо-эмоциональные переживания явля­ ются во многом производными еще неизжитого кризиса переход­ ного общества, частью которого и является каждый конкретный индивид. Понятно, что сравнение любой, пускай даже условной, стабильности с ее кризисом будет всегда не в пользу последнего.

Спекулятивно играя на этом, проводники советских мифов, ис­ подволь аргументируют их сопоставлением достижений советской модернизации и некоторых, действительно удручающих метамор­ фоз радикальных социальных изменений, в принципе неизбежных

вкризисной фазе переходного общества. Но, даже оставляя без внимания научно некорректный характер такого рода компарати­ вистики, можно сказать, что обыгрывающие этот прием публицис­ ты оперируют весьма зыбкими доказательствами, а если точнее, то в целом ряде случаев именно мифами.

Так, отдельные авторы продолжают отстаивать тезис о «вы­ дающихся успехах советской промышленной модернизации». Но почему-то при этом они не пишут здесь же о том, каких огромных жертв потребовала эта, действительно внешне впечатлявшая ин­ дустриальная инфраструктура, какова цена этого советского про­ дукта «промышленной экстенсификации» в измерении затрачен­ ного человеческого капитала или безвозвратно растранжиренных экологических ресурсов.

Публицисты, вживляющие в общественное сознание ложные представления, используют при этом типичные приемы прошлой советской пропаганды. Они, как и последняя, возводят в абсолют,

внекий единственно значимый результат чисто формальные ха-

рактеристики, но преднамеренно (или, скорее всего, по не подвергают их сущностной реструктуризации.

Конечно, можно было бы восхищаться, например, прошлым лидерством советской металлургии в производстве стали, по том. ко в том случае, если «забыть», что в то же время страна иьн-гу пала одним из самых крупных ее покупателей на мировых рынках А это значит, что имело место производство ради производства, точнее, вал во имя вала. В самом деле, стали выпускалось ««пава лом», но ее сортамент и качество (в значительной степени она мы плавлялась в еще «дедовских» доменных печах) не отвечали нот ребностям сколько-нибудь технологически развитых прои »вод< тв, не говоря уже о хай-теке.

Почти то же самое правомерно сказать о производстве тру бопроката (отечественные трубы выпускались с перевыполнением плановых заданий, но «почему-то» для укладки газо- и пефте проводов закупались трубы за рубежом, например у немецкого концерна «Манесманн»), промышленных роботов, станкостроении и т. д. «Отчего-то» советский потребитель был с ног до головы одет в импортный ширпотреб, тогда как вал, скажем, текст ли и обуви, стремительно нарастал из года в год, из пятилегки в пн тилетку.

Говоря о взлетах советской экономики, не упоминают п о так называемой «множественной» методике подсчета внутреннего ва лового продукта, которой оперировала советская статистика. (!*)то когда шла последовательная накрутка стоимости того или иного продукта по мере его продвижения от одного смежного upon июд< тва к другому, в результате чего получалась не реальная, а вир туальная стоимость). Пропаганда не говорила и о так называемо!! «загубленной стоимости», которая шла в зачет BBII: допустим, из отличных кож делали некачественную, а потому неликвидную обувь, или из ценных пород рыбы — консервы, которые не ели даже домашние животные, и т. д. Так называемая «политокоио мия социализма» утверждала, что в СССР нет и быть не мо жет инфляции, ибо это явление исключительно капиталистического «перманентно кризисного хозяйства», «рыночной стихии». Между тем инфляция в своей деформированной, подавленной форме ныла реальностью советской экономики. О достаточно высоком урон не инфляции свидетельствовал сильнейший дисбаланс спроса и

предложения. Цены были действительно низкие и стабильные, но товары в дефиците и, следовательно, малодоступны, или обратная ситуация, когда товаров много, но в силу убогости их ассортимента

икачества они становились попросту никому не нужными.

Врезультате всеобщего дефицита товаров неудовлетворенный покупательский спрос в масштабе страны составлял (на 1980-е гг.)

около 25 млрд руб., население теряло в очередях за товарами 65 млрд человекочасов (это не считая времени на поиск нужных товаров), что соответствовало годовому фонду рабочего времени 35 млн человек, занятых в народном хозяйстве. Это и было неви­ димым проявлением инфляции. Ее же явным обозначением были длинные очереди в магазинах, даже не говорившие, а «кричавшие» о гипертрофированном разрыве между платежеспособным спросом и производственной способностью ресурсов. Здесь можно было бы без конца приводить примеры советской статистической ми­ фологии, за которой скрывался имманентный советской экономике кризис. Однако его реалии упорно замалчивают ревнители совет­ ской мифологической историографической традиции.

В настойчивой апологии советских мифов их адепты движимы неуемным стремлением восстановить (хотя бы на уровне вообра­ жаемого) мегавеличие своей прошлой референтной «макрообщины» (советской сверхдержавы), которое «коварно дискредитировали про­ давшиеся Западу демократы». Взращенное на пропагандистских сте­ реотипах об исключительности, превосходстве и мессианской роли со­ ветского общественного строя, такое этатистско-эгоцентристское со­ знание (в его некритических представлениях СССР виделся чуть ли не как вожделенный Олимп всего человечества), просто не способно расстаться с теми ложно завышенными статусами, которыми идеоло­ гия режима наделяла весь комплекс социалистических практик.

Что касается так называемых «альтернативных историков», за­ являющих себя наиболее последовательными борцами с советскими мифами, то они в действительности одержимы теми же пороками гипертрофированного группоцентризма, причем преимущественно в его этницистской модификации. Безотносительно того, какими бы аспектами советского опыта модернизации они не задавались в своих публикациях, его историческая реальность всегда восприни­ мается ими исключительно в контексте этнических опосредований и межнациональных отношений.

Поэтому здесь все смыслы социалистической модернизации сводятся не более как к неоимперским амбициям советского госу­ дарства, «продолжавшего традиции российского самодержавия». Так, например, преимущественно сырьевой характер промышлен­ ности Казахстана объясняется не через алгоритмы, заданные все­ общей ориентацией советской экономики на чисто экстенсивные способы ее развития, а «целенаправленно осуществлявшейся коло­ ниальной политикой метрополии» (здесь, кстати, непонятно, что подразумевается под «метрополией», если Россия, то почему ее промышленная структура также была представлена именно сырь­ евой доминантой). Сугубо «колониальная» проекция выводится

ииз трагической истории разрушения традиционной структуры жизнеобеспечения казахского этноса в период коллективизации, хотя каток так называемой «сталинской аграрной революции» без­ жалостно давил общинно-крестьянские устои на всем советском пространстве, а «русская культура, традиции и духовность в такой же степени пострадали от большевизма и сталинизма, как и куль­ туры других народов» [15].

Безусловно, партийно-государственная номенклатура, всегда озабоченная больше карьерными интересами и страхами перед патронами, выявила в голодное лихолетье «великого перелома» преступное безразличие к его жертвам. Более того, часть ее еще

идемонстрировала при этом свое державно-шовинистическое вы­ сокомерие, дескать, голод — от «хозяйственного бескультурия ка­ захов и их архаической системы кочевого скотоводства», будто оседло-земледельческая агрикультура была застрахована от этого («география голода» 1932—1933 гг. распространялась и на типич­ но земледельческие ареалы, например, Украину и часть России).

Сказанное, однако, не дает оснований подозревать, как к это­ му подводят иные публицисты, что голод 1932—1933 гг. — не­ кая «специально задуманная и организованная» акция сталинско­ го «красно-имперского режима». Здесь они не оригинальны, ибо повторяют, например, Р. Конквеста, западного автора известной работы «Скорбная жатва. Советская коллективизация: террор и голод». Один из ее фрагментов сообщает о некоем директоре од­ ного из уральских заводов (ссылок на источник в работе нет, что уже само по себе сомнительно), который-де, выражая официаль­ ную точку зрения, высказался о разразившемся голоде следующим