Ярхо В. Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии. М., 1978

В условиях победы демократической государственности проблема действия индивида выходит за рамки его личного благополучия: если бы эсхиловский Пеласг нарушил закон Зевса — покровителя молящих, он навлек бы не только вечное проклятие на свой дом и потомство, чем угрожают ему Данаиды (434—436), но и несмываемую скверну на все государство.

И второе. Эсхиловский Пеласг не ограничивается констатацией совершившегося факта, фиксацией конечного результата действия,— он ищет объяснения совершающемуся и обоснования своей собственной деятельности. В выборе человеком линии поведения и состоит в значительной мере суть эсхиловского трагизма, потому что от смертных сокрыта глубина божественных помыслов. Торжество объективно закономерного может наступить вопреки усилиям человека, которые в этом случае окажутся «ложными», «ошибочными», направленными к обманчивой, негодной цели,— лучше всего это подтверждается примером Ксеркса,— причем «ошибка», «незнание» разумной нормы чревато опасностью не только для самого выбирающего, но и для всей гражданской общины. Но индивидуальное поведение человека может совпасть с миродержавным замыслом Зевса, или, как мы бы теперь сказали, с объективной закономерностью мирового порядка. Цель длительных размышлений Пеласга состоит как раз в том, чтобы найти линию соприкосновения с высшей закономерностью,— как ни мало мы знаем о последующих частях трилогии, благодарственный гимн Аргосу заставляет думать, что его царю удалось вступить на правильный путь.

Поэтому особенно показательно, что в формировании решения Пеласга главная роль принадлежит не эмоциональному, а интеллектуальному фактору. Хор призывает царя «судить» их дело; он сам называет его «делом, не легко поддающимся суду», то есть размышлению, и просит не избирать его «судьей» (396 сл.). Дальше речь идет все время о работе мысли: требуется «глубокое размышление» (407, 417 сл.). «Поразмысли», «подумай» (437 сл.), «познай», узнай» (426, 434),— призывают царя Данаиды. Сам он предпочел бы остаться «несведущим», но положение заставляет его быть «мудрым» (453). На протяжении всего коммоса только один раз Пеласг говорит о своем эмоциональном состоянии:

83

2*

Третья из эсхиловских трагедий, составляющих содержание этой главы, вводит нас в круг мифологических сюжетов, пользовавшихся в античности несравненно большим распространением, чем история Данаид. «Семеро против Фив»— последняя часть трилогии, которую Эсхил посвятил драматическим событиям в роду фиванского царя Лаия, павшего от руки собственного сына Эдипа. Раскрытие совершенного Эдипом по неведению отцеубийства, как и столь же невольного брака с собственой матерью; ссора, возникшая со временем между ним и уже взрослыми сыновьями — Полиником и Этеоклом, заслужившими в свою очередь отцовское проклятье; спор сыновей за фиванский престол, приведший их к взаимному убийству на поле брани,— все это составляло в древности сюжет двух эпических поэм: «Эдиподия» и «Фиваида»29. От этих обширных произве-

них источников30. Не лучше осведомлены мы и о первых двух частях фиванской трилогии самого Эсхила. Известно только, что они назывались «Лаий» и «Эдип» и что в первой из них пролог произносил сам Лаий (вероятно, он рассказывал о пророчестве, полученном от Аполлона), а во второй упоминался перекресток дорог, где Эдип повстречал и убил в дорожной ссоре незнако-

* В этом параграфе частично использованы ранее опубликованные работы автора: «Идеология архаики и ее преодоление в трагедиях Эсхила», в сб.: « Antiquitas Graeco-Romana ас tempora nostra». Pragae, 1968, p. 251—262; «Еще раз об Этеокле в трагедии Эсхила «Семеро против Фив», сб.: «Вопросы классической филологии», № 5. Львов, 1966, с. 107—113.

29О невольном инцесте Эдипа знает уже «Одиссея» (XI, 271—280), но этот союз, вскоре раскрытый богами, остался бездетным; соответственно автор «Эдиподии» сообщал о происхождении детей Эдипа от его второго брака с некоей Евриганией (Павсаний, IX, 5, 11). Мотив же рождения детей Эдипа от его соединения с собственной матерью впервые появляется, судя по Нашим источникам, только у трагиков: Сем. 752—756, 778—780, 926—929.

30Материал о киклических поэмах, посвященных событи-

85

мого ему Лаия. Как при этом осмыслялись значение «божественного глагола» и собственная деятельность человека, какую роль играло людское неведение,— обо всем этом мы можем делать только косвенное заключение на основании третьей, последней части трилогии—. трагедии «Семеро против Фив».

Ее начало вводит нас в обстановку Фив, осажденных семью вождями во главе с Полиником, который рассчитывает военным путем вернуть себе отцовский престол. Возглавляющий же оборону родного города Этеокл вплоть до середины трагедии почти не дает оснований заподозрить в нем сына Эдипа, отягощенного отцовским проклятьем. Только один раз он взывает к Зевсу, Гее, богам-градодержцам, а также к Аре (Проклятью) и «могучей отцовской Эринии» (69 сл.), но содержание его просьбы составляет не личное благополучие, а спасение от разорения и порабощения его родины, свободной земли и потомков Кадма (71—77). На протяжении всей первой половины пьесы Этеокл выступает как идеальный царь и полководец, защитник правого дела, противостоящий надменным и кичливым насильникам.

Центральное место в трагедии занимает огромная сцена, состоящая из семи пар речей: сначала высланный Этеоклом дозорный сообщает, кто из семи вождей к каким воротам ведет свое войско, затем царь дает характеристику каждому фиванскому полководцу, назначенному для обороны на соответствующем участке. В этих монологах вестника и Этеокла, а также в перемежающих их репликах хора и сосредоточена основная масса оценок, которые Эсхил дает нападающим.

Первый из них, Тидей, рвется в бой и чванится хвастливым изображением на своем щите (380—394). Другой полководец, Капаней, «горд сверхчеловеческой надменностью» и кичливо грозится сжечь город даже вопреки воле самого Зевса (423—429). У третьего на щите выбита горделивая надпись, провозглашающая готовность его владельца вступить в бой с самим богом Аресом, и даже кони, впряженные в его колесницу, «дышат

кичливостью» (461—469). На щите у четвертого вождя, великана Гиппомедонта, изображен огнедышащий титан Тифон, восставший некогда против Зевса. Владелец же щита уже неистовствует в бранном пыле у ворот, вселяя страх своей кичливостью (491—498). Пятый, юный красавец Парфенопей, не знает удержу высоко-

86

мерной похвальбе, почитая свое копье выше воли Зевса и неся на щите изображение Сфинкс — полуженщины, полульвицы, терзающей фиванца. Это глумливое напоминание осажденным о постигшем их не так давно несчастье не делает чести юному герою (529—544).

Как видим, во всех описаниях нападающих (о двух оставшихся мы скажем ниже) доминирующей характеристикой служит кичливая похвальба31, нечестивость32, надменность33, сближающая их с Ксерксом и наглыми Египтиадами. Вдобавок это «племя, ненавистное богам» (598, 604), изображается как полчище чужеземцев-вар- варов, готовящихся набросить на свободную землю Эллады рабское ярмо34, хотя никакая генеалогическая традиция не давала Эсхилу права считать нападающих на Фивы варварами. Ясно, что, рисуя эту осаду, поэт видел перед собой картину недалекого прошлого — разорение Афин персидской армией, несшей с собой угрозу разрушения города и порабощения его граждан.

Соответственно в фиванских полководцах, выставленных для защиты отчизны, выделяются противоположные свойства: благочестие, почитание Справедливости, ненависть к высокомерию и непричастность к позорным речам. Их слава — в делах, а не в громких словах; в своем спокойном достоинстве, в сознании патриотического долга они отважно противостоят хвастовству и глумлению нападающих и поэтому пользуются поддержкой самих богов35. Не случайно против Гиппомедонта с Тифоном на щите выходит Гипербий с изображенным на его щите Зевсом,— как отец богов сразил молнией своего врага, так и фиванцу суждена победа над хвастливым противником (511—520).

Несправедливость дела, которому служат семеро вождей, отчетливее всего выявляется из рассказа вестника о человеке, стоящем во главе шестого отряда нападающих: это благочестивый Амфиарай, вынужден-

вый») — о замыслах Ксеркса (Пе. 827, 831).

32anosios: 551, 566, 611.

33hybris: 406, 502. Ср. также «дерзкую необузданность речи»

87

ный принять участие в походе, но сопротивляющийся всеми силами решительному штурму. Будучи наделен даром прорицания, он знает, что разрушение Фив неугодно богам, что семерым суждено погибнуть в бою; но особенно возмущает его поведение самого Полиника, ведущего вражеское войско на родной город. «Неужели богам любезно это дело, прекрасно о нем услышать и рассказывать потомкам,— разорить отчий город и родимых богов, обрушив на них чужеземное войско? — передает вестник обращенные к Полинику слова Амфиарая.— Какое право позволит иссушить материнский источник? Неужели отчая земля, взятая при твоем старании копьем, будет тебе союзницей?» (580—586).

Показательно, что свою аргументацию Амфиарай начинает с доводов, не выходящих за пределы героической этики: стремление к совершению подвига, о котором было бы «прекрасно услышать» (например, в песни поэта),— известная черта в поведении гомеровских героев36, озабоченных приговором потомства. При этом, однако, перед эпическими вождями не вставал вопрос о том, «любезен» ли богам их подвиг: воля богов — непостижима, и дело человека проявлять свою храбрость в любом подходящем случае. Иначе в разбираемых стихах: здесь правомерность «подвига» Полиника, независимо от его субъективных мотивов, ставится под сомнение, так как он противоречит заветам Справедливости. Вспомним заповеди Дики в «Молящих» — и мы увидим, что Полиник откровенно нарушает их или извращает: вместо почитания местных богов и родителей — попытка разорить отчий город, родную землю, иссушить материнский источник; вместо того чтобы воздерживаться от войны с чужеземцами, Полиник сам ведет на родной город чужеземную рать. Поэтому, хотя Полиник, направляющийся к седьмым воротам, прикрывается именем Дики (639 сл., 644—647) и применительно к

нему не употребляется ни одно понятие из группы kompos, hybris и т. п., претензии его по существу своему лишены основания и противоречат божественной справедливости. Суровая оценка, данная ему Амфиараем —• человеком из его же собственного лагеря, подкрепляется словами Этеокла: Дика не знала и не почитала Полиника ни при его рождении, ни в детстве, ни в юношеские

36 Ил. VII, 90 сл.; Од. I, 302; III, 203; VIII, 580.

88

закономерному) столкновению с божественной Справедливостью. Подлинно трагическая ситуация возникает в «Семерых» для Этеокла.

Из расстановки сил в трагедии ясно, что человек, возглавляющий оборону Фив, должен быть наделен чертами незаурядной личности. Так оно и есть: уже в прологе Этеокл выступает как энергичный, мужественный вождь, проникнутый чувством ответственности перед родиной и умеющий внушить сознание патриотического долга своим подданным. Он просит у богов помощи не для себя, не ради личной славы,— ради города, над которым нависло ярмо рабства. Сообщение лазутчика о приготовлениях во вражеском войске не может поколебать решимости Этеокла, отправляющегося сделать необходимые приготовления.

Заботой о моральном духе защитников продиктовано следующее появление царя перед зрителями: он должен положить конец паническим воплям фиванских женщин, вселяющих своим плачем «трусливую беду» в сердца воинов. Наконец, с полным сознанием трудности положения и пониманием нравственных качеств противников, перечисляет Этеокл уже посланных или посылаемых им на боевые посты полководцев. Зритель видит, насколько серьезен и основателен сделанный царем выбор, и если бы в древних Фивах было на одни ворота меньше, образ Этеокла остался бы в пределах того нормативного идеала, какой представлен фигурой Пеласга. Трагедия Этеокла начинается тогда, когда выясняется, что к седьмым воротам направляется его родной брат Полиник. Здесь, как неожиданное извержение вулкана, прорывается огромное напряжение Этеокла, и становится явной нависшая над ним опасность.

Первые четыре монолога Этеокла построены в достаточно спокойном тоне: на сообщения вестника он отвечает уверенными фразами40, к которым присоединяется характеристика посылаемого к воротам вождя. Пятый монолог начинается с более эмоционального высказывания: «О, пусть бы то, что они в нечестивой похвальбе замышляют против богов, они испытали на

40 «Я не побоюсь доспехов этого мужа» (397); «Из одной выгоды родится другая выгода...» (437); «Уже послан Мегарей...» (473); «Прежде всего Паллада... ненавидя надменность этого человека, отразит свирепого дракона...» (501—503).

90

себе самих!» (550 сл.). Так же взволнованно реагирует Этеокл на имя Амфиарая: «Увы, какое пророчество соединило справедливого мужа с такими нечестивцами!» (597 сл.). Но ни в какое сравнение с тоном этих слов не идет взрыв отчаянья Этеокла после седьмой речи вестника, называющего имя Полиника: «О доведенный богами до безумия и самый ненавистный богам, о достойный бесконечных слез мой род Эдипа! Увы, ныне свершаются отцовские проклятья!» (653—655). Только здесь вспоминает зритель, что идеальный вождь, которому он до сих пор имел все основания симпатизировать, обременен грозным проклятьем Эдипа.

Впрочем, здесь Этеокл еще способен тотчас же обуздать свой порыв: ...Не подобает ни плакать, ни жаловаться, и пусть не родится невыносимый вопль» (656 сл.) — тот самый вопль, который он столь решительно пресекал у испуганных женщин. Затем следует вполне рациональное опровержение претензий Полиника,— убежденный собственными доводами, Этеокл выражает готовность выйти на бой с противником: «Кто имеет для этого больше оснований? Вождь против вождя, брат против брата, враг против врага, я встречусь с ним в бою» (673—675).

«Вождь против вождя», «враг против врага» — эти противопоставления находятся в пределах того же образа идеального полководца, которому до сих пор соответствовало поведение Этеокла. «Брат против брата»— вносит в него совсем новую, резко диссонирующую черту: неизбежное в таком поединке взаимное братоубийство покроет род Эдипа новой скверной. Вот почему хор всячески стремится отговорить Этеокла от его решения и, конечно, не достигает ни малейшего успеха.

Необходимость и неизбежность сражения с ПолиниКом Этеокл обосновывает двумя доводами.

Первый — его воинский долг: Полиник стремится встретиться в бою именно с братом и грозится убить Этеокла или изгнать из города, отмстив ему за свое изгнание (636—638). Поэтому уклонение Этеокла от боя Может быть расценено только как непозволительное Малодушие, и хотя хор считает, что «боги чтут и дур- **Ую победу», то есть одержанную чужими руками, подобный совет не укладывается в сознание воина (716 сл.). Если неизбежна беда, то встретить ее надо без

91

позора, ибо несчастье, совмещенное с позором, никому не приносит славы (683—685)41. Как видим, даже в состоянии крайнего потрясения Этеокл остается верен воинскому долгу, и сражение, в котором будет повержеч Полиник вместе с другими нападающими, действительно избавит город от грозящего ему рабства (793—796).

Другой аргумент Этеокла, не заменяющий первого, а присоединяющийся к нему,— отцовское проклятье. Оно вспоминается ему, как только вестник называет имя Полиника, и неотступно присутствует в диалоге с хором. «Враждебное мне Проклятье отца, без слез в сухих глазах, стоит рядом со мной, говоря, что наибольший выигрыш — скорая смерть» (695—697). «Вскипели проклятья Эдипа. Слишком правдивы ночные видения— призраки, делящие отцовское наследство» (709— 711). Боги не заботятся о ненавистном роде и торопят его погибель; никакими жертвоприношениями их не смягчить, зачем же «вилять хвостом» перед губительной смертью? (704).

Невозможно отрицать, что отцовское проклятье владеет сознанием Этеокла как некая объективная реальность, от которой нет избавления. В этой связи показательно, что единственное место в «Семерых», где идет речь о личной ответственности братьев перед отцом, изложено в форме, затемняющей их вину, отодвигающей ее на задний план. «Когда он (то есть Эдип), несчастный, узнал о злосчастном браке, то, страдая от горя, с обезумевшим сердцем, свершил двойное зло: рукой, убившей отца, лишил себя глаз, которые были для него дороже, чем дети,— а на своих детей призвал, гневаясь за трапезу, увы! древние жестокие проклятья: тянуть некогда по жребию (отцовское) добро рукой, вооруженной делящим его железом» (778—790).

В этой партии хор вспоминает об эпизодах, известных нам по небольшим отрывкам из «Фиваиды». Когда раскрылись невольные преступления Эдипа, сыновья перестали относиться к нему с прежним уважением. Сначала Полиник подал отцу вино в кубке Лаия, напомнившем Эдипу о совершенном им отцеубийстве; в дру-

Лексика этих стихов дает концентрированное выражение гепоической морали, превыше всего ценящей «добрую славу» feiikleia) и отвергающей все «позорное» (aischvne, aischra).— См. подробнее в гл. IX и X.

92