Глава II. Реформы и революции

Систематические преобразования составляют одну из самых трудных задач государственной жизни. Надобно разом переделать то, что создалось многими годами медленного развития, нарушить упроченные права и интересы, на которые люди привыкли полагаться, приучить граждан к неведомым дотоле порядкам, изменить не только учреждения, но и нравы. Обыкновенно при этом возбуждаются общественные страсти, возгорается борьба между приверженцами старого и нового порядка вещей. Правительство, предпринимающее преобразования, должно вместе с тем умерять неизбежные волнения, иногда укрощать тех самых, в пользу которых оно действует, а с другой стороны, щадить те интересы, которые оно нарушает, и стараться сделать для них перемену возможно менее чувствительною. Для этого требуется редкое сочетание качеств: нужно ясное сознание цели и средств, основательное знание существующих отношений, способность прилаживаться к разнообразию жизненных условий, не роняя достоинства власти, умение выбирать людей и направлять их к предположенной цели. Только сильное правительство способно с успехом исполнить такую задачу, и при этом все-таки, как скоро разгораются страсти, оно рискует не удовлетворить ни той, ни другой стороны.

Преобразования могут, впрочем, более или менее глубоко затрагивать существующие отношения, смотря по цели, которую они себе ставят. Они могут быть политические или социальные, иметь ввиду переустройство государства или изменение гражданского порядка. Последние имеют наиболее глубокое и важное значение; они ближе всего касаются существующих интересов. Переведение одного общественного строя в другой составляет критическую эпоху в народной жизни, которая получает через это совершенно новое направление. Наименее глубоко захватывают, по-видимому, преобразования, имеющие ввиду умножение государственных сил; но так как последние вполне зависят от того, что может дать общество, и быстрое их умножение возможно только поднятием и напряжением общественной деятельности, то и эти реформы могут, при известных условиях, дать народной жизни совершенно новый толчок.

Таково именно было значение реформ Петра Великого. Цель его была сделать из Московской России крепкое государство, способное стоять в рядах европейских народов и играть всемирноисторическую роль. Для этого надобно было вывести его из уединенного континентального положения и выдвинуть его к морю. В этих видах был завоеван Азов, составлена коалиция против Швеции. Но первое несчастное сражение при Нарве показало, что силы России далеко не были в уровень с этою задачей. Надобно было создать войско и флот, а для этого требовались деньги и люди. Россия, два века находившаяся под игом татар и едва вышедшая из внутренних смут, грозивших ей уничтожением, была бедна как материальными средствами, так и умственным развитием. Надобно было поднять ее на новую высоту, двинуть промышленность и торговлю, насадить просвещение. И все это приходилось делать не мало-помалу, а сразу, напрягая все силы, чтоб одолеть могучего соседа. Для такой задачи требовался исполин умом и характером, и таков был Петр Великий. Об исторических началах тут не могло быть речи. Прошлое России состояло в порабощении сперва татарскому игу, а затем власти московских государей, которых вся политика заключалась в закреплении всех сословий к государственной службе. И дворяне, и купцы, и крестьяне - все обратились в холопов; каждый на своем месте должен был нести наложенную на него тяжелую службу. Надобно было этот покорный материал обратить на пользу отечества, победить присущую ему косность, просветить его светом науки и тем самым сделать его способным воспринять со временем семена свободы. Это и сделал Петр Великий. Сам он, требуя от всех усиленной службы, подавал первый пример, сам работал, как плотник, учился всякому мастерству и учил других, просвещался европейскою наукой и просвещал своих подданных. С своим всеобъемлющим знанием и изумительною энергией, он охватывал все области, вникал во все подробности. Под его могучим дуновением все разом должно было измениться - и понятия, и нравы. Старые, полуазиатские обычаи были отвергнуты, русские люди принуждены были сбрить свои бороды, надеть европейское платье, приобщиться к европейскому образованию. Тупое сопротивление приверженцев старины было тем упорнее, что преобразования касались не только общественного, но и частного быта; но гениальный властитель все одолел. Создались и войско, и флот, и финансовые средства, и новые государственные учреждения; водворились новые нравы; нашлись и люди для исполнения великих замыслов. Вызванное Петром стремление к просвещению никогда уже более не иссякало. Россия с неудержимою силой двинулась по новому пути вследствие толчка, данного ей великим преобразователем.

Такие примеры редки в истории; для совершения такого переворота нужен гений первой величины. Это еще раз доказывает великое значение исторических личностей. В них сосредоточивается сила, которая без этого двигателя рассеялась бы напрасно или приняла бы несравненно более медленный ход. Поэтому все возражения против преобразований Петра Великого обнаруживают только весьма поверхностное понимание и его задач, и тех условий, среди которых он действовал. Никто не решается отвергать величие и успех совершенного им дела. То, что он задумал, исполнилось в течение всей последующей истории. Россия сделалась одною из могущественнейших держав мира; она приняла почетное участие в судьбах Европы и усвоила себе плоды европейского просвещения. Но, признавая все это, утверждают, что это могло бы совершиться мало-помалу, без такого крутого перелома, сохраняя уважение к преданиям и обычаям старины. Могло ли бы дело Петра совершиться иным путем, об этом, при отсутствии всяких фактов, мудрено разгадывать. Во всяком случае, без такого крутого перелома не было бы ни Полтавской битвы, ни последующих побед над Турцией, ни войн с Наполеоном, не было бы ни новой русской литературы, ни университетов, ни того образованного строя мыслей и жизни, который привел наконец к великим реформам Александра Второго. Уединенное и слабое Московское государство, сверху донизу опутанное холопскими отношениями, вероятно, со временем выбилось бы на более широкую дорогу и вступило бы в более или менее близкие отношения к Европе. Но на это потребовались бы целые века, и печать полуазиатского быта, которая и ныне не совсем изгладилась, осталась бы на нем навсегда. При таких условиях посредником между Россией и Европой, в силу географического положения, была бы Польша, от которой мы состояли бы в полной зависимости. Из этого униженного положения, из погружения в византийский формализм и азиатскую косность нас вывел Петр Великий.

Екатерина Вторая довершила дело Петра. Россия раскинула свои владения до Черного моря; могущество Оттоманской империи было сломлено; возвращены были русские области, отторгнутые завоеваниями литовских князей и впоследствии присоединенные к Польше. Россия стала одною из самых могущественных европейских держав, которой голос имел значительный вес в европейских делах. Но Екатерине предстояла и другая задача: после умножения государственных сил надобно было позаботиться о внутреннем благоустройстве. Поклонница либеральных и гуманных учений XVIII века, состоя в личных сношениях с выдающимися умами того времени, одержимая преобразовательными стремлениями, которые, под влиянием новых идей, распространялись и в правительствах и в обществе, она хотела прославить свое царствование не только военными подвигами, но и законодательною деятельностью. Ее Наказ свидетельствует о ширине и возвышенности ее замыслов. Однако она не думала прямо прилагать теории французских философов к вовсе не подготовленной к ним России. О Дидро, который побуждал ее к преобразованиям, она отзывалась, что ему легко говорить: он имеет дело только с пером и бумагой, а ей приходится оперировать над человеческим телом. Мы видели, с какою обдуманностью и осторожностью она проводила свои меры, внимательно прислушиваясь к разнообразным мнениям и решаясь только тогда, когда она была уверена в успехе. Этому способствовало и собственное ее положение: иностранка, вступившая на престол чуждого ей государства без малейшего на то права, она должна была сперва изучить страну и познакомиться с ее потребностями. С этою целью и была созвана знаменитая Комиссия об Уложении, состоявшая из выборных от всех сословий. Из трудов ее не вышло никакого законодательного памятника, но они послужили драгоценным материалом для последующего законодательства. Познакомившись с людьми, с их понятиями и нуждами, Екатерина могла приступить к своей задаче уже с полным знанием дела. Об изменении сословного строя нечего было и думать. Мы видели, что оно подготовляется развитием средних классов, а именно этот элемент в России был крайне скуден и материальными средствами, и умственными силами. Самое учение Монтескье, которым Екатерина главным образом руководствовалась в своем Наказе, признавало необходимость сословного строя, и в особенности независимого положения дворянства, для монархического правления. В России дворянство было единственным сословием, которое восприняло европейское просвещение и носило в себе сознание государственных потребностей; на него только и можно было опереться. Со времен Петра Великого в судьбе его произошла коренная перемена: Петром Третьим оно было избавлено от обязательной службы. Екатерина упрочила это положение, даровав ему полное право собственности на земли и местную корпоративную организацию. Жалованная Грамота Дворянству была плодом этих стремлений. Русское дворянство сделалось сословием независимых землевладельцев, частью посвящающих себя государственной службе, частью живущих на местах и имеющих в своих руках значительную долю местного управления. Сила его была тем значительнее, что оно не составляло замкнутого в себе сословия, а оставалось открытым для всех путем государственной службы. Но законодательство Екатерины не ограничилось устройством дворянского сословия. Такая же жалованная грамота была дана и городам, которые еще со времен Петра Великого пользовались широкою автономией. Теперь с них сняты были казенные обязательные службы; точно определены были права и устройство каждого из разряда городских обывателей. Екатерина имела ввиду таковое же корпоративное и общинное устройство государственных крестьян. Об этом свидетельствуют Высочайшие Экономические Пункты*(78) но эта мера не получила всеобщего приложения. Всего менее Екатерина могла коснуться крепостного права. Разделяя идеи XVIII века, она видела всю его несообразность с истинно человеческими началами; но в России оно утвердилось исторически, в силу неотразимых государственных потребностей; оно составляло главную материальную опору дворянства, на котором покоился весь государственный строй. Не только отмена, но и самое смягчение его представляло неодолимые трудности: взаимное определение прав и обязанностей, при отсутствии всякого суда и всяких надежных посредствующих органов, могло вести только к бесконечным столкновениям и смутам. С своим глубоким практическим смыслом, Екатерина не только не пыталась расшатать эту материальную опору дворянства, но она распространила крепостное право и на Малороссию с целью теснее слить ее с Россией. Малороссийские помещики охотно отдали свои местные привилегии в замене полученного ими крепостного права.

В связи с устройством сословного быта стояло и полное преобразование местных учреждений. Уже Петр Великий пытался заменить старое воеводское управление, которое сосредоточивало в руках одного лица всю гражданскую и военную власть на местах, системой раздельных властей, частью с выборным устройством. Но попытка, для которой заимствовались иностранные образцы, не имела успеха. При обязательной службе дворянства, которое всю жизнь свою должно было проводить в рядах войска или при делах гражданского управления, для выборных местных учреждений не было материала. После Петра воеводское управление, со всем присущим ему произволом, было восстановлено в полной силе. Только при Екатерине, с созданием независимого местного помещичьего элемента, губернское управление могло получить надлежащее устройство. Это и было сделано Учреждением о Губерниях. Создана была стройная система местного управления, в которой и суд и полиция отданы были в руки выборных от сословий, а рядом с ними устроено было казенное финансовое управление, и над всеми поставлен наместник, или губернатор, как представитель центральной власти. Этими учреждениями Россия управлялась в течение почти целого столетия, до самых преобразований Александра Второго. Если взглянуть на них с точки зрения современных потребностей, то нельзя не сказать, что они далеко не были тем, что от них можно было ожидать. Но если мы сообразим условия того времени, то увидим, что иначе и не могло быть. Вина лежала не в законодательстве, а в исполнении, которое зависело от весьма невысокого умственного и материального состояния общества. Невозможно было требовать правильного и беспристрастного суда в стране, где не только отсутствовало всякое юридическое образование, но и законодательство представляло полный хаос, в котором даже специалист с трудом мог разобраться. Только с изданием Свода законов в него мог проникнуть хотя слабый луч света. При недостатках образованных судей естественно, что решение попадало в руки канцелярских крючкотворов и взяточников. В этом отношении высшие судебные места ничем не отличались от низших. Точно так же и полиция, при неограниченном деспотизме сверху и крепостном праве внизу, могла быть только поприщем самого широкого произвола. Только предводительская должность, независимая и безвозмездная, исполняла свое назначение. При всем том учреждения Екатерины вполне соответствовали потребностям своего времени. Они создали местные центры провинциальной жизни, в которых жить было легко и привольно и которые служили рассадниками лучшего будущего. Люди, жившие в провинции в дореформенное время и не увлекающиеся односторонними взглядами, могут о том засвидетельствовать. Внутренний мир, довольство своим бытом и уважение к просвещению были отличительными чертами людей того поколения. Вследствие этого преобразования Александра Второго нашли в русской провинции хорошо подготовленную почву.

Совершенно иначе, нежели Екатерина, действовал знаменитый ее современник, Иосиф II. И он был истинный сын XVIII века, исполненный преобразовательных стремлений и любви к человечеству. Но он был теоретик; понятие об исторически сложившихся отношениях было ему так же чуждо, как вообще мыслителям XVIII столетия. Все окрепшее веками наследие средневекового порядка, которое в Австрии имело глубокие корни, - феодальные отношения, сословные привилегии, католическая нетерпимость, громадные имущества монастырей, владычество церкви в светской области - казались ему плодом невежества и предрассудков, которые надобно искоренить. К этому присоединялось желание придать больше единства разнообразному составу Австрийского государства, подчинив различные, входящие в него народности общим рациональным учреждениям. И он принялся разом за все реформы, в сознании правоты своего дела, невзирая ни на что, не щадя никаких интересов. Скоро, однако, горький опыт убедил его, что одних благих намерений, даже при энергическом действии, мало для преобразования государственного строя. Его нововведения всюду встречали сопротивление. Неподвижная австрийская бюрократия, которая должна была служить исполнителем его начинаний, вместо того представляла им тупой и молчаливый отпор. В народе, который он думал облагодетельствовать, распространялось недовольство; духовенство было возбуждено против мер, посягавших на его привилегии. Наконец, вспыхнули восстания, вызванные нарушением местных исторических прав. Иосиф должен был пойти на уступки. Большая часть затеянных им преобразований были отменены. Он умер, разбитый сердцем, с грустным сознанием, что его благие намерения потерпели крушение.

Совершенно иной характер, нежели в XVIII столетии, носят великие преобразования XIX века. Предшествующие реформаторы действовали сверху; они устраивали государство чисто бюрократическим путем, редко принимая в соображение общественные силы. В XIX веке задача была поставлена гораздо глубже и шире. Общества значительно созрели; явились новые потребности и запросы. Надобно было установившийся веками, но утративший свое значение сословный строй заменить общегражданским и призвать общественные силы к участию в государственных делах. Таково было значение политического движения, которому главный толчок был дан Французскою революцией, с провозглашенными ею идеями свободы и равенства. Эти идеи распространялись повсюду и везде находили восприимчивую почву. Победы Наполеона и самая реакция против его владычества только усилили эти стремления. Самые противники революции принуждены были отчасти усвоить себе ее начала, чтобы бороться с ее влиянием. Однако они делали это нехотя, и как скоро представлялся удобный случай, являлось стремление взять назад то, что было дано или обещано. Отсюда смены преобразовательных эпох и реакций, в высшей степени поучительные как для теории, так и для практики государственной жизни.

Замечательный пример в этом отношении представляет Пруссия. Ее падение и подъем в начале нынешнего столетия давно привлекали к себе внимание историков и политиков. Но и последовавшая затем эпоха реакции так назидательна, что мы должны на ней несколько остановиться. Основатель могущества Прусского государства Фридрих Великий не был, в сущности, реформатор. Ослепляя современников блеском своих побед и успехом своей неразборчивой на средства дипломатии, он внутри государства охранял тот суровый порядок, который был заведен его грубым отцом. Поверхностное поклонение французским мыслителям выражалось только в полном равнодушии к религии, что и повело к водворению терпимости относительно всех вероисповеданий. "В Прусском государстве, - говорил он, - каждый может на свой манер искать вечного блаженства"'. В остальном он был чистый деспот. Войско, составленное из всякого сброда, держалось самою неумолимою и бесчеловечною дисциплиной, оставившей след даже и поныне. Те же начала он проводил и в управлении. Чиновничество ходило по струнке; фискальная система тяжелым бременем ложилась на народ. Самые суды лишены были всякой самостоятельности. Как скоро они осмеливались решать даже частные дела несогласно с видами короля, судей сажали в тюрьму и с их имений взыскивались убытки, хотя, по существу дела, приговор был совершенно правильный. При такой системе об общественной самодеятельности, конечно, не могло быть речи. Сословные деления сохранялись во всей строгости; городское управление лишено было всякой самостоятельности; для крестьян не было сделано ничего. Прусское государственное устройство представляло бездушную машину, которая двигалась по воле энергического правителя и действовала только им. Как скоро он исчез, все это здание развалилось при первом толчке. Прославленная армия была уничтожена одним ударом; самые сильные крепости сдались без сопротивления; чиновничество изъявило полную покорность победителю, а народ остался неподвижен. А между тем в нем таились здоровые силы, которые были только придавлены бюрократическим гнетом. Образование было распространено до самых низших слоев; воспитанное протестантизмом чувство долга глубоко коренилось в сердцах. Нужно было только все это вызвать к жизни, сняв с народа ярмо неуклюжей бюрократической машины и сделав воззвание к самодеятельности общества. И на это дело нашелся человек, исполненный пламенной любви к отечеству и широко понимающий общественный задачи, который был только что выгнан из службы самим королем за неподатливый характер, но к которому снова пришлось обратиться в минуту бедствия. И он разом перевернул все это, по-видимому безвыходное, положение, вдохнув новую жизнь в одряхлевшее государственное тело. В один год управления им были двинуты самые коренные реформы: освобождение крестьян с землею, новое, основанное на выборных началах, устройство городов, отмена несовместных с пользою государства привилегий дворянства, промышленная свобода, уничтожение фискальных пут, переустройство центрального управления. Он умеет собрать вокруг себя лучших людей, вдохновить их своею энергией, указать им высокую патриотическую цель. Действуя с ним рука об руку, Шарнгорст пересоздал всю армию, устроив ее на началах всеобщего ополчения; и тут привилегии дворянства были отменены; уничтожены позорные и жестокие наказания. Данный толчок был так силен, что, когда Штейн подвергся опале Наполеона и должен был покинуть отечество, дело его продолжалось безостановочно. Результат был тот, что, когда победоносная русская армия в начале 1813 года явилась на границах Германии, Пруссия встала, как один человек; даже слабый и боязливый король был увлечен общим движением. Торжество союзных армий и последующее вступление в Париж были справедливою наградой за этот внутренний подвиг обновления, составляющий лучшую страницу в истории Пруссии.

Но как скоро опасность миновала, так правительство возвратилось в старую колею. Преобразования далеко еще не были завершены. Внося во все области государственной жизни семена свободы, взывая к общественной самодеятельности, Штейн хорошо понимал, что нельзя оставаться при старых бюрократических порядках. Он имел ввиду введение не только местных земских учреждений, но и государственных чинов. "Провинциальные чины, - писал он Нибуру, - очень полезны, ибо через них вся масса состоятельных собственников всех классов общества связывается с государством и побуждается к общественной деятельности; употреблением их сил возвышается их самосознание; в управление внедряется более свободная деятельность, которую можно освободить от форм, необходимых для бюрократии; многое совершается безвозмездно, что теперь оплачивается дорого. Но провинциальные чины не могут заменить государственных чинов, ибо они слишком бессильны, чтобы положить предел злоупотреблению верховной власти; их легко парализовать, застращать, даже употреблять их во зло; их кругозор слишком ограничен, слишком односторонен, чтобы обсуждать интересы целого общества; их круг деятельности слишком тесен и мелочен, чтобы пробудить в народе великие и благородные чувства любви к отечеству и самоотвержения, чтобы развить силы духа в их полном объеме*(79)". Само прусское правительство разделяло эти взгляды; во времена опасности оно неоднократно давало формальное обещание даровать народу не только провинциальные, но и государственные чины. Но как скоро трудные времена миновали и водворился мир, все эти обещания были забыты и правительство возвратилось к старому, чисто бюрократическому управлению. Штейн, который сам много лет был выдающимся администратором, яркими чертами изображал недостатки этой системы: "Бесчисленная армия чиновников есть истинный бич божий для Германии, - писал он Нибуру. - Та ее часть, в которой нет конституций, управляется массою не имеющих ни собственности, ни интересов, частью книжных, частью эмпирических наемных чиновников, которым внутренняя жизнь государства и его обитателей совершенно неизвестна, которые осмеливаются судить о ней из поверхностных наблюдений и бездушных актов и так завалены самыми разнообразными делами, что они едва имеют время их просмотреть. Так как бюрократические централизующие правительства обладаемы страстью всем управлять и все корпорации сословий, провинции и общин уничтожены и превращены в марионетки, то оказывается необходимость умножения чиновников; она растет с увеличением числа законов, а так как последние издаются незаинтересованными и незнакомыми с внутреннею жизнью государства наемниками, то исполнение останавливается, надобно отступать назад, изъяснять, и так образуется вечная круговая пляска*(80) Еще яснее он развивает свои взгляды в письме к кельнскому архиепископу Шпигелю: "Вопрос о бюрократическом и представительном правлении можно выразить следующим образом: следует ли предпочитать управление хорошо оплаченных, книжных или эмпирических, не заинтересованных и не имеющих собственности чиновников управлению, которое при издании законов совещается с людьми всех состояний, связанными собственным интересом с интересами своего сословия и с ними хорошо знакомыми, и им же передает часть управления безвозмездно или за малое вознаграждение? Означенные четыре слова заключают в себе дух нашей и всех подобных правительственных машин: хорошо оплаченных, все стремятся к получение или увеличению жалованья; книжных, следовательно живущих в мире букв или в эмпирии актов; незаинтересованных, ибо они не связаны ни с каким входящим в состав государства гражданским классом, а образуют самостоятельную касту, касту писцов; не имеющих собственности, вследствие чего все движения собственности их не касаются, пусть идет дождь или светит солнце, подати возвышаются или понижаются, разрушаются стародавние права или сохраняются неприкосновенными, пускай все ремесленники во имя теории превращаются в неумелых плутов, а все крестьяне - в нищенствующих пролетариев, пускай не будет ничего великого и уважаемого, кроме разве еврейских выскочек, - все это до них не касается, они получают свое жалованье из государственного казначейства и пишут, пишут, пишут в тишине, в канцеляриях, снабженных хорошо запертыми дверями, безызвестные, незамеченные, бесславные, воспитывают своих детей в такие же писальные машины и умирают никем не оплаканные.-Так как мы всю власть и почет перенесли на касту чиновников, то мы получаем революционные, разрушающие собственность, основанные на воздушных теоремах законы, которые с целой армией видоизменений, изъяснений, приостановлений и т. д. следуют друг за другом и часто, по своей бессодержательности, падают сами собою, и централизующее, весьма дорогое, во все вмешивающееся управление, которое подавляется тяжестью бумажных дел и утопает в бочках чернил. Все это дошло до такой крайности, достигло такой высоты, что мы стоим уже на поворотной точке; все видят, что так дело не может идти, и жаждут иного порядка вещей*(81). "Я видел, - писал он Гагерну, - как 14 октября 1806 года пала одна машина, военная; может быть, и пишущая машина будет иметь свое 14 октября*(82)".

После необычайного подъема народного духа, сопровождавшего великие войны освобождения, такой порядок вещей действительно не мог не возбудить глубокого неудовольствия. Университетская молодежь волновалась; революционные идеи распространялись более и более; наконец, убийство Коцебу переполнило меру. Истинными виновниками брожения Штейн считал немецких князей и правительства: "Они настоящие якобинцы, - писал он: - они дают продолжаться тому невозможному положению, в котором мы находимся с 1806 года; они возбуждают и поддерживают неудовольствие и озлобление; они задерживают развитие и прогресс человеческого духа и характера и готовят анархистам путь ко всеобщему разрушению"*(83). Но, в свою очередь, волнения и убийства вызывали только более строгие реакционные меры. Многие приходили от этого в отчаяние. Штейн старался ободрить своих друзей. В 1822 году он писал графу Меервельдту: "Вы думаете, что я относительно государственного устройства питаю надежды, которые у вас исчезли, и представляете с большою истиною и живостью произвол чиновной иерархии, весь вред ее стремлений к новизне, ее мер, клонящихся к обеднению как высших, так и низших классов, и ведущих к демократии; со всем этим я согласен и прибавлю к этому: колебания в мероприятиях, расточение государственных доходов, возрастание податей при истощении средств приобретения, скандалезная безнравственность высшего государственного сановника (Гарденберга), недостаток повиновения служащих, пагубный и легкомысленный выбор многих из них, намеренное удаление дельных, пользующихся общественным доверием людей, - и все-таки я остаюсь при своем мнении. Ибо не результат должен определять наши действия; Провидение скрыло его от взоров человека; масса друг друга захватывающих обстоятельств, от которых он зависит, необозримы и неисчислимы. Поэтому оно в грудь человека вложило чувство права и обязанности, которое должно руководить нас во тьме, закрывающей от нас будущее; это чувство иногда предписывает нам идти навстречу даже неизбежной гибели за великое и благородное дело, следовательно действовать даже при полной уверенности в неуспехе. Если положение вещей таково, каким вы его представляете, и оно именно таково, то долг заставляет нас возвышать голос насчет гибельных его следствий, серьезно, с скромностью и достоинством, требовать возвращения прав, принадлежавших нашим предкам, установления границ произволу, которых необходимость признана новыми, торжественными обещаниями, устранения злоупотреблений, которые тяжело на нас ложатся, и продолжать борьбу со злом до тех пор, пока это может делаться совместно с законным порядком"*(84). Эти высокие уроки гражданского долга следует запомнить всякому, кто действует на общественном поприще.

Наконец, в 1823 году, прусское правительство решилось ввести провинциальные чины. Но права их ограничивались совещательным голосом по предлагаемым им правительством проектам и представлениями о своих нуждах; никакого решающего голоса и никакого участия в управлении им не было дано. Тем не менее местные жители с усердием принялись за дело. Штейн, который был назначен ландмаршалом Вестфальского земского собрания, руководил им с обычною своею твердостью и практическим смыслом, никогда не выходя из пределов умеренности и направляя прения к практическим целям. Скоро, однако, последовало разочарование. Представления земских чинов оставлялись без внимания; бюрократия, даже в лице лучших своих представителей, каков был вестфальский обер-президент фон Финке, давала им постоянный отпор; личные усилия Штейна, который с этою целью ездил в Берлин, были безуспешны. При таких условиях самые дельные местные люди с прискорбием спрашивали: к чему же все их труды? не составляют ли земские чины совершенно бесполезное и дорогое учреждение? Штейн по этому поводу писал: "Даровитый, возвышающийся над обыденностью государственный человек должен в земских учреждениях видеть начало более свободного и облагораживающегося устройства, из которого постепенно вырабатывается нечто лучшее и совершеннейшее; способствовать этому развитию составляет задачу государственного человека в благороднейшем смысле. Г. фон Финке поступил этому совершенно наперекор: он вел себя как самый обыкновенный, ограниченный рутинист"*(85). И фельдмаршалу Гнейзенау: "Мое пребывание в Берлине в 1827 году дало ли какой-нибудь результат? Никакого; на важнейшие представления чинов, которые мне поручено было лично поддержать, не обратили ни малейшего внимания. Господину фон Мотцу (министр финансов) недостает делового взгляда, расширенного наукой; отсюда его упорство в своем мнении (французы называют это: il ne doute de rein), которое по природе его занятий склоняет его к односторонней фискальности"*(86).

При таких условиях все сильнее чувствовалась потребность государственных чинов. Вестфальское собрание в самых почтительных выражениях в адресе своему ландмаршалу осмелилось напомнить данное торжественно обещание. Указав на глубокое и скорбное чувство, возбужденное бесполезностью всех их представлений, они говорили: "Недостаточность существующего неотступно влечет к тому, что должно его восполнить. От представительного устройства в особенности ожидают, что оно величественно раскроет великодушную преданность народа королю и отечеству; что оно различные провинции государства свяжет новою, духовною связью через личное знакомство между собою выборных людей и взаимный обмен мыслей; что оно облагородит цель и деятельность провинциальных земских чинов, указывая им на благо целого как на высшую цель отдельных стремлений; что оно даст наконец средства и пробу для распознания личной способности к государственным делам и ручательство в том, что в будущем она одна будет приниматься в расчет при занятии высших государственных должностей"*(87). Этот почтительный адрес был, однако, сочтен возмутительным действием. Вестфальскому земскому собранию было объявлено, что оно вышло из пределов своего ведомства. Штейн отвечал, что вестфальские чины, конечно, не могут ходатайствовать о нуждах Силезии, но когда местные нужды тесно связаны с общим вопросом, то ограничивать их таким образом нет ни законного основания, ни практической возможности*(88). Он писал фельдмаршалу Гнейзенау: "Если бы решились только сделать приготовления к устройству государственных чинов, это подействовало бы весьма благотворно на общественный дух, который очень возбужден. Теперь еще имеют дело с поколением, привыкшим к монархическобюрократической форме, но надвигается новое поколение, которое втесняется во все каналы гражданской жизни и воспитывается под влиянием новейшей истории, журналов, политических сочинений; оно чувствует в себе юношескую силу, стремление к действию; его одушевляют честолюбие, корысть, взаимная зависть между различными сословиями государства; религиозные основы подкапываются рационализмом. Что искра политического пожара везде сверкает, это обнаруживается во всей Европе; полезно направить пламя, прежде нежели оно сделается разрушительным. Я считаю участие народа в законодательстве и в обложении податями могучим средством усовершенствовать обе эти отрасли; я вижу в нем воспитательное и образовательное учреждение, могущее иметь самое благотворное влияние на практическую и теоретическую жизнь народа"*(89). "Время бюрократической монархии прошло, - писал он почти накануне смерти, - желание конституционного правления всеобщее; оно высказывается громко или выражается в скромных желаниях, которых проявления деспотизм, тайная полиция и строгая цензура боязливо наблюдают, но не могут подавить"*(90). Под конец, однако, и Штейном овладевало уныние при виде противоположных и крайних течений, господствовавших в государственной жизни: с одной стороны, скованного бюрократическими формами правительства, которое действовало только полицейскими мерами и не хотело сделать необходимого шага вперед, упорно закрывая глаза на действительность, с другой стороны - волнующегося общества, в котором демократические идеи, особенно под влиянием Французской революции 1830 года, получали большую и большую силу. Еще в 1827 году он говорил посетившему его молодому дипломату: "Многое упущено; истинные, а не лживые и вымышленные потребности времени, что строго следует различать, недостаточно исследуются, распознаются и уважаются; это очень дурно; вредные последствия не замедлят оказаться. Столь необходимое доверие потеряно; злобные и хитрые прожектеры приобретают слишком много влияния на легковерную массу; вредная путаница понятий, духовное и нравственное одичание берут верх; естественный, разумный ход покидается; люди хотят быть умнее Творца. Я стар и надеюсь, если Бог будет милостив, не увидеть этого нового вавилонского смешения языков. Вы гораздо моложе меня и, вероятно, увидите еще могучие бури, которые налетят на нас и на другие народы. Тогда нужно, более нежели когда-либо, вооружиться крепкою надеждой на Бога, чтобы не потерять внутренней опоры и прямого направления. Бог не даст миру погибнуть; но заслуженного наказания Он в своей премудрой справедливости навсегда ему не отпустит"*(91).

Предсказания его сбылись. Революционное движение 1848 года заставило все германские правительства, не только прусское, но и австрийское, двинуться по новому пути. Везде водворился конституционный порядок, основанный не на сословных привилегиях, а на общем праве. Но пренебрежение своевременными преобразованиями тяжело отозвалось на внутренней жизни народов: вместо правильного развития водворились насилие и борьба.

Из всех европейских государств одна Россия оставалась при старых порядках. Сословный строй сохранялся во всей своей резкости; крепостное право царило безгранично. Суровая военная дисциплина была господствующим началом не только в армии, но и в гражданском управлении, и в самом обществе. Все сверху донизу трепетало перед властью; малейшее поползновение не только на оппозицию, но и на независимость суждений каралось беспощадно. Екатерининские учреждения, которые должны были вызвать самодеятельность общества, под давлением сверху превратились в мертвую машину, от которой отлетел общественный дух. Суды, погрязшие в бумажном делопроизводстве, были притоном крючкотворства и взяточничества. Лихоимство наверху и внизу было глубоко укоренившеюся язвою русского чиновничества. О свободе слова не было и речи. Цензура достигала самых невероятных размеров произвола и бессмыслия. Несчастных цензоров в сажали на гауптвахту за пропуск совершенно невинных вещей, в которых усматривали намек на ту или другую отрасль управления*(92). В последние годы царствования Николая иго, когда зло достигло крайних пределов, самые университеты, ни в чем неповинные, подверглись неслыханным стеснениям: число студентов было ограничено; в них введено военное обучение. Россия того времени вполне оправдывала обращенные к ней стихи поэта-патриота:

В судах черна неправдой черной,

И игом рабства клеймена,

Безбожной лести, лжи тлетворной,

И лени мертвой и позорной,

И всякой мерзости полна.

А между тем внешнее величие, приобретенное славными войнами, стояло непоколебимо. Все враги были раздавлены; Австрия спасена от погибели. Громадный северный колосс, с восьмидесятимиллионным населением, с непобедимым войском, слепо повинующийся всякому мановению всемогущего властителя, казалось, грозил свободе всех европейских народов. Немудрено, что против него составилась коалиция.

Крымская кампания показала всю несостоятельность этой системы. Величественное здание покоилось на подгнившем фундаменте. Чем безграничнее проявлялась сила власти, чем более перед нею исчезала всякая независимость, тем более государство превращалось в бездушную машину, в которой внешний блеск заменял внутреннее благоустройство. Несмотря на крепость народного духа, Россия при таких порядках неспособна была состязаться с образованными европейскими державами. И здесь, так же как в Пруссии после Иенского погрома, потребовались коренные преобразования. Однако Россия далеко не была в положении Пруссии. Оборона Севастополя, хотя кончилась взятием крепости, покрыла славою наше войско. Дальнейших движений враги не решались предпринимать. Мир был заключен на условиях хотя стеснительных относительно Черноморского флота, но оставлявших неприкосновенными целость и могущество государства. Тем не менее и новое русское правительство, и русское общество сознали потребность глубокого обновления всего общественного и государственного строя. Царствование Александра II ознаменовалось целым рядом реформ, беспримерным во всемирной истории и делающим величайшую честь русскому народу. Разом были преобразованы все оказавшиеся негодными стороны быта, и это было сделано вполне обдуманно и здраво, на основании тщательного изучения внутренних условий и разумного пользования опытом других народов. Крепостное право было отменено, и крестьяне обеспечены землею. Города получили новое общественное устройство, основанное на самоуправлении. Земские учреждения призвали все местные силы к участию в общественных делах; им вверено было все хозяйственное управление губерний и уездов. Создан был суд, отвечающий самым утонченным потребностям правосудия и просвещения. Войско было преобразовано на основании всеобщей воинской повинности, кратких сроков службы и мягкого отношения к подчиненным. Цензура была отменена; русская мысль впервые могла высказываться свободно. Обществу на всех поприщах открыт был широкий простор; все таящиеся в нем силы были призваны к самодеятельности. Отныне Россия могла стать на свои собственные ноги; ее совершеннолетие было признано руководившею ею властью.

Многим могло казаться, что все это совершилось слишком быстро. То, что у других народов делалось с осторожною постепенностью, без крутого нарушения господствующих интересов, то здесь произошло в течение немногих лет. Все упроченные временем отношения, понятия, нравы, глубоко захватывавшие самую частную жизнь, внезапно были выброшены из обычной колеи. Русским людям пришлось не только приняться за новое для них общественное дело, но и переустроить весь свой частный быт без надлежащей подготовки. Такой переворот не мог не произвести на первых порах полнейшего хаоса и в понятиях, и в жизненном складе, тем более что освобожденное общество оставлено было без надлежащего руководства; исполнение преобразований было вверено старой погрязшей в рутине бюрократии, неспособной руководить таким великим делом и внушить к себе доверие общества.

Последний упрек в значительной степени справедлив. Выбор исполнителей не всегда был удачный. Именно те люди, которые всего более содействовали реформам, устранялись от дел. Тем не менее успех преобразований свидетельствует о том, что они были своевременны и приноровлены к состоянию общества. Такой глубокий переворот, как освобождение крестьян, совершился без потрясений; на местах везде нашлись честные и дельные исполнители. Суд как бы разом создался из ничего; войско не утратило ни одного из своих доблестных качеств. Это показывает, что русское общество было вполне готово к перевороту. Пока правительство стояло на месте, требуя только строгой дисциплины и безмолвного повиновения, в нем происходила незаметная работа, подготовлявшая лучшее будущее. Все совершенные преобразования вполне уже созрели в общественном сознании, прежде нежели правительство за них принялось. Тут не нужно было гениального человека, как Петр Великий, чтобы двинуть народ по новому пути. Достаточно было честного сознания своих обязанностей и призвания к делу лучших общественных сил. Это и сделал царь-освободитель, имя которого связано с одною из величайших эпох в русской истории. Создание его прочно, ибо оно соответствовало назревшим нуждам и насущным потребностям русского народа; оно врачевало наболевшие язвы и открывало правильный путь общественному развитию. Частные реакционные меры не могут его поколебать. Это - фундамент, на котором зиждется вся будущность России.

Тем не менее тяжелый гнет предыдущей эпохи не мог не оставить по себе печальных следов. Общество, долго сдавленное и внезапно выпущенное на простор, естественно теряет внутреннее равновесие. Прилив новых мыслей и взглядов производит в нем путаницу понятий, в котором оно не скоро может разобраться; непривычное к деятельности, оно не знает ей меры и границ. Эти недостатки усиливаются, когда разом расшатываются все общественные отношения. Тут неизбежно происходит брожение, в котором всплывают наверх худшие элементы. В особенности эти явления ярко выступали в умственных центрах. Русская провинция сознательно и спокойно приняла новые преобразования; она провела их в жизнь и доказала, что она умеет их ценить. Но не то было в столицах, особенно в Петербурге. Разрыв между правительством и мыслящею частью общества в предшествующее царствование был так велик, недоверие к владычествующей бюрократии укоренилось так глубоко, что лучшие начинания правительства не встречали поддержки. Оппозиционный дух, раздражительная критика, неуместные требования проявлялись на каждом шагу. Нетерпеливые либералы сходились в этом отношении с защитниками крепостного состояния, мечтавшими о возмездии за отнятые у них права. Сказать слово в пользу власти, совершавшей величайшие преобразования, восстать против бессмысленного задора и неумеренных притязаний считалось преступлением, которое окончательно губило человека в общественном мнении. Но хуже всего было то, что среди общего брожения выступили наружу самые крайние мнения, которые таились в тиши под предшествующим гнетом, а теперь появились на свет Божий. Под влиянием в особенности петербургской журналистики они распространялись среди волнующейся молодежи. В то время как вся Россия обновлялась по мановению царя, революционные прокламации взывали к истреблению и правительства, и всех высших слоев общества. Встретив отпор наверху, революционная пропаганда пошла в народ; когда и здесь ее разрушительная деятельность была остановлена, она разразилась целым рядом самых ужасных преступлений. Тайные и явные убийства, даже на улицах столицы, среди белого дня, подкопы под железные дороги, взрыв дворца, наконец гибель монарха, благодетеля своего народа, были делом исступленной шайки, не знавшей ни умственных, ни нравственных сдержек и жаждавшей только разрушения. Россия была поражена ужасом. Реакция была неизбежна не только в правительственных сферах, но и в общественном сознании. Осадное положение с сопровождающим его произволом заменило законный порядок, установленный великими преобразованиями; многие из последних подверглись искажению. Реакционная публицистика торжествовала победу и приобретала все более и более приверженцев. Благодаря воспитанному предшествующим гнетом нигилизму Россия была сбита с правильного пути, вместо закономерного развития последовала реакционная ломка.

Но реакция, в свою очередь, влечет за собою разочарование и упадок сил. После чрезмерного напряжения обыкновенно следует период временного расслабления. Мы видели состояние Германии после наполеоновских войн, реакционные стремления правительств, жалобы лучших людей. В России те же явления выказались с еще большею силой, ибо вызывавшие их причины были глубже и опаснее, а образованных элементов, способных дать им отпор, было несравненно меньше. В России старое общество, которое держалось на крепостном праве, ушло, а новое еще не сложилось. В особенности средние классы представляют еще печальную умственную скудость. Не мудрено, что многие разочаровались в совершенных преобразованиях и общество погрузилось в какую-то тупую апатию.

Нет сомнения, однако, что и здесь это состояние временное. Преобразования Александра Второго содержат в себе семена разумной свободы и правильного развития, которые рано или поздно принесут свои плоды. Господство осадного положения не может быть вечно. В обществе, усевшемся на своих новых основах, несомненно пробудятся новые силы, которыми русское общество никогда не оскудевало. Как прежде, под тяжелым деспотизмом дореформенного времени, в нем в тиши созревали семена лучшего будущего, так и в нынешнюю реакционную эпоху, незаметно для взора, слагаются зачатки новых потребностей и взглядов, которые должны вести к завершению недавно воздвигнутого общественного здания, обновленного снизу, но оставшегося при прежних порядках наверху. Какую форму эти стремления окончательно примут, покажет история. Одно можно сказать с полною уверенностью, это - то, что новый шаг на пути гражданского и государственного развития может совершиться только дружным действием правительства и общества. Не беспрекословное подчинение, отжившее свой век и показавшее свою несостоятельность, а свободный союз правительственных и общественных сил, на почве взаимного доверия, должен быть знаменем всякого образованного русского человека, любящего свое отечество; в этом заключается вся будущность России. И этот шаг может и должен быть сделан не путем насилия и переворотов, а по собственной инициативе правительства, законным шествием по проложенному пути и развитием начал, заключающихся в произведенных реформах. Для революционных движений, не ограничивающихся поверхностью, а проникающих вглубь, Россия не содержит в себе никаких элементов. Россия уже совершила свою революцию; не восстанием снизу, а преобразованиями сверху один гражданский порядок был переведен в другой.

Чтоб убедиться в этом, надобно исследовать, откуда происходят революции и чем они бывают обязаны своим успехом. Предметом изучения мы можем взять две типические в этом отношении страны: Англию и Францию.

Революции, так же как реформы, могут быть политические и социальные. Одни имеют ввиду изменение государственных учреждений, другие направлены против самого общественного строя. Последние несравненно глубже захватывают жизнь и производят в ней более радикальные перевороты. Но именно поэтому они всего опаснее. Для того, чтобы глубокое изменение общественного строя могло совершиться без страшных потрясений, от которых не скоро оправляется общественный организм, надобно, чтобы политический строй оставался непоколебим. Когда же оба вместе подвергаются ломке, тогда в обществе не остается уже твердой точки опоры и общее разрушение неминуемо. Таков именно был исход первой Французской революции.

Совсем не то было в Англии. Борьба Долгого парламента с Карлом им велась не из-за социальных, а из-за политических вопросов, к которым присоединялись и религиозные, волновавшие совесть, но не затрагивавшие гражданских отношений. Столкновение произошло между народными правами, унаследованными от средневекового порядка, и новыми притязаниями королевской власти. Во времена борьбы феодальных королей с великими вассалами и городами утвердились два начала, которые легли в основание всего английского государственного строя: свобода от произвольных арестов и право согласия на подати через выборных представителей. Первое было постановлено еще Великою хартией; второе было предметом вековой борьбы, в которой бароны соединялись с городами против королевской власти. Этот союз имел громадные последствия для всего политического и гражданского быта Англии. Он не только обеспечил победу народных сил, но он повел к изменению самого общественного строя: сословные деления сгладились; высшее дворянство выделилось в политическую аристократию, а низшее слилось с горожанами в одной палате, уравнявшись с ними в гражданских и политических правах. Однако на первых порах, при господстве средневекового частного права, победа общественных сил повела к полной анархии. Вследствие этого, в свою очередь, явилась потребность высшей государственной власти, сдерживающей анархические стихии и способной водворить прочный порядок. Этой потребности удовлетворила монархия Тюдоров. Такое усиление королевской власти, вследствие превращения феодальной монархии в политическую, не могло, разумеется, обойтись без стеснения средневековых прав. Парламент не был совершенно устранен, как в государствах европейского материка, где короли сделались абсолютными государями; но он стал покорным орудием королевской власти. Представители выбирались по назначению правительства; самостоятельного голоса они иметь не дерзали. Кто осмеливался вести оппозицию, того без всяких разговоров хватали и сажали в тюрьму. Учреждена была чрезвычайная юрисдикция Звездной палаты, перед которою трепетали все подданные. Даже обыкновенные суды, составленные из клевретов короны, постоянно толковали закон в ее пользу. Оппозиционный дух тем менее находил почвы, что светская власть была соединена с церковною. В религиозном отношении Тюдоры стали во главе национального движения; Генрих VIII отделился от католической церкви, отказал в повиновении папской власти, отобрал имения монастырей и основал новую, чисто национальную церковь, во главе которой стоял сам монарх. Эта перемена встретила величайшее сочувствие английского народа. Правительство, которое преследовало католиков и во внешней политике поддерживало дело протестантизма, могло рассчитывать на полную преданность и покорность, как бы произвольно оно ни действовало. Таков именно был характер царствования королевы Елисаветы.

Все это, однако, существенно изменилось при воцарении новой династии Стюартов. Она вступила на престол по наследственному праву, но корней в народной жизни она не имела. Это была исконная шотландская династия, которая вынесла из своего отечества своеобразные, как политические, так и религиозные убеждения. В Шотландии протестантизм принял несравненно более радикальную форму, нежели в Англии. Там утвердилось пресвитерианское устройство, основанное на личном начале и проведенное со всею строгостью пуританского фанатизма, в противность королевской власти, которая вследствие этого сделалась игралищем партий и пришла в полную от них зависимость. Но именно это возбудило в Стюартах ненависть к протестантским сектам. В этом отношении епископальное устройство Англии приходилось им как нельзя больше по сердцу. Они видели в нем оплот королевской власти. Яков I постоянно твердил: "Нет епископа, нет и короля". Между тем и в Англии протестантские секты получили широкое распространение, особенно среди городского населения. Правительство королевы Елисаветы их щадило; воюя против католиков, она видела в них союзников. Стюарты, напротив, смотрели на них враждебно и склонялись к послаблению католикам, чем самым возбуждали против себя недоверие народа. И во внешней политике, вместо поддержки протестантского дела, они, в противность национальному чувству, склонялись к союзу с самою строго католическою державою - с Испанией.

Все это подрывало нравственный их авторитет, а между тем их понятия о величии королевской власти превосходили все, что дотоле признавалось в Англии. Они видели в ней божественное право, независимое от каких бы то ни было человеческих установлений и требующее беспрекословного повиновения. Яков I открыто это высказывал, но, с своим нерешительным характером, он не проводил строго своих политических взглядов. Постоянные его колебания вели единственно к тому, что поддержанный протестантскими сектами дух оппозиции более и более укоренялся в народе. Целая школа юристов с знаменитым Эдуардом Коком во главе стояла за исконные права англичан, признавая все захваты Тюдоров произвольными и беззаконными расширениями королевской прерогативы. Свобода от произвольных арестов и право согласия на подати сделались лозунгом оппозиционной партии. С этими правами связывались и другие требования, согласные с народными стремлениями, но идущие наперекор политике короля.

При Карле I эти противоположные стремления привели наконец к разрыву. Более последовательный, нежели его отец, он хотел свою государственную и церковную политику проводить во всех трех королевствах и кончил тем, что всюду возбудил восстания. В Англии, видя постоянное противодействие парламента, он вовсе перестал его созывать и управлял самовластно. Он королевским указом установлял новые подати (так называемые корабельные деньги), и хотя взимание их встречало сопротивление, однако коронные судьи признали этот налог законным. В Ирландии умный и энергический наместник, граф Страффорд, умел все подчинить своей воле и устроить всегда послушный парламент. Наконец, и в Шотландии король, в силу своей прерогативы, вздумал ввести англиканскую литургию. Но тут он встретил неодолимое сопротивление. Шотландцы увидели в этом посягательство на свою религиозную свободу. И вельможи и народ встали как один человек. Они заключили между собою соглашение (covenant), которым обязывались стоять друг за друга и отстаивать свои права. В этих видах было набрано и организовано войско. Король решил идти на них войною; но шотландцы его предупредили и вторглись в Англию. Король пошел им навстречу; но тут оказалось, что для ведения войны у него не было ни войска, ни денег. Стюарты были исполнены сознанием своего божественного права; но когда пришлось прилагать его к делу, они увидели, что монархия - не божественное установление, а политическая сила, требующая земных орудий и способов действия. Между притязаниями и средствами оказалась полная несоразмерность. Что король, отуманенный понятиями о своем величии, мог не сознавать самых элементарных требований политики, в этом нет ничего удивительного, но каким образом мог так грубо ошибаться его главный советник граф Страффорд, это объясняется лишь тем, что, привыкши к самовластию в Ирландии, он вообразил, что с умом и энергией можно везде проводить свою волю. За это заблуждение он сложил голову на плахе. Лишенный всяких средств, встречая всюду сопротивление, король принужден был идти на все уступки. Он заключил перемирие с шотланцами на всей их воле, созвал парламент, согласился на все его требования и выдал своего главного советника.

Но парламент на этом не остановился. Как всегда водится, борьба разжигает страсти и вызывает крайности. После самовластного правления короля и очевидного его намерения обходиться без народного представительства доверие к нему было подорвано. Вожди оппозиции видели, что дать ему войско и деньги значит вооружить его всеми нужными средствами для подавления народной свободы. Парламент потребовал, чтобы распоряжение войском было отдано ему в руки на довольно продолжительный период времени. На это король не мог согласиться, не отказавшись от своей прерогативы. Борьба была неизбежна; но как бы для того, чтобы с полною очевидностью выказать свои стремления к самовластию, идущие наперекор самым законным правам и требованиям народа, он вздумал учинить акт насилия. Во время самых горячих прений парламента он приказал арестовать пять главных вождей оппозиции и для этого сам лично отправился в заседание. Попытка не удалась, но страсти были еще более возбуждены и бессилие власти обнаружилось в полной мере. Притязания, лишенные средств, и тут могли вести только к погибели.

Однако уступки, сделанные королем, собрали около него значительную партию. Многие из тех, которые стояли за народные права, считали, что парламент переходит должную меру, и столпились около королевского знамени. Значительная часть аристократии и средних землевладельцев оставалась верна исторической власти, обещавшей уважать народную свободу. Но и на стороне парламента были некоторые из первых вельмож государства: великие пресвитерианские лорды: Нортумберланд, Эссекс, Манчестер, Варвик, стояли во главе народного движения; Эссекс командовал войском. Из средних землевладельцев вышли главные вожди парламента и армии: Пим, Гампден, Ферфакс, Кромвель. Но главная сила парламента все-таки лежала в городах, где пресвитерианские учения были сильно распространены. Богатый и многолюдный Лондон давал парламенту и деньги и опору фанатически возбужденного общественного мнения. Здесь обнаружилась основная черта всей английской истории: союз аристократии с городами против королевской власти; обнаружилась и двойственность политического направления английской аристократии, которой одна часть склонялась преимущественно к народным правам и опиралась на средние классы, а другая крепко стояла за королевскую прерогативу. Здесь лежит начало и тех двух партий, которых борьба и смена в правлении наполняют всю историю Англии в последние три века.

Силы воюющих сторон были почти равны, и счастие попеременно склонялось то в пользу одних, то в пользу других. Решительный перевес парламентскому делу дали фанатические протестантские секты, индепенденты, которые, вступив в ряды армии под начальством Кромвеля, разбили королевские войска и подавили монархические восстания как в Шотландии, так и в Ирландии. По их требованию пленный монарх был казнен; провозглашена была республика.

Для исхода английской революции было в высшей степени важно, что низвержение королевской власти было делом не восстания народной толпы, а организованной военной силы, имевшей во главе своей вождя, который сам был государственный человек первой величины. Вследствие своих побед армия, естественно, стала во главе правления. Парламент, сперва очищенный от умеренных элементов, был окончательно разогнан; Кромвель был провозглашен протектором. За глубоким переворотом, разделившим общество на два противоположных лагеря, по неизбежному ходу вещей последовала военная диктатура.

Но она могла держаться только гением вождя. Как скоро он умер, водворилось анархическое состояние, в котором победоносная армия и обломки созванного вновь парламента, враждуя между собой, старались захватить власть в свои руки. Во всех слоях общества почувствовалось неудержимое стремление к восстановлению законного порядка. Это могло быть сделано только восстановлением самой королевской власти в прежней силе, в том виде, как она выработалась из всей предыдущей истории. Под неудержимым напором общественного мнения, единодушным постановлением созванного вновь парламента и по инициативе стоящего во главе армии вождя сын Карла I был призван в свое королевство на тех условиях, которые были установлены первоначальным соглашением парламента с его отцом. За военною диктатурой последовала Реставрация.

Восстановление королевской власти, естественно, сопровождалось сильною реакцией в ее пользу. Парламент, созванный Карлом II, был одушевлен самым ревностным монархическим духом. Англиканская церковь, павшая под напором протестантских сект, была восстановлена во всех своих правах. Тем не менее положение было уже совершенно иное, нежели при Карле I. Превыспренние понятия о королевской власти оказались неуместными; надобно было управлять в законных пределах. О праве произвольных арестов и самовластного наложения податей не было более речи. Юридические завоевания революции были упрочены. При Карле II акт Habeas Corpus получил самую точную и окончательную редакцию. Политика, стремившаяся к послаблению католикам, в самом монархическом парламенте встречала неодолимое сопротивление и приводила к прямо противоположным результатами. Католики были исключены как из королевских советов, так и из парламента. Недоверие отзывалось и на внешней политике. Парламент крепко держал завязки кошелька. Самые советники короля подвергались преследованию и изгнанию.

Еще более отношения обострились при его преемнике, который, будучи католиком, шел вразрез с самыми глубокими национальными стремлениями и был предметом общего недоверия. Яков II легко мог воспользоваться тем поворотом общественного мнения в его пользу, которое произошло в последние годы царствования его предшественника и было вызвано стремлением народной партии исключить его из престолонаследия. В том трудном положении, в котором он находился, здравая политика требовала крайней осторожности. Но Яков был ограничен и упорен; фанатический католик, он, вместе с тем, был исполнен самых высоких понятий о своем королевском достоинстве. Ему казалось несогласным с требованиями совести и несовместным с его саном терпеть унижение людей, исповедывавших одну с ним веру; а так как парламент не соглашался на уравнение прав католиков с англиканами, видя в этом шаг к водворению католицизма, то он решился провести эту меру силою королевской прерогативы. Он утверждал, что в последней заключается право освобождать от исполнения законов (dispensing power) не только в частных случаях, но и общими мерами. Парламент решительно отвергал подобное право, и самые судьи не признавали его согласным с законами Англии. Тогда Яков решился собственною властью преобразовать и суды и парламент. Независимые судьи были удалены от должности и назначены другие, более покорные, признававшие право короля освобождать от действия законов. Вооруженный их приговором, король издал манифест о расширении прав католиков и диссидентов. Не довольствуясь простым объявлением, он велел свой манифест прочесть всенародно во всех церквах. Однако семь епископов отказались исполнить это требование, считая его незаконным. Правительство не усомнилось предать их суду; но они были оправданы присяжными, к великому ликованию всего народонаселения. Потерпев такое чувствительное поражение, король тем с большим упорством принялся за преобразование парламента. Он был уверен, что гибель его отца и уступки брата произошли единственно от недостатка энергии. С целью получить покорный парламент, все местные власти были сменены и на место их поставлены люди, преданные правительству; привилегии городов были отобраны и выборные власти заменились коронными. В таком крайнем положении все взоры обратились на родного племянника и зятя короля, Вильгельма Оранского. Семь лиц, в том числе знатнейшие вельможи и высшие сановники государства и церкви, тори и виги, защитники народных прав и приверженцы королевской прерогативы, послали ему приглашение освободить Англию от невыносимого деспотизма. Вильгельм явился с небольшим войском, и вся Англия к нему примкнула; покинутый всеми, Яков бежал к своему союзнику, французскому королю. Переворот совершился без всякого насилия, без пролития капли крови. Оказалось опять, что высокие притязания лишены были всякой фактической опоры. Яков рассорился даже с тою силой, которая служила главною поддержкой королевской власти и проповедовала учение о безусловном повиновении, - с англиканскою церковью. Восстановив всех против себя, он пал не в упорном бою, как его отец, а вследствие полного своего бессилия.

Это был последний акт английской революции. С тех пор права народа и парламента были установлены на незыблемых основах и не подвергались более колебаниям. Утвержденный ею порядок вещей получил еще большую прочность со вступлением на престол Ганноверской династии. Преобладающее значение королевской власти уступило место влиянию аристократии, которая стояла во главе движения и, естественно, заняла первенствующее положение. Впоследствии, с возрастанием демократических элементов, и она отошла на второй план. Решительное преобладание получила нижняя палата, составленная на демократических основаниях. Но все эти перемены совершались уже не насильственными переворотами, а мирным и законным путем, расширением выборного права, признанием отношений, вытекающих из практических потребностей. Английская конституция представляет прочное здание, допускающее преобладание того или другого элемента сообразно с развитием жизни, но непоколебимое в своих основах.

Если мы, с чисто политической точки зрения, постараемся выяснить причины успеха английской революции, то мы найдем их, во-первых, в том, что она опиралась не на теоретические учения, а на исторические начала, пустившие глубокие корни в народной жизни и при всех переворотах никогда не затмевавшиеся в народном сознании. Права народа и парламента считались прирожденным достоянием англичан, а потому всегда, во всех слоях общества находили многочисленных защитников, готовых дать отпор притязаниям королевской власти. Люди восставали не против закона, а во имя закона, который для англичан всегда был высшим политическим началом. Во-вторых, эти права были не привилегиями сословий, которые могли вести только к внутренним раздорам, а права, общие всем гражданам, для защиты которых могли соединиться и высшие и низшие. Первенствующие вельможи, пользовавшиеся громадным влиянием в обществе, стояли во главе движения и придавали ему такой вес, которого оно без них никогда бы не имело. В-третьих, перевороты совершались не восстанием масс, а действием организованных сил, парламента и войска, которые в самый разгар междоусобной войны способны были охранять внутренний порядок. Самые крайние элементы, сосредоточившиеся в войске, сдерживались могучим его предводителем, обладавшим высоким государственным смыслом, а когда он умер, явился другой, который понял, что только в восстановлении законной монархии кроется вся будущность английских государственных учреждений. Они потому прочны, что имеют глубокие корни в прошедшей истории и по своему разнородному составу способны применяться к разностороннему развитию народной жизни и ко всем разнообразным ее изменениям. Ни один из элементов, вошедших в английскую конституцию с самого начала, не потерял своего места, и все принуждены действовать согласно на общую пользу. Революция имела целью только восстановление нарушенного равновесия.

Совершенно иной характер носит революционное движение во Франции. Если мы взглянем на внешнюю сторону событий, то увидим поразительное сходство с тем, что происходило в Англии. И здесь и там монархия, возникшая на развалинах средневекового порядка, пала перед требованиями свободы. И здесь и там революционное движение привело к военной диктатуре, которая, в свою очередь, сменилась восстановлением законной монархии. Во Франции, так же как в Англии, период Реставрации заключает в себе два царствования: одно - благоразумное и умеренное, другое - напрягающее королевскую перерогативу до крайних пределов, в противность народным требованиям, что и ведет к новому перевороту, которым установляется истинно конституционный порядок вещей. В этой аналогии нельзя не видеть общего закона, управляющего революционными движениями и вытекающего из самой природы действующих сил. Непримиримая борьба партий ведет к развитию крайних элементов; один из них побеждает, но торжество его неизбежно вызывает реакцию, которая является сперва в виде военной диктатуры, а в дальнейшем движении ведет к восстановлению побежденного элемента. Но и последний, восторжествовавши, в свою очередь доводит свое начало до крайности и тем самым вызывает реакцию в противоположном смысле, которая кончается новым переворотом. Мы видим здесь как бы механические колебания маятника в противоположные направления, пока он не приходит наконец к среднему, устойчивому равновесию.

Но за этим внешним сходством кроются глубокие различия. Первое заключается в том, что Французская революция исходила не от исторических начал, а от теоретических требований, выработанных философиею XVIII века и получивших всеобщее распространение. Эти требования заключали в себе начала свободы и равенства, вытекающие из самой природы человека и коренящиеся в самых глубоких основах духовного его бытия. Но у мыслителей XVIII века эти начала получили совершенно одностороннее развитие; все другие элементы политической жизни были им подчинены. Через это новые требования становились в резкую противоположность со всем существующим государственным строем. Последний представлялся произведением насилия и невежества; перед светом разума все существующее должно было исчезнуть и замениться совершенно иным порядком. Отсюда борьба не на жизнь, а на смерть между исключающими друг друга началами, между защитниками исторического строя и приверженцами новых идей.

Однако чисто теоретические учения сами по себе никогда не могут иметь достаточно силы, чтобы произвести общественный переворот. Для того чтобы действовать в обществе, они должны найти в нем восприимчивую почву, отвечать насущным его потребностям, опираться на развивающиеся в нем элементы. Эту опору они нашли в третьем сословии, развитие которого составляет главное содержание всей общественной истории Франции. Тогда как в Англии во главе политического движения искони стояла аристократия, вступившая в союз с городами, во Франции центром всего государственного развития была королевская власть, опирающаяся на средние классы, которые составляли главную силу третьего сословия. Последние росли и умственно и материально, тогда как аристократия, утратив свое политическое положение и отделившись от народа, покоилась на своих привилегиях и расточала свое достояние. В течение веков реальное отношение общественных сил совершенно изменилось; высшие сословия, духовенство и дворянство, продолжали пользоваться привилегированным положением, между тем как весь накопившийся веками материальный и умственный капитал находился в руках средних классов. Не в силу теоретических воззрений, а во имя жизненных требований, Сиэс мог поставить вопрос: Ччто такое третье сословие?" и отвечать: "Ничего.-Чем оно должно быть?- Всем". Изменившееся отношение общественных сил очевидно требовало глубоких преобразований. Сословный порядок отжил свой век; надо было перевести его в порядок общегражданский. Но для этого нужна была сильная рука преобразователя, а такового не представляла французская монархия. Создавши единство и силу государства, подчинив все сословия абсолютной своей власти, она не поняла своего дальнейшего призвания и успокоилась на приобретенных результатах. За развратным королем следовал монарх ограниченный и слабый. Исполненный наилучших намерений, он в начале своего правления призвал министра-реформатора; но скоро последний пал перед враждебным настроением наполнявших двор привилегированных лиц, которые заботились лишь о том, чтобы сохранять свои преимущества. Самому Людовику XVI проекты Тюрго показались слишком радикальными. Все опять вошло в старую, покойную колею. Настоятельно требовавшиеся преобразования были отложены; вместо того произошла революция.

Она имела ввиду не утверждение исконных народных прав, как в Англии, а создание нового общественного строя, замену сословного порядка общегражданским, для которого учения XVIII века представляли теоретическую основу. Это была не борьба за политическое право, а борьба классов, глубоко захватившая все общественные отношения; к политическому вопросу присоединился социальный. В этом состоит второе глубокое различие между Французскою революцией и Английскою. Тут приходилось разом изменять все отношения, и государственные и общественные. Чем более задерживались преобразования, тем более самые требования получали теоретический характер. Когда, наконец, наступил кризис, они прорвались с неудержимою силой и ниспровергли все перед собой. Результатом был такой общественный переворот, какого Англия не знала.

Ко всему этому присоединилось то, что эти новые общественные силы, появившиеся на политическом поприще, были вовсе не организованы, а это вызвало вмешательство народной толпы. В этом заключается третье глубокое различие между Французскою революцией и Английскою. Правительство Людовика XVI, бессильное для реформ, оказалось бессильным и для ведения своих обычных дел. Старая французская монархия отжила свой век и потеряла всякую способность к дальнейшему движению. Министры сорили деньгами, старались удовлетворить всем прихотям двора и людей, имеющих силу, а взять деньги было неоткуда. Долги росли в ужасающих размерах. Пришлось, наконец, прибегнуть к давно забытому учреждению Генеральных Штатов, которые не собирались более полутора века. Созваны были представители всех сословий, чтобы решить, что делать с одряхлевшим государством, у которого иссякли самые средства существования. А между тем правительство, вызвавшее на сцену общественные силы, не позаботилось ни об их организации, ни о программе действий; руководить ими оно было совершенно неспособно. Оно созвало их просто вследствие своего бессилия. И эти внезапно призванные к действию общественные элементы, в свою очередь, не имели ни исторически выработанной организации, как английский парламент, ни сложившихся партий с определенною программой, ни практического опыта в делах. Третьему сословию дано было двойное представительство, и оно сразу, почувствовав свою силу, отвергло старые сословные деления и потребовало, чтобы совещания происходили в его среде. К нему примкнули либеральная часть дворянства и все низшее духовенство. Составилось единое собрание, представлявшее полное смешение языков, без всякой политической подготовки, но исполненное веры в силу разума и в свое собственное великое призвание. Правительство, вызвавшее эти силы, само испугалось своего дела и пыталось распустить собрание; но этим оно только окончательно обнаружило свое полное бессилие. Сделан был решительный шаг, для поддержания которого не было никаких средств. Собрание объявило себя представителем воли народной и отказало правительству в повиновении. Последнее принуждено было уступить. Этим самым верховная власть переходила от короля к народному представительству; революция совершилась.

Но это был только первый шаг. Собрание, объявившее себя представителем народной воли, в свою очередь лишено было всяких средств действия. И войско и администрация находились в руках короля. На помощь собранию пришла народная масса. Парижское население восстало и взяло Бастилию. Затем толпа отправилась в Версаль и привезла с собой пленного монарха. Король не имел духу ни поддержать свою власть, ни защищаться, ни даже удалиться в безопасное место. С тех пор он номинально считался правителем Франции, но этот призрак служил лишь к тому, что всякая власть исчезла. Собрание, раздираемое партиями, не в состоянии было взять ее в свои руки В нем были люди высоких дарований, представлявшие цвет французского общества; был и государственный человек, и оратор первой величины, но, окруженный всеобщим недоверием и лишенный всякой поддержки, он не в силах был остановить неудержимый ход событий. Переписка Мирабо с Ламарком представляет одну из самых поучительных политических книг, какие существуют в литературе. Мирабо видел, что ничего нельзя сделать без королевской власти, что она одна может служить опорою прочного порядка; но всякое явное сближение с представителями отжившего строя возбуждало всеобщее недоверие. Тайные же его внушения, в свою очередь, вызывали неисцелимое подозрение в правящих сферах, а решимости все-таки дать не могли. Видя тупое сопротивление самым необходимым требованиям, он в отчаянии восклицал: "Чернь изобьет их трупы". Так он и умер среди общего хаоса, напрасно пытаясь укротить и направить возбужденные страсти.

Самые законодательные работы собрания отзывались этим положением. Оно провозгласило начала свободы и равенства как неотъемлемые права человека и приготовило драгоценные материалы для утверждения на этих основаниях общегражданского строя; но в государственной области все его начинания были направлены к ослаблению власти, возбуждавшей общее недоверие. В выработанной им конституции единое собрание было противопоставлено совершенно бессильной монархии, которой, однако, в силу начала разделения властей было предоставлено все исполнение. Но средств для исполнения ей не было дано никаких: местное управление снизу доверху, было устроено на выборном начале; центральное управление было лишено всяких органов и орудий. Казалось, все было направлено к тому, чтоб уничтожить всякую власть, а между тем для водворения порядка среди всеобщего хаоса всего нужнее была сильная власть.

Она была необходима не только для поддержания внутреннего порядка, но и для отпора внешним врагам. В отличие от Английской революции, которая ограничилась внутренними междоусобиями, Французская революция осложнилась внешними отношениями. Первая опора престола, дворянство, покинуло отечество и прибегло к помощи иностранных держав. Туда же, естественно, обратились взоры пленного монарха. Против Франции составилась грозная коалиция; германские войска двинулись для освобождения короля и для восстановления разрушенного порядка в государстве. Но единственным результатом этого похода был союз революционных сил с патриотическими стремлениями. Новым восстанием народной массы монархия была низвергнута. Для обуздания внутренних врагов водворился кровавый террор. Король сложил голову на плахе, а иностранные войска принуждены были отступить с позором.

Новейшие историки Французской революции стараются отделить великие ее результаты от тех средств, которые были употреблены для их утверждения. Террор представляется уродливым извращением провозглашенных революциею начал. Разделяют также то неудержимое патриотическое стремление, которое дало отпор внешним врагам, и ту кровавую расправу, которая производилась с врагами внутренними. Между тем все эти явления тесно связаны между собой. Недостаточно провозгласить общие начала; надобно привести их в исполнение. Когда это делается не постепенным и закономерным путем, действием власти, стоящей незыблемо на своих основах, а внезапным переворотом, разом изменяющим все отношения, не оставляющим камня на камне из старого здания, тогда неизбежна ожесточенная борьба и возбуждение страстей, результатом которых является неумолимая расправа с побежденными Если же к внутренней борьбе присоединяется внешняя, то рождается усиленная потребность подавить всякие внутренние волнения, чтобы дать отпор внешним врагам. Во Франции патриотическое чувство, особенно в высших классах, не было довольно сильно, чтобы всех соединить под знаменем отечества. Эмиграция сама просила помощи иностранных держав и шла вслед за их войсками; тем опаснее были внутренние их сообщники. "Надобно застращать роялистов!" - воскликнул Дантон, когда иностранные войска вступили на французскую почву и приходили известия о взятии крепостей. Решиться на такое дело могли, конечно, только люди самых крайних мнений, которые не останавливались ни перед чем; приходилось взывать к самым непримиримым революционным страстям. Всякий человек, у которого не иссякло нравственное чувство, не может не возмущаться до глубины души перед картиною тех ужасов, которые производили террористы. Но политик не может на этом остановиться: он должен исследовать причины этих явлений. Они лежат главным образом в отсутствии всякой организованной власти. Старая монархия пала вследствие собственного бессилия, а новое здание еще не сложилось, и то, что было налицо, держалось на весьма шатких основаниях. Правительство отсутствовало, а общество находилось в состоянии хаотического брожения. При крушении всего, что составляет оплот общественного порядка, единственною наличною силой оставалась организованная демагогия в виде разветвленного по всей Франции союза якобинцев. Они крепко держались друг за друга и умели вести за собою народную толпу, возбуждая ее страсти и внушая к себе неограниченное доверие. Во главе его стояли люди с непреклонною волей, которые взяли в руки валяющуюся в грязи власть, раздавили внутренних врагов и дали отпор врагам внешним. Этим они порешили дело революции, и в этом заключается несомненно важное их историческое значение. Французы, которые с беспримерным одушевлением становились в ряды войска для борьбы с внешним врагом, беспрекословно подчинялись велениям террористов, потому что в эту минуту они одни держали знамя отечества. Одна и та же несокрушимая сила подавляла внутренних врагов и давала отпор внешним. Разделить эти два действия нет возможности.

Но как скоро опасность миновала, террор сам собою пал под влиянием возбужденного им ужаса и негодования. Террористы, казнившие всех своих противников, в свою очередь сложили головы на плаху. За чрезмерным напряжением сил последовало внутреннее расслабление. Непобедимым оставалось войско, которое, повинуясь данному толчку, неудержимым потоком разливалось по Европе, всюду провозглашая новые начала. Вследствие этого оно, естественно, стало во главе революционного движения. Самый выдающийся его предводитель, победив внешних врагов, положил конец и внутренним смутам. Он восстановил упавшую власть, водворил порядок и возложил на себя императорский венец. И тут революция привела к военной диктатуре.

Результаты переворота были громадны. Старый сословный строй был переведен в общегражданский, основанный на свободе и равенстве. Но для того, чтоб утвердить последний на прочных основаниях, нужна была рука гениального законодателя. Революция дала только материалы, из которых надобно было воздвигнуть новое здание. Наполеону Франция обязана своими кодексами, представляющими образец рационального законодательства, основанного на зрелой теории и вполне применимого к практике. Почва для него была расчищена предшествующим переворотом; законодателю не приходилось наталкиваться на окрепшие формы, щадить веками сложившиеся интересы: он мог последовательно проводить рациональные начала, соответствующие новым потребностям. Наполеон создал и новую администрацию, основанную на сосредоточении власти, но способную воспринять в себя и начала свободы. Она сохранилась непоколебимо среди всех дальнейших переворотов; ей Франция обязана тем, что постигавшие ее политические бури не расшатывали общественного здания. При всем том военная диктатура не могла быть долговечна. С водворением общегражданского порядка связана была и потребность свободы политической, которая рано или поздно должна была проявиться. Диктатура Наполеона тем менее могла держаться, что она вызвала против себя общую европейскую коалицию. Французская революция не ограничивалась, как английская, чисто местными интересами; она провозгласила начала, которые должны были водворить новый порядок во всем европейском мире. Вторжение во Францию иностранных войск имело последствием обратное вторжение французских войск в Германию и Италию. Наполеон явился представителем революционных сил в борьбе их с старою Европой. Рядом блистательных побед он возвел Францию на неслыханную степень могущества. Все примыкающие к ней государства европейского материка должны были подчиниться ее влиянию. Но с этим связано было подавление самостоятельности народов, а это не могло не вызвать реакции. Самый сильный отпор Наполеон встретил именно там, где старый порядок сохранил наиболее глубокие корни, - в Испании и России. Другие государства, как Пруссия, обновились под его гнетом. Против него составилось общее ополчение, которое наконец его низвергло.

Диктатура сменилась Реставрацией; но это не было простое восстановление старого порядка. В новом общественном строе требовалась политическая свобода, и Бурбоны первые дали ее Франции. К участию в правлении призваны были как старая французская аристократия, так и высшие представители третьего сословия, под одинаким условием высокого ценза. Но эти два элемента, юридически уравновешенные, фактически продолжали вести между собой непримиримую борьбу. Эмигранты возвратились во Францию, ничего не забывши и ничему не научившись. Людовик XVIII старался умерить их притязания и держать весы между обеими сторонами; Карл X, напротив, явился главою реакции. Встречая отпор, он, так же как Яков II, думал решить вопрос действием королевской прерогативы, которую он ставил выше закона. Но и тут оказалось, что притязания королевской власти лишены были всякой фактической опоры. Карл Х пал перед народным восстанием, которому он не пытался даже противопоставить серьезный отпор. Новая династия призвана была утвердить законный порядок, сочетающий монархическую власть с требованиями политической свободы.

Во Франции, однако, и этот новый порядок, представлявший результат всего предшествующего движения, не мог удержаться. Причины заключались в самом свойстве тех сил, из которых он вышел, и того положения, которое правительство, стоявшее в его главе, заняло в новом государственном строе. В Англии, как мы видели, революция была ведена союзом аристократии и городов; это были те исторические силы, которые издавна соединились против королевской власти и, после временного затмения, снова выступили на историческое поприще. С ними соединилась и национальная церковь. После победы они, естественно, заняли первенствующее место в государстве, что и послужило к утверждению нового порядка. Во Франции, напротив, возрастающею историческою силой было третье сословие, во главе которого стояли городские классы, но которое заключало в себе и все низшее население. Эти два элемента исторически не отделялись друг от друга; начала, провозглашенные революцией, были общи тем и другим; самый переворот совершился с помощью восстания народной массы, и это повторилось в Июльские дни. Между тем в новом порядке политическим правом были облечены только верхние слои. Партия, ставшая во главе нового правления, произвела самое ничтожное расширение избирательного права. На польскую революцию она смотрела как на простое восстановление нарушенного королем права, забыв, что это восстановление было произведено не действием палаты, а восстанием народной массы, которой отказывали во всяком удовлетворении. Таким образом, союз исторических сил был порван. Победив старую аристократию, которая оставалась ему упорно враждебною, высшее мещанство оттолкнуло от себя и народные массы, которые доселе шли с ним рука об руку и составляли главную его опору. Это не могло не произвести глубокого неудовольствия, которое проявлялось в постоянно возобновлявшихся революционных движениях. Правительству, возникшему на революции, пришлось их подавлять. Но здравая политика требовала более широкого понимания общественных задач, а это именно в нем отсутствовало. И тут своевременно произведенная избирательная реформа могла предупредить революцию. Но король пугался всякого шага вперед и упорно держался той тесной среды, в которой он утвердил свой престол. К голосу общественного мнения он был совершенно глух; все свое внимание он устремлял исключительно на получение большинства в палатах, не заботясь о том, представляет ли это большинство истинные стремления народа. Результатом этой политики было то, что новое народное восстание унесло не только мещанское правительство, но и самый престол.

На сцену снова явилась демократия, облеченная верховным правом, опять в силу внезапного переворота и опять совершенно не приготовленная к политическому действию. Вместе с нею выступила с своими притязаниями социалистическая партия, грозившая разрушением уже не политическому порядку, а всему общественному строю. Реакция и тут была неминуема. За революцией опять последовала диктатура, опирающаяся на предания наполеоновского владычества. Но на этот раз она еще менее могла рассчитывать на прочное существование. Удовлетворяя минутной потребности порядка, она не имела за себя ни великих внутренних преобразований, ни блистательных внешних побед. Внутренняя политика, устремленная на обеспечение материальных интересов, была направлена против самых благородных стремлений французского общества. Она держалась уловками весьма низменного свойства. Внешняя же политика представляла смесь мечтательности и бессилия. ЛюдовикНаполеон хотел пересоздать всю Европу, не соображая ни цели, ни средств. Итальянская его политика была рядом дерганий, которые восстановили против Франции освобожденный ею народ. В Германии вызваны были национальные силы, которые обратились против самого императора французов и окончательно его низвергли. Империя пала вследствие неслыханного и позорного поражения. Республика водворилась не столько вследствие революционного движения, сколько потому, что власть перестала существовать. Ее подняли вожди демократии. Это был последний и окончательный результат Французской революции. Мещанская республика представляет торжество третьего сословия, составлявшего главную движущую силу всей французской истории. Это - союз народных масс с средними классами под естественным главенством той части общества, которая имеет в своих руках накопленный веками материальный и умственный капитал.

Дальше этого в развитии народного права некуда идти, ибо начала свободы и равенства достигают здесь своего крайнего предела. Демократия может заключать в себе более или менее условий прочного существования; во всяком случае, всякий новый шаг может быть только реакцией против одностороннего направления, а никак не дальнейшим шествием по тому же пути. Социалистические писатели, как Луи Блан и Лассаль, представляют все историческое развитие государственной жизни в виде перехода верховной власти от одного класса к другому: сперва господствует аристократия, затем на ее место становится мещанство, обладающее капиталом; наконец, с расширением выборного права, власть переходит в руки пролетариев, составляющих народную массу и призванных осуществить социалистический идеал. С этой точки зрения мещанская республика является лишь переходом к владычеству пролетариата. Такое представление есть не более как фантастическое искажение истории. Нет сомнения, что расширение выборного права является плодом всего исторического развития нового времени. Оно составляет естественный результат развития человечества, распространения в нем достатка и образования, постепенно доходящих до самых низших слоев. Но этот процесс представляет большее и большее обобщение права, а никак не смену одного класса другим. История показывает, что только союзом общественных классов достигаются прочные результаты; всякий же раз, как один класс отделял свои интересы от интересов других и хотел пользоваться государственною властью для своих частных целей, он тем самым подрывал основания своего владычества и падал жертвою своих корыстных стремлений. Всего менее допустимо владычество пролетариата. Поставить нищих во главе государства есть такое чудовищное представление, которое может родиться только в голове или полных невежд, не имеющих понятия ни об истории, ни о государстве, или же шарлатанов, стремящихся разжигать народные страсти. Существование демократии основано единственно на господстве общего права, а никак не на владычестве низших классов над высшими. Как скоро пролетариат захочет воспользоваться своею численностью, чтоб обратить государственную власть в свою пользу, так реакция неизбежна. Именно невозможность водворить социалистический порядок законным путем ведет к тому, что социалистическая партия, пользуясь политическим правом в видах пропаганды и организации, в сущности не питает к нему никакого доверия. Ее тайная или явная цель есть революция. Но такой переворот, ниспровергающий весь гражданский порядок, на котором держатся человеческие общества, нарушающий все существующие отношения, может произвести лишь общий хаос. В результате может получиться только диктатура, а затем восстановление старого порядка при значительном ограничении демократических начал. При нынешнем развитии социалистических стремлений, при том хаосе понятий, который господствует в современных европейских обществах, нет сомнения, что попытки подобного рода могут возникнуть в той или другой европейской стране; но исход их может быть только один: социальная революция есть начало падения демократии.

Изучая историю революционных движений нового времени, мы видим, что они вызывались напором исторических сил, сдавленных в своем движении и стремящихся на простор; успех же зависел от союза этих сил между собою. Соединение аристократии с городами утвердило в Англии владычество парламента, из-за которого происходила борьба; соединение среднего сословия с низшими классами разрушило во Франции старый порядок и повело к основанию нового. Последнее в особенности заслуживает внимания историка и политика, ибо оно раскрывает отношение преобразований к революциям. Исторический рост третьего сословия, накопление в нем богатства и образования неудержимо вели к разрушению старых сословных преград. Силою исторического процесса сословный строй неминуемо должен был перейти в общегражданский. Совершение этого дела было главною задачей, которая предстояла французской монархии в последний век ее существования. Но именно этой задачи она не исполнила, а, напротив, связала свою судьбу с существованием отжившего свой век сословного порядка. Своевременно произведенные реформы могли предупредить переворот; переход одного порядка в другой совершился бы мирно и правильно, с сохранением исторических начал и с соблюдением всех интересов. Вместо того, потерявши свое значение, исторический строй продолжал давить всею своею тяжестью на новые силы, которые, наконец, прорвались наружу неудержимым потоком, все унесшим перед собой. Бессильное правительство само вызвало их на поприще действия. Вместо реформ перемена совершилась кровавою революцией. Это имело для Франции весьма печальные последствия. Не только на первых порах это произвело общий хаос, в котором погибли тысячи людей, но это отозвалось и на всем последующем ходе событий. Отсюда продолжающаяся доныне шаткость всех государственных отношений, повторяющиеся скачки от одной формы к другой. Отсюда презрение к историческим началам, составляющим самый крепкий оплот законного порядка и условие правильного развития. Отсюда, наконец, широкое распространение революционных идей. Те великие и благотворные перемены, которые были произведены революцией, нередко смешивают с тою формой, в которой это было произведено. Забывают те исторические основы, из которых вытекла революция и которые обеспечили ее успех, и придают преувеличенное значение внешней борьбе притязаний и страстей. Борьба была неизбежна единственно потому, что исторически возросшим общественным силам не было дано правильного исхода. Вина в этом лежит не на революционных деятелях, а на правительстве, забывшем свое призвание. С исторической точки зрения оно заслужило свою гибель. Правительство, чуткое к движениям общественной жизни, своевременно совершающее нужные реформы, не может опасаться подобного исхода.