2833.Западная философия от истоков до наших дней. Книга 4. От романтизма до н

13. Наука отличается от ценностей, но и пропасти между ними нет. Раз обозначив цель, ученый может сказать, какие средства необходимы для ее достижения, какие будут последствия, близкие и дальние, какова цена реализации желаемой цели, какие моменты достижимы, какие нет, с какими другими ценностями столкнется наше устремление. Но никакая наука не скажет, что нужно делать. Что делать? Кто виноват? Как дальше жить? Научного ответа не будет, ибо мы стучимся не в ту дверь. Ответ должен искать каждый из нас, рассчитывая на собственные силы. Врач может вылечить, но не он решает, стоит ли вообще жить.

7.«ПРОТЕСТАНТСКАЯ ЭТИКА И ДУХ КАПИТАЛИЗМА»

Втрактате «Хозяйство и общество» и работах по социологии религии Вебер исследует социальное значение религиозных форм жизни, начиная с примитивных сакральных культов, кончая сегод­ няшним «расколдовавшем мира» (Entzauberung der Welt). Отправным пунктом религиозной истории человечества был мир священного. «Человеческое общество эволюционирует в направлении организа­ циивсе более рациональной и еще более бюрократической» — таков вывод.

Не имея возможности охарактеризовать все проблемы, поднятые Вебером, сделаем некоторый акцент на «Протестантской этике» (1905). Веберовская формула капитализма такова: он есть единство стремления к максимальной прибыли и рациональной дисциплине. Не созерцание, авантюры и военные походы, а наука и дисципли­ на— вот ценности современного общества, какой бы ни была форма собственности на средства производства.

Вебер убежден, что роль мотора современного капитализма в свое время сыграла кальвинистская этика. В «Вестминстерском испове­ дании веры» (1644—1647) Вебер находит сжатое до пяти пунктов изложение кальвинизма: 1. Существует абсолютный трансцендент­ ный Бог, Творец и Вседержитель мира, непостижимый для человека сего конечным духом; 2. Всемогущий и неизъяснимый Бог назначил каждомуиз нас спасение или осуждение, которые мы своими силами не в состоянии изменить; 3. Бог сотворил мир для вящей славы своей; 4. Человек, независимо от предназначения, обязан трудиться во славу Господа, утверждая Царство Божие на земле; 5. Все зем­ ное — природа и плоть — принадлежит к миру греха и смерти, и спасение может быть незаслуженным даром Божьей милости.

Не секрет, что в разных религиозных концепциях можно найти те или иные из указанных элементов. Однако, уточняет Вебер, именно такая их комбинация уникальна и оригинальна. Прежде всего мы видим, что элиминирован магический элемент из картины мира. Исток этого процесса лежит в иудаистских пророчествах, продолжением которых стала греческая мысль. Между конечным духом и бесконечным духом нет связи. Антиритуальный характер кальвинистской этики ориентирует на природный порядок, разви­ ваемый и используемый наукой.

Что же касается предопределения, то для кальвинистов certitudo salutis (достоверность спасения) означала и возможность принад­ лежать к избранным. Экономический успех, в частности, был серьезным знаком, доказующим особое предназначение и избран­ ность. Получалось, иными словами, что страсть к работе подогре­ вается тревогой по поводу неопределенности выпавшей доли: спасен или нет?

Протестантская этика наставляет верующего пренебрегать блага­ ми мира, избегать излишеств и вести аскетический образ жизни. Ясно, что много и рационально организованно работать для полу­ чения прибыли, вкладывать прибыль в дело — таково поведение, способствующее развитию капитализма. В этом сходство протес­ тантской установки с ориентацией капиталистической экономики.

S.ВЕБЕР И МАРКС

Вмарксизме Вебера не удовлетворяет жесткая детерминация между базисом и надстройкой (структурой и суперструктурой), по­ ложенная в основу общей интерпретации истории. В противовес марксистской точке зрения, Вебер утверждает, что «социально-эко­ номическую проблематику мы можем делить на события и комплек­ сы таких норм, институтов и т. п., культурное значение которых в существенной для нас части состоит в их экономической стороне, которые серьезно нас интересуют только под этим углом зрения, — примером могут служить события на бирже или в банковском деле. Подобное обычно происходит (хотя и необязательно) тогда, когда речь идет об институтах, преднамеренно созданных или используе­ мых для осуществления какой-либо экономической цели. Такие объекты нашего познания можно в узком смысле назвать “эконо­ мическими процессами” или институтами. К ним присоединяются другие, которые — как, например, события религиозной жизни, —

безусловно интересуют нас не под углом зрения их экономического значения и не из-за этого, но которые в определенных обстоятель­ ствах обретают значение под этим углом зрения, так как они оказывают воздействие, интересующее нас с экономической точки зрения, а именно “экономически релевантные” явления. И наконец, вчисле не “экономических” в нашем понимании явлений есть такие явления, экономическое воздействие которых вообще не представ­ ляет для нас интереса или представляет интерес в весьма незначи­ тельной степени, как, например, направленность художественного вкуса определенной эпохи... Так,например, комплекс отношений между людьми, норм и определяемых этими нормами связей, име­ нуемых нами “государством”, есть явление “экономическое” под углом зрения его финансового устройства. В той мере, в какой государство оказывает влияние на хозяйственную жизнь посредст­ вом своей законодательной функции или другим образом (причем и тогда, когда оно сознательно руководствуется в своем поведении совсем иными, отнюдь не экономическими мотивами), оно “эконо­ мически релевантно”... Из сказанного явствует, что, с одной сторо­ ны, сфера «экономических» явлений не стабильна и не обладает твердыми границами, с другой — что “экономические” аспекты явления отнюдь не “обусловлены только экономически” и оказыва­ ют не только “экономическое влияние”, что вообще явление носит экономический характер лишь в той мере и лишь до тех пор, пока наш интерес направлен исключительно на то значение, которое оно имеет для материальной борьбы за существование»1.

Нам хорошо понятно, что здесь Вебер пытается разгерметизиро­ вать марксистскую установку. Чтобы увидеть научный потенциал марксизма, необходимо освободить его от односторонности и дог­ матизма. Принимая экономическую интерпретацию истории, фило­ соф не согласен с так называемым материалистическим пониманием истории в старом гениально-примитивном смысле «Манифеста Коммунистической партии». «Оно господствует теперь только в сознании любителей и дилетантов. В их среде все еще бытует своеобразное представление, состоящее в том, что их потребность в каузальной связи может быть удовлетворена только в том случае, если при объяснении какого-либо исторического явления, где бы то ни было и как бы то ни было, обнаруживается, или как будто обнаруживается, роль экономических факторов. В этом случае они довольствуются самыми шаткими гипотезами и самыми общими фразами, поскольку имеется в виду их догматическая потребность видеть в “движущих силах” экономики “подлинный”, единственно

“истинный”, “в конечном счете всегда решающий” фактор... Впро­ чем, почти все науки, от филологии до биологии, время от времени претендуют на то, что они создают не только специальное знание, но и “мировоззрение”»1.

Абсолютизировать новую перспективу, особенно когда она едва обнаружена, — типично для любой дисциплины. Поэтому «защита трудящихся» была вопросом вопросов на одном этапе, чтобы на следующем показать очевидную научную бесплодность так узко взятой перспективы. Вебер в итоге приходит к следующим выводам: 1) марксистская трактовка может быть принята как одна из объяс­ нительных гипотез, нуждающихся в последующей проверке; 2) как научная картина мира, претендующая противоречивым образом на статус необсуждаемой догмы, она решительно неприемлема; 3) впрочем, это не значит, что каузальная интерпретация истории и цивилизации должна быть заменена интуитивистской. И та и другая могут служить пропедевтикой к исследованию, но не заключением.

9.«РАСКОЛДОВАНИЕ МИРА»

ИВЕРА КАК «ЖЕРТВОПРИНОШЕНИЕ» ИНТЕЛЛЕКТА

Всочинении «Наука как призвание и профессия» Макс Вебер поднимает проблему смысла науки. «Зачем наука занимается тем, что в действительности никогда не кончается и не может закончить­ ся? Прежде всего возникает ответ: ради чисто практических, в более широком смысле слова — технических целей, чтобы ориентировать наше практическое действие в соответствии с теми ожиданиями, которые подсказывает нам научный опыт... Но какова же внутренняя позиция самого человека науки по отношению к своей профессии, если он вообще стремится стать ученым... что же осмысленное надеется осуществить ученый своими творениями, которым заранее предопределено устареть, какой смысл усматривает он в том, чтобы включиться в это специализированное и уходящее в бесконечность производство?»2

Научный прогресс связан с дроблением знания, процесс интел­ лектуализации веками набирал обороты. И дикарь знал, как он

1Вебер М. «Объективность» социально-научного и социально-политического познания / / Избранные произведения. — М.: «Прогресс», 1990. — С. 365.

обеспечивает себе ежедневное пропитание. «Следовательно, воз­ растающая интеллектуализация и рационализация не означают роста знаний о жизненных условиях, в которых приходится суще­ ствовать. Она означает нечто иное: люди знают и верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать... нет никаких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Последнее в свою очередь означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого существовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация». В прежние эпохи крестьянин умирал, пресытившись жизнью: «Для него не оставалось загадок, которые ему хотелось бы разрешить, ему было довольно того, что он достиг. Напротив, человек культуры, вклю­ ченный в цивилизацию, постоянно обогащающуюся идеями, зна­ нием, проблемами, может “устать от жизни”, но не может пресытиться ею. Он улавливает лишь ничтожную часть того, что вновь и вновь рождает духовная жизнь, притом всегда что-то предварительное, неокончательное, и поэтому для него смерть — событие, лишенное смысла»1.

А сегодня? «Кто сегодня, кроме некоторых “взрослых” детей, которых можно встретить как раз среди естествоиспытателей, еще верит в то, что знание астрономии, биологии, физики или химии может — хоть в малейшей степени — объяснить нам смысл мира или хотя бы указать, на каком пути можно напасть на след этого “смысла”, если он существует? Если наука что и может сделать, так это скорее убить веру в то, что будто вообще существует нечто такое, как смысл мира» .

В таком случае, что же значит выражение «наука как призва­ ние»? Самый простой ответ, полагает Вебер, дан Львом Толстым: наука абсурдна, ибо не дает ответа на единственно важные вопросы: «Что нам делать?» и «Как нам жить?» Предполагая значимыми логические правила метода, наука по необходимости предполагает важным и результат научного поиска, считая все это достойным внимания. Но очевидно, что сама эта предпосылка (т. е. что все это стоит знать) не может быть научно доказана. Предпосылка о важности результатов научной работы и их научной ценности, пишет Вебер, недоказуема средствами науки. «Можно только указать на ее конечный смысл, который затем или отклоняют, или21

1 Вебер М. Наука как призвание и профессия / / Избранные произведения. — M.: «Прогресс», 1990. — С. 713—714.

2 Там же, с. 717—718.

принимают в зависимости от собственной конечной жизненной установки».

«Всеобщая “предпосылка” медицинской деятельности, если ее

выразить тривиально, состоит в утверждении, что необходимо со­ хранять жизнь просто как таковую и по возможности уменьшать страдания просто как таковые. А сама эта задача проблематична». К примеру, поддерживая смертельно больного, лечащий врач не станет дискутировать с больным, стоит ли тому лечиться, чтобы вообще жить. Науки дружно отвечают на вопрос Толстого так: если мы хотим технически господствовать над миром, следует делать то-то и то-то... Но вопрос, осмысленно ли наше желание господ­ ствовать и повелевать (миром, природой, техникой, ближними или дальними), остается за скобками как уже решенный или самооче­ видный.

Исторические науки учат нас понимать культурные феномены (Kulturerscheinungen) — «политические, художественные, литератур­ ные и социальные, исходя из условий их происхождения. Но сами они не дают ответа ни на вопрос о том, были ли ценными эти явления культуры и должны ли они дальше существовать, ни на другой вопрос — стоит ли прилагать усилия для их изучения». Предполагается важным участвовать в культурной жизни, но то, что «культурные люди» принимают данный факт как предпосылку, «еще отнюдь не доказывает, что это само собой разумеется. На самом деле это отнюдь не разумеется само собой»1.

По существу, наука предполагает всегда выбор научного разума, но сам этот выбор научно нельзя обосновать. То, что научная истина есть благо, — отнюдь не есть научное суждение. Ибо наука не может обосновать и не может опровергнуть ценности. «Какой человек отважится “научно опровергнуть” этику Нагорной пропо­ веди, например, или заповедь “непротивления злу”, или притчу о человеке, подставляющем и левую, и правую щеку для удара? И тем не менее ясно, что здесь, если взглянуть на это с мирской точки зрения, проповедуется этика, требующая отказа от чувства собст­ венного достоинства Нужно выбирать между религиозным досто­ инством, которое дает эта этика, и мужским достоинством, этика которого проповедует нечто совсем иное: “Противься злу, иначе ты будешь нести свою долю ответственности, если оно победит”. В зависимости от конечной установки индивида одна из этих этических позиций исходит от дьявола, другая — от Бога». Масштаб личности определяет в такой ситуации преследуемую цель: Бог или дьявол. Последний выбор — за человеком.

Все тот же «спор разных богов и демонов: точно так же, как эллин приносил жертву Афродите, затем Аполлону и прежде всего каждому из богов своего города, так это происходит и по сей день, только без одеяний и волшебства данного мифического образа действий, ис­ полненных истинной пластики. А этими богами и их борьбой правит судьба, но вовсе не “наука”... Но тем самым кончается обсуждение профессором предмета в аудитории»1.

Учитель не является вождем, а этика не есть наука. «Студенты приходят к нам на лекции, требуя от нас качеств вождя. Они не отдают себе отчета в том, что из сотни профессоров по меньшей мере девяносто девять не только не являются мастерами по футболу жизни, но вообще не претендуют и не могут претендовать на роль “вождей”, указывающих, как надо жить. Ведь ценность человека не зависит от того, обладает он качествами вождя или нет. И уж во всяком случае человека делают отличным ученым и академическим преподавателем не те качества, которые превращают его в вождя в практической жизни или, особенно, в политике. Если кто-то обла­ дает еще и этим качеством, то мы имеем дело с чистой случайнос­ тью... Опасно, если академический преподаватель выступает в ауди­ тории в роли вождя»12.

Когда говорят о партийной позиции, слова — уже «не лемехи для взрыхления почвы созерцательного мышления, а мечи, направ­ ленные против оппонентов, средство борьбы», и было бы преступ­ лением пользоваться этими словами в аудитории. Если, например, речь идет о демократии, то следует представить ее различные формы, проанализировать, как они функционируют, установить, какие последствия для жизненных отношений имеет та или иная из них, затем противопоставить им другие, недемократические формы политического порядка и по возможности стремиться к тому, чтобы слушатель нашел такой пункт, исходя из которого он мог бы занять позицию в соответствии со своими высшими идеалами»3. И, конечно, самый нечестный способ, когда «застав­ ляют говорить факты». Возможно, человеку не удается полностью исключить субъективные пристрастия. «Тогда он подвергается ост­ рейшей критике на форуме своей собственной совести». Выбирая одну установку, «вы служите, образно говоря, одному Богу и оскорбляете всех остальных богов... Мы можем, если понимаем свое дело... помочь человеку дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности... Учитель тем лучше выполняет свою

1 Вебер М. Наука как призвание и профессия / / Избранные произведения.— М.: «Прогресс», 1990. — С. 726.

2Там же, с. 728.

3Там же, с. 721.

задачу, чем добросовестнее избегает внушать слушателям свою позицию, свою точку зрения»1.

Жизнь, основанная на самой себе и понимаемая из нее самой, знает только вечную борьбу богов, «несовместимость наиболее принципиальных возможных жизненных позиций и непримири­ мость борьбы между ними». Из чего следует, что последний выбор за нами. И если в этих условиях мы решаем, что есть смысл выбрать науку профессией, как обладающей объективной ценностью, то это будет ценностным суждением, которое не обсуждают в аудитории, «ибо утвердительный ответ на данный вопрос является предпосыл­ кой занятий в аудитории». «Дьявол стар — состарьтесь, чтобы понять его». Чтобы покончить с дьяволом (интеллектуализма), следует «не обращаться в бегство при виде его, как обычно предпочитают делать, а с начала до конца обозреть его пути, чтобы увидеть его силу и границы»12.

Таким образом, вопрос: каким ценностям следует служить? — адресован пророку или Спасителю. Но в нашем расколдованном мире пророков больше нет. Если Спасителя нет и «благовествованию больше не верят, то вы совершенно определенно ничего не добьетесь тем, что тысячи профессоров в качестве оплачиваемых государством или привилегированных маленьких пророков в своих аудиториях попытаются взять на себя его роль... Я думаю, что действительно “музыкальному” в религиозном отношении человеку не пойдет на пользу, если от него и других будут скрывать тот основной факт, что его судьба — жить в богочуждую, лишенную пророка эпоху с помощью суррогата, каким являются все подобные пророчества с кафедры».

В позитивной теологии верующий достигает того пункта, где имеет силу известное положение: «Credo non quod, sed quia absurdum est» («Верю не в то, что абсурдно, а потому, что абсурдно»). «Спо­ собность к подобному виртуозному акту “принесения в жертву интеллекта” есть главнейший признак позитивно-религиозного че­ ловека. И это как раз свидетельствует о том, что напряжение между ценностными сферами науки и религии непреодолимо, несмотря на существование теологии (а скорее даже благодаря ей).

“Жертву интеллекта” обычно приносят: юноша — пророку, ве­ рующий — церкви... некоторые современные интеллектуалы испы­ тывают потребность обставить свою душу антикварными вещами, подлинность которых была бы гарантирована, и при этом вспоми­ нают, что среди них была и религия; ее у них, конечно, нет, но они

сооружают себе в качестве эрзаца своеобразную домашнюю часов­ ню, украшенную для забавы иконами святых... Это или надуватель­ ство, или самообман... Судьба нашей эпохи с характерной для нее рационализацией и интеллектуализацией и прежде всего расколдо­ выванием мира заключается в том, что высшие благороднейшие ценности ушли из общественной сферы или в потустороннее царство мистической жизни, или в братскую близость непосредственных индивидуальных отношений. Не случайно наше самое высокое искусство интимно, а не монументально».

Впрочем, тем, кто не может мужественно принять судьбу нашей эпохи, Вебер советует: «Пусть лучше он молча, без публичной рекламы, которую обычно создают ренегаты, тихо и просто вернется в широко и милостиво открытые объятия древних церквей... подоб­ ное принесение в жертву интеллекта ради безусловной преданности религии есть все же нечто иное в нравственном отношении, чем попытка уклониться от обязанности быть интеллектуально добросо­ вестным, когда, не имея мужества дать себе ясный отчет относитель­ но конечной позиции, облегчают себе выполнение обязанности с помощью дряблого релятивизма... честность требует от нас конста­ тировать, что сегодня положение тех, кто ждет новых пророков и спасителей, подобно тому положению, о котором повествуется в одном из пророчеств Исайи; речь идет о прекрасной песне эдемского сторожа времен изгнания евреев: “Кричат мне с Сеира: Сторож! Сколько ночи? Сторож отвечает: Приближается утро, но еще ночь. Если вы настоятельно спрашиваете, то обратитесь, и приходите” (Ис. 21, 11-12).

Народ, которому это было сказано, спрашивал и ждал в течение двухтысячелетий, и мы знаем его потрясающую судьбу. Отсюда надо извлечь урок: одной тоской и ожиданием ничего не сделаешь, и нужно действовать по-иному — нужно обратиться к своей работе и соответствовать “требованию дня” — как человечески, так и про­ фессионально. А данное требование будет простым и ясным, если каждый найдет своего демона и будет послушен этому демону, ткущему нить его жизни»1.

Г л ав а п я т н а д ц а т а я

Прагматизм

1. ОБЩИЕ ЗАМЕЧАНИЯ

Прагматизм возник в последние десятилетия прошлого века в США. Максимально широкого распространения, как в Америке, так и в Европе, он достиг в первые десятилетия нашего столетия. С социологической точки зрения, прагматизм рожден нацией, ис­ полненной веры в будущее. С точки зрения истории идей, прагма­ тизм стал наиболее значимым вкладом США в западную филосо­ фию. Заокеанская трансформация эмпиризма состоит в более широком понимании опыта. Если Бэкон, Локк, Беркли и Юм полагали надежными лишь знания, основанные на опыте (понятом как прогрессивное накопление организованных чувственных данных прошлого или настоящего), то для прагматизма опыт стал окном в будущее, он и прогноз, и правило поведения.

Назовем наиболее известных представителей прагматизма: Чарльз Пирс, Уильям Джемс, Джорж Герберт Мид и Джон Дьюи в Америке, Фердинанд Шиллер в Англии, Дж. Папини, Дж. Преццолини, Дж. Вайлати и М. Кальдерони в Италии, Ганс Вайхингер в Герма­ нии, Мигель де Унамуно в Испании. Весьма сложно обозначить рамки прагматизма, ибо между логическим прагматизмом Ч. Пирса и формами витализма и волюнтаризма существует множество смы­ слов этого понятия. А. Лавджой (Arthur О. Lovejoy) в 1908 г. насчитал около тринадцати разновидностей прагматизма.

2. ЛОГИЧЕСКИЙ ПРАГМАТИЗМ ЧАРЛЬЗА САНДЕРСА ПИРСА

2.1.Процедура фиксации верований

Кидеям Чарльза Пирса (1839—1914) и сегодня нередко обраща­ ются исследователи, занимающиеся методологическими проблемами