2. Экономика первобытного общества

2.1. Основные черты и направления развития первобытнообщинного хозяйства

2.2. Разложение первобытнообщинного строя и возникновение классового общества

2.3. Первобытная периферия цивилизованных обществ

Эпоха первобытности открывает первые страницы в экономическом развитии человеческих коллективов, превратившихся впоследствии в общество. Это время с момента отступления ледника, когда установился климат, близкий современному климату (около 35-10 тыс. лет назад) до неолитической революции. Содержанием данного этапа было возникновение древнейших форм производства и элементарных связей – уровней в структуре экономики.

Организационно–экономический уровень экономики характеризуется использованием примитивных ручных технологий на основе простой кооперации как формы организации производства, при которой коллектив людей выполняет однокачественную работу на условиях естественной (половозрастной) специализации. Древнейшие формы простой кооперации – родовая и соседская община. В отраслевом уровне экономики древнего мира трудно выделить специализацию отдельных хозяйств, т.к. все они развиваются в рамках замкнутого натурального хозяйства и представляют собой автаркии. Особую роль в формировании отраслевой структуры экономики сыграло общественное разделение труда.

Территориальный уровень экономики был обусловлен природно-климатическими условиями, что проявилось в темпах освоения отдельных территорий. Древнейшие земледельческие цивилизации возникают в наиболее благоприятных климатических и погодных условиях. Территориальная специализация оказалась связанной с источниками сырья, что отразилось на развитии ремесла и торговли. Значение для складывания территориальной структуры экономики имела неолитическая революция, скорость распространения которой также зависела от географических факторов. Неолитическая революция представляет переход от присваивающего типа хозяйства общин охотников-собирателей к производящему хозяйству (земледелию и скотоводству). Новый хозяйственный уклад (земледельческо-скотоводческий) довольно долго выступал в качестве второстепенного уклада. Превращению производящего уклада из второстепенного в основной способствовал кризис охоты и собирательства, вызванный климатическими изменениями в мезолите, а также естественной убылью флоры и фауны в результате деятельности человека. Он сопровождался появлением прибавочного продукта, повышением численности и жизненного уровня населения, увеличением его плотности и созданием предпосылок для возникновения государств.

Воспроизводственный уровень экономики: основным производителем древнего мира было земледельческое хозяйство, которое претерпело эволюцию, от коллектива свободных общинников в условиях родовой общины до формирования рабовладельческих (частновладельческих) и государственных хозяйств на основе различных форм отношений зависимости.

Внешнеэкономический уровень экономики получает развитие в период разложения первобытнообщинного строя и зарождения рабовладельческой экономической системы. Страны соединяли не только политические узы в результате возникновения рабовладельческих империй, но и широкие экономические связи. Важную роль при этом играло Средиземноморье (морские торговые пути) и Великий шёлковый путь, связывающий по суше Восточную Азию (Китай) и страны Средней и Передней Азии. Значение возникновения внешней торговли для экономики было велико и связано с устранением ограничений, связанных с географическими рамками и ресурсной базой; передачей социальных и технологических инноваций (денежная система, письменность, тайны ремесел); стимулированием разложения общинных отношений и формированием новых рынков сбыта.

2.1. Основные черты и направления развития первобытнообщинного хозяйства. В развитии истории экономики в зависимости от вида материала, служившего для изготовления орудий труда, выделяется несколько эпох. Эпоха первобытной экономики хронологически совпадает в основном с каменным веком, в котором выделяются три периода. Начало палеолита (древнего каменного века) связано с появлением первых предков человека, научившихся изготовлять примитивные орудия труда из естественных материалов камня, дерева, рога и кости. Все орудия изготовлялись техникой оббивки, без применения шлифовки и сверления. Одним из переломных моментов в развитии первобытной экономики стало овладение огнем, а также то, что первобытный человек начал обустраивать пещеры, строить жилища.

Первобытный способ производства зародился за два с половиной миллиона лет до нашей эры и просуществовал до III тысячелетия до нашей эры. На ранних стадиях первобытной экономики (палеолит, мезолит) человек занимался присваивающим хозяйством – охотой, рыболовством, собирательством. Самыми древними видами хозяйственной деятельности человека были охота и собирательство.

Сначала охота была преимущественно загонная. К концу верхнего палеолита произошёл переход к индивидуальной охоте на мелких и средних животных. В это время в Европе и Северной Азии, а несколько позднее также в Америке и Австралии резко уменьшилось количество промысловых животных, а многие из них исчезли с лица земли. В результате в жизни первобытных общин стал остро чувствоваться разрыв между ростом плотности населения и сокращением фауны, ввиду чего потребовалось дробление прежних осёдлых родовых общин на более мелкие производственные коллективы. При этом род утерял большую часть своих хозяйственных функций и продолжал существовать главным образом как брачно-регулирующее и надстроечное объединение. Жизнь мелкими группами родственников, делившимися на парные семьи, привела к значительному укреплению экономической роли семьи. Именно в это время семья стала важной производственной ячейкой общества.

Как свидетельствуют данные археологии, основным занятием людей среднего палеолита также являлась охота, которая была надёжным источником питания, вполне сложившимся занятием людей того времени. Свидетельством развитости и эффективности охотничьего промысла может служить его специализация, о чём говорит преобладание на стоянках людей костей одного или двух-трёх видов крупных животных. Кроме того, существование у людей среднего палеолита постоянных поселений также было возможно лишь при устойчивом и эффективном охотничьем хозяйстве. У некоторых групп людей значительного развития достигло собирательство.

В палеолите начинают проявляться региональные отличия в технологии изготовления орудий труда (например, направления сколов с камня), а особенно в специализации деятельности. Например, в Европе по археологическим раскопкам можно выделить специализацию в охоте не только на один вид животного, но и особо половозрастных групп внутри одного вида: в Центральной и Южной Италии – охотники забивали самцов-оленей или в первый год их жизни или в возрасте 4-8 лет (наибольший вес), в Северной Италии охотники предпочитали только старых оленей (9-10 лет), которые легче добывались.

В мезолите – среднем каменном веке (XII - VIII тыс. до н. э.) совершенствуется технология изготовления орудий труда. Они уменьшаются, превращаясь в микролиты – мелкие орудия, сделанные из отщепов и имеющие геометрическую форму. Расширилось количество орудий труда: получили распространение специальные орудия – зернотерки, ступы, песты, появляется колесо, что облегчает транспортировку. Сохранялся присваивающий тип хозяйства, но возникает рыболовство, в том числе морское. Складывался сезонно-оседлый образ жизни первобытных людей.

Неолит – новый каменный век - имеет разные хронологические рамки для различных территорий; в Азии он продолжался с VIII до V тыс. до н.э.; в Европе – с VIII до IV тыс. до н. э. (на севере вплоть до III тыс. до н.э.). Его содержание определяет неолитическая революция. К началу неолита охотничья добыча, несмотря на совершенствование орудий охоты (в этот период времени (около 15 тыс. лет назад) был изобретен лук, усовершенствовано копьё), перестала обеспечивать потребности первобытных общин, что сделало необходимым коренные преобразования, начавшие эру перехода от присваивающего хозяйства к производящему. Этот переход совершился в начале неолита с возникновением мотыжного земледелия.

Переход к мотыжному земледелию позволил вернуться к более или менее осёдлому образу жизни устойчивыми и сравнительно крупными коллективами, т.е. к тому быту, который был утрачен в период истощения охотничьей фауны. Община ранних мотыжных земледельцев могла насчитывать в среднем 100-200 чел. Но у некоторых народов земного шара, в особенности у тех, кто живёт на окраинах ойкумены в неблагоприятных природных условиях, переход к земледелию так и не совершился, и сохранилось охотничье-собирательское хозяйство (например, племена аборигенов Австралии).

Период неолита характеризуется распространением осёдлости, связанным с первым этапом общественного разделения труда. Соответственно главными занятиями становятся земледелие и скотоводство, в некоторой степени строительство (преимущественно глинобитное). С развитием земледелия всё больше развивались представления людей о различиях между формами культурных растений, а вместе с тем и использование этих различий в практических целях. Поэтому одновременно с земледелием возникла простейшая селекция растений, которая насчитывает тысячелетия.

Начав возделывать растения, человек стал отбирать, сохранять и размножать лучшие из них. Многие культурные растения, как установлено при раскопках жилищ древнего человека, возделывались в эпоху каменного века, то есть примерно за 10 тысяч лет до нашей эры. Селекционеры древности создали прекрасные сорта плодовых растений, винограда, бахчевых культур. Тысячи лет существуют многие виды и сорта пшеницы. Исторические данные говорят о том, что людям очень давно известны некоторые селекционные приёмы. Так, искусственное опыление финиковой пальмы применялось в Древнем Египте и Месопотамии. Получение путём искусственного отбора растений с практически ценными свойствами способствовало хозяйственному прогрессу.

Особенностью территориальной структуры первобытной экономики считается её полицентризм, так как было несколько очагов возникновения земледелия:

1. X-VI тыс. лет до н. э. – Северо-Запад Таиланда;

2. VIII-VI тыс. лет до н. э. – Передняя Азия и Восточное Средиземноморье;

3. VII-VI тыс. лет до н. э. – Индокитай;

4. VI-V тыс. лет до н. э. – Иран и Средняя Азия;

5. V-IV тыс. лет до н. э. – Нил и его долина;

6. V-III тыс. лет до н. э. – Индия;

7. IV-I тыс. лет до н. э. – Индонезия, Китай, Центральная Америка и Перу.

Усложнение деятельности проявляется и в усовершенствовании орудий труда: появляются примитивные прялка и пряслице, мотыга, плуг, жатвенные ножи и серпы. Возможность получения регулярного продукта приводит к изменению организационных форм человеческой деятельности. В рамках неолита осуществляется переход от родовой общины к соседской. При этом сокращение человеческих коллективов может рассматриваться и как адаптация к "плохим годам", когда источники пищи становятся скудными и отсутствуют долговременные источники связи и возможности сохранения пищи. Неолитические поселения были автаркичными (замкнутыми), но постепенно появлялся нерегулярный обмен. Свидетельством этого являются находки в разных регионах одинаковых поделочных камней, орудий производства, посуды, редких вещей типа ракушек “каури”, которые в Древней Индии и Китае выполняли функцию денег.

Раскопки поселений первобытного человека свидетельствуют также о том, что начало одомашнения животных относится к эпохам мезолита и неолита. В предшествующую им эпоху палеолита домашних животных ещё не было, человек обеспечивал своё существование охотой, рыбной ловлей, собиранием растений и их плодов. В мезолите были одомашнены только собаки.

Позднее, в период неолита произошёл переход к производящему хозяйству, то есть основанному на производстве человеком материальных благ, необходимых для его жизнедеятельности. В неолите были одомашнены свиньи, овцы, козы, крупный рогатый скот, позднее – лошади и др. Так как периоды мезолита и неолита в разных местах земного шара начинались не одновременно, то в неолитических культурах происходил процесс не только первичного одомашнения животных, но и разведения уже одомашненных.

Первыми очагами приручения диких животных и превращения их в домашних, разводимых человеком для удовлетворения его хозяйственных потребностей, были районы Ближнего и Переднего Востока (Палестина, Ирак, Иран, Средняя Азия), особенно районы древних культур в бассейнах рек Нил, Тигр, Евфрат, Ганг, Инд, Амударья, Хуанхэ, Янцзы, верховье Енисея и др. В Европе остатки древнейших домашних животных обнаружены в свайных постройках Центральной Европы, на юге Украины, в Крыму, на Кавказе.

Как человек впервые одомашнивал животных, до сих пор не вполне выяснено. Приручение происходило, очевидно, разными путями. Первый путь – естественное сближение человека с животными, приобретавшими постепенно привычку находиться вблизи человеческого жилья (например, собаки). Узнав биологию животного и оценив его пользу, человек начинал заботиться о приручаемых животных и разводить их. Второй путь – насильственное приручение – сводилось к поимке диких животных и содержанию их в неволе: молодых – при доме, взрослых – в специальных загонах на выпасе. Возможно, что применялся бессознательно метод инбридинга, заключающегося в том, что новорожденные животные привыкают к человеку, если он сам начинает их кормить. Решающее значение в одомашнивании животных имел экономический момент – польза от их разведения в хозяйстве человека. Прирученные животные были более надёжными источниками пищи, чем дикие, количество которых вокруг поселений людей, по мере совершенствования техники охоты, быстро сокращалось. Находясь постоянно вблизи человека, который кормил их, охранял от хищников и использовал в хозяйственных целях, одомашниваемые животные частично теряли условные рефлексы, приобретенные в условиях дикого обитания, и начинали повиноваться человеку, стали размножаться в неволе. В процессе приручения, под влиянием новых общественно-экономических и естественноисторических условий среды и искусственного отбора у животных появились признаки, отличающие их от диких животных, в том числе полезные человеку.

В результате важнейших для первобытного хозяйства процессов селекции растений и доместикации (одомашнивания) животных в эпоху неолита произошло первое общественное разделение труда на земледельческий труд и скотоводческий, что способствовало возникновению обмена и прогрессу производительных сил.

Второе общественное разделение труда - выделение ремесла из сельского хозяйства, что способствовало индивидуализации труда, возникновению и развитию частной собственности. Переход к производству металлических орудий труда (II тыс. до н. э. в Египте, I тыс. до н. э. в Европе) потребовал специальных навыков и способствовал выделению ремесла в самостоятельный вид хозяйства. Специализация отдельных племён привела к систематическому обмену излишками продукта, а также к появлению группы посредников – торговцев. В условиях родовой общины распределение созданного продукта и военной добычи осуществлялось в пользу старейшин родов и племенных вождей. С переходом от родовой общины к соседской неравенство распространилось и на распределяемую землю.

2.2. Разложение первобытнообщинного строя и возникновение классового общества. Появление регулярного прибавочного продукта. Важнейшей предпосылкой и условием разложения первобытнообщинного строя было появление регулярного прибавочного продукта. Регулярность получения прибавочного продукта, пусть даже самого минимального, создала реальные возможности для общественного разделения труда, парцеллизации производства, эксплуатации человека человеком, словом, для тех явлений, которые, в конечном счете, привели к возникновению классового общества.

Появление регулярного прибавочного продукта обычно связывается с кардинальными сдвигами в экономике первобытных производственных коллективов. Важнейшим из них была, безусловно, неолитическая революция, т.е. переход к земледелию и скотоводству, завершившийся в наиболее передовых областях ойкумены в неолите. О количестве центров, в которых происходило становление производящего хозяйства, в настоящее время ведётся дискуссия, однако при всех обстоятельствах наиболее важным и древним из них был переднеазиатский.

Совершившийся в Передней Азии в VII—V тыс. до н. э. переход к земледелию и скотоводству впервые открыл перед человечеством дорогу, приведшую к гибели первобытнообщинного строя. Переход к производящему хозяйству и связанное с ним развитие производительных сил вызвали качественные изменения в жизни тех обществ, которые этот переход совершили. Неизмеримо увеличилась устойчивость хозяйства, повысился жизненный уровень, резко возросла численность населения, значительно усложнились социальные структуры, произошел определенный психологический сдвиг. Хотя все это не приводит автоматически к разложению первобытнообщинных отношений, данные этнографии и археологии согласно говорят о том, что первые симптомы такого разложения не заставляют себя долго ждать.

Правда, в отдельных, достаточно редких случаях получение прибавочного продукта возможно и на основе высокоспециализированного присваивающего хозяйства (как, например, у индейцев северо-западного побережья Северной Америки или у алеутов). Однако оно носит исключительный и ограниченный характер и не приводит к полному разложению первобытнообщинных отношений. В подобных случаях сохранялись полная зависимость от природно-географических условий и как следствие этого низкая плотность населения, уже сама по себе ограничивающая возможности специализации, слабое развитие общественного разделения труда и относительная неразвитость частнособственнических отношений. При этом следует отметить, что уровень развития производительных сил у таких племен, уже знакомых с употреблением металла, был выше, чем у охотников и рыболовов эпохи мезолита и неолита.

Хотя отдельные общества, основанные на экономике присваивающего типа, могли достигать сравнительно высокого уровня развития, в целом это направление хозяйственной деятельности представляется тупиковым, ограничивающим возможности общественного прогресса. Видимо, не случайно ни в одном обществе охотников и рыболовов государство не возникло.

Второй важной предпосылкой появления прибавочного продукта было освоение металлов. Медно-каменный век (энеолит, VI тыс. до н.э.) был временем появления первых металлических (медных) орудий труда крупных размеров, которые копировали каменные, деревянные и глиняные орудия труда. Затем наступил бронзовый век (для Европы – III тыс.; для Азии – IV-III тыс. до н.э.), связанный с распространением бронзовых орудий труда и вторым этапом общественного разделения труда – отделением ремесла от земледелия.

Однако, хотя металлические орудия значительно увеличили производительность труда, между их появлением и появлением регулярного прибавочного продукта отсутствует прямая зависимость. В обществах, находившихся в различных природно-хозяйственных условиях, значение каждого из последовательно появляющихся металлов и появления металлов вообще было неодинаковым. Полинезийцы достигли рубежа классового общества, не употребляя металла, в цивилизациях Американского континента роль медных орудий была незначительной, на Ближнем Востоке разложение первобытнообщинного строя, вероятно, началось еще в конце неолита и, во всяком случае, не позднее энеолита. В то же время в лесной полосе Евразии только внедрение железных орудий позволило получать в значительных размерах регулярный излишек средств существования.

Таким образом, освоение металла, не будучи универсальной предпосылкой появления прибавочного продукта, явилось, по крайней мере, в производящих обществах Старого Света, важнейшим условием дальнейшего развития производительных сил, а следовательно, и роста производимого прибавочного продукта. Не случайно в тех обществах, которые раньше других перешли к земледелию и скотоводству и освоили металлы, экономическое и общественное развитие шло наиболее быстрым темпом. Однако прибавочный продукт был способен оказать разлагающее влияние на первобытное общество лишь тогда, когда имелись возможности его реализации и перераспределения. Это происходило через обмен и общественное разделение труда.

Развитие обмена и его значение. Как установлено археологией, спорадический обмен возник уже в верхнем палеолите, в первую очередь за счет различий в природно-географических условиях. Но только появление прибавочного продукта создало для обмена прочную основу в виде пищевых излишков и продуктов межобщинной специализации. Наличие у общины определенного избытка пищи позволило некоторым ее членам уделять больше времени для специализации в том или ином виде ремесел. Так появлялись «мастера наконечников стрел» у североамериканских индейцев, специалисты по изготовлению керамики в Меланезии, строители каноэ на Маркизских островах. Раскопки раннеземледельческих поселений Передней Азии также показывают, насколько увеличился обмен по сравнению с предшествующими эпохами. Это же отмечается и для неолитической Европы.

Прибавочный продукт не просто расширял сферу обмена, он делал его необходимым, так как в условиях еще неразвитой внутриобщинной специализации большая часть излишков могла реализоваться только через обмен. В то же время возможность обмена стимулировала производство этих излишков. Так, на о-вах Тробриан, где ремесло полностью еще не отделилось от земледелия, мастера питались мясом и рыбой тех, по чьему заказу они изготовляли предметы своего ремесла или кому они их выменивали. «Постоянное повторение обмена,— писал К. Маркс, — делает его регулярным общественным процессом. Поэтому с течением времени по крайней мере часть продуктов труда начинает производиться преднамеренно для нужд обмена».

С появлением регулярного прибавочного продукта впервые стало возможным товарное производство, сначала в крайне примитивных, неразвитых и зачаточных формах. Излишки продуктов питания, а также произведенные благодаря им орудия труда, украшения и т. д. стали первыми товарами. Соответственно появляются первые мерила стоимости и средства обмена — примитивные деньги.

Первоначально сфера товарного производства была чрезвычайно узкой, охватывая лишь прибавочный продукт, а хозяйство каждой общины было автаркичным. Поэтому продукты обмена, открывая возможность накопления имущества, зачастую не использовались по прямому назначению, а образовывали сокровища, каковыми нередко служили примитивные деньги. Наряду с ними появляются своеобразные единицы накопленных богатств, не предназначавшиеся для обмена, вроде медных пластин у квакиютлей или циновок в некоторых районах Полинезии.

Будучи порождением общественного разделения труда, обмен с появлением регулярного прибавочного продукта стимулировал межобщинную специализацию и одновременно открыл дорогу специализации внутриобщинной. Все это вело к дальнейшему росту производительных сил. Обмен, через который происходила реализация произведенных излишков, способствовал накоплению ценностей, возникновению и закреплению имущественного неравенства. Этим объясняется отмечаемое иногда стремление родоплеменной аристократии в разлагающихся первобытных обществах монополизировать обменные операции.

Общественное разделение труда. Вопрос о рубеже, отделяющем естественное разделение труда от общественного, и об этапах развития последнего является дискуссионным. Н. А. Бутинов, например, усматривает общественное разделение труда лишь у полинезийцев, т. е. на заключительном этапе первобытнообщинного строя; В. М. Вахта и А. А. Формозов считают, что оно отсутствовало только в нижнем палеолите; другие исследователи полагают, что оно возникает с установлением регулярного обмена на основе межобщинной специализации. Любой обмен свидетельствует о возникновении общественного разделения труда, которое проявляется хотя бы в добыче и транспортировке сырья, не говоря уже об его обработке. Разумеется, раннему, нерегулярному обмену соответствуют зачаточные, спорадические проявления межобщинного разделения труда. Устойчивая основа для него создается только с появлением регулярного прибавочного продукта.

Как известно, Ф. Энгельс писал о трёх главных этапах общественного разделения труда: выделении пастушеских племен из общей массы охотников и собирателей, отделении ремесла от земледелия и отделении торговли от ремесла. Последовательность и универсальность двух последних этапов подтверждается всеми данными современной науки, вопрос о первом более сложен.

В отличие от воззрений XIX в. теперь выяснилось, что становление производящего хозяйства в Старом Свете сразу произошло в комплексной земледельческо-скотоводческой форме, а скотоводство обособилось довольно поздно. Только во II тысячелетии до н. э., т. е. почти через тысячу лет после возникновения первых государств, в Передней Азии появились племена, в хозяйстве которых доминировало скотоводство. Становление же кочевого скотоводческого хозяйства произошло еще позднее, на рубеже II и I тысячелетий до н. э.

Если датировать первое крупное общественное разделение труда в Старом Свете концом III тысячелетия до н. э., то получается, что оно произошло позднее второго и даже третьего. Вероятно, поэтому В. С. Титов предлагает считать первым крупным общественным разделением труда, взятым во всемирно-историческом масштабе, выделение земледельче-скотоводческих племен. Развитие производящего хозяйства, бесспорно, стимулировало обмен, в том числе пищевыми излишками, и не только между племенами охотников, рыболовов и собирателей, с одной стороны, и земледельцев-скотоводов — с другой, но в первую очередь между самими земледельцами-скотоводами. Однако такой обмен стал возможным только после появления самих излишков, так что одного только становления производящего хозяйства еще мало для возникновения первого крупного общественного разделения труда. Предпосылку нельзя смешивать со следствием, сколь бы малым временным интервалом они не были разделены.

Помимо разделения земледелия и скотоводства возможны и другие варианты первого крупного общественного разделения труда: разделение труда между земледельцами и рыболовами, рыболовами и охотниками и т. д. В поддержку этого мнения можно привести много примеров. Например, вся экономика коряков и чукчей до недавнего времени основывалась на разделении труда и обмене между оленеводами и морскими зверобоями, связанными крепкой хозяйственной зависимостью. На Новой Гвинее прочные хозяйственные связи существовали между населением прибрежных коралловых островов, жителями побережья и горцами. Однако дифференциация видов хозяйственной деятельности начинается не позднее мезолита (по-видимому, значительно раньше), когда о сколько-нибудь развитом обмене говорить не приходится. Очевидно, все дело в степени взаимозависимости обособившихся типов хозяйств, которая становится постоянной и прочной лишь с появлением регулярного прибавочного продукта. Поэтому под первым крупным общественным разделением труда надо понимать не любую межобщинную дифференциацию хозяйственной деятельности, а лишь связанную с появлением регулярного прибавочного продукта.

Уже первое крупное общественное разделение труда способствовало росту производительных сил и одновременно влекло за собой индивидуализацию производственного процесса и зарождение частной собственности. Тем более это относилось ко второму крупному общественному разделению труда, под которым, вероятно, надо понимать не только отделение ремесла, но и освобождение от непосредственного участия в производстве пищи лиц, специализировавшихся на организации производства и управления, а также на выполнении идеологических функций. Что касается третьего крупного общественного разделения труда, то широкие размеры оно приняло уже в классовых обществах, хотя, очевидно, зародилось в эпоху разложения первобытнообщинного строя.

Материалы по бронзовому веку Европы подтверждают тот факт, что третье крупное общественное разделение труда в своих первоначальных формах могло сопутствовать второму. Первые металлурги-профессионалы, странствующие по дорогам Европы, были одновременно и торговцами. Вероятно, не так уж далека от истины гипотеза Херцфельда о странствующих кузнецах, носивших на себе «печать Каина»— «знак, указывающий на то, что этот незнакомец не враг, которого следует убить, а обладатель вещей, которые ты хочешь приобрести, и знаний, полезных для тебя». Этот знак должен был защищать кузнецов, отколовшихся от своей общины и тем самым лишенных ее защиты.

Нигде в Европе не найдены погребения кузнецов раннего бронзового века, зато обнаружено много кладов из готовых изделий и полуфабрикатов. Это косвенно подтверждает, что кузнецы странствовали от одной общины к другой вместе со своими литейными формами, сырьем и полуфабрикатами, а заодно были и бродячими торговцами. Только в позднем бронзовом веке появляются свидетельства того, что кузнецы жили постоянно в своих общинах. Все это подтверждается и материалами из Восточной Европы.

Зарождение частной собственности. Появление прибавочного продукта и развитие на его основе обмена и общественного разделения труда были важнейшим стимулом к пар-целлизации производства и возникновению частной собственности. Одним из источников частного присвоения стал индивидуальный труд. За вычетом доли, идущей на общественные нужды, прибавочный продукт в виде излишков пищи, сырья, предметов ремесла отчуждался в пользу его производителей, становился источником индивидуального обмена, в дальнейшем аккумулировался в виде общепринятых эквивалентов или в превращенной форме сокровищ, составлял основу частных богатств. Собственниками этих богатств становились отдельные семьи, чьим трудом они были произведены. Другим источником возникновения частной собственности отдельных семей становились созданные их трудом движимое имущество и орудия производства. В родовой общине с ее коллективным производством орудия труда были в личной собственности, с индивидуализацией же производственного процесса они стали частной собственностью.

Данные археологии красноречиво свидетельствуют о появлении частных богатств в Азии и Европе в конце неолита, энеолита и в бронзовом веке. Отражением этого процесса были и общий рост богатств, помещенных в погребения, и (особенно) их неравномерное распределение, и создание кладов оружия, орудий и украшений, находки которых столь часты в Центральной и Восточной Европе, и появление знаков собственности, будь то в виде значков на сосудах из погребений амудийской культуры Египта или пуговицевидных печатей в энеолите Переднего Востока и Греции.

Однако индивидуальная (семейная) трудовая деятельность не была главным источником накопления частных богатств. Этнографические факты показывают, что особенно быстрыми темпами богатства росли у семей и отдельных лиц, которые имели возможность сосредоточивать у себя отчужденный или перераспределенный прибавочный продукт, созданный чужим трудом, т. е. у общинной и родовой верхушки. Зарождение частной собственности происходило в обстановке острой борьбы с традициями коллективной собственности и уравнительного распределения произведенного продукта. Сохранение последних обусловливалось тем, что уровень развития производительных сил ставил определенный предел хозяйственному обособлению отдельных семей и возможностям индивидуального труда, сохраняя потребность в определенных формах кооперации и взаимопомощи. В результате возникал имевший универсальный характер конфликт между отдельными семьями, стремившимися к бесконтрольному распоряжению накопленной или приобретенной собственностью, и общиной в целом, настаивавшей на ее уравнительном перераспределении. Конфликт принимал многообразные формы и разрешался различными способами. К его отдельным проявлениям следует относить помощь сородичам, нередко носившую принудительный и обязательный характер, потлач, уничтожение и раздачу имущества на похоронах, пиры и т. д. У народов Северной Сибири, например, в XVII—XVIII вв. отдельные семьи не имели табунов оленей, превышавших 100 голов, так как излишки экспроприировались сородичами или отнимались соседями. Дело даже могло доходить до убийства лиц, отказывающихся делиться своими богатствами.

Эти обычаи, однако, не только не могли надолго задержать зарождение частной собственности, но зачастую даже стимулировали ее развитие. Распределение имущества способствовало занятию общественных должностей, которые, в свою очередь, обеспечивали его накопление. Богатства, розданные на потлачах, возвращались с процентами на ответных. (Боас верно подметил эту сторону потлачей у квакиютлей, когда характеризовал их как институт процентного вложения богатств в рост и страхования благополучия детей). С ростом производительных сил и индивидуализацией производства основы коллективизма все больше разрушались, а частная собственность расширяла свою сферу.

Однако до тех пор, пока основное условие и всеобщее средство труда — земля — находилась в коллективной собственности общины, развитие частной собственности имело определенный предел. «Частная собственность, как противоположность общественной, коллективной собственности, существует лишь там, где внешние условия труда принадлежат частным лицам». Это объясняется тем, что само существование общины, вызывавшееся объективными условиями, которые, как правило, действовали на протяжении всей эпохи разложения первобытного общества, в значительной мере обусловливалось сохранением коллективной собственности на землю в качестве связующего начала. Поэтому первоначально развивающаяся частная собственность на землю принимала непрямые и прикрытые формы: право первопоселения, право первой заимки, индивидуального и наследственного пользования и др.

В зависимости от уровня развития производительных сил, форм хозяйства, наличия свободных ресурсов, степени разложения первобытнообщинных институтов основные средства производства становятся частной собственностью раньше или позже, но пахотные земли обычно раньше, чем луга, выгоны, лес и т. д. В окончательном виде становление частной собственности на землю происходит обычно уже в классовых обществах. Следует, однако, помнить, что во всех докапиталистических обществах частная собственность носит ограниченный и до известной степени условный характер.

Становление частной собственности происходило не только в борьбе между общиной в целом и отдельными семьями, но и в борьбе внутри самих семей. Итогом этой борьбы нередко было возникновение обособленной или отдельной собственности глав больших семей, противостоящих всему семейному коллективу. Вопрос о том, имело ли это явление универсальный характер в процессе развития большой семьи, нуждается в дополнительных исследованиях. Сами большие семьи рано или поздно распадаются, и носителями частнособственнического начала становятся выделившиеся из них малые семьи. По общему правилу, это происходит уже в классовом обществе.

Пути и формы разложения первобытного общества. По мере хозяйственного обособления семей родовая община переставала быть необходимой в качестве производственного коллектива, так как препятствовала развитию частной собственности и в конечном счете росту производительных сил. Производственные отношения уже не соответствовали обогнавшим их производительным силам. В результате борьбы между частнособственническим началом, которое олицетворялось отдельными семьями, и первобытно коллективистским, отстаивавшим старые принципы коллективного производства и уравнительного распределения, кровнородственные связи еще более отделяются от производственных, а родовая община прекращает свое существование.

Однако обособлявшиеся семьи не могли стать самодовлеющими ячейками общества. Помимо существующих в любом обществе потребностей общественной интеграции сохранялась необходимость производственной кооперации. Первое привело к сохранению в эпоху разложения первобытного общества рода как преимущественно надстроечного института, сохранявшего брачнорегулирующие, идеологические и некоторые общественные функции, второе — к возникновению соседской общины. Теряя свои функции цементирующего ядра родовой общины, род обычно сохранял некоторые надстроечные функции. В зависимости от конкретно-исторических условий это происходило в форме патриархального или позднематеринского рода. В некоторых случаях род вообще прекращал свое существование, и тогда можно говорить о безродовом варианте первобытной соседской общины.

Соответственно прекращала свое существование родовая община как производственный коллектив. Родовые производственные отношения сменялись территориально-соседскими. На смену родовой пришла первобытная соседская община.

Переход от материнского рода к патриархальному. Сейчас все исследователи согласны с тем, что патриархат с самого начала является формой распада первобытного общества, так как переход к нему связан с разложением родовой общины и экономическим обособлением отдельных семей. Поэтому, хотя сам переход охватывал все стороны экономической, общественной и идеологической жизни общества, он коснулся также семьи и всей сферы семейно-брачных отношений.

Рост производительных сил, обусловивший в конечном счете переход к патриархату, приводил к изменению соотношения полов в системах хозяйства, к увеличению роли мужского труда и соответственно к развитию обособленной мужской собственности. Этому способствовали такие хозяйственные сдвиги, как распространение скотоводства, переход к плужному или ирригационному земледелию, развитие металлургии (особенно железной), рост товарных отношений. Однако все эти сдвиги лишь благоприятствовали переходу к патриархату, но не обязательно влекли его за собой: там, где имелись противодействующие факторы, могли сохраняться старые отношения. В любом разлагающемся первобытном обществе наблюдается увеличение роли мужского труда, появление обособленной мужской собственности и развитие патриархальных тенденций, но полная реализация этих тенденций в рамках разлагающегося первобытнообщинного строя отнюдь не является обязательной и повсеместной.

Возросшая роль мужского труда способствовала изменению локальности брака, так как любой производственный коллектив был заинтересован в труде наиболее производительных его членов. Развитие мужской собственности вызывало желание передать ее прямым наследникам — детям, а это было трудно сделать, пока они принадлежали другому роду. В результате возникало стремление к изменению счета происхождения и родства. Наконец, превращение семьи в экономическую ячейку общества повышало требования к стабильности ее состава. Совокупность всех этих изменений составляет сущность перехода от материнского рода к патриархальному роду.

Одним из первых важных проявлений перехода к патриархату была смена локальности брачного поселения, переход жены на местожительство в семью мужа. Известно очень много примеров, когда патрилокальность сосуществует с матрилинейностью, и при этом почти всегда можно отметить симптомы переходного состояния общества. Случаи матрилокального брака в патрилинейных обществах весьма редки и к тому же иногда являются вторичными (например, примачество и сходные с ним формы брака, никогда не бывшие господствующими) или представляют особые своеобразные формы перехода к патриархальным отношениям. Смена локальности брачного поселения в каждом конкретном обществе, конечно, не была мгновенной, и какой-то период времени патрилокальность сосуществовала с матрилокальностью. Как ранний этап смены локальности, связанной с изменением хозяйственного и организаторского значения полов, было возможно авункулокальное поселение.

В то же время тот факт, что смена локальности связана не только с изменением соотношения полов в системе хозяйства, но и с накоплением частных богатств, с имущественным и социальным вычленением отдельных семей, хорошо подтверждается многочисленными данными, свидетельствующими, что патрилокальность раньше всего устанавливается в среде вождей, глав семейных общин и просто в более богатых семьях. Игнорирование этого факта приводило многих западных исследователей к своего рода экономическому детерминизму, когда все значительные изменения в социальной организации, и в частности весь сложный процесс перехода к патриархату, объясняются сменой локальности брачного поселения, вызванной изменениями в половом разделении труда.

Развитие частной собственности предоставляло средства для выкупа, который жених и его родня платили родне невесты в качестве компенсации за утрату женской рабочей силы. У центральных банту брачная пара неизменно селится у родственников мужа там, где за невесту платят значительный выкуп; где он невелик или заменяется отработкой, возможно матрилокальное поселение. Таким образом, наблюдается определенная зависимость между сменой локальности брачного поселения и развитием покупного брака, который, в свою очередь, способствовал моногамии.

Смена локальности при сохраняющейся матрилинейности не разрешала конфликта между родовой собственностью и семейной, поэтому в переходный период повсеместно наблюдается стремление обойти материнские нормы наследования имущества. Согласно часто встречающемуся правилу, отец может передать детям лично приобретенное имущество (все или часть): индивидуально обработанные участки земли, плодовые деревья, скот, деньги и т. д., в то время как все остальное должно остаться в роде. Укрепление семьи и семейной собственности делало неизбежным в конечном счете изменение порядка родства и наследования. При этом также наблюдался целый ряд своеобразных переходных явлений, к числу которых нередко относят правило наследования имущества братом (так как он объединял в себе отцовскую и материнскую линии), двойной односторонний счет родства, перемежающуюся филиацию и др.

Основные черты патриархального рода. Вновь возникший патриархальный род был лишь надстроечным явлением: основной производственной ячейкой всегда являлась патриархальная семья, часто большая. Типичны были и группы родственных семей, которые обычно называют патронимиями. Собственно род составляли только те члены патриархальных семей и патронимии, которые вели свое происхождение от одного предка. Однако поскольку носителями родового единства выступали мужчины, род практически (но не формально) выступал как совокупность больших семей и патронимии, так как мужчины, составляя ядро любой патрилинейной кровнородственной группы, в том числе и патронимической, одновременно являлись ядром любой внутриродовой локально-хозяйственной группы. Поэтому не случайно патронимии считались принадлежащими тому или иному патриархальному роду (например, на Кавказе, у арабов, народов Средней Азии и др.).

Женщины, переходя в семью мужа, включались в его производственный коллектив, но обычно не становились членами его рода и сохраняли идеологические и родственные связи со своей старой семьей и родом. Патриархальные нормы поведения нередко считали это предосудительным. Немало способствовали развитию подобных представлений покупной брак, становление моногамных форм семьи и возникший на этой основе взгляд на женщину как на собственность купившего ее коллектива. Все это вело к тому, что на практике женщина часто отстранялась от общественной жизни, а в отдельных случаях даже инкорпорировалась в род мужа. Утрата родом производственных функций отрицательно сказалась на его стабильности. Роды могли дробиться, распадаться и воссоздаваться заново, иногда из разросшейся большой семьи. Вместе с тем само существование патриархального рода указывает на то, что он выполнял достаточно важные общественные функции: 1) сохранял верховную собственность на землю; 2) выступал регулятором семейно-брачных отношений в виде обычно сохранявшейся экзогамии и реже эндогамии (у арабов, мальгашей, некоторых банту, отдельных народностей Дагестана, инков); иногда сам род был агамным, а экзогамными были его отдельные подразделения; 3) выполнял функции взаимопомощи, взаимоответственности и защиты; 4) сохранял право преимущественного наследования сородичей. В области идеологии сохраняющиеся за родом функции нередко были подкреплены общеродовым культом.

Разложение патриархального рода как формы социальной организации протекало в виде постепенной передачи еще сохраняющихся за ним функций, с одной стороны, большой семье и патронимии, с другой — соседской общине. Однако он мог пережиточно сохраняться и в раннеклассовых обществах, особенно долго удерживая брачно-регулирующие функции, и даже воссоздаваться заново, как это происходило в кочевых обществах.

Позднематеринский род. Разложение первобытного общества не обязательно имело своим следствием распад материнского рода и возникновение патриархата. Материнский род мог сохраняться, постепенно также утрачивая свои экономические функции и превращаясь в надстройку. Основной экономической ячейкой такого рода чаще всего были объединенные в первобытную соседскую общину большесемейные коллективы, строившиеся по матрилинейному принципу. При этом сущность позднематеринских обществ определялась не столько сохраняющейся матрилинейностью, сколько чертами, свойственными любому разлагающемуся первобытному обществу.

Своеобразие позднематеринских обществ больше всего проявлялось в семейно-брачной сфере и наследовании имущества. Муж, жена и дети далеко не всегда связаны прочными хозяйственными узами и общими экономическими интересами; в матрилинейных обществах Западной Африки, например, еще в конце XIX — начале XX в. муж и жена имели различные имущественные интересы. Более того, во многих высокоразвитых матрилинейных обществах в результате укрепления материнских большесемейных коллективов и их собственности наблюдается усиление связей каждого из супругов со своей семьей, а связь мужа с семьей жены ослабевает. С этим же связано распространение авункулокальных или дислокальных форм брачного поселения.

В экономике позднематеринских обществ преобладал мужской труд, хотя роль женского труда также была очень велика. Решающая роль в таких обществах, вопреки распространенному мнению, принадлежала мужчинам. Именно они чаще всего возглавляли большие материнские семьи, а тем более роды и общины. Старейшие женщины могли участвовать в выборах или влиять на их исход, но сохраняли скорее моральный авторитет, чем реальную власть. Однако положение женщин в позднематеринских обществах обычно не было приниженным, и в немалой степени это было связано с сохранявшейся матрилинейностью и ее последствиями.

Практически во всех позднематеринских обществах прослеживаются патриархальные тенденции, например отход от матрилокальности брачного поселения, различные проявления авункулата, стремление обойти материнско-родовой порядок наследования и т. д. Строго говоря, все такие общества находились на стадии перехода к патриархату. Однако патриархальные черты в них получали преобладание лишь ко времени становления классового общества или даже еще позднее и принимали специфическую форму отцовско-правовых норм, связанных только с порядком наследования, юридическим положением женщины и т. д. Утверждение норм отцовского права в таких обществах было связано с развитием товарных отношений, разложением большесемейных коллективов и выделением из них малых семей.

Причины, по которым в некоторых сравнительно высокоразвитых обществах не произошел переход к патриархально-родовым отношениям, по существу не выяснены. Мнение учёных, считавших, что пережитки материнского рода свойственны народам, быстро перешедшим рубеж раннеклассового общества и поэтому не успевшим развить у себя патриархальный род, данными этнографии и истории не подтверждается. Хетты, ликийцы, этруски, сохранившие такие пережитки, по системам хозяйства и темпам исторического развития были очень схожи с шумерами, семитами Аккада и Вавилонии, латинами и греками, у которых практически не прослеживается никаких следов материнско-родовой организации. В других объяснениях верно подмечены некоторые особенности отдельных позднематеринских обществ, такие, как ведущая роль женщин в мотыжно-земледельческом хозяйстве, их руководство хозяйственной жизнью, максимальный расцвет родовых отношений и др.

Во всех позднематеринских обществах, хотя и в разной степени, наблюдаются те же явления, которые в иных условиях приводят к становлению патриархата: сравнительно высокий уровень развития производительных сил, превращение семьи в экономическую ячейку общества, развитие обособленной семейной собственности, рост значения мужского труда.

Большинство позднематеринских обществ имеет своей основой мотыжное земледелие и расположено в жарком поясе. Здесь, очевидно, создаются наиболее благоприятные условия для сохранения материнского рода, однако это лишь частично можно связывать с той важной ролью, которую обычно играют женщины в хозяйстве. Во-первых, известны и патриархальные общества мотыжных земледельцев; во-вторых, мужской труд преобладает и во многих основанных на мотыжном земледелии позднематеринских обществах; в-третьих, некоторые позднематеринские общества вообще основаны на иных системах хозяйства или типах земледелия: подсечно-огневом и террасовом земледелии, ирригационном и даже плужном земледелии, оседлом рыболовстве (тлинкиты), скотоводстве, в том числе кочевом (туареги, исторические сарматы).

Не менее важным представляется тот факт, что необходимость коллективных работ в обществах мотыжных земледельцев, особенно в тропической зоне, могла способствовать долгому сохранению за основанной на материнском роде и его локальных подразделениях общиной определенных производственных функций и тем самым вести к консервации этого рода. Надо учитывать и нередко присущую мотыжным земледельцам одностороннюю направленность хозяйственной деятельности, препятствующую развитию товарных отношений и обособленной мужской собственности (в Африке, например, большинство матрилинейных обществ отмечено в районах, где распространение мухи це-це делает невозможным разведение крупного рогатого скота). При этом мы придаем большое значение слабому развитию обособленной мужской собственности, как фактору, благоприятствующему сохранению матрилинейности. В Африке во многих обществах, где мужчины занимаются разведением крупного рогатого скота, существует отцовский род, несмотря на то, что основные средства существования добываются женщинами, занятыми мотыжным земледелием.

Все перечисленные факторы благоприятствовали сохранению матрилинейности. Наиболее отчетливо проявляясь у мотыжных земледельцев, они в определенных конкретных обстоятельствах могли действовать также в обществах, основанных на иных системах хозяйства. Очевидно, в матрилинейных обществах действовал еще ряд факторов, второстепенных или несущественных с точки зрения общего процесса исторического развития, но в конкретной ситуации благоприятствовавших сохранению матрилинейности. В качестве одного из этих факторов можно отметить такую наблюдающуюся иногда особенность полового разделения труда, как отрыв мужчин от своих хозяйственных коллективов и в результате — выполнение женщинами определенных организаторских функций. В числе других факторов необходимо учитывать силу традиции, историческое прошлое, этническую историю, внешнее окружение.

Безродовая форма разложения первобытного общества. И в патриархальных и в позднематеринских обществах род сохраняет функции регулятора семейно-брачных отношений. Это позволяет выделять в особую форму разложения первобытного общества те случаи, когда сам род и родовая экзогамия отсутствуют. Подобная картина наблюдается у северо-восточных палеоазиатов — чукчей, коряков и ительменов, у эскимосов, у некоторых групп индейцев Амазонки, у даяков, полинезийцев и меланезийцев южных островов Ново-Гебридского архипелага.

Причины отсутствия рода обычно связывают с переселениями, изменениями образа жизни и форм хозяйства, регрессом экономической и духовной жизни, внешними факторами, приводившими к территориальной распыленности или перемешанности родов и невозможности сохранять экзогамию. Большинство исследователей полагает, что утрата рода чаще всего происходит в период перехода от материнского рода к патриархальному, когда родовые связи наиболее ослаблены. Согласно другому мнению, в отдельных случаях (в частности, это предполагается для палеоазиатов), род вообще мог не возникнуть.

При всех обстоятельствах кажется возможным существование безродовых обществ еще до появления у них регулярного прибавочного продукта (например, индейцы Амазонки, полярные эскимосы Гренландии). В таких случаях функции рода переходили к территориальной общине, в производстве и распределении сохранявшей многие функции родовой. С разложением первобытнообщинных отношений в этих территориальных общинах становились превалирующими черты первобытной соседской общины.

Однако отсутствие рода больше присуще обществам, находящимся на стадии распада первобытнообщинных отношений. Судя по материалам подобных безродовых обществ Океании и Северо-Восточной Азии, для них характерны: частичное перенесение надстроечных функций рода на соседскую общину, неэкзогамные группы родственных семей, большая семья как основная экономическая ячейка общества, преобладающее положение мужчины в обществе (но и в этом случае оно не достигает крайностей патриархально-родовых систем), моногамный брак, обычно с многочисленными пережитками парного, отцовский счет родства. По мере разложения первобытнообщинных отношений в этих обществах нарастают патриархальные элементы, принимающие, как и в позднематеринских обществах, специфическую форму отцовского права.

Первобытная соседская община. Под соседской общиной мы понимаем социально-экономическую структуру, состоявшую из ведущих самостоятельное хозяйство отдельных семей, объединенных друг с другом территориально-соседскими связями и совместной собственностью на главное средство производства (землю, пастбища, промысловые угодья).

Характерными чертами первобытной соседской общины являются: наличие общей территории, общественного имущества и общинное землевладение при частном землепользовании, наличие общинных органов управления, различные формы кооперации и взаимопомощи между общинниками, их совместное выступление в войнах и делах, связанных с межобщинными отношениями, наличие определенного идеологического (религиозного) единства общинников, переплетение территориальных связей с распадающимися кровнородственными, в общественной сфере — сосуществование общины с позднеродовыми учреждениями. Как и любой соседской общине, первобытной общине присущи переплетение и борьба коллективной и частной собственности.

Для стадии формирования соседской общины характерна замена связей, основанных на родстве, соседско-территориальными, которые на первых порах причудливо с ними переплетаются или даже облекаются в кровнородственную оболочку. В качестве примеров можно привести сохранение за соседской общиной тотемного названия древней родовой общины, распространение терминов кровного родства на односельчан, особенно свойственников, использование родовых святилищ для обрядов общинного значения и т. д. у тлинкитов, ирокезов, команчей и других племен североамериканских индейцев.

Главные признаки, характеризующие любую соседскую общину, отмечены К. Марксом. Это наличие отдельных семейных коллективов, самостоятельно ведущих хозяйство и распоряжающихся произведенным продуктом, «так что каждый собственными силами обрабатывает отведенные ему поля и урожай присваивает единолично», и коллективная собственность на основное средство производства. Семьи, представленные в общине, могут быть родственными и неродственными — коль скоро в хозяйственном отношении они обособлены, это не имеет принципиального значения.

На начальных этапах формирования соседской общины общинная собственность на землю сосуществует с родовой, иногда даже занимая подчиненное положение. На некоторых островах Ново-Гебридского архипелага деревни, хотя и состоят из подразделений нескольких родов, но еще не образуют общины и не имеют земельной собственности. На островах Тробриан, Шортландских, Флорида, Сан-Кристобаль, Санта-Анна, Вао, Фате и других соседская община уже возникла и общинная собственность на землю сосуществует с родовой и индивидуальным заимочным землепользованием.

Главная особенность соседской общины — это сочетание частной собственности с коллективной. О том, что данная особенность присуща эпохе разложения первобытного общества, свидетельствует и археологический материал. В Дании уже в поселениях бронзового века в пределах каждой деревни ясно видны границы индивидуальных участков и общинного пастбища. Нечто подобное еще раньше наблюдается на неолитическом Кипре.

Однако такая община является не просто соседской, а именно первобытной соседской, так как коллективная собственность в ней представлена двумя формами: общинной и родовой. Подобное сочетание двух форм коллективной собственности может сохраняться очень долго, и не только в разлагающихся первобытных обществах, но даже в раннеклассовых как это видно на многочисленных африканских примерах.

Хотя род, основанный на принципе кровного родства, и община, которая покоится на территориально-соседских связях, как формы социальной организации дополняют друг друга, создавая для индивида двойную линию защиты, между ними идет определенная борьба за сферу влияния. Конечная победа соседской общины над родом определяется уже тем, что она является не только социальной организацией, каковой практически стал поздний род, но организацией социально-экономической, в которой социальные связи переплетаются и определяются производственными.

Соседская община гибнет тогда, когда коллективная собственность становится тормозом дальнейшему развитию частной собственности. По общему правилу это происходит уже в классовых обществах, хотя известны и исключения, обычно связанные с нехваткой земли (например, в Микронезии и Полинезии). Основные средства производства постепенно переходят в частную собственность. Возникновение аллода в земледельческих обществах хорошо видно на примере раннесредневековой Западной Европы. Однако, даже потеряв свои производственные функции, община может сохраняться как социальная организация в качестве административно-фискальной или территориально-самоуправляющейся единицы. Соседская община может долго сохраняться и в классовых обществах, основанных на натуральном хозяйстве.

Большая семья. Под большой семьей мы понимаем группу близких родственников по крови и браку, совместно владеющих или пользующихся средствами производства и другим имуществом и совместно участвующих в производстве и потреблении, интегрированную в более крупный социальный и производственный коллектив. Большая семья являлась ячейкой разлагающегося первобытного общества, однако она никогда не была и не могла быть его единственной ячейкой, а всегда входила как составная часть в более крупные коллективы, в первую очередь в первобытную соседскую общину.

Для больших семей эпохи разложения первобытного общества характерны такие черты: 1) совместное производство и потребление; 2) совместное владение средствами производства и другим имуществом; 3) сохранение внутри семьи начал первобытного коллективизма; 4) включение в состав семейного производственного коллектива неполноправных членов (рабов). Нельзя считать доказанным универсальный характер большой семьи в разлагающихся первобытных обществах, хотя, по-видимому, она являлась преобладающей.

Большие семьи эпохи разложения первобытного общества, стремившиеся обособиться от общины и противопоставлявшие себя ей, довольно долго сохраняли принципы первобытного коллективизма: совместный труд, потребление и совместное владение имуществом. В основе этого лежали чисто экономические причины — ограниченные возможности парцеллизации труда. По мере дальнейшего развития частнособственнических отношений внутри большесемейных коллективов назревают противоречия. С одной стороны, наблюдается стремление глав семей усилить свою власть, стать единоличными распорядителями семейного имущества, с другой — стремление малых семей выделиться из большой. В зависимости от конкретных условий могла возобладать та или иная тенденция, что определяло местные особенности больших семей на рубеже перехода к государству и в раннеклассовом обществе. Следует подчеркнуть, что большие семьи сохраняются обычно на протяжении всей эпохи разложения первобытного общества, а очень часто и в раннеклассовых обществах. Но в последних они становятся уже не столь устойчивыми и уменьшаются в размерах. Частная собственность разъедает их основы и в конечном счете приводит к неизбежной гибели.

Известны и факты длительного существования большесемейных коллективов в классовых обществах (классический пример — южнославянская задруга). Возможно, существует определенная зависимость между пережиточным сохранением большой семьи и соседской общины. Те же причины, которые способствовали сохранению общины, т. е. недостаточное развитие частной собственности, натуральное хозяйство, потребности кооперации, политика господствующего класса, могли способствовать также и сохранению большой семьи.

Наряду с большими семьями существовали их объединения — группы родственных семей, ведущих происхождение от одного предка и поддерживающих определенные хозяйственные, родственные и идеологические связи, которые обычно называют патронимиями.

Зарождение общественных классов. Возникновение имущественного неравенства и социальной дифференциации. Появление этих факторов, разлагающих первобытное общество, связано с неизбежными последствиями появления регулярного прибавочного продукта и возможностей его перераспределения — индивидуализацией производства, частным присвоением и общественным разделением труда.

До сих пор ведется спор о первичности того или иного фактора классообразования. В. М. Массон и И. М. Дьяконов, например, считают первичным имущественное неравенство, в то время как М. В. Крюков придает решающее значение социальной дифференциации. Однако нам этот спор кажется малооправданным. Несмотря на то, что в некоторых конкретных обществах, взятых статично, один из двух факторов может выступать более рельефно, данные этнографии в целом свидетельствуют, что это лишь две стороны одного явления, взаимосвязанные, а потому трудноотделимые друг от друга.

Парцеллярный труд как источник частного присвоения неминуемо вел к тому, что отдельные семьи благодаря самым различным обстоятельствам — своей численности и составу, индивидуальным качествам своих членов, условиям хозяйственной деятельности и т. д. — оказывались в более благоприятных условиях, чем другие. В результате в их руках сосредоточивалась относительно большая доля прибавочного продукта. Ввиду того что расширенное производство в лучшем случае еще только зарождалось, а длительное накопление было практически невозможным хотя бы из-за живучих традиций уравнительного распределения, большая часть имевшегося в распоряжении индивида и его семьи прибавочного продукта шла на увеличение их престижа и социального положения в обществе. Система ценностных ориентаций на начальном этапе разложения первобытного общества была такова, что главный смысл имущественного достатка заключался в его способности содействовать социальному продвижению. Это многократно отмечалось как повсеместное явление в Океании и у американских индейцев, констатировалось для многих обществ Африки и Юго-Восточной Азии.

Например, на о-ве Понапе Каролингского архипелага семьи часто голодали, чтобы в задаваемых пирах превзойти соседей и тем самым повысить свой социальный статус. Стремление к социальному выдвижению, к занятию общественных должностей помимо чисто психологических мотивов имело под собой весьма реальные основания, потому что высокое положение в обществе не только способствовало имущественному благосостоянию, но и являлось наиболее прочной его гарантией.

С развитием общественного разделения труда происходит обособление организационно-управленческой деятельности от производственной. Необходимость такого обособления диктовалась усложнившимися социальными структурами и производственными процессами. Прибавочный продукт сделал возможной специализацию и в этой сфере деятельности, позволил освободить занятых ею лиц от добывания пищи, сперва частично, а затем и полностью, поскольку они выполняли общественно-полезные функции.

Здесь наблюдается закономерность: чем больше развиты производительные силы общества, тем больший круг лиц в нём освобожден от непосредственного добывания пищи. Например, в Полинезии вожди еще участвовали в производительном труде, на Маркизах участвовали лишь частично, на Самоа лица высшего ранга были освобождены от добывания пищи, на Тонга и Таити это освобождение распространялось и на членов их семей, на Гавайях круг лиц, непосредственно не занятых в производстве, был ещё шире.

Как побочный, но немаловажный результат специализации выделяются наиболее почетные занятия: организация и руководство хозяйственной и общественной жизнью, религиозная деятельность, обычно включающая в себя зачатки умственного труда, иногда некоторые виды ремесла. Первоначально в основе этого явления лежало стремление общества поощрить и выделить те виды деятельности, которые являлись (или считались) наиболее полезными. Однако одновременно с ростом производительных сил все более отчетливо проявлялась тенденция превращения «управляющих» и их окружения в нетрудовую часть населения. Лица, занятые opганизационно-управленческой деятельностью, не только имели большое влияние в обществе, но и приобретали вполне ощутимые экономические преимущества и социальные привилегии. Раз возникнув, социальная дифференциация в свою очередь служила стимулом к разложению первобытного равенства: высокий социальный ранг давал право на получение большей доли в совокупном прибавочном продукте.

Наблюдается определенная зависимость между имущественным и социальным положением индивидов, семей, групп семей. Разумеется, на нее нельзя смотреть как на жесткую и одностороннюю. Не только в эпоху расцвета первобытного общества, но и на первых этапах его разложения вождями и предводителями становились лица, обладавшие такими личными качествами, которые считались полезными для всей общины или способствовали завоеванию авторитета в обществе, а отнюдь не только самые богатые. У некоторых малых народов Сибири, например, роды нередко возглавлялись шаманами и кузнецами, у индейцев зоны тропических лесов — шаманами, у фанг вожди выбирались по различным признакам: старейший, богатейший, самый красноречивый и т. д.

Однако, во-первых, именно эти выдающиеся личности и их семьи уже в силу своих личных качеств располагали сравнительно лучшими возможностями для приобретения имущественного достатка, а, во-вторых, само богатство всегда было фактором, если не автоматически обусловливавшим, то все же способствовавшим социальному продвижению. Ведь чтобы стать главой родового подразделения или вообще повысить свой социальный статус, надо было устраивать много пиров и празднеств, раздавать продукты, что было под силу только богатым людям.

Даже в чисто идеологическом отношении богатство, нередко рассматривавшееся как дар сверхъестественных сил (так было у гиляков, индейцев северо-западного побережья Северной Америки, у меланезийцев и др.), повышало престиж его обладателя как их избранника. Влиятельный и авторитетный человек мог легче рассчитывать на помощь сородичей и соседей в мероприятиях, увеличивающих его богатство и престиж. Именно наиболее богатые и влиятельные члены общины берут на себя роль предводителей.

В этой связи особенно интересен тип «большого человека», характерный для Новой Гвинеи и некоторых районов Меланезии, но, очевидно, имевший широкое распространение на ранних этапах разложения первобытного общества. Главным свойством его власти является ее сравнительная нестабильность и ярко выраженный персональный характер. Позиции руководства не наследуются, а достигаются серией действий, которые поднимают человека над общим уровнем. Чтобы добиться и сохранить свое положение, чтобы привлечь и удержать сторонников, «большой человек» должен устраивать потлачи и распределять имущество другими средствами, а следовательно, должен быть достаточно богат. Появление подобных лиц знаменует первые шаги начавшегося расслоения общества. Индивиды и их семьи, выделяющиеся в имущественном отношении, как правило, являются наиболее продвинутыми социально. Те, кто занимают наиболее высокие социальные позиции, располагают наибольшими возможностями для накопления богатств и обычно реализуют их на практике. Так формируется имущественно зажиточная и социально привилегированная верхушка общества.

Ранние формы зависимости. С разделением произведенного продукта на необходимый и прибавочный и появлением имущественного неравенства и социальной дифференциации возникли экономические и социальные предпосылки для эксплуатации человека человеком. На начальных этапах разложения первобытнообщинного строя она представлена примитивными малодифференцированными формами, зачастую сливающимися или переплетающимися друг с другом и потому трудно поддающимися классификации. В целом выделяются три главных вида первичной зависимости: 1. Рабство; 2. Внутриобщинная зависимость; 3. Данничество и другие виды коллективной зависимости.

Рабство. Хотя в различных обществах рабство отличалось значительным своеобразием в зависимости от местных условий, форм хозяйства, возможностей использования рабского труда и других причин, в целом его развитие демонстрирует определенную, достаточно четко выраженную закономерность.

По наиболее распространенной и наиболее аргументированной точке зрения первой формой рабства является рабство военнопленных. Уже в амратской культуре Верхнего Египта встречаются статуэтки, изображающие пленников со связанными за спиной руками. Это же подтверждается этнографическими материалами, столь многочисленными, что нет возможности их перечислить.

Мнение, что первоначально рабы являлись собственностью всей общины (так называемое общинное или коллективное рабовладение), представляется недоказанным, во всяком случае в качестве универсального явления. Коллективная эксплуатация зависимого населения, существовавшая у спартиатов и в некоторых других обществах, на которую иногда ссылаются в качестве примера, отнюдь не сводится только к рабству. К тому же она складывалась уже в эпоху развитого классообразования и в специфических условиях завоевания. Более вероятно, что даже самые ранние формы рабовладения были частными.

Довольно значительный материал свидетельствует о том, что первоначально рабство не было наследственным, а иногда не было и пожизненным. У делаваров пленных мальчиков держали на положении рабов, но когда они достигали совершеннолетия, их адаптировали в племя. У непему военнопленные оставались рабами лишь до ознакомления с языком и обычаями захватившего их племени. Про ительменов Стеллер писал: «Если пленник вел себя хорошо, его иногда отпускали домой после двух-трех лет плена». Такое положение могло сохраняться и в весьма развитых обществах, если использование рабского труда в них не получало большого распространения: дети рабов считались свободными не только у ирокезов, материковых селишей и других, но и в древней Мексике и Дагомее. Сфера применения рабского труда первоначально была крайне ограниченной, поэтому у многих народов рабы использовались в основном для выполнения домашней и женской работы. Так было, например, у юкагиров, народов Нижнего Амура, маори, в большинстве районов Меланезии и др.

Рабский труд не сразу нашел применение в производстве, и рабы долгое время находились на положении младших, неполноправных членов семьи, что было также вызвано отсутствием особого аппарата принуждения. Случаи жестокого обращения с рабами отмечены сравнительно редко. Между свободными и рабами, а тем более их потомством не было еще непроходимой пропасти: у чукчей рабы часто становились полноправными членами общества, у тонга легко адаптировались в род или племя, у кава не подвергались дискриминации, участвовали в общественной и религиозной жизни.

Отсутствие ёмкой сферы применения рабского труда могло приводить к непроизводительному использованию рабов, к позднему возрождению каннибализма, убийству их в ритуальных целях, при погребении и т. д. Бои гладиаторов в Риме были ни чем иным, как поздним пережитком этого обычая, — раз укоренившись, он мог сохраняться даже тогда, когда рабство приобрело важное хозяйственное значение. Однако даже начальные, не имеющие важного производственного значения формы рабства оказывали ускоряющее влияние на развитие общественной дифференциации. Наличие рабов увеличивало престиж их владельцев, освобождало их от занятия домашними работами, позволяло уделять больше времени общественным делам.

Наиболее ранние формы рабства обычно называют патриархальными или домашними. Первый термин в настоящее время представляется устаревшим, потому что «патриархальное» рабство в равной мере присуще и позднематеринским обществам. Второе название вполне приемлемо, так как хорошо отражает главные особенности раннего рабства: отсутствие особого класса рабов и особой сферы применения рабского труда в общественном производстве.

По мере дальнейшего разложения первобытнообщинного строя наблюдаются две взаимосвязанные тенденции. Во-первых, в тех обществах, в которых рабство приобретает производственное значение, особенно в земледельческих, сфера применения рабского труда расширяется, а его удельный вес в производстве постепенно растет. Во-вторых, рабство становится наследственным, очевидно, иногда через ряд промежуточных этапов.

Развитие наследственного рабства, несомненно, связано с увеличивающимися возможностями эксплуатации рабского труда, однако не сводится только к этому. Существуют дополнительные причины, в частности усиливающаяся социальная дифференциация общества и как следствие выделение благородных и неблагородных групп, противопоставление свободных рабам. У индейцев северо-западного побережья Северной Америки на человеке, попавшем в рабство, лежало «пятно рабства», от которого можно было избавиться только потлачем. В Полинезии рабы считались стоящими вне каст. У маори, если раб бежал в свое племя, его отсылали обратно, так как считалось, что он перестал находиться под покровительством духов племени и поэтому потерял в нём все права.

По мере роста значения рабского труда растет потребность в рабах и увеличивается их ценность. Возникает новый вид товара — «живой», а с ним — покупное рабство и работорговля. Там, где в силу различных обстоятельств приток рабов извне был недостаточным или ненадежным, усиливалось стремление использовать внутренние ресурсы — поработить соплеменников, в результате чего могли получить широкое распространение различные виды долгового рабства. В целом подобное явление было характерно для раннеклассовых обществ, однако зарождаться оно могло уже в эпоху классообразования. Долговое рабство отмечено у многих африканских народов. При этом приходилось преодолевать противодействующую тенденцию, основанную на традициях и потребностях сохранения общинного и племенного единства. Борьба их наряду с другими факторами могла определить удельный вес рабов-соплеменников в данном обществе, а также их положение и конкретные формы эксплуатации, иногда значительно отличавшиеся от классических видов рабства. Нередко возникали компромиссные формы, когда нельзя было держать рабов-соплеменников, но разрешалось продавать их за границу. Так было в целом ряде раннеклассовых обществ.

Поиски наиболее эффективного использования рабского труда могли привести к тому, что рабов сажали на землю, особенно когда имелся её избыток. У ишоко (дельта Нигера) раб работал на хозяина два дня из четырех, в Старом Калабаре — четыре дня на хозяина и три на себя, на Золотом Береге — три дня на хозяина и два на себя. В государстве Мали нормы отработок для рабов и свободных общинников были одинаковы — пять дней на господина (или общину) и два на себя. В результате рабы в экономическом, а затем и в социально-правовом отношении сближаются с подвергающимися эксплуатации рядовыми общинниками и все общество в целом эволюционирует по нерабовладельческому пути развития. Примеры подобного развития отмечались в Африке.

Внутриобщинные формы эксплуатации. Параллельно с рабством возникает эксплуатация рядовых общинников формирующейся общинной и родовой знатью. Многообразие ее конкретных проявлений, их недифференцированность, нередко случайный и непостоянный характер вполне понятны, если учесть, что процесс классообразования только начинался.

По существу даже расходы, которые община в целом несла на содержание лиц, занятых организационно-управленческими функциями, довольно скоро стали завуалированной формой эксплуатации, так как превышали непосредственные потребности этих лиц. Например, у свази, тсвана, венда и других племен южноафриканских банту подношения вождю рассматривались как племенная собственность. Вожди не должны были распределять ее среди членов своего семейства или использовать в личных целях, но практически они часто именно так и делали.

Другие виды внутриобщинной эксплуатации носили более индивидуализированный характер. Они возникали и развивались по мере того, как в обществе появлялись люди, лишенные средств производства и возможности вести самостоятельное хозяйство.

Возникло ростовщичество, нередко принудительное. Традиции первобытного общества обычно препятствовали его распространению, и подлинное развитие оно получило уже в раннеклассовых обществах. Тем не менее, отдельные виды его практиковались вождями, например в Меланезии, где на Банксовых островах и северных Новых Гебридах процент доходил до 100. У кава первыми ростовщиками были вожди и колдуны, и в некоторых деревнях до 70% семей были в долгу. У ифугао за рис, взятый взаймы весной, надо было отдавать вдвое больше после уборки урожая. Займы и ростовщичество делали неизбежным появление кабалы в ее различных проявлениях — от отработки в хозяйстве заимодавца до долгового рабства. Таким образом, отдельные виды внутриобщинной эксплуатации могли сближаться с эксплуатацией рабов-иноплеменников.

Большое распространение получает эксплуатация людей, не имеющих (полностью или частично) собственных средств производства и живущих на положении клиентов, слуг или работников в хозяйствах богатых соплеменников или даже практикующих издольную аренду. Различные проявления подобных форм эксплуатации мы встречаем у папуасов горы Хаген, эскимосов, индейцев северо-западного побережья Северной Америки, кучинов, северных калифорнийцев, ифугао и многих других племен. Такие формы эксплуатации могут еще носить замаскированный характер, прикрываться традициями общинной взаимопомощи, но и сами эти традиции обычно переосмысливаются и используются для экономического угнетения.

Различные виды эксплуатации рядовых общинников выделяющейся верхушкой вряд ли можно рассматривать как исторически особый способ эксплуатации хотя бы потому, что они содержат в зародышевой форме и недифференцированно различные такие способы. В ходе дальнейшего развития, со становлением классового общества одни черты таких зародышевых форм эксплуатации становятся второстепенными и несущественными, другие, наоборот, приобретают доминирующий характер в соответствии с господствующим в обществе способом производства.

Данничество и другие формы коллективной зависимости. Данничество и близкие к нему формы зависимости одних коллективов от других, более сильных, особенно характерны для эпохи классообразования, но зарождаются они весьма рано. На п-ове Газель жители побережья обложили населявших внутренние районы байнингов различными натуральными повинностями.

В ходе своего развития данничество и другие формы коллективной зависимости приобретали черты, сближавшие их с ведущей формой эксплуатации. Там, где подчиненные коллективы сливались и интегрировались с подчинившими, нередко возникали кастовые системы. Долго сохранявшаяся коллективная форма эксплуатации и различная степень отчуждения членов подчиненных коллективов от средств производства могли приводить к тому, что положение их с правовой и фактической стороны выглядело весьма своеобразно, сочетая черты рабской эксплуатации с зависимостью крепостнического типа (достаточно напомнить илотов в Спарте, пенестов в Фессалии, мноитов и войкеев на Крите, мариандинов в Гераклее Понтийской и др.). «Несомненно, крепостное право и зависимость не являются какой-либо специфически средневеково-феодальной формой, — писал Ф. Энгельс, — мы находим их всюду или почти всюду, где завоеватель заставляет коренных жителей обрабатывать для него землю...».

По вопросу о первичности той или иной формы эксплуатации существуют различные точки зрения. Заслуживает упоминания гипотеза Г. Нибура. По его мнению, рабство возникает в «открытых» обществах, т. е. в таких, в которых имеется избыток годной к обработке земли и нет свободных источников рабочей силы, в то время как в обществах «закрытых», где свободной земли нет, оно может и не возникнуть.

Конечно, одним этим фактором ранние формы эксплуатации определяться не могли. На их возникновение и преимущественное развитие оказывали влияние тип хозяйственной деятельности, степень сохранности общинно-родовых традиций, уровень развития производительных сил, характер социальной и имущественной дифференциации в обществе и т. д. В результате на самых ранних этапах зарождения общественных классов мы обычно встречаем параллельное развитие различных форм эксплуатации, из которых впоследствии одна становится ведущей.

Эпоха классообразования и происхождение государства.

В широком смысле слова эпоха классообразования обнимает все этапы разложения первобытного общества с момента появления регулярного прибавочного продукта. Но поскольку появляющиеся в обществе имущественное неравенство и социальная дифференциация далеко не сразу достигают того уровня, когда они начинают перерастать в классовые различия, мы применяем этот термин в узком смысле слова, подразумевая под ним заключительные этапы разложения первобытного общества, когда формируются противостоящие друг другу антагонистические классы и происходит становление государственности.

Возникновение наследственной аристократии. По мере роста имущественной и социальной дифференциации и возникновения начальных форм эксплуатации происходит стратификация общества. Выделяется наследственная прослойка людей, у которой общественно-полезные функции «управляющих» сочетаются со все более явственно выступающими паразитическими чертами. Обычными терминами, принятыми для обозначения этой прослойки, являются: родовая знать, родовая аристократия, родоплеменная аристократия. Все они более или менее приемлемы, ибо представители привилегированной прослойки действительно выступали обычно в качестве вождей и глав родов или их локализованных частей. Для того чтобы подчеркнуть другой аспект их положения — в качестве глав первобытных соседских общин, состоящих из локализованных частей нескольких родов, — может быть, иногда лучше употреблять термин «родовая и общинная знать» или «родовая и общинная аристократия».

Такую знать, соединявшую управление общиной с руководством локализованными частями рода, мы встречаем в Меланезии, у батаков и других народов Индонезии, у хопи и многих других племен североамериканских индейцев, у народов Африки и т. д. Ее зарождение можно видеть у папуасов, у которых вождь самого сильного рода одновременно является наследственным вождем всей общины. Формирование племенной знати обычно происходит несколько позднее, когда племенная организация получает преобладание над общинно-родовой.

В проблеме появления наследственной родоплеменной аристократии наименее исследованным остается сам механизм возникновения наследования должностей и связанных с ними преимуществ и привилегий. Вероятно, здесь следует учитывать одновременное действие нескольких факторов.

В свое время Н. И. Зибер полагал, что «наследственность должностей в значительной степени обусловливается чисто экономическими причинами, какова, например, сравнительная недостаточность производительной силы труда на ранних ступенях развития, которая дает возможность покрывать расходы на содержание и подготовку к общественной деятельности лишь небольшого числа племени, составляющего особый класс». Определенный резон в этом есть, особенно если вспомнить, как рано иногда появляется наследственная власть вождей. Однако гораздо важнее, на наш взгляд, другая причина: стремление выделяющейся общинной и родовой верхушки передать потомству позиции, дающие социальные и экономические преимущества, наподобие того, как с началом разложения первобытного общества возникает стремление передать прямым наследникам движимое имущество, индивидуально обработанные участки земли.

Возможно, что выделению родоплеменной аристократии способствовал существовавший уже в родовой общине принцип старейшинства, позволивший генеалогической верхушке захватить средства производства.

Экономической основой привилегированных позиций родо-общинной знати был осуществлявшийся ею контроль над производственными процессами, общинными ресурсами и коллективным продуктом, произведенным в интересах всей общины. Сохраняя внешнюю видимость действий на пользу коллективу и отчасти в самом деле действуя подобным образом, знать в то же время укрепляла собственное экономическое и общественное положение. На п-ове Газель вождь, будучи хранителем общественных фондов, извлекал из них выгоды для себя лично: вносил выкуп за жен, делая молодых людей своими должниками, и нанимал людей для расчистки своих насаждений. На о-ве Манам вожди заставляли общинников работать на своих огородах под предлогом необходимости подготовки празднеств. У басонго и майомбе старейшины расходовали на личные нужды часть общинного фонда, предназначенного для помощи сородичам. У многих народов Африки вожди и старейшины, предоставляя участки общинной земли выходцам из других общин, что нередко было выгодно всему коллективу, получали от этого личную выгоду в виде подношений и пр. Одновременно с этим знать добивается закрепления своих имущественных и социальных притязаний. Это достигается различными путями: вожди и старейшины получают право на первинки и подношения, на преимущественную долю продуктов коллективной охоты и рыболовства, для них из общинного фонда выделяются большие и лучшие участки земли и угодья, которые обрабатываются силами рядовых общинников, вожди имеют много жен, а следовательно, рабочих рук.

Следующим шагом была постепенная узурпация народившейся верхушкой общества совокупного общественного прибавочного продукта путем захвата и отчуждения от непосредственных производителей средств производства или в форме внеэкономической эксплуатации производителей. Всё это и составляло основное содержание эпохи классообразования.

На океанийском материале можно проследить различные этапы этого длительного процесса. В Меланезии вожди еще не имеют особых земельных прав. У маори землевладение также было общинным, и поползновения отдельных вождей на землю встречали отпор. На Маркизах хотя и сохранялись заметные следы общинного землевладения, вожди рассматривали большую часть племенной территории как свою собственность.

Фактическая собственность на средства производства или на отчужденный прибавочный продукт могла долгое время прикрываться пережитками старых представлений, рассматривающих родоплеменную знать как олицетворение племенного единства и распорядителей общинной собственности. У южных банту урожай со специальных полей, обрабатывавшихся общинниками, шел вождю, но считался принадлежащим не ему лично, а его должности. Даже в раннеклассовом обществе йоруба право обычно рассматривало дворцовые земли как общинную собственность, как фонд по обеспечению расходов на управление государством, и использование их правителем по собственному усмотрению вызывало народные волнения.

Стратификация общества не ограничивалась выделением аристократической верхушки. На противоположном полюсе возникали зависящие от нее группы обедневшего и неполноправного населения. Рядовые свободные общинники нередко также разделялись на более или менее привилегированные группы в зависимости от своей близости к аристократической верхушке. Для первобытной соседской общины, состоявшей из локализованных частей различных родов, было характерно выделение рода «первопоселенцев», основателей деревни, поставлявшего из своей среды общинных вождей и пользовавшегося преимущественными земельными и иными правами.

Между родственными и неродственными родами, подразделениями родов, общинами и даже отдельными семьями могли устанавливаться сложные системы соподчинения. Идеологическим обоснованием этого нередко служило присущее многим формам родовой организации разделение «старших» и «младших» линий, которое теперь переосмысливается в интересах общинной и родовой знати. Там, где родовые связи сохраняли свое значение, возвышение родовой аристократии могло сопровождаться возвышением возглавлявшегося ею рода или его подразделения.

Включение в подобные структуры населения, находившегося в различных видах коллективной зависимости, и представителей профессиональных групп, выделившихся из общины и нередко занимавших неполноправное положение, делало их особенно сложными и нередко вело к установлению сословно-кастовой системы.

Вместе с тем все эти структуры были различными проявлениями одного и того же процесса выделения наследственной аристократической верхушки, которая, несмотря на еще сохраняющееся общинное и родовое единство, в экономическом и социальном отношении уже противостоит остальному обществу.

Мужские союзы и тайные общества. Социальные противоречия в разлагающемся первобытном обществе могли вызывать к жизни особые общественные институты, призванные охранять интересы родо-общинной знати, — тайные (мужские) союзы или общества. Нередко эти союзы противопоставляли себя традиционным родо-общинным и племенным органам управления. У гунантуна и на о-вах Банкс мужские союзы почти заменили вождей в качестве органов власти, на о-вах Герцога Йоркского главы союзов делили власть с вождями, на о-вах Палау мужские и женские союзы также были сильнее родовых вождей. Такое противопоставление вызывалось тем, что родо-племенные формы управления, несмотря на свою трансформацию в интересах знати, были слишком сильно связаны с традиционными представлениями, согласно которым верховная власть в обществе принадлежала всем его членам. Необходимо было поэтому подкрепить традиционные структуры новыми образованиями.

В эпоху разложения первобытнообщинного строя тайные общества были по существу зародышевыми органами власти общинной и родовой знати, орудием, с помощью которого осуществлялось ее господство и угнетение рядовых общинников. Еще одной стороной деятельности тайных обществ было расшатывание родовых структур, сковывавших развитие новых общественных отношений. Тайные общества могли пережиточно сохранять и другие функции: уменьшение общественной роли женщин (особенно там, где, как в Меланезии, переход к патриархальным отношениям происходил сравнительно медленно), подготовку молодежи к общественной жизни, организацию совместных работ в земледелии. В Африке, где тайные общества дожили до возникновения раннеклассовых государств (например, общество огбони и др. у йоруба), они в соответствии с интересами господствующей верхушки поддерживали зародившуюся, но еще слабую государственность.

Вопрос об универсальности тайных обществ следует признать открытым. Они хорошо прослежены в Океании, Африке, Северной Америке, а их существование в прошлом реконструируется для ряда народов Европы и Азии. Однако пережитки, по которым они реконструируются, иногда допускают различную трактовку. Кроме того, существование в отдаленном прошлом мужских домов и даже мужских союзов не означает автоматическое возникновение в дальнейшем, в эпоху разложения первобытного общества, тайных обществ.

Война и процессы классообразования. В диалектическом единстве с процессом выделения наследственной аристократической верхушки общества находилось еще одно универсальное в эпоху классообразования явление — развитие грабительских войн. «Война и организация для войны становятся теперь регулярными функциями народной жизни... Война, которую раньше вели только для того, чтобы отомстить за нападения, или для того, чтобы расширить территорию, ставшую недостаточной, ведется теперь только ради грабежа, становится постоянным промыслом» (Ф. Энгельс).

В основе грабительских войн лежала возможность насильственного отчуждения прибавочного продукта, а также борьба за основные средства производства (пахотные земли, пастбища и пр.), обострившаяся в связи с ростом населения. Главную выгоду из таких войн извлекала аристократическая верхушка. В то время как эксплуатация соплеменников сдерживалась сохраняющимися остатками первобытнообщинных отношений, война открывала широкую возможность эксплуатации иноплеменников и одновременно укрепляла социальные и имущественные позиции знати. Но войны могли на некоторое время сглаживать противоречия внутри общества, как бы выносить их за его пределы, разрешать за счет соседей. Грабительские войны усиливали подвижность населения, нередко приводили к переселениям целых народов, изменяли этническую карту. Общество в целом и его структуры утратили прежнюю стабильность. Одни племена объединялись, другие дробились и гибли. Войны перемешивали различные племена и роды и тем самым способствовали разложению и гибели родового устройства общества.

В эпоху классообразования возникают новые общественные структуры, а старые претерпевают коренные изменения. Племя как форма социальной организации получает теперь преобладание над родом и общиной. Это было связано с ведением непрерывных войн, со стремлением аристократической верхушки общества расширить сферу своего влияния, наконец, с развитием обмена и общественного разделения труда, которые изменяли прежнюю замкнутость общин. Делокализация родов и перемешанность родового состава отдельных общин должны были способствовать возникновению племенной организации.

В зарождении и развитии племенной организации могли быть, вероятно, весьма значительные местные различия. Зачатки этой организации наблюдаются даже у австралийцев (диери и племена юго-востока), довольно развитые формы — у индейцев Северной Америки. Однако она отсутствует у папуасов, в большей части Меланезии, у большинства народов Сибири. При всех обстоятельствах племя как социальная категория получает наибольшее развитие именно в эпоху классообразования. В Меланезии племенной строй достиг своего расцвета на Новой Каледонии и Фиджи, в Сибири — у хантов и манси, т.е. там, где имелся наивысший для данных регионов уровень общественного развития.

Те же причины, которые привели к укреплению племенной организации, вызвали объединение различных племен. Ранний этап такого объединения хорошо прослеживается на североамериканском материале (Лига ирокезов, Союз гуронов, Союз нейтральных племен, конфедерации повхатан и криков, «Семь костров племенных советов» дакота и др.). Племена, входившие в эти союзы, были ещё относительно автономны. По-видимому, наиболее распространенными в эпоху классообразования были не конфедерации, а племенные союзы и объединения иерархического типа, включавшие помимо господствующего племени также подчиненные, находившиеся в разной степени зависимости.

Социальные и экономические отношения в племенных объединениях иерархического типа были весьма сложными, включавшими различные формы эксплуатации. Это была, во-первых, эксплуатация иноплеменников в виде дани с покоренного населения и т. п., которая в благоприятных условиях иногда выходила на первый план; во-вторых, существовала эксплуатация неполноправных племен собственного объединения; в-третьих, имела место эксплуатация рабов и обедневших соплеменников. Эксплуатация соплеменников в таких условиях могла временно не получать дальнейшего развития хотя бы потому, что родоплеменная аристократия господствующего племени, не обладая особым аппаратом принуждения, видела в бедных соплеменниках социальную опору.

Появление новых форм социальной организации приводит к переменам в составе аристократической верхушки. Возникают племенные органы управления, а с ними и племенная аристократия. Из ее среды обычно выделяются вожди, одной из главных функций которых становится руководство военными предприятиями. Вокруг вождей группируется дружина, состоящая из лиц, для которых война стала профессией и главным источником средств существования. Таким образом, мы имеем здесь дело с дальнейшим развитием общественного разделения труда — специализацией на войне, что сыграло существенную роль в процессах классообразования.

В Меланезии, где роль военного предводительства первоначально была невелика, но усиливалась по мере общественного развития, термин, обозначавший вождя на островах Малаита, Улова и Сан-Кристобаль, означал «великую смерть или войну» и показывал, что «в сознании туземцев вождь есть воин».

У ирокезов были уже должности двух военных вождей, наследственные в определенных родах племени сенека, хотя еще и не особенно влиятельные. Само разделение военных и гражданских функций было не повсеместным — нередко они совмещались в одном лице. Однако именно военное предводительство обычно позволяло вождям выделиться из среды остальной родоплеменной аристократии.

Несмотря на все различия в деталях, в племенных объединениях эпохи классообразования обычно выделяются два типа военных предводителей. В одних обществах это были племенные вожди, сосредоточившие в своих руках и гражданские, и военные, а нередко еще и жреческие функции. В других обществах наряду с гражданским вождем был особый военный вождь. Со временем между старой аристократией, опиравшейся на традиционные институты, и военными вождями, полагавшимися на свои дружины, возникает борьба за власть и влияние в племенном объединении, в результате которой старая аристократия чаще всего оказывается оттесненной на задний план. Исход этой борьбы до известной степени определял формы будущей государственности. Но это была борьба внутри господствующей группы общества, и потому она имела второстепенное значение для общих процессов классообразования. Параллельно с формированием классов происходило постепенное формирование особой политической организации, призванной охранять интересы господствующего слоя. Такая организация не складывалась заново, а создавалась за счет традиционных органов племенного управления, выступавших в трансформированном виде и по большей части отражавших теперь интересы формирующегося класса эксплуататоров.

При всех обстоятельствах военно-демократические и стадиально сходные с ними структуры с их наследственными вождями и старейшинами, постепенно узурпирующими основные средства производства, с их дружинами — потенциальным аппаратом насилия, с их возникающим судопроизводством, отправление которого становится функцией и привилегией вождей и одновременно одним из источников их влияния и дохода, представляли собой формирующуюся политическую организацию общества, в котором нарастали социальные противоречия. Однако, несмотря на наличие более или менее заметной социальной стратификации, эксплуатация рядового свободного населения еще не приняла значительных размеров, носила скрытый характер, маскировалась идеологией племенного единства и традициями взаимопомощи. Отсутствие особого аппарата принуждения сдерживало эксплуататорские устремления родоплеменной аристократии. В тех редких случаях, когда эти устремления становились чрезмерными, следовал отпор (на Гавайях, например, а также у южных банту многие вожди были убиты из-за того, что они притесняли общинников). Родоплеменная аристократия давно уже перестала быть «слугой» общества, но еще не стала его полновластным господином.

Становление государства. Процесс становления государства лучше всего прослеживается на примере превращения «военно-демократической» формы управления обществом в политическую. Грабительские войны, приводя к обогащению родоплеменной аристократии, одновременно укрепляли ее социальные позиции. Исподволь создавался аппарат насилия, в первую очередь в лице дружины — профессиональных воинов, потерявших связь со своими родами и общинами. Органы управления обособлялись от остального общества. Там, где народное собрание еще функционировало, оно превращалось в фикцию или в военную сходку. Военно-демократические системы управления перерастали в военно-иерархические или военно-олигархические.

Военно-демократические структуры не переходили непосредственно в государственные, а сменялись иными, еще до-государственными, но основанными уже на отстранении большинства населения от управления обществом. В обществах с подобными предгосударственными структурами процесс классообразования не завершился и противоречия в нем еще не приняли антагонистического характера. Рядовое свободное население по-прежнему составляло большинство и владело средствами производства, эксплуатация его носила преимущественно скрытый и косвенный характер, однако оно уже было отстранено от управления общественными делами. К числу подобных обществ, возможно, относятся «варварские государства» Западной Европы конца V—VII в., Гана VII—XI вв., государственные образования Восточной Африки, «номовые государства» древнего Шумера и т.д. Именно в подобных предгосударственных структурах происходит дальнейшее формирование аппарата принуждения и развитие тех институтов и учреждений, которые Энгельс считал определяющими для государства: территориального деления общества, публичной власти, которая уже не совпадает непосредственно с населением, налогов.

Замена родоплеменного деления общества территориальным разделением облегчалась перемешанностью родов и племен, особенно усилившейся в эпоху классообразования. Важность этой замены заключалась не только в ликвидации основы влияния родоплеменной аристократии, но главным образом в том, что территориальное деление подрывало традиции родоплеменной солидарности. Поэтому введение территориального принципа деления общества в некоторых случаях может рассматриваться как условный рубеж, знаменующий возникновение государства. Правда, во многих ранних государствах Африки, а также в государственных образованиях кочевников долго сохранялось деление общества по родоплеменному принципу, однако именно в них общественное развитие происходило замедленными темпами.

По мере углубления процессов общественной дифференциации происходит формирование органов публичной власти: постоянного войска, судов, тюрем, бюрократии и их обособление от остального общества. Очень часто этот аппарат вырастает исподволь из дружины военного вождя, а условия завоевания могут способствовать его сравнительно раннему появлению. Что касается налогов, то они возникают из добровольных затрат на отправление вождем и его приближенными общественно-полезной функции и вводятся обычно по мере становления аппарата принуждения. Другим их источником является данничество. Поэтому введение регулярных налогов в некоторых обществах можно считать одним из важнейших признаков того, что государство уже возникло. Не случайно также введение налогов встречало сопротивление, и их нередко приходилось собирать с помощью военной силы.

Развитие всех этих учреждений и институтов облегчает эксплуатацию, соплеменников, которая в большинстве случаев постепенно становится теперь главной и ведущей формой эксплуатации, и способствует отчуждению у них прибавочного продукта в пользу формирующегося класса эксплуататоров. Расширение имущественного и социального неравенства обусловило возникновение государства.

Таким образом, различные предгосударственные структуры являются своеобразным, катализатором, ускоряющим процессы классообразования и способствующим его завершению. С расколом общества на противоположные классы они сменяются настоящими политическими структурами, главной задачей которых становится подавление угнетенных классов общества. «И эта сила, происшедшая из общества, но ставящая себя над ним, всё более и более отчуждающая себя от него, есть государство» (Ф. Энгельс).

Процесс формирования цивилизаций не был синхронным. Одни народы создали свои государства в IV-III тыс. до н.э., другие народы – после распада Римской империи в начале нашей эры, третьи – в XVIII-XIX вв. н.э. Причём, ранее всего цивилизации возникли в тех областях, где продуктивность земледелия была особенно значительна. Отметим также, что наиболее интенсивной системой земледелия в древности было ирригационное (поливное) земледелие.

2.3. Первобытная периферия первых цивилизованных обществ. Со времени неолитической революции происходит довольно чёткая дифференциация человечества на общества, перешедшие к производящему хозяйству и тем самым получившие возможности наиболее быстрого и интенсивного развития, и общества, продолжавшие вести присваивающее хозяйство и поэтому обреченные на отставание. Не позднее неолита можно говорить о центрах экономического развития и окружающей их периферии, а также о постоянном воздействии передовых областей ойкумены на более отсталые районы.

С возникновением первых цивилизаций понятия «центр» и «периферия» экономического развития приобретают более широкое, а главное, качественно иное значение, чем прежде. Определяющими становятся не хозяйственные, а стадиальные различия. Критерием, разделяющим общества на «центральные» (перешедшие к условиям государственного развития) и «периферийные» (лишенные государственности), служит уровень общественного развития материального производства, а также формы хозяйства.

Возникновение первых цивилизаций в речных долинах Месопотамии и Нила знаменовало вступление всего человечества в принципиально новую фазу развития, определявшуюся отныне господством различных антагонистических способов производства. Однако длительный отрезок времени классовые общества на земном шаре продолжали сосуществовать с первобытными общинами.

Первые государства возникли в Месопотамии и Египте в конце IV — начале III тысячелетия до н. э. Остальное человечество в социально-экономическом отношении представляло в это время достаточно пеструю картину. В Палестине, Сирии, Малой Азии, на Балканах, в Иране, Закавказье, южной части Средней Азии и северо-западной части Южной Азии жили энеолитические племена, уже вступившие в эпоху разложения первобытнообщинных отношений. На это указывает целый ряд археологических данных: достигнутый уровень хозяйственного развития (во многих районах отделение ремесла от земледелия — появление гончарного круга), наличие печатей (возможно, знаков собственности), особенности поселений и жилищ (наличие укреплений, многокомнатные дома — свидетельство обособления большесемейных коллективов), внутрикультурные различия в погребальном обряде и инвентаре.

В средней зоне Европы, на Северном Кавказе, отчасти в евразийских степях и в долине Хуанхэ, а также в Африке (Северная Африка, Западный Судан, Нубия и Эфиопия) жили племена, занимавшиеся примитивным земледелием и скотоводством, а иногда и продолжавшие старые виды хозяйственной деятельности и в основном сохранявшие неолитический облик. Правда, некоторые из них, более близкие к древнейшим очагам металлургии, были уже знакомы с привозным металлом и даже, возможно, предпринимали первые шаги на пути его освоения. Можно предполагать, что в целом первобытнообщинный строй у этих племен находился в стадии расцвета, во всяком случае, заметных признаков его разложения археологически не прослеживается.

Население остальной части ойкумены находилось еще на стадии присваивающего хозяйства. В Северной Европе, Сибири, обширной части Азиатского материка и некоторых районах Африки его культура приблизительно соответствовала неолитическому уровню развития, достигнутому сравнительно незадолго до этого. Наконец, в Старом Свете имелись области, жители которых по существу находились в пережиточном мезолите или едва из него вышли: значительная часть Африки, юг Индийского субматерика, некоторые районы Юго-Восточной Азии, Крайний Север. Аборигены Австралии к этому времени только недавно вступили в мезолит.

Индейцы Америки, к концу IV — началу II тысячелетия до н. э. давно уже заселившие весь континент, в целом находились на мезолитическом или ранненеолитическом уровне развития. Лишь в двух районах — Андском нагорье и особенно Центральной Америке — происходило становление раннеземледельческих докерамических культур. В остальных частях материка безраздельно господствовало присваивающее хозяйство.

Передняя Азия (III—II тысячелетия до н. э.).

Два фактора обеспечили быстрый переход к классовым отношениям во всей Передней Азии: сравнительно высокий уровень социально-экономического развития, достигнутый уже к началу III тысячелетия до н.э. и непосредственное соседство с ранее возникшими государствами. Значение последнего фактора хорошо демонстрируется прямой и непосредственной зависимостью между временем становления государственности в том или ином районе и его близостью к уже существующим очагам цивилизации.

В Западном Иране (Элам) государство возникает не позднее середины III тысячелетия, на среднем Евфрате (Мари) — в конце III тысячелетия, в Северной Месопотамии, Сирии, Финикии (Ашшур, Яхмад, Угарит, Библ и др.) в конце III — начале II тысячелетия, в Малой Азии (Хеттское государство) — в первой половине II тысячелетия, на Армянском нагорье и в части Закавказья (Урарту) — в начале I тысячелетия, в Иране и Средней Азии (Мана, Мидия, Персия, Хорезм, Бактрия) — в первой половине I тысячелетия до н.э.

Одной из характерных особенностей древнейших государств Месопотамии и долины Нила была крайняя бедность сырьем и вследствие этого почти полная зависимость от его внешних источников. Отсюда вытекало стремление обеспечить бесперебойность поступления сырья, ставшее жизненно важным со вступлением этих государств в бронзовый век. Это достигалось различными средствами: от чисто торговых экспедиций, описание которых имеется в шумерском эпосе, до грабительских и завоевательных походов, приводивших к тому, что некоторая часть первобытной периферии включалась в состав того или иного государства. (Активная военная экспансия с целью присоединения новых территорий, получения дани и прямого грабежа начинается не позднее III тысячелетия.) Значительный размах приобрело также освоение торговых колоний и факторий, особенно в рудных районах, например в Малой Азии.

Древние государства Передней Азии не просто контактировали со своей первобытной периферией, но активно искали таких контактов, стремились их интенсифицировать. В результате все стороны жизни периферии претерпевают быстрые сдвиги и изменения. Важнейшим и далеко идущим по своим последствиям хозяйственным сдвигом было вступление первобытной периферии в бронзовый век в III — начале II тысячелетия до н.э. Для начала производства бронзы в сколько-нибудь широком масштабе требовались полностью занятые в нем специалисты, а это, в свою очередь, было возможно только в обществах, располагавших довольно значительным прибавочным продуктом. Такими обществами являлись ранние государства Передней Азии. Заинтересованные в получении металла извне, они распространили в своем первобытном окружении металлургические навыки и тем самым облегчили ему вступление в век металла.

С разделением производства на две крупные основные отрасли, земледелие и ремесло, возникает производство непосредственно для обмена, — товарное производство, а вместе с ним и торговля, причем не только внутри племени и на его границах, но уже и с заморскими странами. Стимулы, исходившие от древнейших государств, способствовали развитию в их первобытном окружении второго крупного общественного разделения труда и тем самым углублению социальной дифференциации.

К таким же результатам вело развитие тесно связанной с распространением металлургии торговли, которая на периферии контролировалась местными вождями и знатью и способствовала их обогащению. Некоторые из них, может быть, получали подарки и взятки от заинтересованных в бесперебойной торговле партнеров. Все это не могло не способствовать укреплению экономических и социальных позиций родоплеменной аристократии в разлагающихся первобытных обществах, ее дальнейшему обособлению от рядовых соплеменников. Влияние и сила знати возрастали также в связи с необходимостью обороняться от агрессии соседних государств. Возникновение новых государственных образований в Передней Азии в какой-то мере форсировалось потребностями борьбы с экспансией государств, возникших ранее.

Итак, контакты с древнейшими государствами Передней Азии, с одной стороны, способствовали развитию производительных сил их первобытной периферии, с другой — ускоряли ее общественное развитие. В результате уже к началу II тысячелетия до н. э. Палестина, Сирия и Малая Азия были усеяны мелкими государственными образованиями, правители и знать которых перенимают египетскую и вавилонскую культуру.

Однако по мере разложения первобытнообщинных отношений на периферии там, в свою очередь, усиливается стремление к грабительским войнам. Наиболее желанными объектами таких устремлений естественно становятся центры цивилизаций. Во вновь возникающей борьбе между «центром» и «периферией» целый ряд преимуществ был на стороне последней. Технологический разрыв между ними был не слишком велик, и племена периферии, в значительно меньшей степени подвергшиеся разлагающему влиянию классовых отношений, в военном отношении часто оказывались сильнее.

Месопотамию последовательно громили кутии, амореи, лимиты, хетты, касситы; Египет — гиксосы, «народы моря», нубийцы; Хеттское государство — различные малоазийские племена и «народы моря» и т. д. Иногда завоеватели даже устанавливали над древними государствами свою власть. В результате те из них, которые еще не перешагнули рубеж классового общества, обычно быстро его преодолевали. Вместе с тем результатом подобных завоеваний было опустошение культурных областей, экономический регресс, прерывность общественного развития и его общие замедленные темпы.

Европа (III—II тысячелетия до н. э.).

Для уяснения особенностей исторического развития Европы в указанный период принципиальное значение имеют два вопроса: о влиянии, которое оказала передневосточная цивилизация на развитие Эгейского мира, и о роли эгейцев в последующем развитии Средиземноморья и средней полосы Европы.

Первыми европейцами, втянутыми в сферу влияния передневосточной цивилизации как поставщики сырья, были эгейцы. Благодаря тому они получали долю прибавочного продукта, производившегося на Востоке, которую смогли использовать для развития у себя бронзолитейного производства. Но, сами испытывая нужду в сырье (в том числе и для посреднической торговли с Востоком), эгейцы способствовали развитию его производства в Средней Европе и тем самым стимулировали ее развитие.

«4 - 5 тыс. лет назад аборигены Европы были в отношении инвентаря и экономической организации на точно таком же уровне развития как аборигены восточной части Северной Америки, находившиеся в очень сходном природном окружении, всего 400 лет назад, а некоторые племена Новой Гвинеи и сейчас. Только в долине Нила и дельте Тигра и Евфрата могла создаться экономическая и политическая организация, необходимая для начала производства металла. И здесь имел место тот первый шаг в прогрессе, который дифференцировал Старый Свет от Нового. Европейские варвары выиграли от этого достижения и таким образом оставили каменный век позади» (Г. Чайлд).

В неолите и отчасти даже энеолите население Балкан, Подунавья и Средней Европы было более или менее однородным в социально-экономическом отношении. Но между 3000 и 2000 г. до н. э. на Крите, Кикладах и в меньшей степени в материковой Греции происходит ряд важных изменений: развивается производство меди, а затем бронзы, ремесло отделяется от земледелия, значительно активизируется торговля, особенно внешняя, растет имущественное неравенство и социальная дифференциация, возникают предпосылки городской жизни. На Крите государство возникает около 2000 г. до н.э., в Греции — в первой половине II тысячелетия до н. э. Влияние Передней Азии на темпы классообразования в Эгейском мире является бесспорным. Менее ясно, в какой мере оно сказывалось на общественных институтах и идеологических представлениях эгейцев. Не исключено, что ахейские династы находились под впечатлением распространенного у их более развитых соседей ритуала царского почитания, отдельные элементы которого они пытались копировать.

Археологически документированная активность эгейцев в Западном Средиземноморье относится ко II тысячелетию до н. э. Эгейское воздействие довольно ощутимо в материальной культуре, возможно также в сфере идеологии. Наконец, оно, очевидно, способствовало более быстрому общественному развитию. В результате постоянных связей с эгейцами во II тысячелетии до н. э., с финикийцами и греками в первой половине I тысячелетия до н.э. Западное Средиземноморье втягивается в сферу непосредственных влияний классовых обществ, и уже в I тысячелетии до н.э. здесь возникает своя государственность.

Вероятно, не менее важным было эгейское воздействие дли Западной и Центральной Европы. В III тысячелетии до н.э. более или менее ощутимые влияния передневосточных цивилизаций наблюдаются там только в материальной культуре, прежде всего в распространении металлургических навыков в культурах дунайского круга и в Испании. Эти влияния, видимо, доходили до умеренной зоны Европы опосредствованным путем, через Балканы. Во II тысячелетии до н.э. происходит заметная интенсификация связей Европы с Эгеидой. В умеренной зоне в это время складывается несколько центров бронзолитейного производства, продукция которых расходится далеко за их пределы.

Развитие металлургии наряду с общим ростом производительных сил (развитие скотоводства, появление плуга) создавало предпосылки для интенсивного разложения первобытнообщинных отношений. Торговля с Югом способствовала реализации имевшегося теперь регулярного прибавочного продукта и тем самым накоплению богатств и развитию имущественного неравенства, а также распространению новых навыков, идей и т. п. В целом ряде районов Европы появились странствующие металлурги-профессионалы, которые, вероятно, одновременно были и торговцами. Они способствовали установлению прочных торговых связей.

В европейских обществах II тысячелетия до н.э. внутренняя дифференциация, о которой свидетельствуют богатые погребения, резко выделяющиеся среди могил рядовых соплеменников (таковы, например, погребения на Заале и Варте), происходила прежде всего в центрах добычи полезных ископаемых или на торговых путях — следовательно, развитие торговли стимулировало возвышение местной знати. Однако в целом разложение первобытнообщинных отношений в Средней Европе не зашло еще слишком далеко. Этнические перемещения, смещения торговых путей и т. п. могли легко тормозить этот процесс и даже обращать его вспять. Имеются свидетельства прямого идеологического воздействия цивилизованных областей Юга на первобытную Европу. В качестве примера можно назвать распространение в III — II тысячелетиях до н.э. мегалитических сооружений и коллективных захоронений от Мальты до Скандинавии, которое невозможно объяснить конвергентным развитием и стадиальной близостью практиковавших их обществ. Очень вероятно предположение, что распространение этих памятников связано с импульсами, исходившими из Восточного Средиземноморья.

Вторым путем распространения переднеазиатских влияний в Европу, главным образом Восточную, был Кавказ, тесно связанный с Передним Востоком по крайней мере с неолита. Важнейшим экономическим следствием контактов с классовыми обществами Переднего Востока было распространение металлургии в Закавказье, а затем и на Северном Кавказе. В Закавказье, которое вообще до известной меры можно рассматривать как составную часть Передней Азии, с III тысячелетия до н.э. хорошо прослеживается последовательное экономическое и социальное развитие. К моменту включения отдельных районов Закавказья в государство Урарту эта область в целом находилась уже на заключительных этапах разложения первобытнообщинных отношений.

Всестороннее воздействие переднеазиатской цивилизации на Закавказье, наблюдающееся во всех областях его материальной культуры, торговля, а также, видимо, определенное идеологическое воздействие не могли не стимулировать эти процессы.

Сложнее было историческое развитие Северного Кавказа. Значение переднеазиатского влияния для этого района видно хоти бы из того, что в III тысячелетии до н.э. Северо-Западным и Северо-Восточный Кавказ, где оно проявлялось сильнее, развиваются значительно быстрее изолированного Центрального Кавказа. О том, что контакты с цивилизованными областями приводили к неожиданно быстрому возвышению и обогащению вождей, недостаточно подготовленному местным развитием, лучше всего говорят богатые погребения майкопской культуры, резко контрастирующие с ее общим примитивным и архаичным обликом (на протяжении значительного периода ее существования большая часть орудий изготовлялась из камня), и отдельные элементы материальной культуры (гончарный круг), не соответствующие общему уровню развития и поэтому в дальнейшем исчезающие.

Именно победа примитивной местной основы (наряду с вторжениями отсталых племен) была главной причиной того, что в дальнейшем, на протяжении тысячи, а то и более лет, мы не только не видим на Северном Кавказе какого бы то ни было развития и углубления общественной дифференциации, столь явно проявившейся во второй половине III тысячелетия, но скорее вправе констатировать определенный регресс в социальных отношениях.

Кавказ явился передатчиком идей и достижений Переднего Востока в степную зону Восточной Европы и через нее далее на север. Это выразилось, в частности, в распространении определенных типов металлических изделий и металлургических навыков. Восприняв навыки металлургии с Кавказа, степные племена смогли уже во II тысячелетии до н.э. развить собственное производство, что вместе с развитием скотоводства и земледелия привело к началу разложения у них первобытнообщинных отношений. Это разложение сказалось в отделении ремесла, отразившемся в большом количестве кладов с готовой продукцией, полуфабрикатами, литейными формами, в появлении погребений, выделяющихся своим богатством. В то же время степные племена, будучи довольно подвижными, оказывали значительное влияние на своих соседей на западе, востоке и особенно на севере.

Во II тысячелетии до н.э. в Европе происходят значительные миграции населения. На варварской периферии создаются воинственные племенные союзы, устремляющиеся на богатый Юг. Дорийское завоевание Греции было одним из заключительных движений этого рода, аналогичных тем, которые мы наблюдали в Передней Азии. Другие миграции были больше связаны с развитием скотоводства, частично с изменением климата и другими причинами. Но они также коснулись в основном племен, в той или иной степени уже затронутых южными влияниями, и одним из важных последствий их передвижений было стимулирование экономического и общественного развития, распространение новых идей и представлений на европейском Севере.

До второй половины III — начала II тысячелетия до н.э., когда племена — представители культур шнуровой керамики и боевых топоров — принесли на нижний Рейн, верхний Днепр, Оку и Волгу, в Восточную Прибалтику и Финляндию производящую экономику и бронзу, в этих районах не наблюдалось сколько-нибудь существенных изменений традиционной неолитической культуры и первобытнообщинных отношений. Во II тысячелетии до н.э., особенно во второй его половине, уже заметны сдвиги и в общественной, и в экономической сфере. Только на далеком Севере Европы сохранялось присваивающее хозяйство со всеми вытекающими из этого последствиями. Однако и сюда проникали южные веяния, особенно металлические орудия и оружие, а это в известной мере должно было колебать традиционный устоявшийся порядок. Очевидно, до Севера доходили даже отголоски идей и верований древних цивилизаций, вроде изображения египетской солнечной ладьи на скалах Карелии.

В целом можно констатировать, что Европа в III — II тысячелетиях до н.э. испытывала на себе постоянное воздействие передневосточной цивилизации, прямое (на юге) или опосредствованное (в более отдаленных областях).

Европа (I тысячелетие до н. э.— середина I тысячелетия н. э.).

Три события были важнейшими для взаимоотношений классовых обществ и первобытной периферии этого времени в Европе: греческая колонизация, возвышение Рима и Великое переселение народов.

В первой половине I тысячелетия до н.э. в Европе наблюдается мощный подъем производительных сил, связанный с распространением железа, плужного земледелия и кочевых форм скотоводства. Все это позволило племенам средней полосы Европы производить достаточно большой прибавочный продукт. В конкретных исторических условиях его реализация оказалась в довольно сильной зависимости от колонизационной деятельности греков и отчасти финикийцев. Для родоплеменной верхушки варварских обществ непосредственное соседство с греческими колониями открывало важные источники обогащения и влияния в обществе. Не случайно, поэтому основание колоний редко встречало сопротивление племен, на территорию которых они выводились.

Вкратце значение греческой колонизации для судеб первобытной периферии Европы заключалось в следующем.

1. Периферия в целом значительно приблизилась к очагам цивилизации, а значительное число первобытных обществ стало непосредственными соседями классовых. Скифы, меоты и другие племена Причерноморья, фракийцы на Бал-канах, племена Италии, кельты и иберы вступают теперь в постоянные контакты с греческим миром.

2. Технические, хозяйственные и культурные достижения греческого мира, а также его социальные отношения оказывают глубокое и всестороннее воздействие на непосредственную первобытную периферию. Так, в конце VI — IV в. до н.э. под влиянием античного мира у кельтов появляется ряд технических новшеств (в том числе кирпичные сооружения, вращающийся токарный станок, ручная мельница и гончарный круг), расширяется использование железа.

3. Прибавочный продукт, производимый первобытной периферией, реализуется на греческих рынках, и эта торговля способствует дальнейшему разложению первобытнообщинных отношений, углублению дифференциации, развитию товарного производства и т.д. Скифы-пахари сеяли зерно на продажу, местное население в районе Истрии также стремилось увеличить продажу зерна греческим купцам. Под влиянием спроса на хлеб наблюдается оседание скотоводческих племен и рост сельскохозяйственных поселений вокруг греческих городов: в IV в. в Прикубанье, Восточном Крыму и Нижнем Побужье, в III в. — в степном Крыму. Погребения скифской, меотской и кельтской знати переполнены греческими предметами роскоши, в том числе выполненными специально на заказ. Спрос на рабов со стороны античных государств способствует увеличению числа войн на их варварской периферии. Кое-где на первобытной периферии начинается даже чеканка собственной монеты в подражание греческой, а затем римской, в основном в интересах торговли.

4. Сложные политические взаимоотношения с греческими полисами в некоторых случаях форсируют возникновение местной государственности: в V в. у фракийцев (держава одрисов), в Синдике и, может быть, в Колхиде, еще раньше у скифов. В Западном Средиземноморье отчасти в результате спонтанного развития, ускоренного контактами с классовыми обществами еще во II тысячелетии до н.э., отчасти под влиянием финикийской и греческой колонизации возникают местные очаги классового общества (Этрурия, Лаций, Тартесс).

В других случаях влияние греческих и других средиземноморских государств могло, наоборот, отрицательно сказаться на сложении местной государственности на варварской периферии. Возможно, так случилось с кельтами, у которых тесные связи с различными центрами Средиземноморья привели к раздроблению общества, к усилению аристократии и упадку монархической власти, что сознательно поощрялось в дальнейшем Римом.

Наиболее подверженными греческому влиянию оказались те племена, у которых были для этого достаточные внутренние предпосылки в виде далеко зашедшего разложения первобытнообщинных отношений. Неплохим примером служит сравнение скифов и тавров. В то время как скифы подверглись всестороннему воздействию греческой цивилизации, тавры, находившиеся на сравнительно низком уровне экономического и социального развития, оказались затронутыми им значительно меньше.

В свою очередь, первобытная периферия оказывала значительное влияние на греческий мир. Очевидно, нормальное функционирование средиземноморской рабовладельческой цивилизации было невозможно без существования такой периферии как объекта эксплуатации, источника рабов и пр. Греки оказались восприимчивыми к культурным, техническим и военным достижениям варваров. Наконец, само наличие обществ, еще не знающих классового антагонизма, оказало заметное влияние на научную и философско-этическую мысль древних греков, а вслед за ними и римлян.

К ещё более важным последствиям для судеб первобытной периферии Европы привело возвышение Рима. Огромная масса племен, живших в условиях первобытнообщинных отношений, была насильственно включена в состав римского государства. Другие племена, составившие его ближнюю первобытную периферию, подверглись сильнейшему экономическому и политическому давлению. Третьи, более удаленные, испытывали всестороннее влияние Рима и промежуточных варварских обществ.

Распространение рабовладельческого способа производства на вновь завоеванные территории сопровождалось целым рядом политических, экономических и культурных мероприятий, сознательно проводимых римской администрацией и подрывавших все прежде существовавшие общественные отношения: проведение границ провинций и судебных округов без учета старых этнических и племенных делений, налогообложение, распространение римского права, создание крупного землевладения, эксплуатация и обезземеливание местного населения, превращение его в арендаторов и наёмников, распространение провинциально-римской культуры, быстро стиравшей все местные особенности, развитие товарного производства, ремесел и торговли — таков их далеко не полный перечень. Не менее важным было создание на завоеванной территории городов римского типа, несущих античные формы собственности и рабовладения и способствующих ее романизации, распространению латинского языка и римской культуры. В таких условиях происходила быстрая трансформация и романизация местной аристократической верхушки, которую Рим, видя в ней опору в завоеванных провинциях, привлекает на свою сторону, наделяет имущественными и гражданскими привилегиями и пр.

Таким образом, естественное развитие племен, включенных в состав римского государства, было бесповоротно прервано и направлено по другому руслу. У всех племен, в различное время становившихся непосредственными соседями Рима (кельты, германцы, геты, даки, сарматы), наблюдается значительный рост производительных сил, ускоренное разложение первобытнообщинных отношений и быстрая внутренняя дифференциация общества. Лучше всего это можно проследить на примере германцев.

До появления Цезаря на Рейне германское общество было сравнительно мало затронуто римским влиянием. Торговля, особенно при посредстве кельтов, велась уже давно, но в ограниченных размерах. Имущественная дифференциация не была еще очень глубокой и сводилась главным образом к различиям во владении движимым имуществом (скотом). Частная собственность на землю отсутствовала, а родоплеменная аристократия не обладала принудительной властью — дружины распадались сразу же после набега.

Между временем Цезаря и Тацита ввоз римских товаров в Германию резко возрос, еще больше увеличился он в последующий период. Одновременно под римским влиянием у германцев совершенствуется сельскохозяйственная техника, развиваются ремесла.

За римские товары надо было платить. Можно допустить, что увеличение войн в Германии кроме других причин (например, Рим сознательно разжигал междоусобицы у свободных германцев) вызывалось возросшим стремлением приобрести римские товары. В I—II вв. н.э. в Германии повсеместно появляются погребения военной аристократии, содержащие предметы римского экспорта. «Вместо пренебрежительного отношения к золотым и серебряным вещам появилось желание украшать себя ими; вместо равнодушия к римским деньгам — их распространение по всей германской территории».

Войны углубляли общественную дифференциацию. Уже во времена Тацита дружины становились постоянными. Этому немало способствовала римская политика, направленная на то, чтобы поддерживать или навязывать вождей, дружественных Риму, и обеспечивать им власть даже вопреки воле племени. По мере ослабления Рима он уже не столько подкупает варваров, сколько откупается от них, но и это служит дальнейшему укреплению аристократической верхушки варварских обществ. Таким образом, римское влияние выразилось в заметном ускорении социально-экономического развития у племен первобытной периферии.

В I тысячелетии до н. э. и особенно в первой половине I тысячелетия н.э. племена дальней периферии также испытывают на себе влияние классовых обществ Европы — прямое благодаря торговле или опосредствованное, через племена ближней периферии. Эти племена, уже затронутые соседством с рабовладельческими государствами, усиливают давление на своих северных соседей в погоне за добычей, рабами и пр., а также ведут с ними торговлю. В результате греческие, этрусские, кельтские, римские товары, а с ними вместе и технические достижения проникают в самые отдаленные уголки.

Средняя и Северо-Восточная Европа и лесная зона Восточной Европы начинают развиваться ускоренными темпами. Важнейшими экономическими сдвигами здесь были распространение железа и развитие земледелия и скотоводства. И в этом не последнюю роль сыграли южные влияния, например кельтское, которое сказывалось до Балтийского моря и Южной Скандинавии, глубоко в Польше и Западной Украине.

В конце I тысячелетия до н.э. археологически прослеживаются первые признаки имущественной и социальной дифференциации у племен дальней первобытной периферии. Показательно, что наиболее заметны они на линиях торговых путей или в областях соприкосновения с более продвинутыми племенами (кельтами, фракийцами, скифами и др.) — в Южной Прибалтике, на юге территории распространения лужицкой культуры, в Прикамье.

Особенно заметно влияние классовых обществ на отдаленную первобытную периферию проявляется в первых веках нашей эры. Хотя военная экспансия Рима сказалась на этих областях лишь косвенно (в виде ряда этнических перемещений внутри варварского мира), ее торгово-экономическая сторона проявилась довольно заметно. Действительно, клады римских монет, многочисленные находки римских изделий и погребения с римским оружием того времени в изобилии встречаются, например в Скандинавии.

Заметное влияние Рима,- особенно его дунайских областей и зависевших от него городов Северного Причерноморья, прослеживается даже в Восточной Европе (черняховская культура). Об этом говорит значительный приток монет и изделий «провинциальной римской культуры», заимствование гончарного круга и т. д. и сопровождающий эти процессы рост социальной и имущественной дифференциации.

Воздействие античной цивилизации не ощущается только в полярной зоне Европы. Но какие-то импульсы этого воздействия доходили даже туда, и пушнина, добываемая охотниками отдаленных северных мест, путем поэтапной торговли попадала на рынки Рима.

Влияние Рима ускоряло экономическое и социальное развитие варварских племен дальней периферии. Однако они в значительно меньшей степени, чем племена ближней периферии, являлись объектом его эксплуататорских устремлений, и их знать не была столь коррумпированной и связанной с Римом общностью интересов. Поэтому не случайно именно эти племена нанесли в эпоху Великого переселения народов основной удар по Риму и тем самым по рабовладельческому способу производства.

Значение Великого переселения народов для судеб Европы, как первобытной, так и классовой, трудно переоценить. Огромные этнические перемещения, определенная нивелировка культуры, усиление военной аристократии и т. д. способствовали скорейшему изживанию первобытнообщинных отношений у втянутых в него племен и народов. В процессе длительных и всесторонних связей с первобытной периферией рабовладельческие государства способствовали ее быстрейшему развитию — и экономическому, и социальному. В конце концов, соотношение сил изменилось, и периферийные варварские племена нанесли окончательный удар Риму и античному рабовладению.

Южная Азия (III тысячелетие до н. э.— середина I тысячелетия н. э.).

Классовое общество впервые сложилось в Северо-Западной Индии к середине III тысячелетия до н.э. В какой мере это явилось результатом внутренних процессов, а в какой — внешних влияний, не ясно. Очевидно, при всех обстоятельствах дискуссия может вестись лишь об удельном весе этих влияний, а не об их наличии: иначе необъяснимо, почему за несколько сот лет в долине Инда был пройден путь, на который в других районах требовались тысячелетия. Как бы то ни было, цивилизация Хараппы по отношению к остальной Южной Азии может рассматриваться как первичная.

В III—II тысячелетиях до н.э. неравномерность развития проявляется в Южной Азии еще больше, чем в других районах. Рядом с классовым обществом, возникшим в долине Инда, существовала огромная первобытная периферия, находившаяся на стадии неолита, а в наиболее удаленных и отсталых районах, вероятно, даже мезолита. Только племена Белуджистана и Афганистана вели земледельческое хозяйство, остальные были охотниками и собирателями.

Взаимоотношения Хараппы с земледельческими племенами Белуджистана были аналогичны тем, которые мы наблюдаем в Передней Азии в III—II тысячелетиях до н. э. Классовое общество долины Инда стремится получать сырье, прежде всего металл, может быть также рабов, и поэтому активизирует торговлю с северными соседями и даже основывает у них свои торговые фактории. В результате общество первобытных земледельцев получает дополнительные стимулы развития: появляется гончарный круг, входят в употребление металлы, прослеживается социальное расслоение. Можно привести и еще одну аналогию. При всей неясности причин падения Хараппы археологическая культура, возникшая на руинах ее городов, сходна с культурами Белуджистана. Следовательно, вторжение белуджистанских варваров было по крайней мере одной из причин гибели цивилизации в долине Инда.

Что касается охотничье-собирательской периферии, то здесь наблюдается, во-первых, постепенное распространение цивилизации за счет истребления, вытеснения или ассимиляции местного населения, а во-вторых, определенное культурное воздействие Хараппы — распространение производящего хозяйства, металла, гончарного круга и т. д. При этом достигнутый уровень развития во многом зависел от близости к центрам цивилизации: энеолиту Центральной Индии хронологически соответствовал неолит Южной Индии.

В целом влияние хараппской цивилизации на свою первобытную периферию представляется меньшим аналогичного влияния раннеклассовых обществ Переднего Востока, может быть потому, что культурный разрыв между центром и периферией здесь был более велик. В Южной Индии, например, подлинный век металла наступает только с распространением железа. Прослеживается определенная связь между религиозными верованиями жителей Хараппы и последующим индуизмом (изображения Шивы — «покровителя скота», ритуал очищения водой и др.). Можно предполагать, что носители культуры Хараппы или их наследники оказали идеологическое воздействие на ариев.

Вторично о первобытной периферии классовых обществ в Южной Азии надо говорить с I тысячелетия до н. э., когда возникли новые центры государственности в долине Ганга. В дальнейшем происходит быстрое распространение классовых отношений по всей Индии. Очевидно, в этом процессе воздействие сложившихся государств на первобытную периферию было весьма значительным и проявлялось не только в материальной сфере. В противном случае было бы трудно объяснить, почему по мере распространения классовых отношений на всю территорию Индии общественный строй в ней всегда принимал форму деления на касты и четыре варны, почему распространялись буддизм и брахманизм, религиозный культ, сложившийся в долине Ганга, признавалась святость Вед и т. д. О том, что идеологическое воздействие на первобытную периферию иногда было сознательной государственной политикой, свидетельствует эдикт Калинги, предписывавший чиновникам добиваться доверия лесных племен, живших вне границ империи, и путем распространения дхармы оказывать на них давление.

Судьбы различных районов первобытной периферии в I тысячелетии до н. э. — первой половине I тысячелетия н. э. были неодинаковыми. Нередко происходило прямое насильственное включение периферийных племен в состав различных государственных образований, часто в виде низких и низших каст. Хотя многие из таких племен и в период Маурьев сохраняли внутреннюю автономию, разложение первобытных отношений происходило у них теперь ускоренными темпами под прямым влиянием государства. В то же время некоторые из племен периферии, например в Южной Индии, под влиянием классовых обществ создали свои собственные государственные образования, хотя и строили систему управления по северным образцам.

К середине I тысячелетия н.э. почти вся территория Южной Азии была занята классовыми обществами. Уже во времена Ашоки (III в. до н.э.) в империю Маурьев входила вся Индия, за исключением крайнего юга. Племена, жившие первобытнообщинным строем, сохранялись, как и значительно позднее, только в удаленных и изолированных ее уголках. Как сказалось на них многовековое соседство с более продвинутыми соседями, сказать трудно из-за их недостаточной изученности; но уже их изолированность в неблагоприятных для развития районах в какой-то мере являлась следствием длительного давления со стороны более развитых племен и народов.

Ещё одним аспектом взаимоотношений классовых обществ и первобытной периферии были периодические вторжения на территорию Южной Азии варваров: ариев, саков, кушанов, гуннов-эфталитов, паллавов в царство Чола (III—IV вв.) II здесь результатом был быстрый переход захватчиков к классовым отношениям, а иногда и их последующая ассимиляция. Сохранение обширной внутренней первобытной периферии, многоукладность социально-экономических структур и варварские вторжения в числе других причин обусловили замедленный темп развития Южной Азии по сравнению с более передовыми районами.

Восточная Азия (III тысячелетие до н. э.— середина I тысячелетия н. э.).

Цивилизация возникает в Восточной Азии сравнительно поздно, только к середине II тысячелетия до н.э. (государство Шан-Инь). Поэтому вполне допустимо предположить, что в ее сложении определенную роль сыграли внешние влияния. Однако в дальнейшем древнекитайскую цивилизацию можно рассматривать как первичную по отношению ко всему региону.

Инь, Чжоу и последовавшие за ними китайские государства окружала обширная первобытная периферия, на которую постепенно распространялись достижения цивилизации в области экономики и материальной культуры. Примером может служить распространение культуры бронзы и железа из бассейна Хуанхэ в районы к югу от Янцзы. В то же время территориальная экспансия древнекитайских государств и одновременное расселение китайцев на обширных пространствах Восточной Азии приводили к насильственному включению племен первобытной периферии в государственную жизнь и их ассимиляции в соответствии с политикой “цаньши”— “постепенного поедания земель соседей подобно тому, как шелковичный червь поедает листья”, или к их вытеснению в отдаленные, изолированные районы. В первом случае происходило насильственное разложение первобытнообщинных институтов, во втором, напротив, нередко их консервация, но в обоих случаях спонтанное развитие племен первобытной периферии прерывалось и искажалось. Значительные миграции и передвижения на юге Восточной и в Юго-Восточной Азии в I тысячелетии до н.э. и позднее во многом связаны с территориальной экспансией древнекитайских государств.

В других случаях экономическое и политическое влияние Китая, в том числе со стороны китайских переселенцев, приводило к более быстрому социальному развитию и разложению первобытнообщинных институтов без непосредственной ассимиляции племен первобытной периферии и включения их в состав китайских государств, хотя такая ассимиляция могла последовать в дальнейшем. Примером может служить возникновение хуннского объединения на севере Восточной Азии, таких государств, как Чу, У и Юэ, на ее юге и корейских государств на востоке. В той или иной степени китайская культура и государственное устройство оказали на них бесспорное влияние.

Китайское влияние способствовало общественной дифференциации и у более отсталых племен, особенно путем распространения на них системы управления, которая в средние века получила название системы тусы, но корни которой уходят в III в. до н.э. — III в. н.э. Сущность ее как средства подчинения некитайских народов китайскому государству сводилась к тому, что вожди и предводители местных племен получали китайские чиновничьи звания и наследственное право на управление той или иной территорией, но обязаны были платить дань и выполнять другие повинности. В то же время эта система способствовала консервации родоплеменной организации.

Как и во многих других регионах, в Восточной Азии племена, переходящие под влиянием соседней цивилизации от первобытнообщинных отношений к классовым, нередко нападали и даже громили ранее возникшие классовые общества. Наиболее ранним примером может служить разгром Иньского государственного объединения племенным союзом Чжоу, а в дальнейшем — взаимоотношения Китая с его северными кочевыми соседями, захват ими Северного Китая в IV в. н.э. и образование в бассейне Хуанхэ ряда варварских государств (IV—VI вв.).

В этих случаях общая линия развития совпадает с отмеченной в других регионах: классовые отношения сохраняются, а племена-победители, находящиеся на более низком уровне развития, быстро сливаются с побежденными. Однако в целом это приводит к замедленному развитию региона. В то же время через посредство своей первобытной периферии Китай воспринимает извне ряд экономических и технических новшеств, например боевую колесницу с севера или рисосеяние с юга. К середине I тысячелетия н. э. в большей части Восточной Азии господствовали классовые отношения, а многие из племен все еще сохранявшейся в этом обширном регионе земного шара первобытной периферии уже подверглись воздействию со стороны классовых обществ.

Юго-Восточная Азия, Океания и Австралия (III тысячелетие до н. э.— середина I тысячелетия н. э.)

Взаимоотношения классовых обществ и первобытной периферии в Юго-Восточной Азии надо рассматривать в двух аспектах. Во-первых, весь этот район в целом длительное время являлся отдаленной первобытной периферией по отношению к другим, более продвинутым областям ойкумены. Внешние воздействия в значительной степени способствовали прогрессивному развитию экономики и материальной культуры населения Юго-Восточной Азии и стимулировали ее социальное развитие, зачастую являясь катализатором в возникновении первых государств. Во-вторых, и в Юго-Восточной Азии с возникновением около рубежа нашей эры первых государственных образований появляются свои центры цивилизации и окружающая их первобытная периферия.

Век металлов, обусловивший быстрый рост производительных сил и разложение первобытнообщинных отношений, и его первая культура Донгшон (VI—I вв. до н. э.) на территории Индокитая и Индонезии возникли под очевидным влиянием Индии и Китая. Из Индокитая металлургические навыки распространяются в островной части Юго-Восточной Азии до Филиппин.

Близость к очагам цивилизации во многом определяла темпы социально-экономического развития, которые в материковой части региона были выше, чем в островной, на западе островной части выше, чем на востоке, а в береговых районах островов выше, чем в глубинных. В последние века до нашей эры — первые века нашей эры разложение первобытнообщинных отношений в наиболее продвинутых районах зашло уже далеко, и там, где ему сопутствовали сильные внешние влияния, возникли первые государственные образования.

Особенно большую роль в возникновении государственности в Юго-Восточной Азии сыграло индийское влияние, которое было не просто фактором, ускорявшим процессы классообразования и складывания государства в Юго-Восточной Азии, но одной из движущих причин этих процессов. Это влияние становится особенно заметным с первых веков нашей эры, когда в Юго-Восточную Азию устремляется поток индийских купцов и переселенцев. Индийская колонизация, несмотря на всю ее специфику, вызывалась, как и сравнимые с ней греческая и финикийская, в основном внутренними причинами, но ее значение для судеб колонизуемого района было еще более велико.

Остается фактом, что наиболее ранние государства в Юго-Восточной Азии, за исключением Северного Вьетнама, возникли в низовьях больших рек и на морском побережье — в местах интенсивной торговой и колонизационной деятельности индийцев, одновременно являвшихся местами пересечения важных торговых путей. Этому немало способствовало и то, что индийцы селились не изолированно, а среди местного населения и довольно быстро с ним сливались. Ими были основаны многие местные династии.

Торговля вела к накоплению богатств в руках местной; знати, а политическое и идеологическое воздействие со стороны индийских переселенцев — купцов, миссионеров, ремесленников, представителей знати и просто авантюристов — способствовало быстрейшему оформлению первых государств и распространению в Юго-Восточной Азии индийских норм классового общества, придворного ритуала, титулатуры, обожествления царской власти, деления общества на варны, классовых религий — индуизма и буддизма различных толков, письменности, летосчисления и других элементов более высокой культуры.

Индийское влияние заметно сказалось только на тех племенах и народах, у которых уже ранее начался распад первобытнообщинных отношений. Специфической чертой Юго-Восточной Азии является то, что ее ранние государства были в значительной мере ориентированы на внешний мир, а их влияние на внутренние районы было относительно слабым. Государственность побережья Малакки — одна из самых древних в этом регионе, однако внутренние области полуострова вплоть до нового времени были в числе наиболее отсталых. Правда, в I тысячелетии до н.э. и особенно в I тысячелетии н.э. продвигающиеся к югу тайские и бирманские народы испытывают сильное влияние аустроазиатского населения, с которым интенсивно смешиваются. Но все же первобытная периферия была здесь более чем где-либо неоднородной. Очевидно, уже расселение аустроазиатских и аустронезийских племен и тем более последующие миграции привели к вытеснению неассимилированного местного населения, находившегося на стадии мезолита, в изолированные и труднодоступные районы, что обрекало его на отсталость и даже деградацию. Вместе с тем эта изолированность и отсталость была препятствием для культурных контактов с более продвинутыми соседями.

Прогрессивные изменения в экономике и материальной культуре, совершавшиеся в Восточной и Юго-Восточной Азии, достигали даже Океании, очевидно главным образом в результате миграций аустронезийских народов. Это выразилось в распространении производящей экономики (большинство культурных растений и домашних животных Океании происходит из Юго-Восточной Азии) и многих элементов материальной культуры (например, четырехгранного топора). В этой связи заслуживает внимания гипотеза, по которой само движение предков полинезийцев было вызвано экспансией ханьского Китая к югу от Янцзы.

Азиатские влияния через Индонезию и Новую Гвинею доходили даже до Австралии и оказали определенное воздействие на материальную культуру ее аборигенов. Некоторые их каменные орудия, например, явно подражают бронзовым кельтам Индокитая. Но их общий низкий культурный уровень, вероятно, был препятствием для широких заимствований. Несмотря на то, что на побережье Арнхемленда наиболее ранние находки керамики датируются 206 г. до н.э., австралийцы сами так и не научились ее изготовлять.

Сибирь (III тысячелетие до н. э.— середина I тысячелетия н. э.)

В III тысячелетии до н.э. Сибирь была слишком удалена от очагов цивилизации и слишком отставала от них в своем социально-экономическом развитии, чтобы можно было ожидать быстрого и заметного влияния последних. Но уже во второй половине III и особенно во II тысячелетии до н.э. явственно ощущается воздействие более передовых областей (Восточной Европы, Средней и Центральной Азии) на экономику и материальную культуру населения Сибири.

Во второй половине III тысячелетия до н.э. в Южной Сибири происходит переход к скотоводству и земледелию, распространяются изделия из меди и бронзы, а затем налаживается собственное бронзолитейное производство. С этого момента юг Сибири, включенный в круг евразийских степных культур, развивается значительно более быстрыми темпами, чем север, и оказывает на него постоянное воздействие.

В Восточной Сибири в конце III — начале II тысячелетия до н. э. (китойская культура) появляются первые признаки разложения первобытнообщинных отношений (богатые и бедные погребения, парные погребения, рост обмена). Трудно сказать, что лежало в основе этого процесса — переход к рыболовству как ведущей отрасли хозяйства или связи со степными культурами Юга и Запада. Возможно, имело место одновременное действие обоих факторов. На Дальнем Востоке в III тысячелетии до н.э. происходят важные хозяйственные изменения — появляется земледелие.

Во II тысячелетии до н.э. на юге Сибири происходит бурное развитие культур бронзового века (окуневской, андроновской, карасукской), находившихся в тесных и разнообразных сношениях с другими культурами степной зоны, со Средней Азией и Китаем. Наблюдается интенсивный обмен культурными достижениями, первобытнообщинные отношения разлагаются.

В степной зоне происходит частая смена населения. В результате часть его вытесняется в северные районы, принося туда более высокую культуру. Не менее интенсивны и культурные контакты. Все это приводит к тому, что на обширных пространствах лесостепной и лесной зоны Сибири распространяются важные хозяйственные новшества: металл и начатки бронзолитейного производства, а там, где позволяли природные условия, и скотоводство. Возможно, уже во II тысячелетии лесные племена Сибири обмениваются пушниной со своими южными соседями, а через них и с более отдаленными областями.

В Восточной Сибири, в Прибайкалье и Забайкалье во II тысячелетии до н.э. также заметны важные сдвиги: появляются металлические изделия и зарождается примитивное местное производство металла, а рыболовство окончательно становится ведущей отраслью хозяйства (глазковская культура). Происходит дифференциация общества и, видимо, становление патриархальных отношений, о чем говорят богатые погребения и парные погребения с насильственно умерщвленными женщинами. В конце II тысячелетия в Забайкалье происходит переход к скотоводству, а сама эта область становится крупным центром металлургии бронзы в Восточной Азии.

Поскольку материальная культура байкальских племен II тысячелетия до н.э. демонстрирует сильное влияние юга, особенно скотоводов карасукской культуры и еще более южных районов, торговые связи с которыми прослеживаются на археологическом материале, вполне логично предположить, что это влияние и было одной из причин, стимулировавших общественное развитие.

В конце II — начале I тысячелетия до н.э. южные влияния, главным образом через посредство глазковцев, ощутимы и на территории Якутии, куда в довольно значительном количестве проникают бронзовые изделия карасукских и более южных типов. Зарождается и собственное производство бронзы. Существует мнение, что и в Якутии в это время происходит становление отцовско-родовых отношений. В этой связи интересно напомнить, что Якутия во II—I тысячелетиях до н.э. была населена предками палеоазиатских народов, прежде всего юкагиров. В свою очередь, из Якутии изделия из металла и их носители проникали на крайний северо-восток Сибири.

В I тысячелетии до н. э. — первой половине I тысячелетия н.э. народы Южной Сибири, очевидно, находились на стадии классообразования. На археологическом материале хорошо прослеживаются связи с культурами степного круга вплоть до Восточной Европы, со Средней Азией, ахеменидским Ираном и Китаем. Процесс классообразования особенно усилился с конца III в. до н.э., с приходом хунну, уже подвергшихся сильному китайскому влиянию, на берега Енисея. Дворец гуннского наместника в «земле хягас» (Минусинская котловина), найденный около Абакана, является лучшим свидетельством и уровня развития, достигнутого местным обществом, и влияний на него со стороны более древних центров цивилизации.

Бурные события I тысячелетия до н. э. — первой половины I тысячелетия н. э. на юге Сибири, установление прямых контактов с классовыми обществами не могли не оказать разнообразного влияния на жизнь более северных племен. Это нашло отражение в общем росте производительных сил (вступление в железный век, распространение навыков производства металла вплоть до берегов Северного Ледовитого океана, распространение скотоводства и земледелия в лесной и лесостепной зоне Западной Сибири, Забайкалье и на Дальнем Востоке); в больших передвижениях населения, включении в него южных компонентов и общем изменении этнической карты (в Западной Сибири, Якутии и на Дальнем Востоке); в развитии обмена, в том числе пушной торговли (по крайней мере в Западной Сибири с I тысячелетия до н.э.); и разложении первобытнообщинного строя в некоторых районах.

Последнее особенно хорошо прослеживается в лесной зоне Западной Сибири, о чем свидетельствуют: появление крупных жилищ большесемейного типа, возникновение укрепленных городищ и широкое распространение оружия, тамги на многих вещах — очевидно, знаки собственности, отцовско-правовые отношения или, во всяком случае, вирилокальность брака (на некоторых вещах, принадлежащих женщинам, имеются тамги совершенно иных очертаний, чем принятые в данном поселении). Меньше всего изменений произошло в жизни населения северо-востока Сибири, однако и здесь в I тысячелетии н.э. прослеживается знакомство с железными орудиями труда.

В целом влияние классовых обществ на население Сибири сказалось в рассматриваемое время весьма слабо. До I тысячелетия до н.э. связи с ними были лишь опосредствованными. Более быстрое развитие Сибири, в первую очередь Южной, начинается в I тысячелетии до н.э., и одной из причин этого, вероятно, явилось приближение границ классовых обществ к сибирским рубежам.

Последствия культурных контактов сибирских племен с цивилизацией легче всего устанавливаются на изменениях в материальной культуре. Очевидно, здесь они и сказались в первую очередь. Некоторые изменения в общественном строе — развитие обмена, становление частной собственности на движимое имущество и как следствие имущественная дифференциация, возникновение отцовско-правовых отношений — также могли быть отчасти стимулированы контактами с более развитыми обществами. Труднее всего уловить на археологическом материале влияния в области идеологии. Все же, кажется, они имели место, особенно в Южной Сибири: ведь, как уже отмечалось выше, даже до таежных охотников и рыболовов доходили далекие отголоски древнеегипетских верований.

Первобытная периферия к середине I тысячелетия н. э.

Принято считать, что классовые общества Старого Света совершили переход к феодализму приблизительно к середине I тысячелетия н. э., с небольшими отступлениями в ту или иную сторону. Сама по себе эта точка зрения, страдающая определенным европоцентризмом, весьма спорна, однако поскольку отношение к ней не имеет решающего значения для целей нашего исследования, мы принимаем середину I тысячелетия н.э. в качестве условного рубежа, отделяющего дофеодальные классовые общества и их первобытную периферию от феодализма.

К середине I тысячелетия первобытная периферия территориально значительно сократилась. Во многих регионах её границы оказались разорванными вновь возникшими классовыми обществами. Все же первобытными оставались еще вся Австралия и Океания, большая часть Африки и Юго-Восточной Азии, почти вся Сибирь, Восточная Европа, обширные районы в Южной и особенно Восточной Азии и почти вся Америка. Кроме того, почти во всех регионах имелась внутренняя периферия.

Значительная часть этой все еще весьма обширной территории уже подверглась воздействию классовых обществ. Для Европы, для Северной и отчасти Восточной Африки, для многих районов Азии это устанавливается со всей очевидностью. В других районах воздействие классовых обществ отсутствовало вообще или было незначительным (Америка, Южная Африка, Австралия). Наконец, есть районы, недостаточная изученность которых не позволяет однозначно решить, сказалось ли влияние классовых обществ существенным образом на жизни их первобытной периферии (часть Африки, Юго-Восточная Азия, Северная Сибирь).

Европа (середина I — середина II тысячелетия н. э.)

К середине I тысячелетия н. э. только самые отдаленные уголки Европы были мало затронуты контактами с классовыми обществами. Великое переселение народов и гибель Римской империи привели к значительным изменениям социальной и этнической карты. В течение следующего тысячелетия в Европе наблюдается становление (или восстановление на новой основе) классовых (на этот раз феодальных) отношений и их распространение на новые районы. Этот процесс явился определяющим во взаимоотношениях классовых обществ и первобытной периферии в Европе в середине I — начале II тысячелетия н.э.

Распад первобытнообщинных отношений быстрее всего происходил у тех германских племен, которые расселились на территориях с римским или романизованным населением, много веков жившим в условиях государственного существования (т. е. у вестготов, остготов, вандалов, бургундов, отчасти франков). В результате завоевания социально-экономическое и политическое развитие этих племен было значительно ускорено, а становление классового общества происходило в виде синтеза римских и германских отношений как в сфере производства, так и в области политики и идеологии.

Тот социально-экономический строй, который германские племена застали на захваченной ими территории (частная собственность на землю, крупное землевладение, классовые отношения и т. д.), ускорил процесс дифференциации и классообразования в их среде. Возникновение государства, форсировавшееся специфическими условиями завоевания, облегчалось также широким использованием уцелевших остатков римских государственных и правовых институтов, фискальной системы и т. д.

Значительно медленнее происходил переход к феодализму в тех странах, где он совершался в основном в результате внутреннего развития (Англия, Скандинавия, славянские земли). При этом, однако, следует учитывать, что, во-первых, все они уже давно в той или иной степени находились в контактах с классовыми обществами, которые стимулировали процесс разложения первобытнообщинных отношений, а во-вторых, возникновение государственности у них происходила под определенным воздействием вновь возникших в период средневековья государств.

Так, походы викингов, безусловно, ускорили процесс возникновения государств в Скандинавии, а борьба с Германией и Византией форсировала возникновение государственности у западных и южных славян. Христианство, игравшее в это время очень большую роль в идеологическом оформлении феодальных отношений по всей Европе, также проникало в указанные страны из государств, возникших ранее.

Одним из путей распространения классовых отношений в Европе было завоевание и включение первобытной периферии в состав уже существующих государств и ее последующая насильственная феодализация (Саксония, Прибалтика, Среднее Поволжье и Приуралье и др.). Правда, во многих из этих районов феодализация облегчалась тем, что разложение первобытных отношений в них зашло уже достаточно далеко. В этих случаях местная родоплеменная верхушка иногда феодализировалась и включалась в состав господствующего класса. В отдельных специфических случаях, когда возможности феодальной эксплуатации завоеванных районов были ограничены из-за природно-географических или иных условий (например, на Крайнем Севере Европы), дело могло ограничиться взиманием дани. Однако и в этом случае спонтанное развитие общества бывало нарушено.

Южная и Восточная Азия (середина I — середина II тысячелетия н. э.)

Большая часть территории Южной и Восточной Азии уже к I тысячелетию н. э. входила в состав тех или иных государственных образований. Вместе с тем обширные районы были населены племенами, которые по существу являлись внутренней первобытной периферией классовых обществ. Именно эти особенности позволяют рассматривать оба региона, несмотря на всю их специфику, вместе.

Характерной чертой исторического развития Южной и Восточной Азии в этот период была постепенная колонизация постоянно сужающейся внешней первобытной периферии и включение населявших ее племен в состав классовых обществ с их последующей феодализацией и (или) ассимиляцией, а иногда оттеснение этих племен в изолированные и труднодоступные районы, неблагоприятные для развития. Характерным было также возникновение на окраинах этих регионов собственной государственности под сильным воздействием классовых обществ (Япония, Корея, Наньчжао, Бо-хай и др.).

В Восточной Азии специфический характер носили взаимоотношения Китая с северными кочевыми племенами, в целом находившимися на заключительном этапе классообразования или раннеклассового общества. Кочевники, материальная и духовная культура которых испытывала сильное воздействие Китая, в военном отношении зачастую оказывались сильнее и неоднократно вторгались на его территорию (IV в. — хунну, сяньби и тибето-тангуты, X в. — кидани, XI в.-—тангуты, XII в.— чжурчжэни, XIII в. — монголы, XVII в. — маньчжуры). В случае успеха их общество, несмотря на попытки его искусственной консервации для удобства эксплуатации захваченных земель, обычно претерпевало радикальные изменения, а сами победители нередко ассимилировались более многочисленным и развитым покоренным населением. Однако такие вторжения отрицательно сказывались на темпах развития региона в целом.

Каждый раз, когда завоевателем является менее культурный народ, нарушается, как само собой понятно, ход экономического развития и подвергается уничтожению масса производительных сил. Но при длительном завоевании менее культурный завоеватель вынужден в громадном большинстве случаев приспособиться к более высокому хозяйственному положению завоеванной страны в том виде, каким оно оказывается после завоевания; он ассимилируется покоренным народом и большей частью вынужден усваивать даже его язык.

Племена внутренней первобытной периферии также подвергались ассимиляции или ускоренному общественному развитию. В обоих случаях их спонтанное развитие оказывалось прерванным, причем во втором случае их социальная организация нередко приобретала искаженный вид, сочетая архаические формы со сравнительно развитыми.

В Индии процесс ассимиляции и воздействия со стороны индоарийцев на их дравидоязычную и мундаязычную внутреннюю периферию приводил к превращению племен в касты и образованию каст внутри племен. В результате даже у тех групп, которые сохранили свой этнос, родоплеменная структура осложняется «новыми и очень отличными социальными институтами, которые возникли у них под влиянием длительного контакта с соседними индоарийскими народами; оформилась сложнейшая система социальной организации, в которой переплетаются институты первобытнообщинного строя и более поздней сословно-кастовой организации».

В Китае наиболее показательна проводившаяся по отношению к окраинным районам политика «руками варваров управлять варварами» и ее проявление — система тусы, окончательно сложившаяся при династии Мин, но практиковавшаяся намного ранее. Эта система, с одной стороны, способствовала ускорению процесса классообразования и феодализации аристократической верхушки у периферийных племен, с другой — вела к консервации их родоплеменной организации.

К концу средневекового периода значительное большинство племен Южной и Восточной Азии, сохранявших первобытнообщинные отношения, успело подвергнуться воздействию, зачастую всестороннему и длительному, классовых обществ. Не совсем ясно, как сказалось соседство с более передовыми обществами на наиболее отсталых племенах, таких, например, как андаманцы. Однако их изолированность и отсталость, сами по себе препятствующие общественному развитию, вероятно, во многом были результатом экспансии более продвинутых народов.

Юго-Восточная Азия, Океания и Австралия (середина I — середина II тысячелетия н. э.)

На взаимоотношения классовых обществ и первобытной периферии в Юго-Восточной Азии в упомянутый период по-прежнему оказывают влияние как внешние, так и внутренние факторы, но их соотношение меняется в пользу последних.

С V—VI вв. н. э. происходит заметное расширение территории, занятой классовыми обществами. В речных долинах Индокитая и в Западной Индонезии возникают новые государственные образования, экономика которых базируется на ирригационном земледелии. В их идеологическом оформлении весьма сильно ощущается индийское влияние, однако роль индийского этнического элемента в их создании практически была равна нулю. Все эти государства создаются на чисто местной основе. К тому же влияние индийской материальной и духовной культуры во многих районах Юго-Восточной Азии зачастую проявлялось опосредствованно — через возникшие в предшествующий период приморские города-государства.

Вновь возникшие государства постепенно расширяют свою территорию за счет первобытной периферии. Так, например, Вьетнам на протяжении средних веков присоединяет горные районы на севере и юге, населенные тхай, ман (яо), мео (мяо), си и другими племенами. При этом у тех племен периферии, которые находились на достаточно высоком уровне развития, отмечается ускоренное разложение первобытнообщинных отношений, а иногда и быстрое перерождение их родоплеменной верхушки путем ее включения в государственную иерархию.

Заметное воздействие на темпы возникновения классовых обществ и их характер оказывали непрекращающиеся миграции как внутри самой Юго-Восточной Азии, так и особенно с севера. Тайские и бирманские племена, переселявшиеся из районов, близких к Китаю, и уже испытавшие на себе его воздействие, в целом находились на последнем этапе первобытнообщинного строя. Некоторые из них, сталкиваясь в Юго-Восточной Азии с более развитыми классовыми обществами, под влиянием последних довольно быстро переходили к государственному существованию. Однако для всего региона в целом эти миграции во многом определили общие замедленные темпы развития, возврат к уже достигнутому ранее уровню, сохранение многочисленных пережитков первобытнообщинных отношений, в частности родовой организации и т. д.

В наиболее изолированных и труднодоступных районах влияние классовых обществ прослеживается слабо. Неблагоприятные природные и исторические условия обрекали население этих районов на отсталость и, возможно, даже регресс. Эта изоляция часто, в свою очередь, была результатом давления со стороны классовых обществ. Так, в результате продвижения монов в VII—VIII вв. н.э. отсталые племена лава, жившие в Северном Таиланде, были частично ассимилированы, частично вытеснены в изолированные и неплодородные районы. Контакты с соседними племенами и народами у изолированных, племен все же были — об этом говорит хотя бы утрата своих языков многими наиболее отсталыми народами— семангами, сеноями, кубу и др. В то же время факт сохранения ими примитивного присваивающего хозяйства свидетельствует о том, что такие контакты не стимулировали их общественного развития и, возможно, его искажали.

В наибольшей, хотя и не абсолютной изоляции развивалось население Океании и Австралии. Контакты с другими регионами все же были, однако их конкретные проявления и возможные результаты остаются трудноуловимыми.

В этой связи особый интерес приобретают свидетельства о контактах населения Океании с Америкой. Не желая давать здесь общую оценку гипотезы Т. Хейердала, нельзя не отметить убедительности одного из его аргументов. Поскольку письменность — явление стадиальное, трудно поверить, что жители о-ва Пасхи, далеко не самые развитые в Полинезии, но единственные, обладавшие ею, изобрели ее самостоятельно. Следовательно, приходится допустить возможность внешнего влияния в той или иной форме.

Можно считать установленным фактом, что внешние воздействия достигали даже Австралии. Индонезийцы, в частности, регулярно плавали к ее берегам. В Австралии известны находки керамики неаборигенного происхождения, китайского фарфора и т. д. Какое влияние оказали эти воздействия на развитие аборигенов Австралии? В области материальной культуры оно представляется бесспорным. Что касается социальной организации и идеологии, то тут мнения исследователей расходятся очень сильно. Одни склонны отрицать внешнее воздействие, другие придают ему очень большое значение, сводя к нему восьмиклассное деление общества, погребения на деревьях, культ, включавший пещерную живопись, обрезание и т. д. Остаётся фактом, что аборигены Арнхемленда, больше других подвергшиеся внешнему воздействию, опережали остальных австралийцев в своем развитии.

Сибирь (середина I — середина II тысячелетия н. э.)

В середине I тысячелетия н.э. в Южной Сибири впервые возникает своя государственность в виде непрерывно сменяющих одно другое тюркских государств. Несколько позднее возникает государственность и на Дальнем Востоке. Таким образом, и Сибирь, удаленная от древних центров цивилизации, разделяется на области, занятые классовыми и первобытными обществами.

В то же время Сибирь в целом больше, чем когда-либо в прошлом, испытывает воздействие со стороны классовых обществ других регионов. Основными последствиями подобных многосторонних воздействий на жизнь первобытной периферии Сибири были:

1. Дальнейшее распространение производящего хозяйства в виде скотоводства, земледелия и особенно оленеводства (Западная Сибирь, Восточная Сибирь, Крайний Север и северо-восток Сибири), распространение железа;

2. Значительные перемещения и передвижения, практически затронувшие весь регион, изменившие его этническую карту и подчас оказывавшие значительное и разнообразное влияние на формы социальной организации конкретных этнических групп и народов; так, считается, что довольно значительные различия в формах социальной организации у народов Северной Сибири трудно объяснить без учета возможного занесения многих их характерных черт с юга или взаимодействия элементов социальной организации этнических групп, имевших южное происхождение, с аборигенами;

3. Установление прочных торговых связей племен первобытной периферии с классовыми обществами;

4. Включение племен первобытной периферии в сферу военно-политического влияния классовых обществ (Западная Сибирь, Дальний Восток, отчасти Восточная Сибирь);

5. Разложение первобытнообщинных отношений, форсированное контактами с классовыми обществами, в том числе внешней опасностью (Западная Сибирь, Дальний Восток).

Взаимоотношения первобытной периферии с классовыми обществами в отдельных районах Сибири имели свою специфику.

Для Западной Сибири в это время большое значение имеет постоянный прилив с юга новых этнических элементов с их материальной культурой и более развитыми социальными отношениями. Коренное население смешивается с пришельцами, нередко подвергается ассимиляции или оттесняется в более северные районы. Кое-где оно оказывается в даннической зависимости от своих южных, а позднее и западных соседей.

Факторами, стимулировавшими общественное развитие и связанными с влиянием более передовых областей, в Западной Сибири были: распространение производящего хозяйства в виде примитивного скотоводства и земледелия на юге области, особенно оленеводства, а также железоделательного производства; проникновение элементов товарных отношений в экономику (развитие добычи пушнины для уплаты дани и торговли); возникновение племенных объединений, отчасти форсированное внешней опасностью.

В то же время миграционные потоки, конкретные формы которых отчасти также определялись давлением классовых обществ, оказывали противоречивое влияние на социальное развитие. Племена, вытеснявшиеся на север, в какой-то мере регрессировали, теряли некоторые из ранее приобретенных достижений, как это случилось с утратившими скотоводство и земледелие самодийцами, но в то же время приносили с собой новые, более передовые элементы культуры и социальной организации.

В Восточной Сибири, южные районы которой были заселены тюркскими, а затем монгольскими племенами, иногда входившими в состав того или иного государственного образования, значение этнических перемещений для общественного развития и их прямая связь с давлением классовых обществ ощущаются еще сильнее. Так, бегство предков якутов из Прибайкалья на север привело к потере ими навыков земледелия и письменности и, вероятно, к общему регрессу в социально-экономическом отношении.

Контакты с якутами и южными монголоязычными группами оказали существенное влияние на тунгусское население, что выразилось в переходе отдельных его групп к скотоводству, прежде всего к оленеводству, в развитии добычи пушнины для обмена и уплаты дани, возможно также в усилении межродовых столкновений и расселении тунгусоязычных племен. Все это не могло не способствовать разложению первобытнообщинных отношений, ранние формы которого и наблюдались у тунгусов.

Раннее появление государственности на Дальнем Востоке (Вохай, государство чжурчжэней) во многом объясняется активными и разнообразными связями с государствами и народами Центральной и Восточной Азии и не в последнюю очередь потребностями борьбы с агрессией Китая. Эти государственные образования включали в свой состав племена Амура и Приморья или влияли на них, что не могло не сказаться на их развитии. Монгольское нашествие, опустошившее Дальний Восток, напротив, было важнейшей причиной последующего регресса этих племен. На конкретных формах социальной организации амурских народов не могли также не сказаться этнические передвижения, в результате которых в состав местного населения вливались пришельцы, находившиеся на различных уровнях развития.

Даже племена крайнего северо-востока Сибири испытывали на себе влияние более передовых областей. Это выразилось в проникновении к ним железных орудий и прежде всего в распространении оленеводства.

Таким образом, население Сибири на протяжении тысячелетий испытывало воздействие более передовых обществ, что явилось одной из причин разнообразия конкретных форм социальной организации, далеко не всегда вытекающего из различий в уровне экономического развития.

Африка (до середины II тысячелетия н. э.)

Одной из особенностей африканского региона было чёткое деление первобытной периферии на ближнюю и дальнюю, последовательно отражающее интенсивность исторических контактов. Роль первой играли общества, расположенные в Сахаре и суданской зоне, в северо-восточной части Африки и на восточном ее побережье, непосредственно соприкасавшиеся с классовыми обществами Средиземноморья и Передней Азии. К югу и западу от них располагалась дальняя периферия, которую образовывали общества зоны тропического леса. Воздействие средиземноморско-переднеазиатского центра на эти общества могло осуществляться лишь в опосредствованном виде и тем самым неизбежно ослаблялось.

На Африканском континенте выделяются три основных района, в которых осуществлялись контакты между центром и периферией. Первый из них — и хронологически и по общей значимости — северо-восток, где располагался столь мощный центр классового общества, как древний Египет. Непосредственным итогом контактов в данном районе была серия последовательно сменявших друг друга государственных образований, во многом унаследовавших древнеегипетскую традицию: Напата (VIII—VI вв. до н.э.), Мероэ (с VI в. до н.э.), нубийские царства Мукурра и Алва (ок. VI в. н.э.), а далее к югу — Аксум (II—III вв.) и пришедшая ему на смену Эфиопия при династии Загве (с конца IX в.).

Египет был важным фактором во взаимоотношениях между центром и периферией и в двух остальных районах. Один из них — Центральный и Западный Судан. Здесь хорошо виден ступенчатый характер воздействия на периферию цивилизованных областей, преемственность тех традиций социально-политической организации, которые в силу неразвитости социально-экономических отношений у народов периферийных районов приобретали известную самостоятельность и служили впоследствии достаточно эффективным катализатором в процессе разложения родового и формирования классового общества. В этом смысле совершенно очевидна последовательность этапов превращения периферии в одну из «центральных» областей региона: ранние государственные образования гарамантов (с конца I тысячелетия до н.э.), затем — Нумидия и Мавретания, а затем, уже значительно дальше к югу,— Гана в Западном Судане (ок. III в. н.э.) и Канем в Центральном (ок. VIII в. н.э.). Таким образом, наблюдается процесс постепенного отступления периферии. Ясно прослеживается и смена центра, оказывавшего решающее воздействие на периферию в данном районе: древний Египет по отношению к ливийским племенам, затем Карфаген, а после Пунических войн — африканские провинции Рима. Если в конце I тысячелетия до н.э. вся Северная Африка, кроме Египта, играла еще роль периферии классовых обществ, то к началу пашей эры эта роль перешла к обществам, располагавшимся либо в глубине Сахары, либо в суданской полосе.

Третьим районом, в котором происходило непосредственное взаимодействие периферии и центра в Африке, было восточное побережье континента. Имея достаточно развитые связи со Средиземноморьем через Египет, Восточная Африка в то же время была не менее тесно связана с Южной Аравией и районом Персидского залива, т. е. с другим важным центром классообразования в древнем мире. Контакты с классовыми обществами способствовали сложению на восточном побережье особого культурно-хозяйственного типа, основанного на сочетании морского промысла с интенсивной морской торговлей при очень незначительной роли сельского хозяйства в прибрежных районах. В результате этого политической формой организации классового общества на восточноафриканском побережье на протяжении всей доколониальной истории был торговый город-порт с прилегающим к нему небольшим участком суши (Кильва, Пате, Занзибарский султанат).

Значение перечисленных районов в развитии контактов между классовыми обществами и первобытной периферией было неравноценным. Египет (или, более широко, долина Нила) сыграл в этом процессе особенно важную роль. Именно через Нильскую долину пришли в Африку производящие формы хозяйства — земледелие и скотоводство. Вопреки мнению тех, кто выделял самостоятельный западносуданский центр земледелия, исследования последних лет все более заставляют именно в Египте видеть тот центр неолитической революции, из которого производящие формы хозяйства распространялись в остальной Африке. Что касается доместикации диких животных, то в данном вопросе господствует полное единство взглядов относительно того, что долина Нила была одним из главных очагов этого процесса — вторичным относительно Ближнего Востока, но первичным для Африки.

Не менее важную роль сыграла долина Нила и в распространении в Африке железа. Неоднократно высказывавшееся мнение об автохтонном происхождении железоделательного производства в Африке результатами археологических работ не подтверждается.

Роль суданского и восточноафриканского районов во всех этих процессах была значительно скромнее. Но все же заслуживает внимания мысль об особой роли населения Центрального Судана в передаче тех или иных достижений культуры из Египта (а возможно, и из Юго-Восточной Азии) в остальные районы Африки.

Рассмотрение особенностей взаимодействия центра и периферии в условиях Африканского континента вплотную подводит нас к вопросу о том, в каких вообще формах осуществлялось это взаимодействие. Характер контактов оказывался различным в различных районах, но во всех случаях они включали обмен продуктами общественного производства центра и периферии. Этот обмен служил, так сказать, материальным основанием контактов.

Можно с достаточным основанием утверждать, что такой обмен всегда был более или менее неэквивалентным. Именно уровень этой неэквивалентности и определял в конечном счете конкретную форму, которую приобретало взаимодействие центральных и периферийных обществ. А варьировать этот уровень мог в весьма широких пределах: от обмена золота на ремесленные изделия по курсу, заведомо невыгодному (если исходить из понятий, свойственных центральным областям ойкумены) для того, кто предлагает золото, до прямого военного грабежа. Последний, в свою очередь, мог приобретать вид не только захвата пленных, скота и имущества, но и занятия тех или иных удобных для хозяйствования земель, что: неизбежно сопровождалось оттеснением прежних их пользователей на менее удобные, а иногда и вовсе непригодные для хозяйственного использования земли.

История Африки дает нам множество примеров любой из этих форм неэквивалентного обмена, причем в разное время в одном и том же районе могли сочетаться несколько таких форм. Если говорить в самом общем виде, то торговый тип неэквивалентности преобладал во взаимоотношениях Судана со Средиземноморьем и в обменах на восточном побережье. В северо-восточном районе господствующим в отношениях центра и периферии был тип прямых военно-политических контактов.

Особой формой контактов являлись миграции и переселения. Правда, случаи, когда причиной миграции было прямое давление классовых обществ или ближней первобытной периферии, довольно редки (пример — передвижения фульбе). В остальных случаях можно, видимо, говорить об опосредствованном воздействии центра на периферию, потому что именно контакты с ними создавали возможности для экспансии или миграции той или иной группы. Хорошим примером служит начавшаяся с I в. н.э. миграция народов семьи банту, ставшая возможной только после того, как эти народы познакомились с ямсом, бананом и таро, заимствованными, по-видимому, из Юго-Восточной Азии. Именно эти культуры сделали возможным преодоление полосы тропических лесов. В то же время на народы, встречавшиеся с переселяющимися банту, их миграция оказывала непосредственное давление, сопровождаясь вытеснением прежнего населения либо в зону тропического леса (пигмеи, возможно также аборигены Западного Судана), либо в неудобные для хозяйствования пустынные и полупустынные районы (народы койсанской группы).

Можно, по-видимому, говорить о различных результатах такого воздействия. У пигмеев так и не сложилось производящее хозяйство, несмотря на то что в языковом отношении они полностью подчинились своим бантуязычным соседям. Возможно, причины этого следует искать в своеобразном разделении труда между бантуязычными земледельцами и охотниками-пигмеями в условиях районов, граничащих с тропическим лесом. Обе группы обеспечивали оптимальное использование сложившихся у них навыков добывания средств к существованию именно в своей сфере трудовой деятельности. Такая специализация способствовала обмену, и в итоге получался своеобразный хозяйственный комплекс, в котором за каждой из сторон многолетней традицией закреплялась определенная роль. Что касается готтентотов и бушменов, то у них, вероятно, из-за утраты благоприятных для хозяйствования экологических условий произошла деградация хозяйства и утрата им производящего характера. Ведь культуры родезийского железа обнаруживают существование на данной территории значительных элементов населения бушменоидного типа. На примере Африки очень хорошо прослеживается связь, которая во все времена существовала между темпами и интенсивностью контактов центра и периферии и географическим обрамлением их взаимодействия. Так, в облегчении прямых контактов между древним Египтом и древнеэфиопскими государствами, а затем между Египтом эллинистическим и римским, с одной стороны, и нубийскими царствами и Аксумом — с другой, заметную роль играло наличие такого удобного транспортного пути в глубинные районы континента, как Нил.

Известно, что из областей граничивших с Верхним Египтом, в больших количествах доставлялись скот, ценные породы дерева, слоновая кость, рабы и другие товары, и этот импорт строился на непрерывной угрозе применения силы и ее действительном применении Египтом.

Контакты между Северной Африкой и Суданом были затруднены необходимостью преодолевать Сахару. Именно поэтому после римских походов в Фаззан и Тибести нам известны лишь две попытки установления прямых военно-политических связей между Северной Африкой и суданской зоной: алморавидское завоевание в конце XI в. и марокканская экспедиция паши Джудера в 1591 г. Марокканское завоевание может служить прекрасным примером регрессивного воздействия на периферийные общества со стороны развитого центра, поскольку оно резко затормозило самостоятельное развитие классового общества в этом районе ближней периферии.

Контакты восточноафриканского побережья с Египтом и Передней Азией издревле осуществлялись в основном морским путем. Хорошо известны путешествия египтян в страну Пунт, а «Перипл Эритрейского моря» (I в. н.э.) обнаруживает давнее знакомство купцов античного мира с Азанийским побережьем. Но при всей освоенности морского пути из Персидского залива или из Индии в Восточную Африку технические возможности тогдашнего мореходства в этом районе исключали возможность перевозки крупных военных сил. Поэтому военные экспедиции всегда ограничивались либо захватом порта с ближайшими окрестностями, либо участка побережья, достаточного для основания поселения.

Воздействие центра на формы социально-политической организации, складывавшейся на первобытной периферии, было значительно скромнее воздействия в хозяйственно-технологической сфере. В частности, в период, предшествовавший распространению ислама, едва ли можно проследить какое бы то ни было влияние обществ Средиземноморья и Переднего Востока на семейные отношения у африканских народов. Если говорить о других сторонах и уровнях социальной организации, то контакты с классовыми обществами, конечно, ускоряли процесс социальной и имущественной дифференциации на первобытной периферии, способствуя тем самым созданию предпосылок возникновения классов и государства.

Однако довольно сложно установить, в какой мере влияние классовых обществ определяло формы и темп эволюции общины. Более того, практически на всей территории Африки к югу от Сахары вне зависимости от интенсивности и продолжительности контактов с классовыми обществами не только не произошло разложение общины, но даже нигде не сложилось такой ее формы, как соседская община, ибо этому препятствовала потребность в коллективном труде сравнительно больших людских масс, обусловленная особенностями африканского земледелия.

В то же время экологические условия в большей части Африки предопределили сложение здесь отношений эксплуатации непосредственных производителей преимущественно в рамках той модели, которую многие исследователи рассматривают как «азиатскую» с сильной тенденцией к появлению бюрократическо-деспотической политической надстройки. В этих процессах немалую роль играло воздействие древнего Египта.

Правда, реально бюрократическо-деспотические структуры возникли лишь в Нильской долине, где тесные связи с Египтом не только ускорили сложение классового общества, но и вызвали подражание египетским формам государственно-политической организации. Государственные образования, складывавшиеся к югу от четвертого нильского порога, во многом были повторением тех форм организации, которые приносили с собой египетские завоеватели.

Влияние египетских политических форм на периферийные районы проявлялось настолько сильно, что правящие группы в этих районах, сформировавшиеся, вне всякого сомнения, под значительным воздействием египетского образца, в конце концов оказывались вполне подготовленными для захвата при благоприятной обстановке власти в самом Египте (XXII Ливийская династия, XXV Эфиопская династия).

Наличие в древнеегипетской цивилизации, автохтонной в своей основе, хотя и обогащенной средиземноморскими контактами, множества черт, сходных с культурами внутренних областей континента, облегчало усвоение достижений древнего Египта другими африканскими народами. В политико-идеологической сфере ряд исследователей считает возможным говорить о сохранении возникшей в Нильской долине традиции сакральной царской власти в средневековых обществах. Однако речь должна идти не столько об «африканском по происхождению», сколько о стадиальном сходстве, чем и объясняется хронологическое запаздывание появления этих политико-идеологических структур. Прямое воспроизведение форм социально-политической организации, заимствованных у обществ Нильской долины, в частности понятия царской или храмовой собственности на землю, было в Африке скорее исключением, чем правилом.

При всех различиях между отдельными районами можно отметить важную особенность процесса классообразования в Африке в целом. Этот процесс развивался здесь прежде всего через монополизацию «общественной административной функции», а не путем непосредственного использования возможностей получения прибавочного продукта. Принципиальное единство в характере процесса несомненно для всего континента. Различие же между отдельными районами определялось тем, какого рода общественная административная функция монополизировалась, и в этом не последнюю роль играло воздействие классовых обществ.

На северо-востоке Африканского континента такой функцией была организация строительных и ирригационных работ. Если ирригационные работы были особенно характерны для древнего Египта, то традиция строительных работ общегосударственного значения отчетливо прослеживается в Мероэ или в Аксуме. В суданском районе и на восточном побережье главное место занимала торгово-организаторская функция. Караванная транссахарская торговля в Судане, морская торговля на востоке служили основным каналом, по которому осуществлялось воздействие развитых районов Средиземноморья — Передней Азии на африканские общества. В этом процессе ближняя периферия (в Судане — от гарамантов до Борну и Сонгаи, в Восточной Африке — города побережья) выступала в качестве посредника в сношениях между внутренними районами континента и средиземноморско-ближневосточным миром. Ярче всего это проявлялось в торговле рабами и золотом, которые поступали из глубинных районов Африки.

Именно в торговле этими важнейшими товарами яснее всего проявлялась та неэквивалентность обмена, о которой уже шла речь. Характерно и то, что, вне зависимости от характера преобладающих отношений между центром и ближней периферией, контакты между последней и периферией дальней почти всегда имели форму прямого военно-политического воздействия. Иначе говоря, степень неэквивалентности обмена имела тенденцию к возрастанию по мере удаления от центра.

Учитывая посредническую роль ближней периферии, при которой не возникало достаточных стимулов к ускоренному развитию собственного хозяйства составлявших ее обществ, легко понять, что монополизация торгово-организаторских функций верхушкой общества неизбежно вела к появлению зачаточных форм государственно-политической организации задолго до завершения процесса сложения общественных классов.

В Судане и Восточной Африке торговые контакты стали важнейшим стимулом сложения правящей верхушки на основе перерождения старой родовой знати. Позднее к ней добавляются и в конечном счете оттесняют ее на задний план новые социальные группы: военная аристократия и купечество, тесно связанные с мусульманской религиозной верхушкой. При этом на восточном побережье в составе правящих групп городов-государств был гораздо сильнее представлен пришлый этнический элемент, хотя, конечно, чаще новый правящий класс складывался на основе известного компромисса между старой и новой знатью.

Необходимо вместе с тем принимать во внимание, что торговые контакты были более необходимы центру, нежели первобытной периферии. Достаточно напомнить роль рабов-зинджей в освоении засоленных земель Нижнего Ирака или место товаров из транссахарской Африки в европейской торговле XIII—XIV вв., а также социально-экономические явления, связанные с этой торговлей в процессе сложения капиталистических отношений в Западном Средиземноморье.

Одним из немаловажных проявлений воздействия классовых обществ на первобытную периферию в Африке были идеологические влияния, в конкретной исторической обстановке почти исключительно религиозные. Однако, давая идеологическую санкцию новым формам социально-экономической и политической организации, привносимым на периферию классовыми обществами, сами новые формы идеологии оказывались в результате длительного процесса приспособления к местным условиям весьма мало похожими на «классические». История африканского ислама служит тому доказательством.

Таким образом, и в этом случае с наибольшей легкостью усваивались те идеологические представления, которые были близки к собственным, а остальные, даже в случае их восприятия, подвергались сильной переработке.

Америка (до середины II тысячелетия н. э.)

В настоящее время большинство ученых полагает, что цивилизации доколумбовой Америки сложились в ходе самостоятельного исторического развития и длительное время развивались изолированно от Старого Света. Разумеется, это не исключает возможности получения ими отдельных импульсов (например, керамического комплекса) извне. В то же время становление самих американских цивилизаций, очевидно, происходило в обстановке активных взаимовлияний и обмена культурными достижениями.

В Америке традиционно выделяются два центра раннеклассовых обществ: ацтекско-майянский в Мексике и Гватемале (Мезоамерика) и инкский (Андский) в Перу и Боливии. Окружавшие их племена находились на различных уровнях развития. Наиболее продвинутыми были племена Промежуточной области, охватывавшей территорию современных Никарагуа, Коста-Рики, Панамы, а также Колумбии и Эквадора. Именно здесь под влиянием ранее сложившихся классовых обществ шел процесс формирования варварских государственных образований. Пуэбло на севере Мексики, тараски и миштеки — юго-западные соседи ацтеков, какчи-кели и кекчи у южных границ городов-государств майя, куна в Панаме, тайрона, бонда, кимбайя, каука и в первую очередь чибча-муиски в Колумбии, тумако и кара в Эквадоре, диагиты, атакаменьо и арауканы у южных границ инков — вот далеко не полный перечень культур и народов, близко примыкавших по уровню своего развития к очагам цивилизации и испытавших на себе сильное воздействие более развитых обществ. За их счет и происходило дальнейшее расширение области высоких цивилизаций, «вываривание» соседних народов в государственном котле. И здесь близость к центрам цивилизации во многом определяла темпы развития. Так, арауканы, сравнительно поздно, и то лишь частично, попавшие под влияние инков, в социальном отношении отставали от населения северных Анд, хотя в экономическом шли с ними наравне.

В Северной Америке наиболее передовыми в экономическом и культурном отношении были индейцы юго-запада и юго-востока США, издревле связанные с южными районами, получившие оттуда навыки производящего хозяйства и испытавшие сильное культурное и идеологическое воздействие, в том числе религиозное. В свою очередь, они также оказывали определенное культурное воздействие на своих северных соседей.

Остальная огромная масса племен охотников, собирателей и примитивных земледельцев значительно отставала по уровню развития от зоны высоких культур. В Южной Америке наиболее отсталыми были народы, населявшие зону тропических лесов Амазонки, — араваки, карибы, тупи-гуарани и др. Муиски, жившие на плоскогорье Восточных Кордильер в Колумбии, находились как бы на острове, сплошь окруженном племенами, далеко отстававшими от них по уровню своего социально-экономического развития. Населению северной зоны американских цивилизаций — майя, миштекам, тольтекам и пр. — также приходилось постоянно сталкиваться с отсталыми племенами, устремлявшимися из юго-западных районов Северной Америки на юг. Индейцы Калифорнии, несмотря на свою близость к развитым племенам юго-запада США, оставались собирателями и охотниками. Таким образом, одной из особенностей взаимоотношений классовых обществ и первобытной периферии в Америке было весьма значительное несовпадение понятий ближней и дальней периферии с уровнем развития, достигнутым этими племенами. Причины этого, очевидно, следует искать в природно-географических особенностях среды, зачастую ставившей препятствия на пути распространения производящего хозяйства, и в исторических особенностях развития Америки, в частности в сравнительно позднем появлении государственности и непрерывных миграциях.

Другой особенностью взаимоотношений классовых и первобытных обществ в Америке был значительно меньший, чем в Старом Свете, технологический разрыв между центром и первобытной периферией. Это ограничивало возможности экономического воздействия на периферию, которое проявлялось главным образом в постепенном распространении производящей экономики и началось задолго до появления первых американских государственных образований. Торговля с периферией, конечно, велась. Например, довольно оживленную торговлю с соседними первобытными племенами вели муиски, причем эти племена поставляли муискам сырьё и получали взамен изготовленную из него продукцию. Торговые пути простирались до залива Урабы и берегов Ориноко на востоке до нижнего течения Магдалены на севере и до тихоокеанского побережья южнее линии экватора. Именно этими древними торговыми путями испанцы впоследствии проникли в запрятанную в глубине континента страну муисков.

Отсутствие значительного технологического разрыва между классовыми обществами и первобытной периферией в Америке объясняет третью особенность их взаимоотношений — очень большую роль военно-завоевательных контактов и миграций. Классовые общества Америки стремятся к территориальной экспансии, расширяют свою территорию за счет первобытной периферии, навязывают покоренным племенам свои порядки, что приводит к включению их в условия государственной жизни или к значительной деформации их общественного строя. Так, к моменту появления европейцев государство ацтеков простиралось с востока на запад от океана до океана, и ацтеки навязали систему примитивного ограбления в виде данничества огромной массе варварских племен. В идеологической сфере наиболее заметным результатом ацтекского влияния был навязанный ими народам, объединенным под их эгидой, кровавый культ массовых человеческих жертвоприношений, использовавшийся как средство устрашения покоренных народов.

Муиски оказывали значительное политическое и идеологическое воздействие на племена лаше и гуане не только через тесные торгово-экономические связи, но и посредством включения последних в единую иерархическую систему военно-политических объединений, во главе которых стояли муиски.

Сложившееся в XIV—XV вв. государство инков объединяло значительное число народов, живших на побережье и в горной части современных Перу, Боливии, Эквадора, Северного Чили и Аргентины. Созданное в результате завоеваний, в том числе первобытной периферии, государство инков насчитывало несколько миллионов человек. Среди них были и такие отсталые общности, как примитивные охотники и собиратели уанкапампа, уануку, уркильясу и древнейшие обитатели озера Титикака — индейцы уру, и примитивные земледельцы — анпара, тухма (в окрестностях Тукумана), и носители развитой земледельческой культуры — кара, чачапойяс в Эквадоре, арауканы в Чили, диагиты и атакаменьо в Аргентине, и такие высокоразвитые сложившиеся общности, как чанка и чину на побережье.

Целый ряд мероприятий способствовал их включению в условия государственного существования: система регулярного сбора дани, распространение ряда привилегий правящей инкской знати на аристократическую верхушку покоренных племен (в их числе освобождение ее от налогов и предоставление права на замещение некоторых должностей), вовлечение покоренных племен в завоевательные походы, введение в качестве обязательных языка кечуа и государственного культа Солнца, насильственное переселение части покоренных жителей (митмайкуна) в другие районы государства и т. д. В результате многие из завоеванных племен подтягивались к уровню развития, достигнутому центром. Через систему управления, торгово-экономические связи, государственный культ их первобытнообщинные институты подвергались разрушению и деформации.

Однако и здесь важным фактором был уровень социально-экономического развития, достигнутый самой первобытной периферией. Так, древние земледельцы арауканы и кара были сравнительно быстро приобщены к политико-административной системе инков. Однако стремление инков включить в государственный механизм земледельцев тропических лесов или примитивных уру, живших рыболовством и собирательством, мало к чему привело. Испанский монах Мартин де Моруа писал, что инки пытались заставить их служить в своей армии, однако «уру, не умевшие держать оружия в руках, шли на войну почти безоружными и гибли как мухи, так как не имели никакой военной подготовки». Великий инка Синчи Рока, считавший уру народом диким и бесполезным, приказал, «чтобы уру ежемесячно сдавали налог в виде вшей» как своеобразный вклад в оздоровление общественного быта.

Со своей стороны давление и миграции первобытных племен сильнейшим образом отражались на темпах развития и институтах классовых обществ и даже на самом их существовании, равно как и на вовлеченных в эти миграции первобытных племенах. Так, государственность муисков формировалась под давлением племен, находившихся на более низкой стадии развития, и отчасти была форсирована необходимостью борьбы с ними. В истории Америки известны также примеры того, как в результате нашествия племен, стоявших на сравнительно низком уровне социально-экономического развития, гибли высокоразвитые общества. При этом, однако, победители нередко не только быстро усваивали более высокую культуру побежденных, но и распространяли её на значительную территорию.

Хорошим примером тому является история небольшого племени ацтеков. К моменту обоснования их в долине Анахуака (1325 г.) они значительно отставали в социально-экономическом отношении от тепанеков, которым они выплачивали дань. Если хроники рисуют ацтеков периода их странствий как небольшое кочующее племя, то в ходе переселений, освоения земель и миграций их родоплеменные нормы претерпели значительные изменения. Большую роль в этом сыграло и влияние тепанеков, у которых ацтеки заимствовали ряд новых институтов. Таким образом, в развитии народов ацтекского государственного объединения внутренний и внешний факторы были неразрывно связаны.

В то же время развитие цивилизации майя серьезно сдерживалось в результате частых вторжений отсталых, варварских племен с севера. Постоянные нашествия неоднократно деформировали и, в конце концов, разрушили государственность майя, оказавшись регрессивным фактором для социально-экономического развития.

Влияние миграций на социально-экономический строй втянутых в них или задетых ими народов не ограничивалось прямым взаимодействием между раннеклассовыми и первобытно-периферийными обществами. В результате миграций и переселений многие племена были оттеснены в малоблагоприятные для развития и изолированные области, что могло даже приводить к их регрессу. Поскольку направление и конкретный ход миграций не в последнюю очередь были связаны с существованием классовых обществ, они косвенно влияли и на эти процессы.

Известны примеры регресса племен, оттесненных еще в доколумбовую эпоху в зону тропических лесов. Распространение в этой зоне войн ради захвата добычи для человеческих жертвоприношений и каннибализма, происходившее, возможно, под воздействием классовых обществ, в данном случае отрицательным, сильно ограничивало возможности экономического развития и определенным образом влияло на социальную организацию, заставляя разбросанные мелкие общины объединяться в более крупные укрепленные поселения.

В настоящее время трудно сказать, как далеко простиралось влияние классовых обществ Америки, прямое или косвенное (через посредство ближней первобытной периферии или в результате миграций, переселений и т. д.). По-видимому, оно все же не охватывало весь континент. В Северной Америке им, судя по всему, остались не затронутыми охотники и рыболовы северной зоны, а импульсы андской цивилизации, очевидно, не доходили до индейцев пампы и чилийского побережья. Характер контактов между раннеклассовыми и первобытно-периферийными обществами во многом зависел от уровня развития племен периферии. Чем выше он был, тем более многогранными и интенсивными были такие контакты. Большой разрыв в уровнях развития приводил к тому, что стороны не оказывали друг на друга сколько-нибудь существенного воздействия. Таким образом, с момента возникновения первых государств развитие классовых обществ и их первобытной периферии происходило в постоянном взаимодействии. Хотя такое взаимодействие было двусторонним, главным и определяющим в нем все же являлось влияние классовых обществ на первобытную периферию. Наблюдается неуклонный процесс распространения цивилизации по ойкумене и сокращение территории, занятой племенами, сохраняющими первобытнообщинный строй.

В историческом плане наличие первобытной периферии было присуще всем классовым обществам древнего мира и значительной части средневековых обществ. По-видимому, для рабовладельческих обществ античного типа первобытная периферия была необходима, являясь объектом эксплуатации, источником рабов и сырья, а также предоставляя возможность периодически сглаживать внутренние противоречия за счет распространения рабовладельческих отношений вширь, на новые территории (пример — территориальная экспансия Рима). Социально-экономические структуры феодальных обществ не требовали ни обязательного внешнего источника эксплуатации, ни постоянного развития этих обществ вширь, тем более за счет первобытной периферии. Большинство феодальных обществ Западной Европы столетиями развивалось при ее отсутствии.

Что касается классовых обществ типа передневосточных, африканских, мезоамериканских и др., объединяемых иногда условным понятием “азиатского способа производства”, то во всех этих обществах была одна особенность, а именно важная роль государства в непосредственной эксплуатации зависимого населения и перераспределении прибавочного продукта внутри господствующего класса, которая во многом определяла их взаимоотношения с первобытной периферией. В той или иной степени периферия, безусловно, являлась для них объектом эксплуатации. Однако возможность такой эксплуатации все же не была определяющей для их нормального функционирования. В подтверждение можно привести тот факт, что экспансия передневосточных государств в III—I тысячелетиях до н.э. была направлена в первую очередь не против первобытных соседей, а против тех, кто жил уже в условиях государственного существования. Но значение первобытной периферии в жизни первых классовых обществ не ограничивалось пассивной ролью потенциального объекта эксплуатации. Оставляя в стороне хозяйственные, военные и иногда даже технические заимствования, сделанные классовыми обществами, не рассматривая то влияние, которое оказало само существование периферии на развитие их научной и философско-этической мысли (например, противопоставление цивилизации с ее пороками идеальному обществу варваров, столь популярное у стоиков и киников), мы отметим лишь последствия вооруженной борьбы.

По мере разложения первобытнообщинных отношений на периферии усиливается стремление к грабительским войнам, к обогащению за счет соседей. Желанными объектами этих агрессивных устремлений естественно становятся цивилизованные области ойкумены. На земном шаре нет ни одного крупного региона, классовые общества которого не подвергались бы нашествиям периферийных племен.

В результате подобных нашествий периферийные племена обычно быстро переходили к классовым отношениям, но одновременным следствием их было опустошение культурных областей, экономический регресс, прерывность социального развития и его общие замедленные темпы. Иным, и то не по характеру, а по последствиям, было лишь Великое переселение народов, которое привело к гибели Римской империи, но открыло перед Европой возможность дальнейшего развития, разрушив античную цивилизацию.

Распространение цивилизации по ойкумене в основном происходило двумя путями: в результате возникновения новых ее очагов и путем территориальной экспансии уже существующих государств. В первом случае известны примеры того, как новые государства и очаги цивилизации возникали в результате спонтанного развития (Америка) без сколько-нибудь значительного внешнего воздействия. Однако значительно чаще они возникали в результате воздействия со стороны государств, уже существовавших ранее. В свою очередь, вновь возникшие государства и очаги цивилизации оказывали влияние на появление новых и т. д. (например, Южная Месопотамия — Ассирия — Мидия — Иран). В этом аспекте можно говорить о первичных, вторичных, третичных и т. д. очагах государственности и цивилизации, но лишь условно, потому что один и тот же очаг, будучи вторичным, т. е. испытав определенное внешнее влияние, способствующее его возникновению, мог быть первичным как в смысле самостоятельности своих социальных и культурных учреждений, так и по отношению к остальным племенам и народам своего региона.

Территориальная экспансия уже существующих государств приводила к насильственному включению племен первобытной периферии в условия классового существования, что обрывало их спонтанное развитие. Дальнейшая история таких племен чаще всего была сопряжена с их более или менее интенсивной аккультурацией, насильственным насаждением черт, присущих обществу-завоевателю. Одновременно их инкорпорация в классовые общества отражалась и на социально-экономических процессах, протекавших в последних. Возникновение внутренней первобытной периферии могло приводить к развитию классовых отношений не столько вглубь, сколько вширь, способствовало сохранению отдельных архаических черт и институтов (таких, как община, пережитки родоплеменного деления общества и др.). Чаще всего это, по-видимому, замедляло общие темпы общественного развития, хотя в отдельных случаях могло служить основой для перехода общества к иной, более прогрессивной социально-экономической структуре (переход к феодализму в Европе).

Распространение государственности и цивилизации по ойкумене, какими бы путями оно ни достигалось, способствовало приближению классовых обществ к первобытной периферии и тем самым усиливало их экономическое, политическое и культурное влияние.

Влияние более передовых обществ на отсталые наблюдается на протяжении всей истории человечества. Но с возникновением классовых обществ оно приобретает качественно иной характер. Во-первых, оно становится значительно всесторонним и интенсивным — в той или иной степени все классовые общества вне зависимости от своей структуры сами активно стремятся к контактам со своей первобытной периферией. Во-вторых, значительные районы периферии становятся объектом эксплуататорских устремлений со стороны классовых обществ. В-третьих, под воздействием классовых обществ вне зависимости от его конкретных результатов очень часто нарушается спонтанное развитие периферийных обществ.

Влияние классовых обществ на первобытную периферию можно разделить на технологическое, экономическое, социально-политическое и идеологическое. Разумеется, все это лишь различные стороны одного процесса, и необходимость их выделения вызывается тем обстоятельством, что в конкретной исторической ситуации они проявлялись с неодинаковой силой и давали различные результаты.

Под технологическим воздействием мы понимаем заимствование первобытной периферией технических достижений классовых обществ: металлургии, гончарного круга, колесного транспорта и т. д., что приводило к ускорению ее социально-экономического развития.

Экономическое воздействие выражалось в установлении торговых связей с первобытной периферией. Несмотря на то, что эта торговля чаще всего носила неэквивалентный характер и являлась средством извлечения прибавочного продукта, она определенным образом могла способствовать развитию производства (например, увеличению производства зерна и скота на продажу, росту добычи полезных ископаемых или пушнины). В еще большей степени она могла способствовать социальной дифференциации внутри разлагающихся первобытных обществ (например, в результате сосредоточения богатств в руках родоплеменной верхушки). Однако торговля с классовыми обществами могла также искажать или даже тормозить общественное развитие первобытной периферии (развитие товарного производства пушнины в Сибири, работорговля с арабами в Африке в средние века).

Социально-политическое воздействие было, пожалуй, наиболее многогранным, включая в себя политические взаимоотношения классовых обществ с первобытными племенами (войны, союзы), вызванные ими этнические перемещения и миграции, влияние социальных институтов классовых обществ (например, распространение кастовой системы в Юго-Восточной и особенно в Южной Азии), возникновение на периферии сильных племенных союзов, ускоренное потребностями обороны от классовых обществ, подражание местных вождей сакральному царскому культу и т.д.

По понятным причинам наиболее трудно уловить идеологическое воздействие и особенно его результаты. Мы можем констатировать определенное идеологическое воздействие Египта или Эгеиды, доходившее до очень отдаленных районов первобытной периферии (распространение мегалитических сооружений и солярных культов), но его результаты остаются для нас в высшей степени гипотетичными. Однако значительно более полные материалы по средневековому периоду показывают, сколь далеко это воздействие может проникать — иногда даже дальше, чем политическое или экономическое, — и к каким это может приводить важным последствиям. Например, распространение таких религий, как христианство, ислам, буддизм или индуизм, оказывало значительное влияние на социальные структуры, формы семьи и брака и т. д.

Констатация воздействия классовых обществ на первобытную периферию и даже классификация его различных форм сами по себе мало что говорят о факторах, ему благоприятствующих или, наоборот, препятствующих, и о его конечных результатах. Из множества таких факторов выделяются три фактора.

Первый фактор зависит от характера самих классовых обществ. Например, античные общества с их сравнительно развитым товарным хозяйством более активно контактировали с первобытной периферией, и сфера их воздействия была значительно более широкой, чем у обществ передневосточного типа.

Второй фактор — территориальный. В этом смысле можно говорить о ближней и дальней первобытной периферии. Контакты с первой чаще всего были более разнообразными и интенсивными, что стимулировало быстрейшее развитие населявших ее племен по сравнению с племенами дальней периферии, связи которых с очагами цивилизации обычно были опосредствованы именно племенами ближней первобытной периферии. В результате племена ближней периферии в социально-экономическом отношении по общему правилу были более продвинутыми, чем племена дальней. Конкретно это находило выражение в том, что классовые общества чаще всего были окружены племенами, первобытнообщинный строй которых находился в стадии разложения. Имеющиеся исключения объясняются территориальной экспансией классовых обществ (будь то в форме прямых захватов или колонизационной деятельности), возникновением новых очагов цивилизации, миграциями, особыми природно-географическими причинами и наконец — не в последнюю очередь — закономерностями внутреннего развития.

Третий фактор — уровень внутреннего развития — является третьим и важнейшим фактором, определявшим саму возможность восприятия внешнего воздействия. Очевидно, для того чтобы внешнее влияние оказалось наиболее действенным, т. е. привело к максимально возможным структурным изменениям внутри общества-реципиента, требуется определенное соответствие в уровнях развития между передающим и воспринимающим обществами.

Наиболее действенным и всесторонним было влияние классовых обществ на племена периферии, уже вступившие в эпоху классообразования. Уровень их развития был достаточно высоким, чтобы воспринимать не только технические достижения цивилизации, но и определенные идеологические импульсы, исходящие от нее, а при наличии соответствующих условий вступать с классовыми обществами в торговые и политические взаимоотношения и даже перенимать их отдельные социальные и экономические институты.

Более отсталые первобытные общества (говоря условно, находящиеся приблизительно на стадии родовой общины или переходящие к первобытной соседской) легче всего воспринимают материально-экономические достижения цивилизации (производящее хозяйство, металлургию, гончарство и т. д.). Но и тут требуется определенное соответствие уровней развития, наличие внутренних предпосылок для восприятия. Например, для распространения гончарного круга и металлургии требуются соответствующие внутренние условия: наличие определенного прибавочного продукта, возможностей для развития второго крупного общественного разделения труда и т. д. Медленное распространение металлургии в Южной и Юго-Восточной Азии показывает, что там, где внутренние условия первобытной периферии неблагоприятны для заимствования, даже близкое соседство с цивилизованными областями не обусловливает автоматического перехода к веку металла. Например, гончарный круг является верным археологическим признаком наличия классовых отношений, так как распространение гончарного круга возможно только при наличии ремесленников-профессионалов, далеко зашедшего общественного разделения труда и производства на продажу. Правда, известны случаи, когда гончарный круг заимствовался обществами, едва ли подготовленными к этому внутренне (Северный Кавказ в эпоху бронзы), но и этот факт скорее служит не опровержением, а подтверждением сформулированного выше правила, потому что он вскоре там вновь исчез на сотни, а то и тысячи лет.

Прямое социальное воздействие воспринимается отсталыми обществами с трудом. Тавры в течение столетий жили бок о бок с херсонеситами, но не заметно, чтобы это сколько-нибудь существенно повлияло на их социальные институты. Ограниченные возможности экономических связей таких племен с классовыми обществами также ставят предел заимствованиям извне. Торговля, за исключением экзотических продуктов, ведется довольно слабо. Не случайно греко-таврские отношения в отличие от греко-скифских характеризуются крайней враждебностью.

Все же там, где экономические связи имели место, они определенным образом воздействовали на развитие первобытнопериферийных обществ. Многовековая пушная торговля с югом, по-видимому, повлияла на своеобразие социальных институтов многих народов Сибири, Что же касается прямого идеологического воздействия, то по изложенным выше причинам оно, как правило, также было затруднено. Однако оно было возможно через посредство других периферийных племен, более продвинутых в своем развитии. Очевидно, именно таким путем доходили до населения Карелии далекие отголоски передневосточных мифов. Вообще возможно, что различные виды влияния классовых обществ на отсталые племена были более действенными, если это влияние было опосредствовано племенами, находившимися как бы на промежуточной ступени развития. Близкое соседство с цивилизацией могло скорее разрушить отсталые общества, чем стимулировать их развитие.

Соседство с государствами, разумеется, не могло не сказаться на рассматриваемых обществах, вынужденных вступать со своими соседями в определенные взаимоотношения. Несмотря на то, что возможности прямого заимствования были ограниченны, давление со стороны соседей могло приводить к трансформации их социального строя и социальных институтов. В ещё большей степени это относится к наиболее отсталым из известных этнографии обществам. Возможности для восприятия прямых импульсов, исходящих от цивилизации, здесь крайне ограниченны из-за слишком большого разрыва в уровне развития. Между государством и племенами охотников-собирателей существует барьер, очень мало преодолимый. Даже возможности для заимствования отдельных элементов материальной культуры здесь весьма невелики. Пигмеи Африки так и не смогли освоить ни земледелия, ни производства железа, хотя широко пользовались железными орудиями. Разумеется, все это не означает, что влияний не было или что они вообще невозможны. Но они воспринимались значительно легче, когда передавались через общества, также еще живущие первобытнообщинным строем, но находящиеся на более высоком уровне развития и уже подвергшиеся влиянию цивилизации.

Результаты воздействия классовых обществ на первобытные общества были столь же различными, как и воспринимающая способность последних. Для племен, уже вступивших или вступавших в эпоху классообразования, следствием такого воздействия обычно было ускорение темпов разложения первобытнообщинных, отношений и переход к государственности. Последнее зависело уже не только от достигнутого уровня развития, но и от конкретной политической ситуации, складывавшейся под давлением и при активном участии классовых обществ. Результаты воздействия на не столь продвинутые общества, по всей видимости, были более противоречивыми. Не исключено, что своеобразное сочетание более развитых элементов общественной структуры с архаическими в какой-то мере обусловлено именно внешним влиянием. Труднее всего решить, сказалось ли существенным образом воздействие классовых обществ на социальной организации наиболее отсталых народов. Кажется вполне вероятным, что само пребывание их в наиболее изолированных районах, в неблагоприятном природном окружении во многих случаях явилось следствием прямого или косвенного давления со стороны классовых или просто более развитых обществ.

Результатом такого давления мог быть регресс в социальной и экономической областях или противоречивое сочетание отсталых институтов с более развитыми, но при всех обстоятельствах — замедленные темпы развития.

Таким образом, воздействие первых классовых обществ на первобытную периферию наиболее заметно в сфере технологии и экономики. Чаще всего оно вело к важным переменам в производстве и распределении со всеми вытекающими отсюда социально-экономическими последствиями.