Gachev_G_Natsionalnye_obrazy_mira_Kavkaz

^родились мы в сорок шестом »,— но сама стилистика этих и последующих строф, где вместо мощно-ярких и густых образов

^предыдущих — увещевания рассудочные, выдает, что на самомто деле не так уж и важно, КАК ты проживешь жизнь с точки зрения высших нравственных и идеологических понятий и кри­ териев,— лишь бы жил и детей народил!.. Сама Жизнь — идейна

внаш век гениальной изобретательности сил зла ко уничтоже­ нию рода людского, причем именно во имя Идеи! И Гитлер, и Хомейни, и прочие радикалы, что корень («радикс », по латыни) рода людского во имя маниакальной некоей их «чистоты » расы или духа, убеждений,— выкорчевать готовы.

Ипотому поэтический дар Сабира Рустамханлы — это ред­ кость и идейность просто жизни; во всех ее состояниях и на­ строениях обнаруживается красота и ценность, и он перебирает их и медитирует над ними. Все внятно его лирическому герою: и любовь, и разлука, и укоры совести,— но все мягко и кротко. Нет вздергивания души человека за удила на дыбы ко суперпод­ вигам и усилиям; устали мы от такого подхода к жизни и челове­ ку. Идея и нравственность?— Хорошо, да, но не так, чтобы самоубиваться или жертвовать чужою или своею жизнию ради них...

Иэто, кстати, новая нота и струна и интонация в азербайд­ жанской литературе и вообще мироощущении, в котором преж­ де, не задумываясь, хватались за кинжал и винтовку — и решали и убивали по малейшему поводу и подозрению (вспомним «Буй­ ную Куру» Исмаила Шихлы и всю эстетику эпосов...) воскорбле­ нии чести... Ну да: человеков рожали, как ягнят вотаре — несчет­ но, и бесконечным и малоценным представлялось женское лоно: всегда подаст человеческого мяса на пиры доблести и чести!

Но не таково состояние мира XX века, что породил измене­ ния и в азербайджанском образе мира и отношении к человеку.

Щадить жизнь! И потому такая нежность к сыну и старикам в стихах Рустамханлы — к тем, через кого передается огонек жиз­ ни и культуры...

Итак, просто ВЫЖИТЬ! (припоминаю первое мне слово Рахмана Бедалова при встрече и беседе) — что было извека на­ циональной задачей азербайджанства в его существовании воз­ ле исторической Дороги прокатывавшихся сквозь и чрез него и

320

над ним соседних миров и цивилизаций и для чего оно как бы не очень высовывалось вверх (во историю и Дух), а слегка приги­ бало голову,— ныне становится универсальной и актуальной задачей всего человечества второй половины XX века. Вот и единство национального и интернационального! Причем интер­ национальное, что именно не считалось с жизнями и жертвами человеков и племен и родов в своем становлении, кичась Про­ грессом, идеалами!— теперь пришло на поклон к более «низо­ вому » принципу, зато более фундаментальному: «Быть живым и только — до конца!» — как свое Кредо сформулировал вен­ ценосный духовный человек-личность, в ком высший цвет и культуры, кто Человек в высшем его ныне осуществленном раз­ витии — Борис Пастернак. Конечно, тут не просто телесно­ животная, но жизнь Духа Живого имеется в виду; но она неда­ ром сращена с понятием просто Жизни, подтверждая именно идеологичность Жизни как таковой!

28.V.87. Продолжаю вникать в Азербайджанский Космо- Психо-Логос по поэзии Сабира Рустамханлы: какие тут действу­ ют архетипы, символы, модели, образы и ходы мысли — типич­ ные, как мне кажется, для национального миропонимания?

Уход с возвратом, тогда как на Руси уход — без возврата характерен и в жизни, и в психике: возврат лишь в язве воспоми­ наний и угрызений; а тут — реальный, благодаря чему и содер­ жится, не растекается шар национального бытия: «Пока в тоске неутолимой все новых далей ищет взгляд, тропой, для глаз люд­ ских незримой, Душа моя спешит назад» (с. 151).

Даль — русский первосимвол, и она — на взгляд; душа же, ее состав — это память; а «Память крови » —так названо стихотво­ рение, где раскрывается телесная напоенность духа здесь:

«Древней правды миги оживают вновь. Что забыли книги— вспоминает кровь».

Кровь, что тут хлестала с башни на гранит, в почве пылью стала, ну а в нем (в мальчишке.— Г.Г.) — шумит.

А ступни босые токи теплоты чуют сквозь земные толстые пласты...» (с. 60) — как нефть! И она ОГНЕВОДА-стихия, и «па­ мять крови » — такой же сгусток. И все азербайджанство — та­ кой сгусток, конденсат из прошлого и будущего — в настоящем.

321

так заключается стихотворение «Все впереди ». Но оно столько

^же и позади...

Душевным зрением чутко улавливает поэт просквоженность настоящего живым, сочным прошлым:

Откуда чудный свет, сквозящий в поздних грушах? Назад полвека был такой же листопад, И не его ли свет вдруг вспыхивает в душах,

Когда в глубины груш вот так, на свет, глядят?

...Мучительное есть в осеннем сочетанье морщинистой руки и груши золотой...

(«Осенью старики сеяли пшеницу», с. 5).

Старик для «лирического героя » поэзии Рустамханлы — не итог жизни: сухой мудрец, аксакал,— а такой же, как он, маль­ чик, только еще более наполненный, прыскающий жизнью, как плод осенний. И как-то очень нежно тут любят стариков. Вот «Дедушка играет на камышовой дудочке »:

«Дед садится на ступени с дудочкой из камыша. Если голос груб для пенья, пусть тогда поет душа!»

...Ас небес течет сиянье, арычок в саду журчит... Дед взды­ хает — и дыханье грустью в дудочке звучит» (с. 7-8). Значит, состав песни = души — это свет и вода, превращенные в воз-дух. Вот она — эта, четвертая из стихий! Наконец-то уловил ее в азербайджанстве! И она — зороастрийска: огне-водна!

Так вот субстанция мугамов! То арык журчит, то сиянье не­ бес стекает во льды и теплеет в воды, разогревается и полыхает. Мугам — это ниспадание с вершины, с выси света — и оплотнение бытием, жизнию, страданием и радостию...

Но весь этот высокий Космос одомашнен в азербайджанстве: «Вот черною курицей туча раскрылась над выводком звезд »

(с.83) — как наседка над цыплятами...

А во сне сына — «дороги и тропки белеют, как корни засу­ шенных трав, что в кухне повесила мать на веревке » (с. 36).

Вот эволюция образа Дороги: Путь, Дорога, Тропинка, По­ вод коня, Луч с неба, Корень в земле, Травка на столе...

И даже трагическое — мирно вплетается в пестрый узор ков­ ра жизни.

322

«Нынче сына старушка хоронит... И в поселке гулянье идет».

Площадь — будто цветочная клумба. Не считая пылающих щек, самодеятельность возле клуба сплошь наряжена в огнен­ ный шелк».

И вот процессия проходит — как стежка черной нитки в ковре:

«...проходит процессия — черной бороздой через маковый луг.

Чернота пробегает по шелку, гаснет синь. А у песни хмель­ ной — словно черные ножницы, щелкнув, вдруг остригли при­ пев озорной».

Ковроделие — модель жизнедеятельности: по канве ковра видится и осмысляется всякое событие — даже такое, как смерть.

«Но волнение длится недолго. Море красок сомкнулось — и вот. ах, как шариков красочных много, лопнул шарик, а праздник идет...» (с. 98).

Плотное бытие! Как ковер — в отличие от кружева. Оно — легко и воздушно: этот — тяжел и налит весом.

Разглядывая азербайджанские миниатюры XVI века, я об­ ратил внимание на то, что нет почти неба, клочок его, углышек, а все пространство картины густо заполнено фигурами людей, животных, орнаментом растений и условными горами... Также

ив новейшей живописи: панно-ковер «Азербайджанские сказ­ ки » Саттара Бахлулзаде, его же «Мечта земли », «Базар дюзю »

идр ....

Пустота, стихия воз-духа наименее значима вазербайджанстве.

Иесли выстроить иерархию четырех стихий по-азербайд­ жански, то она завыглядит, похоже, так: огонь, вода, земля, воздух.

Иотвлеченные в других мирах понятия тут стремятся как бы налиться, оплотниться. Та же Память! В русской поэзии:

«О память сердца, ты сильней Рассудка памяти печальной!»

Тут же — образ: «память крови».

Свое призвание поэт символизирует так:

323

«Родился, кто призван из воды добыть огонь? ».. (с. 153) —

снова «огневода » — как субстанция и энергия...

...Но нет, неправ я! Вот стихия воз-духа, продуховленное

бытие: «Не надо трогать гнезд пустых», «Старый дом» — ду­

шевно-пронзительные стихотворения...

«Между новыми домами кровля ветхая видна. Меж кудрявыми дымами не дымит труба одна.

...Сквозь глазницы дом впустую от зари и до зари всасывает жизнь живую, не светлея изнутри.

...А сквозняк в дому повеет и озвучит тишину — то ли брат сестру жалеет, то ли муж винит жену...

...Прозвучит в пустотах комнат эхо — словно мертвый дом сердцевиной бревен вспомнит тех, кто жил и вырос в нем...»

(с. 3 0 - 3 1 )

«Старый дом » — как выеденная воспоминаниями и угрызеньями совести душа — в стихотворении «Тайный суд». То — обра­ зы внутренней жизни личности. Приглядимся — вслушаемся...

«Со всех сторон, хоть ночь вокруг, летят воспоминания. Открылся смысл того, на что не обращал внимания.

Звучит в ушах пчелиный звон, все громче, громче этот звук, Все ярче свет — хоть ночь вокруг и мрак со всех сторон»

То — свет духа, сова Минервы, что вылетает ночью,— мысль.

Ивот она вонзается пытать напоенное жизнию тело:

«..Кручусь на топчане, сжигаемый виною» (с. 100).

Оказывается, для личности — недостаточно просто жить, как это достаточно для народа, где все само собой образуется муд­ ростью Бытия. Нет, жизнь личности — жизнь сознания, а она состоит из пустот = вопросов, а не твердей и полнот живых и природных существ:

«В ночи, сжигаемый виной, вчера еще незнаемой, зачем казнюсь тоской ночной, никем не обвиняемый?»

Вот: фактура вопросов явилась, пронзила умиротворенность. А вопрос есть вотум недоверия бытию. И рождает личную мысль-думу и особое понимание. И вот оно:

«Жизнь, что течет сквозь свет, сквозь тьму и сквозь меня и мимо, необратима — потому в ней все неповторимо»

(с. 101).

324

Сравним с этим образ жизни народа:

«Родной народ в родной моей отчизне как вечный океан воды живой — и сколь ни убавилось в нем жизни, возникло и прибавилось с лихвой...» (с. 153).

Океан — полнота, шар, круг — вот образы жизни народа. Тут все повторимо и восполнимо. А для личности — Путь, ли­ ния, прямая, необратимость и неисправимость — вот рок, закон и фатум. Тем более — в регионе исламского фатализма это ост­ ро ощущается. В регионе христианства есть покаяние — и с тем исправление вины и греха...

Но это жжение — только начинается в мире Рустамханлы.

Оно еще не так остро. Появился еще один вопрос, но не мучат сомненья... Есть душе выход и ясное решение наперед — воз­ врат! И потому, когда поэт просит не разорять покинутых пти­ цами гнезд, не себя ли наперед имеет в виду его душа и жизнь?

«Не надо трогать гнезд пустых, когда питомцы разлетятся. Представьте, птицы возвратятся, а тут руины встретят их...

Представьте зримо и остро, сколь бесконечно труден путь их!.. А каждый выдернутый прутик — как выдернутое перо...»

Да это о себе и о тех, кто вылетел из родного гнезда в широ­ кий мир — на труд и муку всепознанья, лишась той ясности, что организует жизнь в узком круге рода.

«Уж что за столько тысяч верст туда-обратно гонит пташек, Но этот путь безмерно тяжек, и потому — не троньте гнезд!..

(с. 33)

Раз появились вопросы — появятся и восклицания, повеле­ ния от личности, ее призывы от себя, с особой своей точки опо­ ры и зрения и миропонимания индивидуального — к народу, «всем! всем! и всем!»... Гражданственность и публицистика, учи-

тельность...

Просвещать и учить и образовывать свой народ, чуя себя его умнее. А это — дело Фатали Ахундова, Джалила Мамедкулизаде, другого Сабира — поэта начала XX века...

Интересно: наш Сабир — учится у народа, прислоняет свою жизнь и душу к его красоте и мудрости.

325

львы,— и с амфитеатра Колизея любопытно посматривают мат­ роны... Взгляд вниз — и никакого неба...

Знаем мы картины охоты — у Рубенса и проч. Но тело — закрыто кожей. А тут — кровавые лужи: тайна тела — это кровь, как тайна Земли — это нефть, «огневода »; и вот эстетика здеш­ няя выпускает кровь наружу, восприемлюща к ней, ее виду. И ль­ вы и тигры на картине Стыка — как моторы-насосы-«кузнечи­ ки» нефтяных вышек, качают кровь, отсасывают...

Вообще сцены охоты — преобладающи в азербайджанских средневековых миниатюрах и в росписях дворца Щекинских ханов (XVIII век). Самоуподобление с животным — тут родно человеку (бывшему кочевнику-пастуху) и ближе растения, де­ рева. Обратное — в России: Дуб, Рябина, Береза и т. д. И в сти­ хах Рамиза Ровшана, что мне читали в Баку: «Может, я был вол­ ком вначале начал...», «Как трудно быть бараном », «Ягненок » — такое там проникновенное совмещение!..

Далее: вогнутость и выпуклость мира (но не ровность и плос­ кость, даль и глубина) — такое впечатление производит боль­ шинство картин. Или выпирают, надвигаются, выступают из кар­ тины: лани, кони, люди, ветви и проч.— на старых картинах; или наваливаются на тебя архетипы и веселые чудища, как у Джава­ да Мирджавадова; но никто не оставляет тебя в пустоте наедине с пространством, на диалог с чем-то: деревом, далью, рекой, пти­ цей. .. За тебя даны ответы — и простодушно предлагаются: тебе усвоить и ими наполниться...

Теперь понимаю смысл романа Гусейнова «Фатальный Фатали »: в опровержение этой привычной в азербайджанстве всепонимаемости и ответности, тут вся фактура — из сплошных воп­ росов, сомнений, недоумений: рыхлит, как бур скважину,— самодовольную плотность азербайджанского миропонимания...

Но об этом — позднее...

Или картины Азима Азим-заде — жанровая живопись: внут­ ренность домов, комнат, помещения все — не пространство. Мир словно бы ввернут в телесное и вещное...

С полотна Керимовой глядят на тебя «Три матери » — не «Три богатыря ». Дружб тут нет значительных мировоззренчески. Зато — рожание! И оно — массовидно, не личностно! В евро-

327

328