Ярхо В. Драматургия Эсхила и некоторые проблемы древнегреческой трагедии. М., 1978

габат? Артембар, Фарандак, Масистр, Ариомард...

(18—58)5 .

Однако еще до того, как зрители услышали первые ^з этих имен, хор успел поделиться с ними своим беспокойством: «О возвращении царя и многозлатого войска уже сильно тревожится в груди сердце, предвестник бедствий» (8—11). Сходный мотив замыкает ана-

Азии, и трепещут родители и жены, провожая в ожидании день за днем» (59—64).

Причину этого мрачного настроения в анапестах корифея выдают следующие за ними лирические строфы хора. Войско царя, несущее разрушение вражеским городам, отправилось против Эллады, набросив «многошоздное ярмо» на хребет моря (71 сл.),— речь идет об огромном мосте, который Ксеркс построил через Геллеспонт, чтобы переправиться из Азии в Европу. Между тем, издавна по воле богов персам назначено вести войны на суше: осаждать города, идти в кавалерийские атаки; Ксеркс же доверился широкому, седому от ветра морю, полагаясь на переправу, хитро сплетенную для доставки войска. «Потому-то страх грызет мой окутанный черным покровом рассудок»,— объясняют старейшины свои опасения (115 сл.).

Не приносит успокоения и появление царицы-мате- ри Атоссы: и у нее сердце грызет6 забота из-за приснившегося ей ночью сна и явившейся ей наяву приметь!. Во сне царица видела, как ее сын хотел запрячь в колесницу двух женщин: одну — в персидской одеж- Де> Другую — в дорийской, то есть эллинской. И в то вРемя как первая легко дала надеть на себя ярмо, другая вырвалась из узды, царь же упал наземь в приУтствии своего отца Дария, не скрывавшего жалости Ри виде этой картины. Когда наутро царица решила ФИнести жертву Аполлону, чтобы отвратить неблаго-

в^ J * в примечаниях,

amyssei (161) — amyssetai (116).

63

взору предстало не менее мрачное зрелище: сокол преследовал орла, нанося ему удары когтями в голову и вырывая оперение (176—210).

Все эти знаменья настолько явно предвещают пе- чальный конец похода Ксеркса, что Эсхил мог бы

сразу присоединить к сцене с Атоссой монолог вестника. Он считает нужным, однако, поместить между ними небольшую стихомифию — обмен репликами по одному стиху — между царицей и корифеем хора, в ко-

торой Атосса получает краткую, но вполне исчерпывающую характеристику Афин: источником их богатства являются серебряные рудники; афиняне не подчиняются никакому смертному владыке, но тем не менее способны нанести серьезное поражение персам, что они доказали при жизни Дария (то есть при Марафоне); наконец, победа над Афинами привела бы к подчинению Ксерксу всей Эллады 7.

Прибытие гонца показывает, что пришел конец всем надеждам: одним ударом разрушено благополучие Персии, погиб весь ее цвет, все войско. Снова мы слышим диковинные имена восточных полководцев — на этот раз в каталоге погибших, чьи тела бьет прибой у прибрежных скал вокруг Саламина. Слышим и подробнейший рассказ о ходе сражения и о последующем отступлении сухопутной армии, встретившейся с новыми бедствиями. С точки зрения историка эти монологи вестника представляют исключительную ценность как свидетельство непосредственного очевидца: Эсхил принимал участие в битвах при Марафоне и при Саламине. Поэтому вполне понятен высокий патриотический пафос автора — афинского гражданина, описывающего общенародный подъем своих соотечественников, сражавшихся за свободу, за дедовские могилы, за жен и детей. Вполне естественно, что в не меньшей степени великолепная картина Саламинского сраЖе' ния заставляла заново трепетать сердца афинских зрй"

телей и наполняла их гордостью за одержанную беду8.

7230—244. На политическое значение победы греков ЯР11 Саламине хор указывает также в 1-м стасиме (584—597).

8Патриотическое содержание «Персов» сыграло, вероятн^

сРе ^не

трагических поэтов, вступивших с ним в состязание на В ких Дионисиях в 472 г. до н. э.

64

Для понимания же трагической концепции Эсхила нам очень важно отметить ту роль, которую, по мнелию вестника и слушающих его персов, сыграли в поражении Ксеркса боги. С человеческой точки зрения, победа персов была заранее обеспечена благодаря их огромному численному превосходству: против трехсот десяти эллинских кораблей Ксеркс выставил тысячу, в том числе — двести семь с повышенной скоростью9. И если победа тем не менее ускользнула из его рук, то причина та, что «какой-то демон погубил войско, нагрузив чаши весов неодинаковой долей. Боги спасли город богини Паллады» (345—347). И дальше: «Начало всей беде, царица, положил, появившись откуда-то, аластор или злой демон» (353 сл.). «...Бог дал славу в корабельной битве эллинам» (454 сл.). И царица резюмирует: «О зловещий демон, как ты обманул расчеты

Сразу же следует предупредить читателя, что помощь, оказанная богами эллинам, не исключает ни героических усилий греков, ни собственной вины Ксеркса, о чем мы еще будем говорить особо. Но важно выяснить, почему боги заняли именно такую позицию. Ответ на этот вопрос содержался отчасти уже в начальных сценах трагедии: от богов персам назначено владеть сушей, Ксеркс же не только отважился на морскую кампанию, но и посмел наложить ярмо на морской пролив, подобно тому как он пытался подвести под варварское ярмо красавицу-женщину в эллинской одежде: порабощение Эллады представляется богам столь же противоестественным, как стремление смертного подчинить себе морскую стихию 10. И чтобы У зрителей не оставалось ни малейшего сомнения в справедливости такого хода мысли, Эсхил подкрепляет ее устами существа, уже приобщившегося к потусторонним силам,— призрака могущественного царя Дария, призванного объяснить хору и Атоссе причину достигшего Персию несчастья.

Узнав от царицы, что Ксеркс повел против Греции и сухопутное войско, тень Дария первым де-

ликий Боспор?» (722 сл.) — переспрашивает царь и, получив утвердительный ответ, продолжает: «...Сын мой в юной дерзости вознамерился сдержать оковами, как

раба, священное течение Геллеспонта — божественный поток Боспор, пытался изменить течение и, набросив на него кованые кандалы, построил огромную переправу для огромного войска. Будучи смертным, он в не-

ное предприятие для человека, но и кощунственный замысел, hybris. Поэтому не случайно именно в словах Дария мы дважды слышим это страшное слово (808, 821); в речи покойного царя звучит и осуждение «заносчивой дерзости» (831, ср. 744), «чрезмерно заносчивых замыслов» (827 сл.) Ксеркса, за которые обычно карает смертных Зевс, строгий судья (827 сл.). Мы помним, что в доэсхиловской литературе кара Зевса за «гордыню» уже была достаточно обусловлена в социальном отношении: у Гесиода понятие hybris отождествлялось с неправедным судом, у Солона — с неправедным обогащением. Эсхил видит в hybris Ксеркса нарушение естественного порядка вещей в природе, которому соответствует политическая ситуация на берегах Эгейского моря: грекам назначено владеть морем, персам— сушей, такова их «доля» (moira, 101), не случайно выпавшая им, как гомеровским героям, а коренящаяся в природных условиях обитания обоих народов. К тому же персы — бессловесные рабы своего господи-

на политический строй демократических Афин равно-

сильно попытке заковать в кандалы морскую стихию,— вот почему боги встают на защиту города Паллады. «Гордыня» Ксеркса поднимается до уровня «космического» преступления, и к нему боги не могут остаться равнодушными.

Впрочем, обращает на себя внимание, что б о ж е с т в о в «Персах» сравнительно редко называется по имени' Зевса впервые упоминают персидские с т а р е й ш и н ы только в середине трагедии (532), когда они видят его

66

пуку в катастрофе, обрушившейся на их державу. Затем имя Зевса трижды появляется в речи Дария (740, 768, 827) и, наконец, в финальном плаче самого Ксеркса (915). И хотя в аргументации Дария вмешательство Зевса играет очень существенную роль, гораздо чаще 0 «Персах» речь идет просто о «богах» или безымянном «демоне», нарушающем своим вмешательством планы смертных. В этом отношении «Персы» находятся как будто бы на достаточно архаической ступени представлений о божестве, сближающей их с «гомеровской» религией. Однако, в то время как у Гомера основной причиной, обусловливающей губительное вмешательство божества, является его гнев, в «Персах» нет ни одного из понятий, которыми в эпосе и в других трагедиях Эсхила обозначается Гнев богов. Всего один раз встречается и «зависть» богов (362),— столь же архаическое понятие, но тем не менее играющее определенную роль в описании событий грекоперсидских войн — и не только — у Геродота11. На Ксеркса обрушивается не гнев богов, не их зависть, а кара (apoina, 808), настигающая виновного по принципу: «Свершившие зло испытывают не меньшее страдание» (813 сл.). Ксеркс — не пассивная жертва, а активно действующее лицо,— что лее руководит его поступками?

Здесь полезно снова вспомнить Геродота, писавшего свою «Историю» лет через тридцать — сорок после Эсхила. Поскольку божество завистливо и любит калечить все выдающееся (VII, 203), поражение Ксеркса было предопределено, по Геродоту, заранее. Поэтому Царю трижды являлся во сне призрак, побуждавший

к походу на Элладу, а поскольку среди советников Ксеркса был некий Артабан, всячески отговаривавший Царя от этого предприятия, то призрак явился и к Ар- табану, угрожая бедами за непослушание. Все это боги Доделывали для того, чтобы «произошло необходимое» lvH, 12, 14, 17, 19). Столь настойчивой божественной Режиссуре человеку, разумеется, трудно противосто-

ь> но и спрос с него за действия, совершенные под аким давлением, не велик.

^у Эсхила — прямо противоположная картина. В ка-

^^^первоначального толчка для решения Ксеркса

3*

67

мы можем рассматривать советы, исходившие из его окружения: царя упрекали в том, что он, в отличие от Дария, оставившего детям огромное, добытое в войнах богатство, из-за трусости «воюет, сидя дома», и не стремится увеличить отцовское добро. Слушая эти попреки «дурных людей», царь и замыслил поход на Элладу (753—758). Этому объяснению, вложенному в уста Атоссы и по-человечески вполне понятному, противостоит более глубокое толкование, принадлежащее Дарию. Здесь в основе всего — собственное неразумие Ксеркса, неспособность правильно оценить настоящее и предвидеть будущее. «Не зная» божественного пророчества (744), царь предпринял «глупую попытку» переправиться через Геллеспонт (719); такой план мог прийти только в голову человеку, «мыслящему неразумно» (725); «по неразумию» Ксеркс пытался одолеть всех богов,— им явно овладело «расстройство рассудка» (749—751); таким же «пустым надеждам» (804) он доверился тогда, когда после морского поражения решил оставить в Греции сухопутное войско.

Как проявляется этот с самого начала неразумный план, мы знаем из рассказа вестника. Когда специально подосланный из греческого лагеря человек сообщил Ксерксу ложную весть о намерении греков отступить от Саламина и тем побудил его ввести свои корабли в проливы, царь, «не поняв обмана этого эллина и зависти богов» (361 сл.), отдал приказ, приведший к гибели флота. Он отдавал распоряжения, «не владея разумом» 12, «так как не знал будущего, находящегося во власти богов» (372 сл.). Позже Ксеркс послал отряд на остров Пситталею, «плохо зная грядущее» (454). Когда хору становится известно о поражении при Саламине, он вынужден констатировать, что царь совершил все «неразумно» (552).

Сказанному не противоречат слова того же хора в самом начале трагедии: описав отправление в поход войска, которому никто не решится противостоять, старцы несколько неожиданно вспоминают о том, что никто из смертных не избежит «коварно-мыслящего обмана со стороны бога». «Вкрадчиво ласкаясь, Ата с са-

12 Я принимаю здесь чтение hyp' ekthymou phren6s, обоснование которого даю в статье «Zum Menschenbild der Aischyleischen Tragodie».— «Philologus», 116 (1972), c. 194 с прим. 60.

68

мого начала заводит смертного в сети, откуда ему не вырваться» (96—100). Мы знаем теперь, что это размышление старцев не случайно: в неразумной готовности царя ввепиться морю легко заподозрить и обман богов, и воздействие Аты — ослепления, на которое ссылается для оправдания своего проступка еше гомеровский Агамемнон. В «Персах», однако, соотношение между Атой и собственной деятельностью человека — совсем иное. Предрекая новое поражение персов в сухопутном сражении при Платее (оно на самом деле последовало в 479 г. до н. э.), Дарий говорит, что могилы павших будут вплоть до третьего поколения служить свидетельством того, как смертному не следует в мыслях выходить за пределы своей природы, ибо «гордыня (hybris), достигшая расцвета, производит колос заблуждения (Аты), из которого произрастает обильный слезами урожай» (821 сл.). Таким образом, в начале стоит hybris, которая влечет за собой безрассудство, заблуждение, ослепление ума, лишающие смертного способности соизмерять свое поведение с объективными нормами мироздания. В результате боги, уже обеспокоенные попыткой смертного нарушить эти нормы, не пытаются вразумить его, а, напротив, содействуют его неразумию: божество «приобщилось к плану» Ксеркса обуздать Боспор; появление демона способствовало тому, что царь стал «мыслить неразумно» (724 сл.). Роль бога резюмируется в поговорочном выражении, вложенном опять же в уста Даоия: «Если к гибели стремится человек, поможет бог» (742).

Само по себе поговорочное выражение «поможет бог» употреблялось в греческом обычно в положительном значении («храброму судьба помогает»). Эсхил переосмысляет его, применяя совсем к другой ситуации, но пеьвичностъ собственного человеческого решеш^гя и вто- ричпость божественного «содействия» остается и здесь основным принципом соотношения между действиями индивида и божества.

При анализе «Персов» обращает на себя внимание интересная закономерность: как в области объективно Происшедшего (то есть Саламинского сражения), так и в сфере его субъективных предпосылок (то есть в изображении умственной деятельности Ксеркса) Эсхил идет о т факта к его толкованию. Сначала хор описывает могущество персидской армии, а гонец — ход морской бит-

69

вы, затем Дарий объясняет причины поражения. Сначала гонец делится своим впечатлением о вмешательстве какого-то демона, помутившего разум Ксеркса, затем Дарий объясняет истинную роль божества в процессе человеческого заблуждения. Сообщение о факте принадлежит каждый раз смертным, его толкование и предсказание будущего — существу, стоящему по ту сторону жизни и в силу этого обладающему божественным всеведением. Благодаря этому единичное событие реальной истории, ошибка отдельного индивида приобретают значение внутренне обусловленного звена в цепи мировой закономерности. Без вмешательства богов, устраняющих попытку нарушить естественный порядок вещей и превращающих неразумие персидского царя во «всемирно-историческое» заблуждение; без толкования, исходящего от обожествленного предшественника Ксеркса, его история оставалась бы в пределах отдельной, пусть и тяжкой неудачи. Божественное знание, вещающее устами Дария, переводит все происшедшее в плоскость мирового катаклизма,— в этом, в частности, состоит одно из проявлений «мифологизма», присущего эсхиловской драматургии: однажды случившееся с человеком заслуживает внимания трагедии только тогда, когда за ним просвечивает божественный план, придающий единичному событию значение всеобщности.

Вместе с тем «всемирно-историческое» заблуждение Ксеркса является еще достаточно односторонним, лишенным внутренней противоречивости и в этом смысле— не трагическим в современном понимании термина. Трагизм Ксеркса для Эсхила состоит не в столкновении двух одинаково справедливых начал (положим, чувства и долга), а в подчинении неразумному решению, направленному против разумных основ мироздания. Если вера в конечную разумность мира остается капитальным убеждением Эсхила до последних дней его жизни, то представление о человеке, о сложности стоящего перед ним выбора, о последствиях принятого им решения и возникающей отсюда ответственности получает в других сохранившихся трагедиях все более глубокое содержание. Ксеркс представляет в этом отношении только первый набросок трагического героя, первый шаг на пути его формирования.

70

2*

Исследователи творчества Эсхила часто высказывают мысль, что главным героем в трагедии «Молящие» является хор, и такое мнение основывается, по-видимо- му, на сюжете, в котором хор девушек-Данаид играет исключительно активную роль.

«Молящие» входили в качестве первой части в трилогию, изображавшую судьбу дочерей Даная — потомка аргосской жрицы Ио, привлекшей к себе некогда внимание Зевса. Преследуемая гневом его ревнивой супруги Геры, Ио была вынуждена долго скитаться по Греции и окрестным землям, пока не добралась до Египта. Здесь она разрешилась от бремени божественным отпрыском Эпафом, чьими правнуками были два брата: Египет и Данай. У первого родилось пятьдесят сыновей, у второго — столько же дочерей, и наступило время, когда Египтиады пожелали взять себе в жены Данаид. Однако девушки не захотели вступить в брак с двоюродными братьями, снарядили под руководством отца корабль и бежали в Аргос — родину своей прародительницы Ио, рассчитывая найти здесь убежище от преследования Египтиадов. Трагедия и начинается, как и «Персы», на старинный лад — с выхода хора, сначала сообщающего вкратце о мотивах своего прибытия в Аргос, а затем возносящего Зевсу горячие мольбы о защите от ненавистных им женихов.

Появление незваных пришельцев вызывает тревогу У местного царя Пеласга, который из диалога с корифе- е м никак не может понять причин отказа Данаид от брака со своими кузенами: ведь такого рода супруже-

ляют недоумения Пеласга без ответа и настаивают все вРемя на одном и том же: Египтиады — дерзкие насиль-

71

Ёён, и поэтому они — как потомки Йо и к тому же молящие об убежище — должны быть взяты под покровительство аргивян, чего бы это последним ни стоило. Под давлением аргументов Данаид и теснимый их угрозами — в случае отказа повеситься на алтарях богов и тем нанести государству несмываемое осквернение, Пеласг не только принимает решение предоставить девушкам защиту, но и убеждает в этом своих созванных на народное собрание сограждан (615—624), а затем категорически отказывается выдать Данаид явившемуся за ними египетскому вестнику.

Из этого очень краткого изложения сюжета «Молящих» видно прежде всего, как мало общего имеет хор подлинной древнегреческой трагедии с возникшим на рубеже XIX века представлением о хоре как «идеальном зрителе». Хор вовсе не был зрителем, и к тому же еще идеальным, в уже известных нам «Персах» — здесь советники Ксеркса тревожились за его будущее и переживали поражение со всей силой чувств, какую позволял им их возраст и жизненный опыт. Хор тем более не является зрителем в «Молящих», где его поведение отличается исключительной эмоциональностью, активным стремлением достичь своей цели. Данаиды действуют, как один, очень энергичный и настойчивый человек, пока добиваются согласия аргивян защищать их. Они дают волю страху и отчаянью, когда видят приближающийся корабль Вгиптиадов, и цепко держатся за статуи богов, пытаясь отбиться от присланных за ними воинов.

Вместе с тем характер деятельности Данаид нельзя назвать трагическим: они видят перед собой четко очерченную цель, достижение которой не сопряжено для них с какой-либо нравственной дилеммой и необходимостью выбора. Зародыш трагического конфликта в поведении Данаид возникает только в самом конце трагедии: если их бегство от супружеского союза с насильникамиЕгиптиадами было справедливым, то отказ от вступления в брак вообще является нарушением естественного закона, предназначившего женщину для продолжения человеческого рода13 Этот мотив, насколько можно судить по незначительным отрывкам двух других недошедших частей трилогии, получал в них дальнейшее развитие и приводил, в конечном счете, к финалу, сни-

13 1016 сл., 1030—1056, 1061.

72