1 «Поэзия как волшебство» - заглавие теоретической книги Бальмонта (1915).

«Зовы древности» Бальмонта - попытка создания более или менее сплошного нового языка путем применения экзотической для русского читателя фразеологии. «Зовы древности» соответственным образом пародировались:

Коуатепек, Амантлаи, Тлалок,

Маис, Ксочикветуаль, Кветцалькокскокстли,

Тлаксотлаи, Оайя, Тилили, Кветцаль… 1

У слов новой поэзии было разное происхождение. Они восходили и к старой романтической лирике, и к этнографической экзотике или к историческим стилизациям; наряду с этим существовал подбор специфических значений- общесимволистических и индивидуальных, доступных более узкому кругу читателей. Но это словоупотребление имело некий объединяющий принцип. Слово представало читателю не только как многозначное, но и как особенно многозначительное, суггестивное. Эта поэтическая система приучала своего читателя воспринимать каждое ее слово как выражение неких глубинных значений, часто не до конца проясненных. Обязательное ожидание второго плана распространяется и на традиционно поэтические, даже банальные слова и на их противоположность- прозаизмы. Все это предполагало новый тип контекста и его внутренних связей.

У индивидуалистического сознания конца века имелись разные грани, в том числе грань урбанистическая. Человек, разъедаемый страданиями и пороками большого города, мыслился как носитель стихии прозаизмов. Современный урбанизм был началом, закономерно сочетавшимся с другими элементами сознания, поэтому и стилистика урбанизма вполне свободно могла сочетаться со стилистикой, так сказать, противоположной - абстрактной, «потусторонней» или эстетизированной. Эта совместимость приводила иногда к своеобразным сплавам новой урбанистической символики с лирическими штампами XIX века. Пример - стихотворение Брюсова «Сумерки»:

Горят электричеством луны

На выгнутых, длинных стеблях;

1 Пародии ф. Благова. «Зовы древности» Бальмонта в кратком изложении. - «Раннее утро», 1908, n 248.

Звенят телеграфные струны

В незримых и нежных руках;

Круги циферблатов янтарных

Волшебно зажглись над толпой,

И жаждущих плит тротуарных

Коснулся прохладный покой.

Под сетью пленительно зыбкой

Притих отуманенный сквер,

И вечер целует с улыбкой

В глаза - проходящих гетер.

Луни, стебли, струны, да еще в незримых и нежных руках - что может быть традиционнее? Все дело в том, что эти романсные образы перенесены в другую среду, изъяты из своих привычных связей, чтобы служить метафоризации городского пейзажа. Луны (уже множественное число разрушает привычный образ) оказываются электрическими, струны - телеграфными. Волшебно зажигаются не звезды, а циферблаты, прохладный покой коснулся не жаждущей земли, а жаждущих тротуарных плит.

Как тихие звуки клавира -

Далекие ропоты дня…

О сумерки! Милостью мира

Опять упоите меня!

Эта последняя строфа, сугубо романсная, могла бы в другом контексте без внешних изменений (разумеется, при глубокой внутренней трансформации) завершать, скажем, тему старого помещичьего сада (в духе Фета). Здесь же она подключена к урбанистическому миру. Два пейзажа - усадебный и городской - как бы накладываются друг на друга.

«Новые поэты» старшего поколения (в том числе Бальмонт, Брюсов), которых современники причисляли к декадентам, мечтали - по крайней мере в начале своего поприща - создать поэтический язык индивидуальный и небывалый. В их творчестве элементы традиционности были стихийными. Не обоснованные теоретически, они возникали из закономерностей, из тенденций лирической поэзии. Для представителей старшего поколения источником поэтических ценностей являлось самодовлеющее эстетическое начало и фетишизированная личность (Брюсов впоследствии отошел от этих установок).

Иначе ставили вопрос представители второго поколения, собственно символисты. Они тоже хотели заговорить на языке небывалых образов. Однако они не только в принципе не отвергли традицию, но, напротив того, сознательно, декларативно пытались строить этот свой язык на основе древних, далеко уводящих традиций.

Неологизмы Андрея Белого неотделимы от его опытов в области корнесловия, подкрепленных потебнианской идеей генетической связи поэтического иносказания с исконной образностью языка.

В статье «Язык символистов» В. Гофман писал по поводу языковых теорий Иванова: «…Предание или миф, фольклорная стихия, запас живой старины вообще, объявляются источником и определителем символической энергии, символического смысла». 1