Франция и англия: абсолютизм против парламентских свобод?

Народам, не получившим такого благословения, как ты, Следует подчиняться тиранам

В то время как ты, великая и свободная, будешь процветать На страх и на зависть им всем.

Джеймс Томсон, 1740

ПАРЛАМЕНТ, ШТАТЫ И ПАРЛАМЕНТЫ

Парламентские свободы и сегодня остаются центральной составляющей английской политической культуры. Так же было и в эпоху царствования Георгов. В XVIII столетии критики режима Бурбонов чересчур решительно отвергали претензии французских парламентов играть такую же роль, что и английский парламент, а историки слишком охотно им верили. Однако многие современники размышляли об их особенностях, используя одина­ковые термины, и многие, включая Берка, считали эти учреждения сопо­ставимыми. В газетах эпохи Ганноверской династии слово «раНетепЬ пе­реводилось как «парламент», и подразумевало исполнение присущих пар­ламенту функций.¹ Во франкоязычном XIII веке оба учреждения назывались «раг1ешеп1», а одинаковое название едва ли закрепилось бы за различными органами. Впоследствии они развивались в разных направлениях, но не со­всем так, как пытался уверить нас Стаббс, принявшийся отыскивать в XIII и XIV веках такой парламент, каким он был в 1870-х годах. Если метод ис­следования заключается в том, чтобы исследовать сначала настоящее, а от

него идти к событиям прошлого, то выбор изучаемых предметов может ока­заться странным. Стаббс не включал в свое исследование ассамблеи, кото­рые сами именовали себя парламентами, и обсуждал исключительно те со­брания, социальные или сословные представительства, которые были со­поставимы с английским парламентом. Французские парламенты не впи­сывались в эти узкие рамки, и поэтому он сосредоточил внимание только на Генеральных штатах, германских диетах и испанских кортесах.¹ В XIX сто­летии историки, основываясь исключительно на созданных ими самими критериях, решили, что во Франции никогда не было жизнеспособного представительного органа.

И все же английский парламент никогда не был сословной ассамблеей. На раннем этапе своего существования в нем была представлена только знать, клирики и юристы. Высшее и низшее дворянство в конце концов ока­залось в разных палатах, и джентри пришлось уживаться с небольшим ко­личеством буржуа и представителей свободных профессий. По-видимому, французские парламенты не избирались, как не избиралась и палата лор­дов, верхняя палата английского парламента. Многие французы, в том чис­ле и Вольтер, не могли смириться с мыслью, что французский парламент представлял исключительно самого себя. Все же его 190 судей составляли значительную часть «дворянства робы», и сходные сегменты этого социаль­ного слоя были представлены в двенадцати провинциальных парламентах. Сорок два гранда, присоединявшиеся к парижскому парламенту при обсу­ждении важных политических вопросов, представляли «дворянство шпа­ги»: тем не менее историки, как правило, этого не замечают. К оставшейся части французского дворянства они находились примерно в той же пропор­ции, что и 150 пэров английского парламента к джентри при Ганноверской династии. То, что они участвовали в представительстве вместе с судьями, делало французский парламент достойным аналогом палаты лордов. Ток- виль считал парламенты представительными — вероятно, он полагал, что они представляли знать в целом. Поскольку в остальном отношение Токви- ля к парламентам было достаточно суровым, нет оснований подозревать его в предвзятом суждении.

Английский парламент этого периода реже становился предметом дис­куссий. Это была ассамблея землевладельцев, представлявших, по демо­кратическим понятиям, только две тысячи человек. Но увлечение англий­ских историков городскими франшизами и распределением мест заставля­ло их использовать анахронический метод анализа, в царствование Георгов известный только небольшой группе радикалов. В XVIII столетии предста­вительство не было связано с демократическими механизмами. В обществе, скрепленном отношениями патроната и клиентелы, палата лордов в Англии и парламенты во Франции были обязаны и счастливы представлять не толь­ко свое мнение, но также интересы иных личностей и социальных групп, корпораций и отдельных местностей. В этом отношении их функции были сходны. Оба учреждения, представлявшие правящую элиту, считались барь­ером, препятствовавшим вырождению монархии в деспотию. Ламуаньон де Малерб, либеральный цензор и официальный защитник гражданских сво­бод, объявлял, что парламент необходим для сохранения конституции, так как охраняет законы, гарантирующие интересы граждан и ограждающие их от проявлений деспотизма. В 1771 году принцы крови использовали ту же риторику, когда выступили против роспуска парламента: независимость судей защищала общественные свободы от произвола властей.

С незапамятных времен парламентские свободы были краеугольным камнем уникальной культуры английского народа. Они, вероятно, действи­тельно существовали, но почти с уверенностью можно сказать, что на про­тяжении пятисот лет они были главной составляющей национальной ми­фологии. В XV веке Фортескью впервые сделал их предметом националь­ной гордости, отличавшим англичан от жителей континента. В XIV веке финансовая необходимость заставляла многих европейских государей соз­давать сословные представительства, которые могли объединить страну и одобрить введение налогов. Фортескью дал своим соотечественникам со­вершенно неоправданный повод для гордости, сообщив им, что парламен­ты — явление исключительно английское. Это ложное представление все­гда оставалось популярным. Быстро став частью национального самосо­знания, этот миф в некотором смысле реализовался и повлиял на сознание и поведение англичан. Но если англичанам тюдоровской и стюартовской эпохи простительна охватившая их эйфория, то наша вина, состоящая в не­умении строго оценить ситуацию в целом, гораздо серьезнее. Начиная с се­редины 1970-х годов группа ревизионистов во главе с Элтоном и Расселом изучала то, как рассмотрение событий в направлении от настоящего к про­шлому повлияло на историографию. Их мишенью стала вигская историо­графия, отталкивавшаяся от триумфа парламента в XIX столетии и искав­шая в истории прошедших столетий прогрессивные изменения, предопре­делившие счастливый исход событий. В результате они недооценили роль, которую парламент играл в XVI и XVII веках, хотя этот вердикт можно оспа­ривать. Кларк применил ревизионистский подход к изучению XVIII столе­тия и получил похожие результаты, однако его выводы кажутся еще более умозрительными.

Как бы то ни было, ясно, что современники преувеличивали значение парламента. В XVI и XVII веках он работал с перебоями и не был обычным инструментом управления. Парламент обладал неоспоримой монополией на вотирование налогов, однако тюдоровские и стюартовские министры на­ходили способы обойти ее. Насильственные займы, пожертвования и кора­бельные деньги были сомнительными, но эффективными способами полу­чения наличных. Согласия парламента испрашивали в исключительных слу­чаях, когда вотировались налоги на чрезвычайные нужды, оборонительную или наступательную войну, а не на обычные расходы правительства. Авто­ры двух современных монографий утверждают, что финансовые полномо­чия парламента были еще меньшими.¹ Один из них высказывает предполо­жение, что при первых Тюдорах налоги проводились через большие советы (обычно это была палата лордов без палаты общин), а не через парламенты. Другой автор полагает, что при Елизавете одобрение парламентом налогов было простой формальностью: оно предоставлялось всегда, а в одном слу­чае одному из чиновников было поручено подготовить билль о предостав­лении субсидий, вошедший в парламентские протоколы еще до того, как парламент собрался. В обоих исследованиях тюдоровские парламенты оказываются ближе к той традиционной характеристике, которую некото­рые историки дают французским провинциальным штатам.

Без сомнения, английский парламент обладал законодательными пол­номочиями, размер которых стал критерием сравнения Англии с Франци­ей, где законы творил король. Однако в Англии акты законотворчества бы­ли редкостью: закон был экстраординарной мерой, призванной искоренять злоупотребления. Общество не было подготовлено к тому, что закон мог использоваться как постоянный механизм, работающий во благо людей, по мнению которых будущее приносило с собой не прогресс, а упадок.² Во Франции, насколько можно судить по высказываниям монархов и полити­ческих мыслителей, процесс законотворчества проходил несколько иначе. В законотворчество входили различные действия правительства, начиная от заключения договоров и заканчивая дарованием хартий и обеспечением чеканки монеты в государстве. Если эти функции назвать королевской пре­рогативой, то окажется, что английский король обладал такими же полно­мочиями. Ни в одной стране исполнительная и административная власть не принадлежала парламентским учреждениям, если только в государстве не возникало неординарных ситуаций. И Тюдоры, и Стюарты, и Бурбоны не давали своим парламентам вмешиваться в прерогативные государствен­ные вопросы.

Историки обвиняли Елизавету I и Якова I в том, что они чересчур ревни­во оберегали свои прерогативы: некоторые авторы, по-видимому, думают, что эти монархи сами создали почву для конфликта. Однако различие, про­водившееся между таинствами, доступными лишь королям, и предметами, которыми могли заниматься подданные, проводилось еще в Средние века. Тем не менее в одном отношении французские монархи проявили большую щедрость. Некоторые виды пожалований и приказов приобретали форму патентов и поэтому должны были проходить регистрацию в парламенте. В Англии издание патентов относилось к сфере действия прерогативы, к которой парламент и близко не подпускали; патенты были внепарламент­ской формой законодательства.¹ Из-за того что акты законотворчества про­исходили во всех областях деятельности правительства, французский ко­роль в гораздо большей мере позволял парламенту вмешиваться в те дела, которые в Англии сочли бы неприкосновенными предметами королевской политики. Во Франции договоры с иностранными державами, королевские хартии и пожалования пэрских достоинств неприкосновенными не были.

По сравнению с властью многих европейских ассамблей полномочия английского парламента оказывались неожиданно ограниченными. Его со­зыв был частью прерогативных прав короля. Он собирался по воле монарха и не имел права на регулярное или хотя бы периодическое проведение сес­сий. Кроме того, у него не было органа, который постоянно функциониро­вал бы в перерывах между сессиями: ни постоянные комиссии, ни чиновни­ки не наблюдали за министрами короля и не контролировали расходование средств, которые были получены от вотированных парламентом налогов.²В этом отношении его позиция была менее выигрышной, чем у француз­ских провинциальные штатов, собиравшихся ежегодно и содержавших по­стоянных синдиков, которые защищали их интересы в перерывах между сессиями. Но так как английский парламент не был постоянно действу­ющим органом, он не обладал и правовым статусом корпорации.

Положение изменилось после 1688 года. Парламент стал собираться ежегодно и превратился в реальную политическую силу, с которой руко­водство страны должно было считаться. И все же следует заметить, что во Франции парламентские сессии регулярно проводились с XIII века. Но пре­имущество английского представительства заключалось в том, что его не сочли препятствием и не уничтожили в 1790 году: парламент пережил ап- с1еп гёдше и успешно приспособился к условиям демократии. Впоследст­вии ему приписывали более значительную роль, чем то было на самом деле, а сопоставление с французскими парламентами старались проводить как можно реже. Ни французские, ни английские монархи не вводили налогов и не производили серьезных правовых изменений без участия представи­тельств. Оба учреждения открывали дорогу к власти, богатые могли поку­пать там места и получать более высокие чины. Для отпрысков знатных семейств эти учреждения, охваченные сетью патроната и родственными связями элиты, были ступенью на пути к положению и должностям. Приме­чательно, что английский парламент фактически назначал себя сам. Зем­левладельцы — джентри и пэры — определяли кандидатуры тех, кто затем должен был составить подавляющее большинство в нижней палате: такой контроль превращал палату общин в одну из самых необычных ассамблей в Европе XVIII столетия. Миф о том, что парламентские выборы стимулиро­вали активную политическую жизнь, можно опровергнуть с помощью про­стого наблюдениям 1761 году борьба велась только за сорок два места из 203, принадлежавших городам, и за четыре из сорока, предоставленных графствам, — и это было нормой. Можно сказать, что многие места, пре­доставляемые городам, были собственностью тех, кто их занимал, точно так же как это происходило с местами в парламентах французских. Кэннон отмечает, что при Ганноверской династии число мест в палате общин, канди­датов на которые определяли члены палаты лордов, постоянно увеличива­лось. После периода неопределенности и неразберихи, которыми ознаме­новалось правление королевы Анны, знать стремилась укрепить свои пози­ции. В 1705 году она контролировала 105 мест в палате общин. В 1747 году эта цифра возросла до 167 мест, а в 1784 году — до 197. С начала столетия число клиентов пэров в парламенте увеличилось, вероятно, в четыре раза. В 1784 году 304 из 558 членов палаты общин были связаны с пэрами. Цере­монии открытия многих парламентских сессий в правление Георгов напо­минали семейные встречи.¹

И английский и французский парламенты были форумом для фракцион­ной борьбы, возникавшей за их пределами — как правило, при дворе, по­скольку только там можно было получить такую политическую информа­цию, которая давала пищу интригам.² Обычно режиссерами-постановщи­ками конфликтов были политики, стремившиеся устранить королевских министров. В парламентах начинали свою карьеру многие французские и английские министры; умелые манипуляторы могли, используя представи­тельства, оказывать давление на монарха (впрочем, такая практика офици­ально осуждалась). В 1763 году Лаверди, лидер парламентской оппозиции, был назначен Генеральным контролером финансов. Недавно опубликован­ные работы проливают свет на подробности закулисной борьбы, развернув­шейся вокруг этого события.³ Шуазель, секретарь иностранных дел, стре­мился устранить Генерального контролера Бертена. Он убедил янсенист- скую оппозицию в парламенте одобрить эту перестановку; затем было пред­ложено устроить конкурс между тремя претендентами. Лаверди представил лучшее сочинение о том, как увеличить доходы и при этом сохранить парла­ментскую благосклонность. Сходным образом Шелберн, любимый министр Георга III, был в 1783 году смещен Фоксом. (Параллель не совсем точная, поскольку Фокс не был коллегой Шелберна; тем не менее шестью месяцами ранее они работали вместе и, по сути, были соперниками в правительстве.)

Так как до недавнего времени историки были убеждены в солидарности, царившей внутри кабинета, это мешало им замечать вероломство, которое министры проявляли в отношении своих монархов и коллег. Нередко они стремились заменить сослуживцев на своих клиентов. Если корпоратив­ные органы направляла умелая рука, они могли стать дополнительными ры­чагами для воздействия министров на государя. Сопротивление, которое парламент оказал Тюрго, спровоцировали его коллеги по министерству. Бретейль поощрял парламентскую оппозицию реформам своего соперни­ка, Калонна. Отсутствие единства в правительстве наблюдалось не только во Франции, но и в Англии этой эпохи. Сегодня историки-ревизионисты от­мечают, что для министров Елизаветы I парламент был средством вернуть­ся после того, как при дворе им не удавалось убедить ее выйти замуж за до­стойного претендента или казнить Марию Стюарт. Удары в спину, нане­сенные коллегами, в 1620-х годах закончились для Бэкона и Кранфилда парламентским импичментом. Так называемое возвышение поста премьер- министра в Англии при Ганноверской династии не избавляло от этой опас­ности. Во время акцизного кризиса 1733 года настоящую угрозу для Уолпо- ла представляли недовольные министры, Кобем и Честерфилд, интриговав­шие против него в союзе с парламентской оппозицией.¹ В обеих странах конфликт между короной и корпоративными учреждениями зачастую был следствием разногласий между советниками короля и не был вызван про­тиводействием самих представительных органов политике монарха. Глав­ной угрозой для министров были их же коллеги.

И во Франции, и в Англии монарх также мог манипулировать корпора­тивными органами. Во французских парламентах заседали клиенты ми­нистров Бурбонов, в обеих палатах английского парламента — привержен­цы Ганноверской династии. Король нейтрализовал опасность оказаться в финансовой зависимости от произвольных решений парламентариев, рас­пределяя между ними свое покровительство. «Сформировать парламент» было очень важно для того, чтобы королевское правительство могло про­должать работу. В контексте отсутствия обязательного конфликта между короной и представительством ежегодные сессии представляются скорее благом, а не злом, поскольку в правление Георгов ни один из парламентов не отказывался вотировать субсидии и не настаивал на их обязательном возмещении. Но в обеих странах монархи предпочитали не рисковать и не назначать таких министров, неприязнь к которым побуждала бы эти учре­ждения отказываться от вотирования налогов. В Англии угроза была мол­чаливой, во Франции она заявляла о себе громче. Людовику XV пришлось пожертвовать Машо, Силуэттом и Бертеном, поскольку им не удавалось получить от парламента необходимые суммы. В Англии средство, позво­лявшее избежать подобных кризисов, называлось «умелым управлением» (тапа§етеп1). Непонятно, почему те же приемы, которые во Франции за­частую не давали того же результата, называются «абсолютизмом».

Репрезентативные органы Англии и Франции во многом разнились, но в главном они были похожи. Они являлись посредниками, с помощью кото­рых корона строила свои отношения с правящей элитой.¹ Это утверждение не обрадует тех, кто считает французский «абсолютизм» институциональ­ной базой социального порядка, в корне отличавшегося от устройства анг­лийского общества. Однако в последних исследованиях, рассматривающих представительные органы раннего Нового времени в контексте взаимодей­ствия сил, их породивших, содержатся выводы о том, что социальная осно­ва власти в Англии и во Франции была одинаковой.² Таким образом, взаи­моотношения короны и представительных органов в обеих странах разви­вались по схожим сценариям. Если на время забыть о риторике контроля за королевской властью, окажется, что они считали себя сподвижниками ко­ролевского правительства. Представительства были связующей нитью ме­жду центром и окраинами, между короной и элитой: это было выгодно всем, а от ее разрыва никто и ничего не выигрывал. Нет никаких свидетельств того, что государи относились к их деятельности отрицательно. Возмож­ность получать их одобрение укрепляла королевскую власть: это обязыва­ло страну, или ее регионы, подчиняться решениям, принятым коллективно. Положение английского парламента было более выигрышным, так как он представлял единое государство, творение сильной монархии. Француз­ские парламенты и штаты представляли государство децентрализованное и сложное по составу: следовательно, они были более слабы ш'5-а-ш5 с короной, единственным воплощением национального единства, и менее по­лезны в качестве проводников королевской политики. И все же штаты оста­вались тем, чем они являлись на момент своего рождения по воле госуда­ря — активно действующим органом, а не устаревшим препятствием, про­тив которого постоянно плели заговоры так называемые «абсолютистские» режимы.

Многие из перечисленных различий исчезают после 1603 года, когда уния с шотландской короной угрожала сделать английский парламент ана­логом французских провинциальных штатов, лишив его возможности пред­ставлять всю страну. Для Британии он был такой же провинциальной ас­самблеей, какой являлись кортесы Кастилии. В Ирландии уже был свой собственный парламент, а существование самостоятельного парламента в Шотландии превращало конституционный статус Стюартов в сходный с положением Бурбонов. С этих пор в отношениях между короной и пар­ламентом появился еще один дестабилизирующий фактор. Парламенту Англии, не отвечавшему за остальную часть Британских островов, прихо­дилось сотрудничать с королем Великобритании, который не обсуждал управление сложным по составу королевством даже с английским Тайным советом.³ Не так давно историки заинтересовались проблемой нестабиль­ности в неоднородных по составу государствах — а в эту категорию попада­ло большинство европейских монархий.¹ Каждое из них было империей, со­стоявшей из провинций, каждая из которых имела свои законы и обычаи, воплощенные в собственных репрезентативных ассамблеях. Единствен­ным объединяющим началом был монарх, управлявший теоретически рав­ноправными провинциями под различными титулами и с использованием различных конституций. Проблема заключалась в том, что на практике формальное равенство исчезало после того, как родная провинция госуда­ря становилась доминирующим центром, где находился королевский двор и сосредоточивались основные ресурсы: Французское государство — пусть это и не самый показательный пример — улаживало отношения со своими провинциями более успешно, чем его островной соперник. Тот важный факт, что Англия, в конце концов, нашла ключ к решению существовавших про­блем, обычно обходят вниманием. Именно «ограниченная» английская, а не «абсолютная» французская монархия разрубила гордиев узел противо­речий, распустив периферийные ассамблеи.

1688 ГОД: ВЕЛИКИЙ ВОДОРАЗДЕЛ?

Современные историки до сих пор разделяют мнение вигов о том, что вскоре после 1688 года Англия превратилась в конституционную монар­хию. Монарху приходилось делегировать свои полномочия министрам, ко­торых избирал парламент: следовательно, решения короля были подконт­рольны им. Англия дистанцировалась от «абсолютистской» Европы и стала одним из немногих государств, в которых репрезентативные органы управ­ляли страной.² В XVIII столетии правление в стране было парламентским. В 1835 году Маколей объявил, что со времен Славной революции англий­ский парламент «назначал и смещал министров, объявлял войну и заклю­чал мирные договоры».³ Намир исправил многие заблуждения вигов на счет их партии, однако почти не повлиял на оценку роли парламента. Сам он утверждал, что первым двум государям ганноверской династии при­шлось сформировать свои правительства из лидеров партии большинства в палате общин.⁴

Впоследствии мы поняли, что к тенденции преувеличивать историче­скую роль парламента следует относиться с осторожностью.⁵ Объявить, что в XVIII веке власть принадлежала королю-в-парламенте, означает иг­норировать те полномочия, которыми обладала исключительно корона. В эпоху правления Георгов парламенты не обладали такими правами и инициативами, которые были неведомы средневековым ассамблеям, а в некоторых отношениях их полномочия даже сократились. Средневеко­вые парламенты имели право назначать и смещать министров и наблю­дать за проведением тех политических решений, на которые должны были расходоваться полученные от сбора налогов суммы. Но те средства, ко­торые выделял парламент эпохи Георгов, король мог тратить по своему усмотрению. Даже ежегодные сессии не были новым явлением, и у пар­ламентариев было не больше возможностей контролировать управление, чем у их предшественников, которые собирались менее регулярно. При Эдуарде III парламент собирался каждый год и проверял расходы короля. Это тем не менее не делало его конституционным монархом. Важно было не то, как часто созывался парламент, а то, какую роль он выбирал в отно­шениях с монархией — роль союзника (или критика) монархии или же роль ее заместителя. Мнения членов парламента XVIII столетия, описан­ные Намиром, аналогичны тому, что сообщает Нил, рассуждая о парла­ментариях тюдоровской эпохи. И в первом, и во втором случае в их умах превалировали местные, семейные или личные амбиции, а не стремление направлять национальную политику, которая была прерогативой короля и его министров.¹ За исключением тех ситуаций, когда последние оказыва­лись совершенно некомпетентными, ожидалось, что парламент окажет им поддержку.

Существует множество источников, которые способны пролить свет на характер персональной власти, которую сохранили за собой монархи Ган­новерской династии.² Парламент занимался главным образом регулиро­ванием частных, локальных проблем землевладельцев. Основную массу законодательства составляли билли, лично внесенные членами парламен­та: они были подобны тем документам, которые издавали провинциальные штаты во Франции. В XVIII столетии парламент подверг огораживанию три миллиона акров, в то время как только сто актов были посвящены сооруже­нию каналов и дорог. Корона же почти не проявляла интереса к законода­тельной деятельности и редко требовала принятия новых законов. Ее ис­полнительная власть почти полностью вписывалась в рамки королевской прерогативы.³ Безусловно, ее главным делом была внешняя политика, ко­торая также была частью прерогатив. Когда в 1788 году Георг III впал в без­умие, внешняя политика стала менее активной: переговоры были приоста­новлены, а посланники остались без инструкций.¹ Лишь те договоры, ко­торые требовали вотирования денежных средств, должны были регули­роваться парламентскими актами, в то время как во Франции парламент регистрировал все соглашения. В мирное время, когда субсидий не требо­валось, парламент обыкновенно не контролировал и не имел информации о дипломатической деятельности.² При Ганноверской династии парламенты интересовались внешней политикой и могли высказывать по этому поводу ценные замечания, однако это можно сказать и о парламентах, собирав­шихся двумя столетиями ранее, при королеве Елизавете.³ Акт о престоло­наследии не создавал никаких постоянных парламентских комитетов, столь очевидно бросающихся в глаза на континенте. Не накладывалось ограни­чений и на право монарха объявлять войну без одобрения парламента. То, что в 1703 году шотландский парламент запретил использование этой пре­рогативы, показывает, что при желании может сделать ассамблея. В XVIII столетии роль английского парламента в процессе определения внешней политики осталась прежней. Как и в большинстве «абсолютистских» госу­дарств, такие вопросы решались при дворе.⁴

Акт о престолонаследии 1688 года был принят в то время, когда разум­нее всего было восстановить старую конституцию, а не создавать новую. Недавно стали высказываться аргументы против этого утверждения, хотя вместо того с равными основаниями на роль истинного революционера бы­ло предложено поставить Якова II, который деспотически пренебрегал теми правами на собственность, которые принимали обличье университетских корпораций, бенефиций, армейских комиссий и органов управления на ме­стах. Славная революция была всего лишь успешной контрреволюцией.⁵Изменения, внесенные Декларацией о правах, представляются незна­чительными по сравнению с тем, что было действительно важным для мо­нарха. Действительно, Конвенционный парламент, стараясь предотвратить злоупотребления королевским правом освобождать от обязательств, воз­ложенных законом, сделал ограничения явными, в то время как во Фран­ции они оставались скрытыми и, следовательно, обходить их было проще. Однако королевская прерогатива осталась неприкосновенной. Объявле­ние войны и заключение мира, созыв и роспуск парламента, назначение и смещение министров, как и во Франции, находилось под контролем коро­ля. Таким образом, хотя парламент и был удовлетворен тем, что запретил без своего одобрения собирать армию в мирное время, он не предпринял по­пыток лишить короля контроля за самой армией. Согласно Трехгодично­му акту максимальный перерыв между парламентами должен был состав­лять три года, то есть больше, чем было принято в Средние века.

Если называть парламентской монархией систему, при которой король более не мог выбирать своих министров сам, то она установлена не была.

Вопреки общепринятому мнению¹, Акт о престолонаследии 688 года не представлял ни прямой, ни косвенной угрозы этой самой важной королев­ской прерогативе. В XVIII столетии премьер-министры (присутствие кото­рых долго игнорировали) приглашались вовсе не для того, чтобы сформиро­вать администрацию по своему усмотрению. Этот термин восходил к вре­менам Гавестона, Уолси и Бэрли, а не к предстоявшей эпохе Мэйджора. Он обозначал того единственного, кто монополизировал благосклонность ко­роля, а не на того, кто использовал свое влияние в парламенте, чтобы ко­мандовать монархом.² Как и во Франции, в состав кабинета обычно входи­ли и те, кто находился в оппозиции к ведущему министру, те, кого он не мог привести к повиновению.³ Кроме того, укрепление партий в течение ста лет после Славной революции также не препятствовало осуществлению коро­левского контроля. Ни один монарх XVII и XVIII столетий не считался с партиями. Королева Анна не позволяла парламентскому большинству на­вязывать себе кандидатуры министров.⁴ Партия не была эффективным ме­ханизмом ни для управления электоратом, ни для поддержания фракцион­ной дисциплины в парламенте. В 1790-х годах партии достигли определен­ных успехов, однако Уильям Питт-младший их не признавал и никогда не пытался таким образом объединить своих сторонников.⁵

Следовательно, единственной надежной опорой для политической вла­сти была королевская милость. Она открывала доступ к королевскому па­тронату, который обеспечивал управление парламентом. Как и во Фран­ции, расширение государственного аппарата и увеличение вооруженных сил давало новые возможности для укрепления связей между знатью и мо­нархией. Несомненно, корона теряла независимость, полагаясь на парла­мент, обслуживавший ее долги во время серьезного военного конфликта с Францией между 1689 и 1713 годами. Подобно многим европейским монар­хам, столкнувшимся с этой проблемой, она взяла реванш, создавая воен­ные и гражданские должности с тем, чтобы обеспечить себе политическую поддержку. Результатом стало разбазаривание государственных средств в беспрецедентных масштабах. Сотни рабочих мест в Лондоне и более 6 ты­сяч на местах использовались для прокорма политически значимых семей. К 1790-м годам в Англии насчитывалось 14 ООО налоговых агентов, обя­занных использовать свое влияние на благо правительства во время выбо­ров. Создание большой постоянной армии привлекло на службу предста­вителей высшей и низшей знати, командовавших новыми подразделения­ми: многие из них одновременно были членами палаты общин, голосовав­шими за правительство.

Следовательно, в XVIII столетии правительство редко проигрывало в спо­рах и никогда — на выборах. Министры, пользовавшиеся доверием короля, имели моральные и материальные средства для управления парламент­ским большинством. Они назначались до, а не после победы на общих выбо­рах. Попытка Георга II отстоять свой выбор окончилась неудачей, в сущно­сти, по его собственной вине. Приверженность короля к старым вигам не оставляла пространства для маневра. В 1744 году он был вынужден рас­статься с Картеретом, поскольку никто из коллег не желал с ним работать, и в 1757 году назначить на его пост Уильяма Питта-старшего, так как никто из членов кабинета не желал работать без него. Парламент не имел к этому никакого отношения. Фракция могла навязать неугодного королю минист­ра и Людовику XV. Назначение Лаверди в 1763 году свидетельствовало о силе янсенистской оппозиции, а не о намерениях короля.

Власть, которой наделялись министры, принадлежала королю: он их на­значал и смещал. Они редко пользовались своим влиянием в парламенте для того, чтобы навязать монарху политические решения.¹ Они полагали, что ответственны перед королем, а не перед парламентом. Принадлежав­шее парламенту право объявлять импичмент давало ему не больше воз­можностей выбирать министров и определять политику, чем то же самое право давало ему в XIV веке. После 1832 года королевские полномочия по­степенно перешли в руки министров, которых определяли избиратели, но до этого момента для политиков решающим был личный выбор короля, а не мнение парламента. Поэтому центром политической жизни Англии, так же как и Франции, следует считать именно двор.² Дебаты в парламенте могли иметь значение для Уолпола и Уильяма Питта-старшего, однако главные баталии разыгрывались в кабинете короля. С 1702 по 1714 год источником власти Годолфина и Харли был кабинет королевы: ни один из них не был ли­дером большинства в палате общин.³ В 1733 году именно придворная ин­трига пошатнула позиции Уолпола, и победа в ней была определяющей для его дальнейшей карьеры. Бьют, постельничий Георга III, два года продер­жался в качестве главного министра только благодаря придворному фаво­ру. И все же историки, как правило, обходят вниманием двор Ганноверской династии.

Как и во Франции, в политической жизни Англии присутствовали неяс­ные моменты. В обеих странах конституции не были ограничены одним до­кументом, поэтому в них находилось место двусмысленностям. Так, тори подчеркивали неограниченное право короля выбирать кандидатуры мини­стров, в то время как виги больше акцентировали обязательство монарха выбирать тех, кто пользуется доверием парламента.¹ Во Франции сущест­вовали Игёзе гоуа1е, согласно которой абсолютный суверенитет принадле­жал непосредственно королю, и Огёве раг1атеп1а1ге, где большее значение придавалось парламентам. В 1780-х годах французские придворные разде­лились на сторонников конституционных концепций Бретейя и Верженна, а английские — на приверженцев Питта и Фокса.

После 1688 года подвижек по направлению к парламентской монархии не наблюдалось и потому, что теория божественного права отнюдь не усту­пила место парламентской санкции. В 1534 и 1544 годах парламент создал важный прецедент изменения порядка престолонаследия согласно стату­ту, и возможность выбора персоны короля не отменяла божественного ха­рактера самого института монархии. Если идея установить вполне земной, квазиреспубликанский режим и существовала, то Вильгельм III ничего об этом не подозревал. Он восседал под балдахином так, как будто был одним из Тюдоров; на конном портрете Неллера походил на «короля-солнце», но выглядел более изящно, а построенный им дворец в Гемптон-Корте был просто-напросто Версалем-на-Темзе.²

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ И НАЛОГОВАЯ ПОЛИТИКА

Сравнительный анализ экономической политики двух стран помогает глубже скорректировать банальные представления о французском «абсо­лютизме» и английской «ограниченной монархии». Обе монархии исполь­зовали свои ассамблеи для того, чтобы гарантировать займы: английские монархи брали в кредит у парламента в Вестминстере, а французские — у провинциальных штатов, особенно у штатов Лангедока. Хотя принято считать, что этим уникальным преимуществом обладала только англий­ская корона, Бурбоны существенно расширяли свои кредиты, регистрируя основные займы в парламенте. И парламенты и штаты были заинтересова­ны в экономическом развитии гораздо больше, чем правительство. Кроме того, они занимались строительством дорог и каналов, хотя там, где про­винциальные штаты больше не существовали, французской короне прихо­дилось издавать указы от своего имени.

В дискуссии обычно звучит словосочетание «экономическое регулиро­вание»: оно звучит так, что возникает ощущение, будто такими вещами и занимались «абсолютистские» правительства. Но тогда Англия и респуб­лика Соединенных Провинций окажутся столь же «абсолютистскими» го­сударствами, как и Франция, поскольку хотя там и не составляли грандиоз­ных программ, которые любил составлять Кольбер, контроль за торговлей и промышленностью был не менее жестким. Планы Кольбера легко преуве­личить. Нет свидетельств о его намерении регулировать все проявления экономической деятельности, начиная с инициатив крупных торговых ком­паний и заканчивая ткацкими станками деревенских старух. Если приме­нять этот критерий последовательно, то Францию более не следует считать «абсолютистской». После 1760 года контроль за торговлей стал быстро ослабевать. Согласно эдикту Шуазеля от 1763 года иностранным судам разрешалось перевозить грузы во французские колонии и обратно: это был первый серьезный удар, нанесенный старой колониальной системе. Другой эдикт — от 1764 года — был серьезным шагом по направлению к свободной торговле зерном. Пока Франция экспериментировала с экономикой, осно­ванной на принципе Шззег-^агге, в Англии создавалось новое поколение меркантилистских механизмов. Ранее историки недооценивали роль пра­вительства в английской промышленной революции. Вмешательство госу­дарства, принимавшее форму парламентских статутов, было решающим фактором безопасности капиталовложений.¹

Тщательный анализ французской налоговой политики также не дает ос­нований называть ее «абсолютистской». Во Франции, как и в Англии, од­ним из главных ограничений, которые налагались на королевскую власть, было право налогоплательщиков отказаться предоставить короне то, что считалось ее доходами. По собственному желанию Бурбоны могли вводить налогов не больше, чем Стюарты или короли Ганноверской династии. Для Людовика XIV момент истины настал после введения капитации (1695) и десятины (1710). При сборе этих налогов применялся революционный критерий платежеспособности. Введенные по государственной необходи­мости в военное время, эти подати по решению судей должны были быть упразднены после окончания чрезвычайной ситуации. Неудачная попытка короля сделать их постоянными свидетельствовала о неспособности коро­ны нарушать права собственников. Представление о том, что французский народ сгибался под тяжестью налогового бремени, налагаемого «абсолют­ным» монархом, — всего лишь миф. Население Англии равнялось одной трети населения Франции, валовый национальный продукт был вполовину меньше, а знать платила более низкие налоги — и при этом правительство Ганноверской династии получало те же доходы, что и Бурбоны.²

Брюэр придает дискуссии неожиданное направление. Он подчеркивает: столь совершенный фискально-милитаристский аппарат сформировался в Англии именно потому, что после 1688 года она была парламентской мо­нархией. От 75 до 85 процентов средств ежегодно расходовались на нужды вооруженных сил — столько же, сколько в Пруссии, и больше, чем во Фран­ции. На тридцать шесть человек приходился один военный — больше, чем и в Пруссии, и в России. Армия Георга II ежегодно потребляла 65 ООО тонн муки на пудру для париков. Налоговых чиновников при этом короле было больше, чем во Франции или в России.¹ Мы приводим эти данные для того, чтобы показать: если нужно было получить средства на военные нужды, парламентарные учреждения действовали более эффективно, чем «абсолю­тизм» . Это может говорить как о неумении наладить отношения с представи­тельными органами, так и об отсутствии подобных попыток. Брюэру удается доказать только то, что репрезентативные органы делали монарха сильнее, а не слабее. Для этого их и создали в XIII столетии. Французские государи знали об их преимуществах и часто проявляли желание видеть эффективно действующие представительства. Для периода французского «абсолютиз­ма» следует написать другой сценарий, который отразил бы процесс поиска действенных консультативных механизмов в сложном по составу государ­стве, где юрисдикции пересекались, аномалии являлись нормой, и этому плохо замаскированному хаосу требовалось лишь умелое управление.

ГРАЖДАНСКИЕ СВОБОДЫ

Репрезентативные ассамблеи были тесно связаны с теми свободами, ко­торые они охраняли. Среди историков принято считать, что личные свобо­ды в Англии защищались лучше, чем в предреволюционной Франции. Воз­никновение этого тезиса объясняется привязанностью французов к дате 1789 и гордость англичан тем, что они живут на свободной земле. И все же Сэмюэл Джонсон при первой встрече разуверил Джеймса Босуэлла: «По­нятие "свобода" развлекает английский народ и помогает ему избавиться от скуки жизни».

Образы свободнорожденного англичанина и раба-француза исчезают перед лицом суровых фактов. Относительная свобода и роль прессы — важные показатели. Широко распространено мнение, что политическое влияние английской прессы превосходило влияние французской. Отчасти это связано с английской национальной легендой, частично — с утвержде­нием, что Ганноверская династия утратила свою власть. Однако француз­ская печать, как кажется, оказывала на общество такое же, если не боль­шее, влияние. Между 1750 и 1763 годами приверженец Просвещения Ма- лерб был правительственным цензором (сИгес1еиг йе 1а ИЬга1пе), то есть решал, какие книги нужно было публиковать. Благодаря его широкому по­ниманию правил была опубликована «Энциклопедия» Дидро и д'Аламбера, а также куда более опасные этюды Руссо. Было разрешено опубликовать многие тексты, содержавшие призывы к убийству короля. Кроме того, за большую часть наложенных запретов следует винить не правительство Франции: их выносили корпоративные органы. «Эмиль» Руссо запретил не Людовик XV, а парижский парламент, знаменитый противник «абсолютиз­ма». К 1770-м годам Просвещение покорило почти все области интеллек­туальной жизни и Бурбоны оказались во главе одной из самых ярких поли­тических культур Европы. Утверждение, что до 1789 года «абсолютизм» сдерживал политическую жизнь необоснованно. Революционная идеоло­гия сформировалась из популярных идей, царивших в прогрессивном об­ществе эпохи апаеп гёдШе.

Английская печать обладала в XVI и XVII столетиях свободой не боль­шей, чем во Франции. Карл I лишил Принна ушей за критику церкви: это было обычным проявлением деспотизма Стюартов. Королева Елизавета придерживалась такого же мнения, однако предпочитала лишать человека другой части тела: Стаббс потерял правую руку за то, что критиковал ее матримониальные фантазии. Эдикт Звездной палаты от 1583 года подчи­нял свободу прессы вдохновенным суждениям архиепископа Кентерберий- ского. Пресса не оказалась в безопасности и после Славной революции 1688 года. Прекращение действия Лицензионного акта в 1695 году не озна­чало формальной свободы печати: решение не возобновлять его было про­диктовано практическими, а не идеологическими причинами. Либераль­ным режим называется не потому, существует в нем закон о клевете или нет. Либерализм определяется тем, как этот закон используется, и с этой точки зрения ганноверская Англия производит не лучшее впечатление. Малейшие проявления недовольства действиями правительства или его чиновников считались подстрекательской клеветой. Высказывание одно­го из судей королевы Анны точно определяет отношение закона к свободе мнений: «...для любого правительства совершенно необходимо, чтобы у на­рода складывалось о нем хорошее впечатление. И ничего для правитель­ства не может быть хуже, чем попытки причинить вред ему или его дейст­виям; это всегда рассматривалось как преступление, и ни одно правитель­ство не может чувствовать себя в безопасности, оставив подобное без­наказанным».¹

Правительства вигов и тори воспринимали свободную прессу одинако­во, то есть как угрозу политической стабильности. Репрессии принимали две формы. Акт о печати (51ашр ас!) 1712 года учреждал налоги с целью по­высить цены на газеты, в то время как законы о клевете применялись широ­ко и тиранически. В 1716 году Тауншенд арестовал издателя памфлетов то­ри. Его приговорили к шести месяцам тюремного заключения и прогнали кнутом от тюрьмы до Смитфилдского рынка. Через несколько лет после то­го как регент герцог Орлеанский ослабил цензуру, Уолпол ее ужесточил: изданный им акт 1737 года упрощал процесс использования законов о кле­вете и не был исключительной мерой, как обычно полагают. До того как Уилкс отменил эту процедуру, государственные секретари могли объявить о розыске любого, кто был причастен к клеветнической публикации, а если имена были неизвестны, то использовался приказ общего вида. Преступни­ки часто становились более сговорчивыми после конфискации имущества и бумаг, сурового обращения пристава, жесткого допроса, пребывания в Ньюгейтской тюрьме и признания.¹

Кроме того, обычно историки полагают, что в Англии физическая свобо­да индивида была защищена лучше, чем во Франции. В последние пятнад­цать лет группа марксистски ориентированных историков отмечала ту бес­принципность, с которой элита XVIII столетия — представители высшей знати и сквайры — угнетали низшие классы. За прохладой палладианского портика и за семьей, грациозно разместившейся на лужайке, чтобы позиро­вать мистеру Гейнсборо, стоял жестокий режим управления. Сомнения вы­зывает намерение этих историков представить браконьеров, контрабанди­стов и грабителей разбившихся судов борцами с тайным классовым сгово­ром. В большинстве случаев, конечно, они таковыми не были — а одним из самых предприимчивых контрабандистов этого века был Роберт Уолпол.²Однако справедливость вежливого обращения к ганноверской Англии как к «земле свободы» оспаривалась, и не без успеха. К1800 году во многих «аб­солютистских» государствах правительства сократили перечень преступ­лений, за которые полагалась смертная казнь, или же отменили ее вовсе. Примечательно, что в Англии, несмотря на неупорядоченное применение законов, смертью каралось около 200 видов преступлений. Законы о дичи запрещали охотиться всем, кроме крупных землевладельцев. В частности, согласно Черному акту 1723 года смерть грозила каждому, кто появлялся вооруженным или прятался в парке, принадлежавшем джентльмену. Не бы­ло нужды доказывать, что на самом деле этот некто караулил там оленя.³

Все это кажется убедительной аналогией более известному феодальному праву на охоту во Франции. Дефо был убежден, что сила традиций англий­ской свободы могла бы противостоять войскам, которые в Версале открыли огонь по толпе. Его вера вызывает умиление: в 1715 году эти традиции не помешали принять акт, согласно которому английские военные имели пра­во открывать огонь по демонстрантам, если те отказывались разойтись после соответствующего предупреждения. Как и во Франции, в Англии и Шот­ландии королевские войска отправлялись на постой в дома уклонявшихся от уплаты налогов; главной задачей ганноверской армии было подавлять хлебные бунты и политические волнения.⁴ В Англии простой народ обна­руживал опасную склонность не жаловать сборщиков налогов, укрывать контрабандистов и пренебрегать законами. Политиков считали преступни­ками, а преступников — героями. Осужденные разбойники становились, говоря современным языком, поп-звездами в Лондоне эпохи Георгов, а их последний путь в Тайберн походил на триумфальное возвращение выиграв­ших кубок чемпионов. Когда в 1780 году во время мятежа Гордона в Лондоне начались беспорядки, толпа направилась прямо к Ньюгейтской тюрьме, точ­но так же, как парижане в сходных обстоятельствах бросились к Бастилии.

На континенте информированные люди считали Англию раем конфес­сиональной свободы, а Францию — адом религиозных гонений. Веские ос­нования считать политику англиканской церкви достаточно мягкой суще­ствовали, но только после, а не до 1689 года, когда был принят Акт о веро­терпимости. Этот документ уничтожал официальную монополию церкви, а процесс поддержания религиозной дисциплины с помощью церковных су­дов усложнялся: притесняемые прихожане старались покинуть одну цер­ковь и присоединиться к другой. Однако официальная веротерпимость не распространялась на католическое и иудейское вероисповедание, члены этих конфессий исключались из общественной жизни и не имели полити­ческих прав. Нонконформистские богослужения разрешались, однако тео­ретически протестанты-диссентеры не допускались на муниципальные и государственные должности согласно актам о Проверке и корпорациях. Понять особенности их применения по отношению к диссентерам сложно: многое зависело от ситуации на местах, и в определенных ситуациях они могли доминировать в местной элите. Но, как подчеркивает Кларк, Англия эпохи апс1еп гё&те была государством конфессиональным и, возможно, не слишком комфортным для аутсайдеров.

Многое из вышесказанного верно и в отношении Франции, где уровень толерантности, проявляемой к гугенотам, варьировался в зависимости от времени и места. На протяжении большей части XVI и XVII столетий они имели больше гражданских прав и возможностей проводить службу, чем английские католики. До начала преследований в 1760-х и 1680-х годах гу­генотов можно было видеть председательствующими в муниципальных со­ветах, занимающими должности в двухпалатных судах (сНатЬгез т1-раг- Иез) и важные посты в гильдиях, откупах, магистратурах, представляющи­ми престижные профессии. Когда их права были уничтожены после отмены Нантского эдикта в 1685 году, они постепенно вернули себе прежние пози­ции. В 1760-х годах юный де ла Барр и старый Калас были беспомощными жертвами религиозного фанатизма: один были приговорен к вырыванию языка и отсечению головы за богохульство, а второй — к колесованию за возведение клеветы на католическую общину Тулузы. И вновь преследова­ния проводились не правительством, а парламентом. Значение этих позор­ных эпизодов заключалось не просто в том, что они произошли, а в том, что они вызвали возмущение: значит, случившееся было необычным. В 1787 го­ду Ламуаньон полностью возвратил протестантам их гражданские права, однако этот благородный жест нередко игнорируют. Гугеноты приобрели такой статус, которого не имели в тот момент ни английские католики, ни диссентеры. В 1789 году лорд Стэнхоуп безуспешно добивался отмены ак­тов о веротерпимости и религиозных организациях. Он полагал, что если перемен не произойдет, английские диссентеры обретут большую граж­данскую свободу во Франции, чем на своей родине.¹ Широко распростра­ненный миф о религиозной свободе, царившей в Англии, был вовремя раз­веян последними французскими министрами эпохи апаеп гёцше.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ТЕОРИЯ АБСОЛЮТИЗМА?

Большинство критиков концепции «абсолютизма» концентрировали свое внимание на деятельности органов управления. Они подчеркивали, что зачастую государям не удавалось осуществить задуманные программы. Однако, предполагая, что теория «абсолютизма» существовала, они не под­вергали ее серьезному анализу. Вопрос состоит в том, была ли вообще та­кая теория в раннее Новое время. Мы начнем с трех основных характери­стик государя, которыми оперировали в Европе раннего Нового времени: он мог называться монархом, деспотом или главой государства с республи­канским устройством. Затем мы поймем, требуются ли другие термины для того, чтобы понять истинный смысл исторических событий.

ПРОБЛЕМЫ ИСТОЧНИКОВ

Форма правления определялась конституцией, в которой были оговоре­ны принципы распределения, процедуры реализации и пределы публичной власти. Конституции, как правило, основывались на обычае, то есть были ре­зультатом молчаливого соглашения общества относительно оптимального способа удовлетворения его коллективных потребностей. Конституции мог­ли содержать письменные элементы, каковыми были Великая хартия воль­ностей и Декларация прав в английской конституции, однако их авторитет основывался на соответствии обычаю. Европейские либералы XIX века вообще не считали обычные конституции конституциями, так как прини­мали за образец то, что считали высшим достижением конца XVIII столе­тия — запись основных фундаментальных принципов государственного устройства на бумаге.

То, что до 1770-х годов письменные конституции отсутствовали, осо­бенно важно для историков. Четкие определения источника и границ вла-

сти были недоступны пониманию современников. Разногласия возникли впоследствии. Перед тем как вникнуть в его детали, нужно осознать, что конституция Бурбонов как таковая не существовала. Она представляла со­бой совокупность того, что люди говорили и думали по данному вопросу в этот период. Кроме того, французские монархи XVII века не делали офици­альных заявлений о границах и природе своей власти. Людовику XIV при­писывают несколько афоризмов, в том числе и знаменитое «Государство — это я», которые можно соотнести с любой выбранной нами теорией власти Бурбонов. Его девиз гласил: «пес рЫпЬив Шраг», что на языке Версаля значит «Я — величайший». Но едва ли эту фразу можно возвести в ранг по­литической теории. Кроме того, Людовик написал «Мемуары», однако эти советы дофину никоим образом нельзя считать систематическим трудом.

Существовавшие в раннее Новое время теории функционирования по­литических систем следует рассматривать на трех различных уровнях. Стандартное выражение «свободнорожденный англичанин» создали поли­тически неграмотные люди. «Папство и деревянные башмаки» — с таким презрительным слоганом в XVII веке протестантская толпа высмеивала сервильную бедность католического крестьянства; энтузиазм, с которым протестантские писатели Германии и Скандинавии защищали идею абсо­лютной власти, подчеркивает, как они были далеки от реальности. Но анг­личане в XVIII веке получали удовольствие от того, что Уилберфорс назы­вал особой привилегией родиться англичанином.² Общественное мнение Франции ценило достоинства сильной монархии, однако с любовью отзы­валось о «свободах французов». Французы раннего Нового времени не счи­тали себя рабами, что очень удивило бы их современников-англичан.

Эти архетипы вновь возникали и эксплуатировались на более высоком уровне поденщиками и активистами от политики в открыто пропагандист­ских целях. Десятки тысяч трактатов и памфлетов-однодневок, информа­тивная ценность которых сомнительна, а авторы забыты, отвергнуты неко­торыми историками на том основании, что такие сочинения были результа­том политического заказа. Другие, во главе с Пококом и Скиннером, рас­сматривают их как интеллектуальную матрицу, породившую впоследствии фундаментальные труды Гаррингтона и Гоббса. Они не могли бы служить пропагандой, не соответствуя тем стереотипам, которые считались прием­лемыми. На первых двух уровнях традиционное изображение Англии как «ограниченной» монархии, а Франции — как «абсолютной» в известной ме­ре было устойчивым. Английские писатели не переставали восхищаться тем, как их конституция оберегала жизнь, свободу и собственность поддан­ных. Оказывается (с их точки зрения), того же хотели и во Франции. Анг­лийские авторы полагали, что эти три вожделенных предмета зависели от прихоти тиранов — Бурбонов. Французы же с этим не соглашались и разо­блачали насмешки англичан, считая их пародией на свою конституцию.

На самом высоком уровне политические мыслители, в том числе Гоббс, могут ввести нас в заблуждение, если мы примем их в качестве основных авторитетов в вопросах действовавших тогда конституций и даже в теории абсолютной власти — такой, как ее понимали современники. Как заметил Скиннер, величайшие произведения часто хуже всего отражают политиче­скую мысль эпохи.¹ Иная картина возникает, если последовать совету Му- нье и прислушаться к высказываниям тех, кто был причастен к управле­нию: к запискам министров, к проповедям епископов, к государственным декларациям. Тогда станет ясно, что мнения французов и англичан по ос­новным вопросам совпадали.

КОНЦЕПЦИЯ ГОСУДАРСТВА

В Средние века не существовало понятия «государство», по крайней мере в современном теоретическом значении. Термин «государство» обозначает уникальную общность, которая обладает суверенитетом, то есть высшей законодательной властью. Государство объединяет волю отдельных инди­видов и интересы сообщества в действиях центральной власти, которая управляет жизнью коллектива. Словосочетание «гез риЬИса» в Древнем Риме означало именно «общественные дела». За столетия, последовавшие за падением Рима, эта концепция потеряла свою определенность, так как произошел возврат к тому, что, в сущности, было племенным обществом. В Средние века более крупные образования возникают вновь, но если в эту эпоху и существовало какое-то «государство», то им было СНпзИапИаз («христианская вселенная»), теоретически управляемое императором Свя­щенной Римской империи и папой. Они были единственными государями, имевшими законное право говорить о своей верховной власти.

Но даже эти властители управляли вовсе не суверенными государства­ми, поскольку средневековые понятия о законотворчестве отличались от современных. Для нас это слово означает реализацию сознательной воли законодателя, будь то сообщество в целом или один правитель. Так же счи­тали и римляне. Но в Средние века закон означал установление, или обы­чай, и законодательство больше напоминало компиляцию или кодифика­цию уже существующего права. Законодательства средневековых госуда­рей — это подтвержденные ими обычаи. Их так называемое законотвор­чество часто представляло собой то, что мы отнесли бы к исполнительным и судебным функциям правительства. Они не проводили различий между исполнительной и судебной властью и законодательством, существенную часть которого составляли их ответы на судебные запросы подданных. Сме­шение правительственных функций сохранялось вплоть до XVIII столетия, хотя мысль Монтескье об их разделении на исполнительную, законода­тельную и судебную мешает это понять.

В то же время публичная власть носила рассредоточенный характер. В период варварских вторжений и переселений она переходила к домини­ровавшему в той или иной местности представителю знати. Феодальные узы связывали сеньора, вассала и серва взаимными обязательствами, а гра­фы, маркизы и герцоги обладали королевскими прерогативами: могли ко­мандовать армиями, «издавать» законы и чеканить монету. Тема суверени­тета не акцентировалась, поскольку власть перешла от короля к тем, кто фактически обладал ею. Феодальное общество было пирамидой, на верши­не которой номинально все еще стоял монарх, однако реальная власть пере­местилась к ее основанию. Таким образом, с точки зрения короля, теория феодальных отношений была контрактной и неавтократичной.

Современные представления о государстве восходят непосредственно к возобновленному в Средние века изучению римского права. В конце XIV ве­ка особенно полезными оказались две идеи. Первая основывается на цитате из сочинения римского юриста Ульпиана, которая известна лишь по первой клаузуле: «циой рппсгрь р1асШ 1е§18 НаЬе1 ьщогет», и это может ввести нас в заблуждение. Целиком отрывок производит несколько иное впечат­ление: «То, что решил государь, имеет силу закона в той степени, в какой особым указом Цех гедьа), касающимся его правления, народ сообщил ему и возложил на него полноту управления и власти». Таким образом форми­ровалось представление о том, что внутри сообщества — в народе или в персоне государя — заключена верховная воля, то есть сущность государ­ства, а законотворчество в его креативном значении есть выражение госу­дарственной власти. Вторая идея вытекала из первой. Верховная власть внутри государства не должна подчиняться более высокой власти вне его. «1трепит», или верховная власть, был заимствован у императора Священ­ной Римской империи и присвоен половиной королей Европы. В XVI столе­тии современная концепция государства уже сформировалась.¹

ТЕОРИИ КОРОЛЕВСКОГО СУВЕРЕНИТЕТА

Монархия была абсолютной по определению. В этом заключалась ее суть. «Монархия» — греческое слово, означающее «власть одного», а выра­жение «абсолютная власть» подразумевает, что один человек решает во­просы большой политики, не считаясь ни с чьим мнением; тавтологию «аб­солютная монархия» не раз критиковали в раннее Новое время. Поскольку монархия сосредоточивает власть в руках одного человека и отрицает за­конность прав остальных людей осуществлять управление, она повсемест­но признавалась наиболее эффективной формой правления. Монархии про­тивопоставлялись законы республики, в которой исполнительная власть передавалась коллегии или ассамблее и, следовательно, сталкивалась с пре­пятствиями и проволочками.

Абсолютная монархия не могла существовать до XIV века, так как тео­ретически правители европейских государств являлись подданными папы и императора. Но с XIV века они начали претендовать на 1шрепит, или им­перскую власть, делавшую их равными императору, который не подчинялся никому. Римское право стало источником цитат, в которых прославлялась королевская власть, а фраза «гех ш ге§позио езХ 1трега1ог» («король в сво­ем королевстве есть император») была сделана лозунгом. Монархи стали но­сить «сводчатые» (агсНей) короны, символизировавшие верховную власть, противопоставленную власти нижестоящей. На протяжении двухсот лет английские короли изображались на монетах в открытой короне, пока на золотом соверене не появился Генрих VII в «сводчатом» головном уборе. И при Филиппе IV Французском, и при Генрихе VIII Английском мотив был одним и тем же. Король не зависел ни от какой высшей или равной власти, а его полномочия были абсолютны.

Одновременно монархи старались укрепить свое влияние в противовес феодальной власти земельной знати. Королевские теоретики утверждали, что корона обладает монополией издавать законы, вершить правосудие, вести войны и облагать подданных налогами: сохраненные сеньориальные права носили не самостоятельный характер, а делегировались короной. Феодальные отношения были контрактными. Поэтому широко известна присяга, которую приносили арагонские кортесы: «Мы, столь же достой­ные, как и ты, клянемся тебе, равному нам, признавать тебя нашим королем и верховным правителем при условии, что ты будешь соблюдать все наши свободы и законы, а если не будешь — то не будешь и королем».

Начиная с XVI века королевские теоретики ставят под сомнение фео­дальное право на восстание. Во Франции Дюмулен в своих «Комментари­ях» (1539) подчеркивал, что требования короля абсолютны и что теорети­чески никто не может разделять с ним монополию на суверенитет, или им- периум. Он обличал феодальную пирамиду, основанную на независимой власти и взаимных правах и обязательствах.¹ В это же время Франциск I предпринял наступление на дворян, которые увеличивали налоги, издава­ли законы, объявляли войну, поднимали восстания. К 1500 году Англия, Франция и Испания оправились от последствий гражданских войн, развя­занных могущественными подданными. Абсолютная власть короны вос­принималась как освободительная, а не как подавляющая сила. Она была предпочтительнее тирании местных магнатов. Советник испанского коро­ля отмечал, что люди «желали отказаться от власти сеньора и отдаться сво­боде короля».¹

Многие историки неверно определяют цель теории абсолютной вла­сти.² Она была направлена против внешней и внутренней опасности, угро­жавшей королевским полномочиям. Она не была частью заговора с целью поработить народ. Это становится ясным после одного простого сопостав­ления. Первые упоминания об абсолютной власти неотделимы от акценти­рования прав подданных и представительных институтов. В Испании Фер­динанда и Изабеллы власть короны признавалась абсолютной с XIV столе­тия. И хотя только корона имела право издавать законы, монарх делал это в присутствии и с одобрения представительства кортесов. При том что коро­левская власть объявлялась абсолютной, король не мог облагать поддан­ных налогом без их согласия. Паласиос Рубиос (Ра1асю8 КиЫоз), юрист начала,ХУ1 века, писал, что королю «вручено только управление страной, а не власть над собственностью». Власть короны была абсолютной, но ко­роль тем не менее находился в сфере действия закона и мог привлекаться к суду. Она была абсолютной, но должна была уважать основные законы страны, например, запрет отчуждать свои владения. Будучи абсолютной, она допускала открытое проведение политических дискуссий. Один исто­рик, живший в описываемую эпоху, отмечал, что Испания и ее правители лишились бы доверия подданных, если бы они запретили людям высказы­ваться свободно.³ Испания не была исключением. Монархи Франции назы­вались «абсолютными» в эпоху, когда Генеральные штаты созывались с уди­вительной регулярностью.

Тогда в каком же смысле власть французских и испанских королей счи­талась абсолютной? Она, безусловно, не угрожала правам подданных или представительным органам, которые эти права оберегали. Абсолютная власть была защитным механизмом, который делал монарха независимым от церкви и знати. Чем больше прав государи старались закрепить за собой, чтобы создать противовес этим своим конкурентам, тем четче они опреде­ляли права подданных. Пока королевские полномочия были ограничены какой-либо внешней властью, гарантии свободы поданных четко не огова­ривались. Когда королевская власть стала суверенной, гарантии прав бы­ли определены, а парламенты и сословные представительства возникали в Европе как грибы после дождя. Республиканские ценности — свобода, са­моуправление и господство закона — прекрасно сохранялись в условиях монархии, так как существовали корпоративные организации, обязанные представлять права подданных. Король проявлял не альтруизм, а заинтере­сованность, которая и была его основным мотивом. По мере того как авто­ритет короны возрастал, препятствие, которое представляли собой права подданных, можно было устранять с их согласия, то есть на законных осно­ваниях. Таков был один из путей, которым сословные представительства способствовали усилению монархии, а не ее ослаблению. С ними государь торговался о налогах, договаривался об изменениях в законодательстве. В свою очередь, представительства были готовы защищать его новые права от старых противников. Начиная с Буржской прагматической санкции Кар­ла VII и заканчивая Актом о супрематии Генриха VIII, корпоративные и пред­ставительные органы были самой твердой опорой абсолютной власти.

Власти абсолютной — но не деспотической. Иногда государи действи­тельно наступали на права своего народа, после чего подданные с негодо­ванием называли их деспотами. До конца XVIII века, когда группа «про­свещенных» интеллектуалов обнаружила неиспользованные возможности данной концепции, слово «деспот» оставалось ругательством. Этот факт трудно заметить, поскольку общепринятым является мнение, что государи XVIII столетия будто бы награждались титулом «просвещенные деспоты». Однако монархи раннего Нового времени отнюдь не желали бы заслужить такую характеристику.

ВОДЕН и ТЕОРИЯ АБСОЛЮТИЗМА?

В 1570-х годах в сочинении «Шесть книг о республике» Воден начал ак­тивно использовать слово «суверенитет», определив это понятие как абсо­лютную и необоримую власть. Для его галльской логики была неприемлема ситуация, при которой решения верховной власти могли оспариваться. Во­ден считается мыслителем, обозначившим переломный момент в развитии теории «абсолютизма». Ему приписывают развенчание средневековой кон­цепции «смешанной» конституции и ее замену на теорию «абсолютизма». В основе первой находилось представление о власти, разделенной между подданными и королем и об их взаимных обязательствах, в основе второй — представление о власти монополизированной и о королевской автократии. Осознание того, что закон может быть предписан законодателем, а не толь­ко сохранен в обычае, было, безусловно, связано с развитием «абсолютист­ских» тенденций. Исходил ли закон от народа или от короля? Мы знаем, что здесь возникал вопрос о фундаментальном принципе, о том, было ли прав­ление конституционным или абсолютным.¹

Историки политических учений имели склонность заострять внимание на оригинальных деталях работы Бодена и пренебрегать содержащимися в ней противоречиями. Суверен творит закон: следовательно, он не обязан его исполнять (1е§1Ьиз зоЫЫз), поскольку верховная власть не может под­чиняться сама себе. Но его власть не является произвольной и беззакон­ной: это было бы противоречием в определении. Суверен подчиняется зако­нам Бога и природы. Кроме того, он не может изменить основополагающие законы, составляющие конституцию страны, например, закон о престоло­наследии. Наконец, он должен уважать имущественные права своих под­данных и не смеет облагать их налогом без их согласия. Таким способом Во­ден показывает, что описанный им государь — не деспот.¹

Мы не упомянули еще об одном ограничении. Боден наделяет своего су­верена законодательной властью и подчеркивает: если она не подлежит разделению, значит, реализуется без чьего-либо одобрения. Большинство современных комментаторов приходят к заключению, которое звучит до­вольно зловеще: он говорит о законотворчестве в современном смысле сло­ва. Однако если рассматривать отдельные элементы боденовской концеп­ции королевской законодательной власти, то обнаружится, что эта власть формируется из королевских прерогатив, которые Боден защищает от опас­ности, исходящей со стороны знати. Кроме того, он желает опровергнуть мыслителей, которых принято называть монархомахами, то есть цареубий­цами, в том числе Отмана и Безу.² Эти мрачные писатели сочинили жутко­ватый сценарий, согласно которому сословные ассамблеи занимались бы государственными делами, назначали министров, объявляли войну и за­ключали мир, устанавливали законы и низлагали бы дурных государей. Примечательно, что боденовское определение законотворчества включает в себя все те несомненные прерогативы королевской власти, которые мо- нархомахи делегировали штатам, как право назначать советников, объяв­лять войну, чеканить монету и так далее. Однако ему все же не удается вы­делить то, что мы назвали бы не зависимыми друг от друга законодатель­ной, исполнительной и судебной функциями правительства. Современные черты в боденовском анализе суверенной власти мешают нам заметить его консерватизм: законотворчество он воспринимает так же, как это было принято в Средние века. По мнению Бодена и его последователей, Луазо и Лебрета, «законотворчество» было не более важным, чем те прерогативы, которые принадлежали короне на протяжении столетий.

Ошибочно рассматривать фигуру Бодена в контексте изменений, про­изошедших много лет спустя, и не воспринимать его как участника интел­лектуальной атаки на феодализм. С этого времени, как утверждают некото­рые историки, началось размежевание между теми, кто превыше всего ста­вил рассуждения об абсолютной власти короны, и теми, кто в конце концов принес ее в жертву правам народа. Такого противостояния не существова­ло. Если не принимать во внимание воззрения политических экстремистов, наиболее популярной была концепция сбалансированной конституции, со­хранявшей гармонию между сувереном и подданными. В ней лучше всего проявлялись «соответствия», которые доставляли такое удовольствие лю­бителям аналогий раннего Нового времени. Гармония в государстве (поли­тическом организме) отражала гармонию в микрокосме (человеческом ор­ганизме) и макрокосме (среди небесных тел и музыки сфер). Большинство политических режимов основывались на теории, отдававшей должное и верховной власти короны, и правам народа. Абсолютная и ограниченная («смешанная») власть не являлись альтернативой друг другу. Они представ­ляли собой две стороны одной политической системы. Мысль о том, что они носили взаимоисключающий характер, определила направление историче­ских исследований XIX века (см. главу 9). В прерогативных вопросах коро­левская власть была абсолютной; в делах, касавшихся прав подданных, она была ограничена законом и в случае внесения изменений — необходимо­стью одобрения. Боден защищал абсолютную власть короля и сильные по­зиции сословного представительства: государь, уничтоживший представи­тельство, опустится до варварской тирании и погубит страну. Подобный дуализм становится фундаментальной составляющей так называемых «аб­солютистских» режимов и слишком часто недооценивается.

Некорректно было бы сказать, что идеи Бодена ведут прямиком к абсо­лютизму. Салмон показал, что их использовали в самых различных целях. Боден так часто менял точку зрения и украшал свои главные тезисы таким количеством глосс, что выяснить его истинные намерения нелегко. Неко­торые комментаторы совместили его концепцию суверенитета с божест­венным правом королей на власть и в итоге получили теорию монархии, близкую к деспотии. Другие использовали ее, чтобы обосновать супрема- тию парламентов. Ноллис, переводивший Бодена в 1606 году, превозносил его теорию суверенитета за то, что она сравнялась с английским Общим правом.¹ Акцентуация иных фрагментов сочинения порождала представле­ние о том, что хотя теоретически высшая законодательная власть неделима и принадлежит государству, в процессе реальной организации управления она может делиться и распределяться различными способами. Следователь­но, монарх может править с использованием аристократических и предста­вительных элементов.² Именно эти непохожие друг на друга толкования Бодена перешли в следующее столетие. Наиболее известные из них при­надлежат Луазо, Лебрету и Боссюэ и с точностью воспроизводят создан­ную Боденом концепцию рановесия между королевскими прерогативами и правами подданных.

ДВЕ СФЕРЫ КОРОЛЕВСКОЙ ВЛАСТИ

И во Франции, и в Англии теоретики подчеркивали сосуществование, с одной стороны, власти абсолютной, и власти разделенной, или смешан­ной — с другой. Около 1470 года Фортескью характеризовал управление Англией как «гедтеп роИИсит е! ге§а1е» — известный термин, который был неверно истолкован. Фортескью имел в виду не совместное управление. Ро1Шсит означало смешанное, а геда1е — королевское правление. Фортес­кью вовсе не хотел сказать, что король обладал одной властью, которую он делил с парламентом. Монарх обладал двумя видами власти: той, которую он делил с парламентом, и той, которая принадлежала только ему. Кех т рагПатегПо принимал налоги и законы. Кех 5о1из пользовался королевски­ми прерогативами. Это различие историки обычно игнорируют. Столетие спустя это равновесие властей восхвалял Джеймс Морис. Он противопо­ставлял «верховный суверенитет одного, абсолютного государя, великого в своей славе» и «подданных этого королевства ... которые благодаря тем ограничениям, которые накладывают законы и правосудие, наслаждаются жизнью, обладают землями, благами и свободами».

Историки зачастую скрывали этот дуализм. Один из знатоков идеоло­гии свободы в Англии считает, что свобода — это явление, несовместимое с абсолютной властью, которую он, в свою очередь, приравнивает к деспо­тии.¹ И все же абсолютная прерогатива и права подданных обычно не вос­принимались как взаимоисключающие явления. Выступая в парламенте 1610 года, Томас Хэдли красочно описывал их взаимозависимость. Отме­чая, что закон гарантирует королю его прерогативы, а подданным — их зем­ли и имущество, он превозносил достоинства и прав и прерогативы: «Это королевство пользуется плодами и выгодами и абсолютной монархии, и свободного государства... Поэтому никто не склонен думать, что свобода и верховная власть несовместимы и сколько прибыло одной, столько убыло другой; скорее, они походят на близнецов, они согласны и едины, одна едва ли способна долго просуществовать без другой». Далее он поясняет причи­ну этого. Подданные, спокойные за свою свободу и собственность, могут поддерживать могущественного короля, который, в свою очередь, «может постоять за себя без помощи соседних правителей или стран и, таким обра­зом, быть абсолютным монархом ... способным защитить себя и своих под­данных от сильнейших государей мира».² Это же мнение повторил Свифт, характеризуя партию тори: «Они верят, что прерогативу суверена следует считать по меньшей мере священной и неприкосновенной, равно как и пра­ва его народа, хотя бы потому, что без должного разделения власти он не су­меет их защитить».³

Похожие эмоции выражали и французы той эпохи. Через сорок лет по­сле Бодена Луазо пишет по этому поводу: «Суверенитет — это форма, даю­щая жизнь государству,... она состоит в абсолютной власти». И поспешно добавляет, что три типа законов ограничивают власть суверена. Это зако­ны божественные, законы природы, а также основные законы государства, регулирующие порядок престолонаследия, управление королевским доме­ном, а также гарантирующие жизнь, свободу и собственность людей. В се­редине того же столетия некий доктор Бернье радовался, что Бог не сделал французских монархов собственниками земель их подданных. Если бы они стремились к власти более абсолютной, чем то позволяют законы Бога и природы, они бы в скором времени оказались «королями пустыни и одино­чества или же королями нищих и дикарей». Сходство очевидно. Для коро­ны было бы недальновидно ущемлять право подданных на их собствен­ность. Если учитывать более широкую перспективу, то, образно говоря, ко­ролевская власть убила бы курицу, несущую золотые яйца. Описанная точка зрения оставалась общепринятой и сто лет спустя, когда Моро утверждал: правление не может быть легитимным, если оно не охраняет свободу и соб­ственность. «Собственность находилась под угрозой, когда наши короли переставали быть могущественными и абсолютными монархами;... те, кто при феодальном режиме притеснял народ, были тиранами, распределявши­ми между собой осколки королевской власти;... короне пришлось вернуть свои права, дабы рабство исчезло».¹

Самой важной проблемой было налогообложение. Абсолютная власть английского короля не предполагала права присваивать собственность под­данных. Для этого ему требовалось их согласие, точно так же как и королю французскому. Теоретически постоянная талья возрастала по решению Ге­неральных штатов 1439 года. Вплоть до революции 1789 года ни один но­вый налог не мог вводиться без согласия парламентов и штатов в тех про­винциях, где они сохранились.² Историки машинально упоминают о праве французских монархов повышать налоги без процедуры вотирования,³ но при более тщательном анализе тексты авторов, традиционно считающихся авторитетными, не подтверждают этой точки зрения. Боден вовсе не оправ­дывал невотированные налоги, он их осуждал. Он был твердо уверен, что право собственности неподвластно воле государя. Поэтому обычно исто­рики объявляют, что здесь Боден допускает противоречие. Отнюдь нет. Эта мысль лежит в основе того различия, которое он проводил между монархи­ей и деспотией. Подданные, которых можно лишить собственности, — не подданные, а рабы. Государи, способные пойти на это, — не монархи, а воры.

В XVII веке отдельные авторы исказили мысль Бодена, предположив, что вмешательство в имущественные права подданных возможно, однако ни один из них не был официальным выразителем позиции короля. А Бос- сюэ им был. Будучи наставником внука Людовика XIV и постоянным про­поведником в королевской капелле, он стал оракулом «абсолютизма». В том, как он защищал права отдельного человека, не было двусмысленностей или противоречий с основными законами страны, которые не допускали вольностей относительно аксиом королевской власти. Королевский домен не подлежал отчуждению, а порядок престолонаследия — изменению. Бо­жественному и естественному праву (общим соответственно для христиан и для всего человечества) следует повиноваться. Личность и собственность каждого человека следует уважать.¹ Всякое наложенное на них ограниче­ние было проявлением произвольного деспотизма, который Боссюэ ярост­но обличал.

Он выделял четыре характеристики деспотии, этой зловещей трансфор­мировавшейся монархии. «Во-первых, подданные рождаются рабами, на­стоящими сервами, и среди них нет свободных людей. Во-вторых, никто не владеет собственностью: все принадлежит государю. В-третьих, правитель имеет право распоряжаться по своей воле жизнями и имуществом своих подданных, как принято поступать с рабами. Наконец, нет иного закона, кроме его воли». Здесь так называемый протагонист «абсолютизма» стран­ным образом обнаруживает близость к идеям Локка. Поборник «ограни­ченной» монархии метал громы и молнии в правителя, наделенного «абсо­лютной, самовластной и неограниченной властью над жизнями, свободой и собственностью своих подданных, такой, что он может забирать или изы­мать их владения, продавать, кастрировать или использовать их самих так, как пожелает: они все его рабы, а он — господин и собственник любой ве­щи; его ничем не связанная воля служит им законом». Разница заключает­ся в том, что Локк создал семантическую традицию, в которой произвол и абсолютная власть отождествляются в понятии тирании: Боссюэ остается верен старой европейской традиции их строгого разграничения. Самовласт­ное правление было благоприятным периодом для уничтожения прав насе­ления. Абсолютная власть, которая вовсе им не угрожала, была призвана защищать их. Если даже из уст его главного проповедника мы не слышим вдохновенного воззвания к «абсолютизму» в обычном понимании, то вряд ли стоит обращаться к кому-либо еще.²

Таким образом, права подданных, индивидуальные и корпоративные, признавались так называемой «абсолютной» французской монархией. Вер­но и то, что теория так называемой «ограниченной» монархии в Англии ак­центировала абсолютную власть короны. При Тюдорах и Стюартах коро­левские прерогативы, как правило, назывались «абсолютными» потому, что они не контролировались и не ограничивались никакой другой вла­стью. В 1565 году сэр Томас Смит перечислил те области, в которых монарх «осуществлял абсолютную власть». В их число вошли право объявлять вой­ну и заключать мир, назначать советников и должностных лиц, чеканить монету и объявлять о помиловании. По словам спикера палаты общин (1571), королева имела абсолютную власть в религиозных делах: это заяв­ление всего лишь подтверждало осуществленную Реформационным парла­ментом передачу супрематии над церковью королю, а не парламенту. Этот перечень повторил судья Флеминг в ходе дела Бэйта. Он не был единствен­ным, поскольку, например, Кок мог превозносить общее право и при этом говорить о королевской «бесспорной прерогативе, такой, как объявление войны и мира». В дискуссии об импозициях 1610 года Уайтлок утверждал: «Король обладает двоякой властью: одной — в парламенте, поскольку он присутствует там с согласия всего государства; другой — вне парламента, поскольку он один и единственный, руководствуется исключительно сво­им желанием». Первая подразумевает право издавать законы, в то время как вторая означает наличие королевских прерогатив в делах чеканки мо­неты и объявления войны: это наглядно демонстрирует, что Уайтлок гово­рит о той же «абсолютной» власти, что и Смит и Флеминг, только не упо­требляет этого слова. В 1641 году Страффорд на своем процессе характери­зовал королевские прерогативы в тех же выражениях, что и Пим, его обви­нитель. Они спорили только о том, совершались ли злоупотребления этими прерогативами.

Так достигли ли подданные монархов из династий Тюдоров и Стюартов согласия по вопросу о границах королевской власти? Согласно недавно опубликованному авторитетному исследованию Соммервилла — нет. Он полагает, что спор касался того предела, до которого вмешательство коро­ны в права подданных было законным. Он обнаруживает группу «абсолю­тистов», преимущественно среди клириков. Они были согласны с утверж­дением, что права и свободы гарантировались законом, король творил право и, следовательно, находился над законом. В чрезвычайных ситуациях мо­нарх мог им пренебречь и ограничить права подданных. По сути, это было повторением классической вигской оценки причин Великого мятежа. Карл I и Яков II были слишком увлечены «абсолютистскими» идеями преимущест­венно французского происхождения. Они поплатились за попытку навязать умам политически развитых англичан и шотландцев идеологию, предна­значенную для простодушных жителей континента.¹ При этом настоящая проблема осталась вне поля зрения Соммервилла. Апологеты так называ­емых «абсолютных» монархов, правивших на континенте, отрекались от «абсолютистских» идей, циркулировавших в стюартовской Англии.

Историки знают Боссюэ скорее понаслышке, а не на основе личного опыта. После внимательного прочтения его сочинений приходит глубокое разочарование в той концепции «абсолютизма», которую ищет Соммер- вилл. Английские «абсолютисты» предоставляли права и свободы поддан­ных в распоряжение монарха и допускали их сокращение. Боссюэ ставит права и свободы выше воли государя и запрещает их умаление. Как было показано выше, в этом и заключается разница между абсолютной монархи­ей и деспотией. В других местах Боссюэ стремится продемонстрировать, что монарх не является ничьим подданным; следовательно, никто не может оспаривать его решения. «Государь ни перед кем не отчитывается за свои приказы... Когда государь вынес решение, никакое другое не действует... Никакая иная власть не может угрожать власти государя». Значение, в ко­тором его власть абсолютна, тщательно оговаривается. Она «абсолютна от­носительно свободы его действий: не существует силы, способной прину­дить суверена, который в этом смысле независим от всякой человеческой власти». К несчастью для заданной современными историками теории «аб­солютизма», Боссюэ также определяет и значение, в котором власть не аб­солютна. «Однако из этого не следует, будто такое правление самовластно, поскольку, не считая того, что все подчинено воле Божией, существуют законы государств, и все, что противоречит им, недействительно с точки зрения права». «Абсолютисты» в изображении Соммервилла ставят монар­ха выше закона. Монарх Боссюэ, несомненно, действию закона подчинен.

Концепция монархии, абсолютной в ограниченных рамках, продолжала оставаться неизменной и в XVIII столетии. Подборка цитат пояснит ее суть.

«В применении законных прерогатив монарх является и должен являть­ся абсолютным; абсолютным потому, что не существует законной силы, ос­танавливающей его или препятствующей ему».

«Выше его никто не стоит, он ни от кого не зависит, с ним никто не мо­жет сравниться».

«Следовательно, в персоне короля, как в центре, фокусируется блеск всех его подданных, и возникшие в результате этого союза надежность, величие и могущество заставляют иноземных властителей бояться и ува­жать его; кто станет колебаться, перед тем как вступить в соглашение, ко­торое впоследствии будет рассмотрено и ратифицировано народным со­бранием?»

Дело в том, что здесь мы цитируем отнюдь не теоретика французского «абсолютизма». Это пишет Блэкстоун, главный авторитет по английской конституции XVIII века.¹

Когда шок проходит, то становится ясно: Боссюэ и Блэкстоун говорят об одном и том же, о той власти короля в политических вопросах, для кото­рой не существует законных препятствий. Блэкстоун описывает ее, поль­зуясь теми же понятиями, что и сэр Томас Смит. С XVI по XVIII столетие такое представление о королевской власти было в равной степени харак­терно для теоретиков и английской и французской монархии. Современное руководство к изучению королевской власти в эпоху апсьеп гёдте в точно­сти воспроизводит слова Блэкстоуна: «Французские короли были абсолют­ными монархами: это означало, что ни отдельные люди, ни социальные группы или учреждения не могли препятствовать осуществлению их пол­номочий... Они не были подотчетны перед подданными за то, как они пра­вят».² По-видимому, автор полагает, что он определяет разницу между фран­цузской и английской монархией, тогда как на самом деле он выявляет их сходство.

АБСОЛЮТИСТСКОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО И ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ ПОЛНОМОЧИЯ?

Теория, гласившая, что закон является воплощением воли монарха, а не общей воли народа, считалась главной составляющей «абсолютизма».¹ Бо­ден определяет закон именно так; прочитанные без авторских уточнений, его мысли могут привести нас к «абсолютистским» выводам. То же самое можно сказать и о его последователях-экстремистах, в том числе и о Гоб- бсе. Для того чтобы наградить описанную Гоббсом страшную власть таким наименованием, которое запомнилось бы надолго, некоторые историки со­единяют ее с модернизированной версией теории божественного права королей. Едва ли это говорит о существовании «абсолютизма», поскольку восприятие закона как королевской воли восходит к средневековым коро­национным обрядам. Улман продемонстрировал, что в них можно обнару­жить множество утверждений о законодательном суверенитете короля.²В таком контексте «абсолютизм» существует по крайней мере с IX века. За­конодательная супрематия, следовательно, не может служить ключом к ре­шению проблемы.

Теоретически монархи всегда были источником права в том плане, что их власть давала законам существование и силу. Это верно в отношении как Англии, так и Франции. От Тюдоров до Ганноверской династии форму­ла статутов оставалась одинаковой: «Да будет так именем Его наисовер­шенного Королевского Величества, по совету и с одобрения духовных и светских лордов, и общин, собравшихся в парламенте». В XVIII столетии это было простым набором слов. Так же обстояло дело с многократно по­вторявшейся характеристикой законодательного суверенитета Бурбонов, «запз йёрепйапсе запз раг1а§е», то есть «независимого и неделимого». Игнорируя английскую формулу как забавный архаизм, французскую ис­торики считают точной характеристикой конституции этой страны.

Паркер показал, что историки «абсолютизма», возможно, ошибаются, придавая слишком большое значение законодательному суверенитету ко­роля. В юридической теории (и практике) он занимал гораздо более скром­ное положение, чем предполагалось ранее. Записи реформ и сочинения теоретиков, таких как Лебрет и Дома, характеризуют монарха как гаран­та правосудия, а не как законодателя. Власть концентрировалась в центре юридической системы вовсе не из-за рассуждений о всесилии законода­тельной воли короля. Это было обусловлено главным образом необходимо­стью третейского суда над притязаниями соревнующихся фракций. Сувере­нитет предполагает принуждение, однако такова была адекватная реакция на сложившиеся обстоятельства. Судебная машина, как и административ­ная система в целом, была вовлечена в систему патронажа и раздиралась усобицами соперничавших кланов. Мы допускаем анахронизм, предпола­гая, что решения диктовались надличностными правовыми установками. Однако в высших судах страны гораздо важнее было обладать личным влиянием. Борьба шла преимущественно за судебные и финансовые долж­ности, за право их занимать, а также за размеры должностных полномочий. В 1681 году двадцать четыре претендента оспаривали право унаследовать одну должность. Большую часть времени суды улаживали свои собствен­ные дела. Таким образом, изображать Людовика XIV отдающим приказы всем и каждому совершенно неуместно. Его правительство слишком много энергии тратило на разрешение своих внутренних проблем.¹

Историки преувеличивают и влияние римского права на проявления «абсолютизма» в законодательстве. Как уже было показано выше, знаме­нитые строки Ульпиана и в самом деле дали основание приписывать «абсо­лютным» (в традиционном смысле слова) монархам своеобразный девиз: «То, что решил государь, имеет силу закона». Историки редко дочитывают эту фразу до конца, где говорится: «Особым указом, касающимся его прав­ления, народ сообщил ему и возложил на него полноту управления и вла­сти». Юристы XVII века читали ее и понимали, что слова Ульпиана могут быть истолкованы и в духе концепции народного суверенитета. Кроме того, они знали, что римское наследие использовалось преимущественно в част­ном праве, регулировавшем отношения отдельных людей, а не в праве пуб­личном или конституционном. Сегодня кажется, что французские и немец­кие юристы и чиновники не просто не захотели использовать римское пра­во: они сознательно его опровергали. Некоторые исследователи признавали влияние римского права на формирование понятия «гаьзоп й'Иа1», то есть права монарха преступать закон и ограничивать свободы в чрезвычайных ситуациях. Несомненно, подобные меры применялись еще в Средние века, объявлялись правительством временными и неизменно такими и оказыва­лись. Временные изменения не влекли за собой существенных перемен. Введение невотированного налога, например капитации 1690-х годов, было предметом отчаянной борьбы между королем и судьями парламента, свя­зывалось с конкретным чрезвычайным положением и отменялось тотчас же после устранения трудностей. «Ршзоп й'ё1аЬ> был временным экстра­ординарным средством, а вовсе не троянским конем, в котором крылась но­вая «абсолютистская» система.²

Традиционная точка зрения вигов, которую не так давно повторил Сом- мервилл, состоит в том, что прекращение использования в Англии ритори­ки «государственной необходимости» преподносится как доказательство поражения «абсолютных монархов» — Стюартов. Напротив, если «абсо­лютизмом» называть наступление Карла I на свободы подданных, то мы уви­дим, что впоследствии подобные явления нередко повторялись. До 1965 го­да компенсация, выплачиваемая за имущество, захваченное во время вой­ны, являлась частью военных прерогатив короля.¹ В 1982 году британское правительство реквизировало суда для войны за Фолклендские острова на основании чрезвычайной прерогативы короны, хотя от выплаты компенса­ций отказываться не стало. Несмотря на то что сегодня королевская преро­гатива делегирована лидеру партии большинства в парламенте, это не ме­няет сути дела. В отношении чрезвычайных полномочий по сей день многие детали остаются неясными. Как и большинство королевских полномочий, отправляемых согласно неписаной конституции, они определялись и про­должают определяться постепенно, путем проверки в судах. Если они до сих пор применяются, то, значит, существует и проблема проведения гра­ницы между королевской властью и правами подданных: это можно сказать о царствовании как Людовика XIV, так и Елизаветы II. Иллюстрацией мо­жет служить принцип остаточных органов, перенесенный из эволюции био­логической на эволюцию конституционную. И если прерогатива, это ору­жие короны, используется и сегодня, то едва ли можно обойти вниманием ту роль, которую она играла в Англии раннего Нового времени.²

Обычно историки отождествляют происходивший в позднее Средневе­ковье и раннее Новое время процесс монополизации короной законода­тельной власти, ранее разделенной между феодальными властителями, с «абсолютизмом». Верно как раз обратное. Укрепляя свою власть, монархи все больше нуждались в парламентском одобрении наиболее важных зако­нов.³ Здесь нет парадокса. Чем больше ответственности государи брали на себя, тем больше они нуждались в поддержке влиятельных подданных — в их способности направить государство в русло избранной королем поли­тики, а также в их кошельках, чтобы государство могло платить по счетам. Ошибочно полагать, что сильная монархия означает ослабление предста­вительных органов. Самым могущественным монархам требовались мощ­ные парламенты и сословные представительства. Людовик XIV никогда не претендовал на право издавать законы по собственному желанию, без кон­сультаций с каким-либо иным органом власти. Его прерогатива состояла в праве инициировать законотворчество, однако королевские юристы пони­мали: «Законы не имеют силы, не став публичными», то есть без вотирова­ния парламентами. Критически анализируя королевские законы и подтвер­ждая их соответствие действующему праву, юристы ограничивали монар­хию и регулировали ее действия.¹ Не одобренные парламентом законы не принимались во внимание и умирали вместе с государем. Сомнительную ценность законов, которые французские короли издавали без вотирования парламентами, можно сравнить с двойственным статусом английских ко­ролевских прокламаций, которые также выпускались без согласия парла­мента, в случае, если содержание этих документов сильно расходилось с существующим законодательством или касалось жизни и собственности подданных. В царствование Людовика XIV существовало два раздела пра­ва: публичное, регулировавшее отношения человека с государством, и част­ное, регулировавшее личные и имущественные права. Юристы, например Дома, еще более определенно, чем раньше, писали об их независимости друг от друга. Второй из упомянутых разделов права находился вне закон­ного действия королевской власти.²

Историки не сочли нужным выяснить, что же именно включал в себя процесс «законотворчества». Ответ будет неожиданным. Изамбер в своем сочинении «кесиеИ цёпёга1 йез апс1еппез Шз [гапдаьзез» («Общий обзор древних законов Франции») показывает, что парламенты рассматривали эдикты, ордонансы и декларации об объявлении войны, пожаловании при­вилегий и учреждении компаний. Английские монархи, начиная с Генри­ха VII и до Георга III сочли бы, что все это принадлежало к области королев­ской прерогативы, не относилось к деятельности парламента и вовсе не яв­лялось «законотворчеством». Материалы, относящиеся к царствованию Бурбонов, не слишком интересны. По большей части они провинциальны, им не хватает глубины и значимости законодательства, которое творил анг­лийский король-в-парламенте. Они не могут стать эквивалентом англий­ского статутного права. Парламенты внесли незначительный вклад в пра­вовую историю Франции, если не считать 1660-х и 1730-х годов: но эти пики активности связаны исключительно с процессом кодификации. Француз­ские короли не обязательно представляли на рассмотрение ассамблей мно­го законов, но они стремились получить одобрение парламента и постоянно напоминали, что в политических делах оппозиции быть не должно. Однако большую часть законотворчества Бурбонов английские государи действи­тельно сочли бы политическими вопросами. Во Франции законодательст­вом занимались те органы, которые в Англии и близко бы не могли быть до­пущены к подобным делам.

С юридической точки зрения Англия была смешанной монархией. На протяжении столетий эта официальная теория была полностью совмести­мой с концепцией абсолютной власти короны.³ В XV веке Фортескью заост­рил внимание на смешанном характере управления в Англии, но одновре­менно допускал существование абсолютной власти короля. Хукер защищал сильную абсолютную власть короны, при которой законы принимаются по­сле консультаций с парламентом. Смит добавляет некоторые новые компо­ненты, но все же описанные им «аристократия» и «демократия» вполне со­вместимы с абсолютной королевской властью. Славная революция 1688 го­да не принесла перемен, хотя историки часто повторяют, что суверенитет с этого времени считался принадлежавшим королю-в-парламенте. Это могло быть верным только в отношении законодательного суверенитета, который и так принадлежал ему на протяжении столетий, особенно после разрыва с Римом, когда парламентские статуты определили церковное уложение. Но даже по этому поводу у некоторых — особенно у якобитов и тори — возни­кали сомнения, поскольку из-за слишком многочисленных определений за­конодательный суверенитет короля превращался в юридическую фикцию. Следующая деталь, которую следует добавить к восстанавливаемой нами достоверной картине политической жизни XVIII столетия, — это идея бо­жественного права королей. Утверждения о том, что она потерпела крах после 1688 года, были убедительно опровергнуты Кларком. За пределами академического круга спекуляции Локка, носившие секулярную окраску и содержавшие мысли о контрактном характере отношений между госуда­рем и обществом, почти не были известны. До 1780-1790-х годов политиче­ская борьба и использовавшиеся в ней парадигмы и метафоры обязательно касалась темы богоданных прав и обязанностей. Под влиянием идеи боже­ственного права находились многие, кто все еще считал монарха священ­ным законодателем, а парламент — одобряющим наблюдателем. Подобные настроения были признаком эпохи, когда священник-учитель и священ­ник-магистрат тесно связывали проявления религиозности и существую­щий политический строй.¹

В Англии смешанная форма законодательного суверенитета была выра­жена более четко, чем во Франции; более явственной была и монополия ко­роля на суверенитет политический. Акт о престолонаследии 1689 .года со­хранил королевские прерогативы неприкосновенными, ограничив их лишь созданием более сложных принципов распределения власти. Иначе говоря, прежние полномочия сохранялись для того, чтобы ограничить проявления парламентского суверенитета.² Король продолжал назначать министров, объявлять войну и заключать мир, даровать прощение, издавать хартии, инкорпорировать компании, чеканить монету и осуществлять все те функ­ции, которые впоследствии перечислит Блэкстоун. Акты законотворчест­ва — в той форме, как это понимали англичане, — происходили редко. Не­которые государственные деятели георгианской эпохи верили, что однажды неизданных законов уже не останется. Во Франции процесс «законотвор­чества» занимал больше времени, поскольку охватывал значительную часть государственной политики. Парламенты постоянно анализировали законо­дательные акты; исключение составляла лишь внешняя политика, но па­рижский парламент все равно был обязан регистрировать мирные догово­ры и декларации об объявлении войны. Удивительно, что термин «абсолю­тизм» используется для описания прерогатив французских королей, хотя в Англии монарх пользовался гораздо большими полномочиями.

АБСОЛЮТИЗМ ПРОТИВ

конституционных ТЕОРИЙ?

Как правило, политическую борьбу в Англии и Франции раннего Нового времени описывают как противоборство двух непримиримых идеологий. Одной из них была идеология абсолютизма, согласно которой власть нис­ходила свыше и являлась монополией монарха. Король Божьей милостью был подотчетен исключительно Богу, но не человеческим законам или ор­ганам управления. Народ состоял из его подданных, о которых государь за­ботился, но совета не спрашивал; они были неспособны противиться его власти. Второй идеологией был конституционализм, предполагавший, что власть восходила снизу и разделялась. Король вел переговоры с учреж­дениями, обладавшими собственными полномочиями. Народ составляли граждане, принимавшие участие в управлении и легитимизировавшие его через процедуру одобрения. Политические обязательства носили контракт­ный характер: если интересы управлявшего и управляемых разнились, до­говор расторгался. В наиболее упрощенном и расхожем варианте эти два направления отождествляются с официальными идеологиями Франции и Англии соответственно, хотя вопрос о том, можно ли считать Англию «кон­ституционной» монархией, как до, так и после 1688 года, до сих пор не ре­шен. Этот вариант излагается в школьных учебниках, но с ним можно столк­нуться и в более серьезных исторических сочинениях, особенно в произве­дениях вигов, гордившихся древностью традиций английской свободы. Но разумнее было бы назвать их идеологиями, конкурировавшими внутри ка­ждой страны: во Франции их представляли роялисты и гугеноты, роялисты и судьи парламентов, приверженцы Игёзе гоуа1е и Игёзе поЫИШге\ в Анг­лии — роялисты и сторонники парламента, тори и виги. Достоинство тако­го подхода заключается хотя бы в том, что народам соперничавших стран не приписывают единства мнений.

Нетрудно понять, что в XVIII веке во Франции существовали две офици­альные идеологии, созданные короной и парламентами. По мнению некото­рых исследователей, парламент никогда не принимал «абсолютистскую» идеологию двора и на протяжении последних трех десятилетий существо­вания апсьеп гёдте всячески способствовал ее крушению.¹ Ему была бли­же Огёзе поЫШа1ге ограг1атеп1а1ге памфлетистов, по мнению которых су­веренитет следовало разделить между знатью и королем. В этом вопросе многое зависит от установки, которую заранее имеет историк. Велико ис­кушение сказать, что сам апсьеп гё@1те, равно как и его идеология и поли­тика, был обречен на самоуничтожение. И все же кажется невероятным, что высший апелляционный суд короны имел собственный взгляд на кон­ституцию. Теперь мы знаем, что ход дел в парламенте определяли соперни­чавшие фракции, а королевские министры и чиновники были в основном оттуда вытеснены. Временами парламент наступал на королевские преро­гативы, но это было связано с кризисами военного времени, некомпетент­ностью правительства или малолетством короля. То, что парламент нико­гда не принимал идеологию «абсолютизма», верно, ибо такой идеологии не существовало. Однако Шеннан и Роджистер утверждают, что парламент боролся до конца, защищая абсолютную монархию и обличая деспотизм.

Стычки парламента с короной провоцировались тем, что судьи считали проявлением самовластия, пренебрежения свободами, законами или пред­ставлявшими их институтами. Парламент стремился привести конститу­цию в действие, а не уничтожить ее.

Существование так называемых различных взглядов на французскую конституцию объясняется тем, что в пылу противостояния обе стороны не­редко делали резкие заявления.² Историки же принимают их за четкие кон­ституционные максимы. Здесь уместно процитировать речь Людовика XV, которую он произнес в парламенте в 1766 году, когда отнял у судей право налагать вето на королевское законодательство: «Только в моей персоне за­ключена суверенная власть ... Только благодаря мне одному существуют и отправляют полномочия мои суды... полнота власти, которую они осуще­ствляют моим именем, всегда остается со мной; только мне принадлежит законодательная власть, независимая и неразделимая». Хотя эти слова не были написаны королем лично, в них он позволил чрезмерно упростить пред­ставление о своей власти. Использование в данной речи резких и однознач­ных формулировок должно было оградить королевскую власть от возмож­ных проявлений оппозиции. После пространных вводных фраз эти формулы подчеркивали главное.³ Им предшествовал тщательный анализ тонкостей французской конституции — если, конечно, столь аморфное образование вообще можно строго анализировать. Заключительные слова вновь указы­вали на монополию короля в законодательной власти. Это был чисто рито­рический прием: несмотря на то что только король мог вносить законы на рассмотрение, без регистрации они не вступали в силу. Но поскольку ко­ролевские эдикты касались преимущественно государственных вопросов, понятно, что парламент столь же упорно отстаивал свое право вето, как король — свою монополию на власть. Однако до конца никто из них не был прав.

И все же ограничения королевской власти, которые создавал парла­мент, были сильно преувеличены. Монтескье в своем сочинении «О духе законов» (1748) прекрасно охарактеризовал эту позицию. Хотя его часто изображали главным поборником Игё$е поЫШаьге, он никогда не отрицал, что источником любой власти являлась корона. Кроме того, он настаивал, что мощные «промежуточные корпорации» — то есть знать и парламен­ты — были необходимы, чтобы оградить свободы от проявлений. Им отво­дилась роль защитников людей от королевской власти, сходная с ролью па­латы лордов в сочинениях Блэкстоуна. Члены парламентов принимали его точку зрения, так как она не предполагала умаления королевской власти.

Обычно они признавали существование абсолютной власти и гневно отри­цали те нововведения, которые им приписывали. Экеверрия и ван Клей недавно отметили подрывное значение понятия «национальный суверени­тет», которое стало девизом тех, кто противостоял короне. Король считал себя единственным воплощением французской нации, что и провоцирова­ло взаимные обвинения. Но как уже было замечено, революционные наме­рения парламента ограничивались пропагандой. Историки слишком легко поддались иллюзии, которую и стремилось создать правительство и его пропагандисты и которую отрицали парламенты.¹ Идея национального су­веренитета еще не сформировалась: в конституции нация играла второсте­пенную роль, за исключением тех моментов, когда ее представлял монарх.²

Наиболее правильным будет сравнить так называемые противополож­ные точки зрения с двумя сторонами одной медали. Обе они были задейст­вованы в спорах о политической системе двух стран. Республиканские цен­ности античности — свобода и участие в политической жизни — были взя­ты на вооружение гуманистами эпохи Ренессанса. Покок предупреждает нас, что эти ценности сохранили свою значимость и в последующий период развития монархии. В век Руссо их не нужно было реанимировать. Они ни­когда не умирали. Наоборот, они прекрасно сочетались с ценностями мо­нархическими благодаря деятельности репрезентативных органов.³ Поэто­му сочинение Юма «О гражданской свободе» могло содержать апологию абсолютной монархии. «Теперь возможно говорить о цивилизованных мо­нархиях то, что ранее говорилось об одних только республиках, а именно что в них правление определяют законы, а не люди... Собственность там не­прикосновенна».

Поэтому в раннее Новое время и возникает увлечение идеей гармонии и баланса внутри «политического организма», или государства, которое, в свою очередь, становилось отражением гармонии макрокосма небесных тел и микрокосма духа порядочного человека. Поддержание конституционной гармонии было долгом монарха. Представление о гармонии является важ­ным ключом к пониманию отношения людей раннего Нового времени к вла­сти. Здесь могут оказаться полезными модные сегодня иконографические исследования. Модель порядка легче передать визуально, а не вербально. В эпоху Ренессанса и барокко монархи воздействовали на умы своих под­данных с помощью шествий, процессий и праздников не меньше, чем с по­мощью речей и прокламаций. Гармоничные пропорции королевских двор­цов и портретов и возвещали об олимпийском самообладании короля, и де­монстрировали его могущество.¹ Даже его поведение было частью спектак­ля: никто не видел, чтобы за семьдесят три года своего правления Людо­вик XIV хоть раз вышел из себя. Контроль над страстями — главная идея созданного ван Лоо изображения Людовика XV при полных регалиях, спо­койного, холодного и отстраненного, хотя это зрелище могло вызвать недо­верие у тех, кто знал о пристрастии короля к нимфеткам. Такой портрет резко контрастирует с тем, что сорок лет спустя воспел Давид: с романти­ческим образом правителя-героя, Бонапарта, неистовствующего в Альпах на бешеном коне. Столь же красноречивыми были и появления короля.²Когда монарх посещал город, он присутствовал на ритуальном исполнении государством, обществом и властными учреждениями своих взаимных обя­зательств. Представители государства первыми выказывали свое верно­подданство, символически сдавая королю ключи от города. Затем следовал обмен подарками, подчеркивавший взаимность обязательств. Наконец, го­сударь гарантировал права и привилегии граждан — жителей города. Зри­тели видели таинства политической вселенной низведенными на доступ­ный уровень провинциального спектакля, что, впрочем, ничем не дискреди­тировало их смысл.

Существование в стране на первый взгляд противоположных идеологий в итоге порождало лишь трения внутри совокупности общепринятых идей, а не борьбу двух систем ценностей. В общей канве политической мысли на­блюдалась та же картина. Это заставляет провести некоторые интересные аналогии. Патриотическая оппозиция Людовику XV использовала лозунг «Жизнь, свобода, собственность», протестуя против роспуска парламен­тов в 1771 году. Примечательно, однако, что, выступая против абсолютного монарха, они пользовались аргументами Боссюэ, его защитника. Моризо, еще один писатель-патриот, обличал режим, вновь повторяя слова Боссюэ.³Люди были рабами, их жизнь и собственность находились в распоряжении правителя, и единственным законом была его воля. Мишенью «патриотов» был именно деспотизм, а не абсолютная монархия. Если учесть, что боль­шинство людей использовало одинаковую лексику, то менее странной по­кажется похвала французской монархии в устах критика эпохи первых Стю­артов. «Короли Англии, — писал Генри Шервил, — правят монархическим государством, а не сеньорией. В первом рождается свобода, во второй — рабство».¹ В этом отрывке содержится намек на характерное для Франции различие между суверенными государями, которые обладали публичной властью, но не могли вторгаться в сферу частного права, и сеньорами, чья власть распространялась и на частную жизнь зависимых людей. Самым из­вестным защитником такой позиции был Луазо, главный апологет абсолют­ной власти. Он также восхвалял суверенных монархов и осуждал сеньоров.

Элементы абсолютной и смешанной власти совмещались как во фран­цузской конституционной теории, так и в английской. Поэтому можно оп­ровергнуть широко распространенное убеждение в том, что абсолютная власть была несовместима с сильным сословным представительством. Ува­жать свободы подданных означало искать возможности для их защиты и производить изменения лишь с их согласия. Процедуру одобрения не сле­дует рассматривать исключительно как ограничение, накладываемое на королевскую власть: она имела гораздо большее значение. Если бы штаты не представляли элиту (а она, в свою очередь, своих клиентов), монархи оказались бы в замкнутом кругу своих прерогатив, вырваться из которого было невозможно. Правители справедливо считали бы свои права ненару­шимыми, но и не должны были бы наступать на права поданных. В против­ном случае они нарушали вселенскую гармонию и становились деспотами. Некоторые теоретики раннего Нового времени считали такие рассуждения ненужными, впрочем, как и большинство позднейших историков. Если лю­ди той эпохи говорили «абсолютный», значит, они хотели сказать именно «абсолютный». Упрощение было вызвано непониманием сущности абсо­лютной власти, а именно того, что в любой сфере ее отправлению предше­ствовали консультации.

Англия и Франция были не единственными странами, в которых сосу­ществовали элементы смешанной и абсолютной власти. Каждая из принад­лежавших Габсбургам провинций представляла собой 81апс1е51аа1, в кото­ром абсолютный правитель разделял власть с сословным представительст­вом. Мария-Терезия открыто возражала против того, что сословные пред­ставительства превышали свои полномочия, но отнюдь не против их власти вообще.² Фридрих II не только публично объявлял о своем подчинении дей­ствию законов, но и отмечал те широкие масштабы, в которых его поддан­ные-граждане принимали участие в управлении государством и разделяли суверенитет.¹ В 1790-х годах прусские школьники называли свою страну свободной.² Написанная в 1789 году конституция Швеции приобрела репу­тацию документа, незаконно восстановившего «абсолютизм». На самом де­ле в ней говорилось о праве короля объявлять войну, заключать соглаше­ния, даровать помилование и назначать министров, в то время как сослов­ному представительству предписывалось заниматься одобрением налогов. Это приближает шведскую конституцию к определению, которое Блэксто­ун дает конституции английской.

АБСОЛЮТИЗМ БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ?

Множество неясных моментов возникло в ходе дискуссии о теории бо­жественного права. Часто повторялось, что ее возникновение принесло с собой новую концепцию монархии. Однако эта идея появилась одновре­менно с самим институтом монархии. Начиная с VIII века король считался наместником Бога на земле, а средневековые коронационные обряды под­черкивали, что он правил Божьей милостью. Французские государи вели свою родословную от меровингских королей-священников, которые сами были окружены ореолом божественности. В более ранний период монар­хии были порождением таинственного мира магии, а монарх представлялся чудесным талисманом. Необходимость повиновения и непротивления ос­тавалась вечно актуальной темой. Сопротивление можно было оказывать лишь тому монарху, который не угоден Богу, поэтому преступнику следо­вало кротко принимать наказание. Так сформировалось дополнительное требование пассивного повиновения. В 1547 году английскую конгрегацию проинформировали о том, как опасно оказывать сопротивление наместни­ку Бога на земле, в то время как обязанность подчиняться, на которой на­стаивал Боссюэ, акцентировалась и в английских проповедях XVIII века, причем неважно было, какой партии сочувствовал писавший их священник.

Единственной новой составляющей, которая добавилась к концепции божественного права в раннее Новое время была, возможно, передача этого права по наследству. Обе главные монархии Средних веков — папский пре­стол и Священная Римская империя — были выборными.³ Однако слишком часто подданные пытались заменить одного государя на другого, руковод­ствуясь конфессиональными мотивами, и закрепление порядка престоло­наследия придавало идее божественного права большую определенность. Отныне считалось, что титул правителя переходил ко всему роду, а не к конкретному человеку, носившему корону. Главной целью этого процесса было сокращение числа претендентов на престолы, а не изменение обяза­тельств подданных по отношению к коронованным особам. Так как англи­чане относились к данной проблеме более консервативно, то смену дина­стии в 1688 году они восприняли достаточно спокойно. Божественное право сочеталось с различными политическими режимами, а в Соединенных Про­винциях оно использовалось для защиты прав провинциальных штатов.

Слишком много было сказано о расхождении между «абсолютизмом», божественным правом и долгом непротивления, с одной стороны, и ограни­ченной монархией, теорией договора и правом на сопротивление — с дру­гой. Теперь мы знаем, что идея божественного права пережила Славную ре­волюцию 1688 года. Хотя Англия при Ганноверской династии, бесспорно, была ограниченной монархией, ни виги, ни тори не считали, что эта монар­хия основана на соглашении, или что подданные имеют законное право на сопротивление.¹ К тому времени в Англии существовал так называемый «абсолютистский» режим, разумно использовавший теорию божественно­го права. В 1760-х годах Просвещение дискредитировало эту концепцию, и в 1766 году в своей речи о монархии, которая впоследствии стала клас­сической, Людовик XV едва упоминает о ней. В Пруссии не было времени для составления подобных теорий. Фридрих II считал себя ремесленником, выполнявшим данное им обязательство улучшить жизнь людей, а вовсе не королем-священником, которому требовалось их поклонение. Государи из богов превратились в управляющих. Королевское облачение стало строгим, некоторые облачились в военные мундиры, религиозные коронационные церемонии начали считать пустой тратой рабочего времени. Фридрих II го­ворил, что корона — это шляпа, которая не защищает от дождя.

Теория божественного права ставит вопрос о подотчетности. В любых формах эта доктрина подразумевала, что монарх неподотчетен своим под­данным. Так полагали и в Англии, и во Франции, как до революции 1688 го­да, так и после нее. Не считая радикальной группировки вигов — последо­вателей Локка, общественное мнение следовало Блэкстоуну в том, что ни­какой суд или другой орган не может контролировать или исправлять его решения: «...никакой судебный иск или дело не может вестись против ко­роля даже в гражданских делах, поскольку ни один суд не имеет над ним юрисдикции... Земное правосудие не может вести против него уголовное дело, а тем более приговаривать его к наказанию». Широко распространено мнение, что в XVIII веке министры были ответственны перед парламентом. Это происходило не совсем так, как обычно думают. Они не отвечали перед парламентом как политической ассамблеей. В правление Ганноверской ди­настии министры видели себя королевскими слугами и отвечали перед пар­ламентом только как перед судом, который мог их обвинить или объявить им импичмент.² Поэтому кроме права объявлять импичмент министрам, которое принадлежало ему с XIV века, парламент не обрел никаких новых средств, чтобы призывать короля к ответу. Если подданные так называ­емых «абсолютных» монархов теоретически не могли заставить их выпол­нять данные обязательства, то же можно сказать и о подданных «неабсо­лютных» монархов. Слово «абсолютный» лишь вводит нас в заблуждение.

выводы

Начиная с позднего Средневековья и вплоть до революции 1789 года в Европе господствовала «неабсолютистская» идеология, не подвергавша­яся изменениям. Это объясняется тем, что континуитет был одной из глав­ных ценностей. Ни одно правительство не помышляло о сознательном из­менении основ своей власти. Эпоха Просвещения дала теоретикам возмож­ность задуматься о новых идеях, но даже Монтескье осудил бы монарха, который изменял существующий порядок вместо того, чтобы его сохра­нять.¹ Понятие «абсолютизм» представляется современным в большей сте­пени, нежели «консультативная монархия» является анахронизмом. Поли­тическое устройство отражало божественный порядок, а главной функцией государства было сохранение 81аЫз цио. Обращение к истории и прецеден­там происходило автоматически. И хотя на практике могла возникнуть ил­люзия оригинальности, в теории новации были исключены. Ни один автор, рассуждая об абсолютной власти, даже не намекал на нововведения. Абсо­лютные монархи полагали, что не установили новую систему управления, а лишь восторжествовали над теми, кто пытался узурпировать их власть.²Перетекание власти от дворян-феодалов к Бурбонам и от пап к династии Тюдоров считалось восстановлением прав, исконно принадлежавших мо­нархам. Достижения политической мысли использовались в конкретных ситуациях. В 1789 году манифестом был аннулирован союз Австрийских Нидерландов с Иосифом II. Его преамбула была заимствована из докумен­та, денонсировавшего союз с Филиппом II в 1581 году.³

«Абсолютный» и «конституционный» — это термины XIX столетия, ко­торые не создавали ничего, кроме путаницы в случае, если применялись для описания политических теорий раннего Нового времени. Понятие «аб­солютизм» — продукт уникального периода реакции, наступившей после 1815 года. Словосочетание «конституционная монархия» обозначает сфор­мировавшееся в эту же эпоху представление о совершенно ином полити­ческом устройстве, предполагавшем ответственность министров перед со­бранием представителей, а не перед монархом. Но если мы говорим об абсо­лютной и ограниченной власти, то они мирно сосуществовали в рамках одной конституционной системы. Некоторые исследователи смогли при­близиться к пониманию этой истины, но им помешала излишняя востор­женность: они пишут о королевской власти, абсолютной и ограниченной одновременно — это оригинальная мысль, но представляет ценность толь­ко для метафизики.¹ Королевская власть была абсолютной и ограниченной в силу того, что эти понятия относились к различным областям деятельно­сти государя: это вполне соответствовало требованиям логики. Его народ состоял из «подданных», если король использовал свои прерогативы: он по­велевал — они подчинялись. Но так как они были членами сословных пред­ставительств и корпораций, они являлись «гражданами», оберегавшими свои права и принимавшими участие в государственных делах. Это опреде­ление стало популярным во Франции задолго до Руссо и революции. Абсо­лютная власть и права подданных находились в равновесии, но иногда меж­ду ними возникали трения. Если абсолютная власть выходила за пределы своей области и ущемляла права и свободы подданных, она превращалась в открытый деспотизм. Если верх одерживали институты, защищавшие пра­ва народа, начиналось противоправное республиканское правление.

Существовала только одна разновидность легитимного королевского правления — монархия; у нее было два антипода: деспотия и республика. Если верить Монтескье, то политический словарь простого человека был именно таков: от него он и послужил французскому философу отправной точкой при создании его великого произведения. Монархия вырождалась в деспотию, если монополизировала ту власть, которую следовало разде­лять, и превращалась в республику, если власть, подлежавшая монополи­зации, разделялась. Теперь мы можем ответить на вопрос, поставленный в начале главы. «Абсолютизм» — это инородный термин, который не вписы­вается в теоретические построения раннего Нового времени. С большой натяжкой его можно поместить где-то между монархией и деспотией. Этот термин создает историографическую путаницу, так как мешает увидеть то различие, которое необходимо для понимания политических теорий эпохи апаеп гёдте.

Таким образом, существование теории «абсолютизма» сомнительно по двум причинам. Во-первых, существовавшие во Франции представления о монархии не имеют с ней ничего общего. В них нет того, что считается ха­рактерным признаком теории «абсолютизма» — ни особого акцента на го­сударственной власти, ни пренебрежения к правам и привилегиям поддан­ных. Во-вторых, в основном концепция французской монархии не отлича­ется от английской теории государства, которая, согласно общему убежде­нию, «абсолютистской» никогда не была. В раннее Новое время определя­ющим было различие между ограниченной монархией и деспотией, которые олицетворяли собой два противоположных взгляда на права подданных. Между монархией ограниченной и абсолютной, которые были фактически двумя аспектами одного явления, разницы не усматривали. Идеология «аб­солютизма» была просто идеологией монархии: она заключалась в том, что в некоторых случаях управление окажется более эффективным, если будет сосредоточено в одних руках. Часто отмечалось, что практике «абсолютиз­ма» не хватало теории. Если быть более точным, теории не хватало того, что обычно считается практикой.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

КОРОЛЕВСКИЕ ПРЕРОГАТИВЫ И ИХ КОНТЕКСТ

Монархия абсолютна по определению, в этом, как уже было сказано, за­ключена ее сущность. Термин «монархия» означает «правление одного», а не коллективное управление. И все* же монархическая власть реализова­лась в различных стилях властвования. Король мог полагаться на минист­ров, дававших ему советы или исполнявших его решения. Он даже мог по­зволить им принимать решения за себя, если был ленив или не имел воз­можности контролировать все из-за сложности системы управления. Он мог передать свои полномочия и, как Генрих VIII, отойти от дел. Он мог по­пытаться следить за всеми государственными делами и погрязнуть в ворохе бумаг, как Филипп II. Количество лиц, осуществлявших управление, не иг­рало роли, поскольку их действия подкреплялись королевским авторите­том. На границе скромные провинциальные констебли производили аресты именем короля. Так как источником власти являлась корона, ей нельзя было оказывать сопротивление на законных основаниях. Армии присягали «Его величеству», а не представительным органам или абстрактному понятию «государство». Корона, таинственная и могущественная, была высшей ин­станцией власти. После 1650 года ни один монарх не позировал для портрета без ее торжественного сияния. В Англии, где подданные, как обычно полага­ют, менее всего подвергались давлению, пять тысяч постоялых дворов с на­званием «Корона» свидетельствуют о прочной популярности этого символа.

ПЕРСОНАЛЬНАЯ МОНАРХИЯ

Роль личности в истории волнует ученых уже много столетий. Влияет ли отдельный человек на ход событий, или он всего лишь инструмент для

действия сил более важных, чем он сам, производственных, демографиче­ских и идеологических? Институт монархии предлагает ответ на этот во­прос. Поскольку монархия концентрирует власть в одном человеке, не­предсказуемые события, такие как рождение ребенка или наследование престола, определяют судьбу государства. Законы о престолонаследии при­давали матримониальной и репродуктивной деятельности королей эпохаль­ное значение. В конце XVII века внутренняя и внешняя политика европей­ских стран определялась тем, что у английского и испанского монархов не было подходящих наследников. Подавляющее большинство войн XVIII сто­летия, которые велись до 1792 года, возникало из-за споров о наследовании трона. Во время восстаний провинции нередко поддерживали боковые вет­ви королевской фамилии в борьбе против короны. В 1718 году Бретань об­ращается к Филиппу V Бурбону, королю Испании, с просьбой оказать по­мощь в воссстании против регента герцога Орлеанского. Сам монарх мог быть кем угодно — гением, как Фридрих И, или слабоумным ребенком. Действовал ли он самостоятельно или нет, был ли он энергичным или не­уверенным в себе, его личность неизбежно отражалась на характере и сти­ле управления.

Некоторая преемственность между царствованиями достигалась благо­даря тому, что министры оставались на своих постах. Но это было возмож­ным лишь при условии, что король будет к ним благосклонен. А так как но­вые государи имели собственные планы, или, по крайней мере, собственную команду, быстрое устранение предшественников стало обычной процеду­рой как в Англии с ее так называемой парламентской монархией, устано­вившейся после 1688 года, так и на континенте. В 1728 году одна лондон­ская газета опубликовала письмо с предостережением в адрес самонаде­янных политиков: «Поскольку их положение зависит от воли суверена, в порыве гнева он вмиг может лишить их славы и величия; по большому счету их власть прекращается со смертью государя, и редко даже самый умудрен­ный государственный деятель остается фаворитом двух государей».¹

Считается, что привязанность монархов Ганноверской династии к Уол- полу определялась его влиянием в палате общин. Тем не менее сам он не ду­мал пережить Георга I. Иногда новый монарх отрекался от деяний своего предшественника весьма решительно. Падение министров Генриха VII в 1509 году и министров Людовика XV в 1774-м с одной стороны показывает, что эти министры себя дискредитировали, а с другой — что новый государь мог таким образом легко добиться популярности. Здоровье правящего мо­нарха всегда вызывало пристальный интерес.

Значимость персоны монарха несомненна. Хотя бесконечные споры в придворных кругах и оказывали влияние на политику, избранная програм­ма нуждалась, как минимум, в одобрении короля. Даже когда монарх по­лагался на главных министров и фаворитов, его одобрение было необхо­димым. Личность некоторых государей раннего Нового времени действи­тельно была основной движущей силой в политической жизни их стран и оставила яркий след в истории. Петр I в России, Фридрих II в Пруссии и Иосиф II в Австрии действовали столь решительно, что не оставляли места политическим дискуссиям. Если короли с менее сильным характером рас­ширяли полномочия советников, настроение и темперамент правителя при­стально изучались его приближенными. Они скрупулезно отмечали и наи­более подходящее время для подания прошений, и любое новое пристра­стие короля.

Элемент случайности, который старались предугадать политические группировки, был связан не только с личностью монарха. Другим факто­ром были его отношения с родственниками. Ганноверская династия, мо­нархии Бурбонов и Романовых оказывались серьезно ослабленными из-за разногласий внутри своего клана. В исключительных случаях семейные раздоры могли поставить под угрозу стабильность режима. Узурпация пре­стола, совершенная Ричардом III, окончательно подорвала положение Йор- ков и открыла дорогу династии Тюдоров. Немногие короли могли доверять своим родным и близким. Политические разногласия внутри королевского семейства были манной небесной для недовольных, так как это придавало оппозиции законные основания. Сыновья представляли собой серьезную опасность, если уже в правление отца становились достаточно взрослыми. Наследование престола малолетним государем таило в себе еще худшую опасность. Юный возраст правителя означал, что в лучшем случае начнет­ся борьба за власть, а в худшем — массированное наступление на королев­ские прерогативы, оказавшиеся в неподготовленных руках. Отношения ме­жду знатью и короной обострялись во время периодов малолетства короля в 1550, 1610, 1640, 1710 и 1720-е годы. Самой серьезной угрозой были бра­тья и принцы крови. Некоторые, например брат Людовика XIII Гастон, по­стоянно устраивали заговоры с целью добиться трона. Сильным правите­лям, подобным Людовику XIV, удавалось превратить родичей в марионе­ток и добиться того, чтобы они исполняли свою роль подобающим образом. Они могли служить кандидатами на вакантные или выборные престолы. Жены и матери также находились под подозрением. Софья-Фредерика-Ав­густа Ангальт-Цербстская никогда не получила бы имя Екатерины Вели­кой, если бы не одобрила убийство своего мужа, российского императора Петра III.

ПРЕРОГАТИВЫ И ИХ ОБОСНОВАНИЕ

Влияние монарха определяли его прерогативы. Они использовались каж­дый раз, когда подвергались сомнению непопулярные меры. Когда чинов­ника спрашивали, по какому праву он действует, ответ гласил: «именем ко­роля». Королевские прерогативные полномочия были определены вплоть до мельчайших деталей, однако оставалось место и для двусмысленностей и уступок. Прерогативы не были статичны. Без мудрого и осторожного использования они теряли эффективность. Применение прерогатив было взрывоопасно, так как при этом больше людей страдало, чем выигрывало. Людовик XIV говорил, что после каждого произведенного им назначения он наживал девяносто девять врагов. И все же монархи, боявшиеся исполь­зовать свою власть, быстро ее теряли, как, впрочем, и те, кто злоупотреб­лял ею.

Прерогативы, в которых воплощалась королевская власть, в раннее Но­вое время имели два основания. Первым был тезис, заимствованный из сочи­нений Бодена, гласивший, что в государстве должна существовать только одна власть, суверенная, или верховная, а не разделение полномочий меж­ду монархом и феодальными сеньорами, характерное для Средних веков. Вторым основанием была вера в то, что Бог сделал короля своим наместни­ком на земле, и эта должность наследуется в правящем семействе. Так как Боден не определил, кто именно должен обладать суверенитетом, то в сово­купности оба основания породили теорию божественного права королей. Запрещено выступать даже против дурного короля (долг непротивления). Можно сопротивляться дурным приказам, однако подданным следует сми­риться с их последствиями (долг пассивного повиновения). Короли несут ответственность перед Богом, который в свое благословенное время разбе­рется с дурными правителями, а пока подданным следует покоряться им. Эта идеология вытеснила средневековые представления о феодальном конт­ракте, согласно которому подданные могли разорвать свою клятву верности, если король не выполнял взятые на себя обязательства. Однако в XVIII сто­летии идея контракта приняла иную форму. Монарх правил в соответствии с «общественным договором», по которому он был обязан улучшать благо­состояние людей, а те — повиноваться ему. Вариант, при котором стороны отказались бы недовольны выполнением условий, не оговаривался.

Но существование прерогатив не означало, что король мог поступать так, как ему вздумается. Монарх обладал властью, поскольку был источни­ком и хранителем права: следовательно, он должен был действовать закон­но или потерять свою власть. Право в основном формировалось не из изда­ваемых им самим законов. «Основной закон», который он обещал сохра­нять в своей коронационной клятве, подчинял короля законам божествен­ным и естественным (впрочем, достаточно туманным), а также обычному праву страны, в котором воплощались права его народа.¹

ГЛАВНЫЕ ПРЕРОГАТИВЫ

Теперь следует определить, какие именно права имели монархи раннего Нового времени. Поскольку монархиями в этот период являлись почти все государства, представляется возможным провести сравнительный анализ королевских прерогатив. То, что историки не уделяли достаточного вни­мания проблемам королевской власти, вызывает недоумение. В Англии вигская историография концентрировала внимание на тех элементах кон­ституции, которые способствовали формированию свобод, а не на тех, ко­торые укрепляли власть. На континенте историки существование власти монарха принимали как должное, но не изучали. Убежденность историков в агрессивности «абсолютизма» порождала невнимательное отношение к неотъемлемым полномочиям короля, к }иге тщезЫШ, которым он всегда обладал.

Современники их равнодушия не разделяли. Королевские прерогативы перечислялись в десятках трактатов с уничтожающей скрупулезностью, но этот материал еще не подвергался систематическому исследованию. Сегодня кажется, что в большинстве государств королевские права были сходны, если не идентичны. Вариации возникали вследствие отдельных удачных попыток аристократических советов и штатов присвоить королев­ские прерогативы. Как правило, монархи контролировали внешнюю поли­тику, назначали министров и должностных лиц, созывали сословное пред­ставительство, обладали законодательной инициативой, собирали феодаль­ные и регальные налоги, учреждали новые суды и административные орга­ны, регулировали торговлю, промышленность и чеканку монеты, даровали хартии, контролировали дороги, миловали осужденных и были источника­ми знатных достоинств и патроната.

Эти полномочия назывались абсолютными, то есть решения по их ис­пользованию принимались только королем. В сфере их действия он мог бес­препятственно делать все, что заблагорассудится, без чьего-либо вмеша­тельства. Ни внутри, ни за пределами государства не было власти выше королевской. В эпоху, когда далеко не все считали королевское слово по­следним, было важно внедрить идею, что действия короля по закону не мо­гут ставиться под сомнение. По мнению Боссюэ, апологета Людовика XIV, король не подчинялся никакой человеческой власти: если он поступал не­правильно, не существовало законных средств контроля или исправления его действий. Боссюэ выдвинул четыре тезиса. Король ни перед кем не от­вечал за свои поступки; если он принимал решение, все другие отменялись; ни одна власть не могла ему препятствовать; однако он не исключался из сферы действия закона.¹ Эти положения стали определением «абсолютиз­ма» и были справедливы как в отношении английской короны, так и конти­нентальных монархий, как для эпохи Тюдоров, так и для времен Ганновер­ской династии. Оксфордский словарь английского языка говорит, что коро­левские прерогативы «теоретически не подлежат ограничению». Парламент мог объявить импичмент министрам, но король находился в неприкосно­венности — в отличие от испанских монархов, которых можно было при­влечь к суду, как любого из их подданных.²

Король мог объявить о расширении своих прерогатив, и в таком случае они начинали противоречить правам подданных. Это могло произойти в мо­менты напряженности, когда монархи были вынуждены идти на слишком резкие и односторонние заявления. Так поступил Людовик XIV в 1766 году, когда объявил себя единственным источником власти и права. В этом вы­сказывании, которое обычно приводится как классический постулат «абсо­лютизма», не упоминается о правах подданных — или парламентов, олице­творявших эти права. Поскольку французская конституция была достаточ­но расплывчатой и содержала различные элементы, то при одностороннем подходе к ней легко впасть в заблуждение.

Французские юридические трактаты нередко говорят о законодатель­ной прерогативе короля. О том, сколько сложностей с ней связано, мы уже упоминали выше. По убеждению историков — «абсолютистов», право мо­нарха издавать такие законы, какие ему угодно, распространялось на права и свободы подданных, которые в действительности исключались из его ком­петенции согласно данному королем обязательству уважать их. Француз­ские короли способствовали созданию сходной иллюзии, когда заявляли о своем безраздельном праве осуществлять законодательную власть. Поэто­му так важно провести границу между риторикой и реальностью. Француз­ские короли не имели возможности издавать такие законы, какие им за­благорассудится.¹ Их законодательная прерогатива заключалась в неогра­ниченном праве вносить законы на рассмотрение. Право утверждать законы, если они соответствовали установленным принципам равенства, принадлежало парламенту: без его утверждения законы не вступали в си­лу. Напротив, английские короли не обладали исключительной законода­тельной инициативой: их прерогатива состояла в праве вето. Французские монархи усложняли ситуацию тем, что передавали парламенту те дела, ко­торые английские короли сочли бы политическими: например, составле­ние завещания или объявление войны. Они принимали решение и ожида­ли, что парламент одобрит его без возражений.

Предложенная Монтескье теория разделения властей создала в этой области еще большую историографическую путаницу. Монтескье утвер­ждал, что в хорошо организованной монархии исполнительная и законода­тельная власти отделены друг от друга и таким образом гарантируют свобо­ды подданных. Этого не было ни в Англии, ни во Франции. В обеих странах исполнительная власть принадлежала монарху и он же творил законы с со­гласия законодательного органа — парламента.

Король претендовал и на право контролировать религиозную принад­лежность своих подданных. В Англии оно оспаривалась парламентом, а во Франции, Испании и Австрии — папой. Кроме того, большинство списков, в которых перечислялись прерогативы, включали в себя довольно нечетко определенные чрезвычайные полномочия, предоставлявшиеся монарху в кризисных ситуациях. Этот аргумент — гаьзоп й'ё(а( — позволял ему по­пирать права подданных, которые в обычной ситуации были неприкосно­венны. Ришелье и Оливарес прославились использованием таких приемов, и на этом основании некоторые историки предположили, что они сделали государство «абсолютистским». И все же у нас нет оснований считать эти чрезвычайные мероприятия установленными нормами управления. Они оставались исключениями из правил, и, следовательно, французская мо­нархия сохраняла свой правовой статус.² В то же время в Англии, где обыч­ные прерогативные права применялись в чрезвычайных ситуациях, она представляла собой противоположную модель. Некоторые исследователи полагают, что после 1688 года королевские прерогативы здесь использова­лась очень редко.³ Действительно, если забыть о том, что монарх, как пра­вило, обладал рядом прерогатив, тогда Англию и в самом деле можно пред­ставить как особый случай.

ПРЕРОГАТИВА ПАТРОНАТА

Королевские прерогативы делали двор монарха центром политической жизни, поскольку благодаря своей абсолютной власти король оказывался в фокусе внимания. Это, в свою очередь, давало ему возможность использо­вать двор как инструмент для осуществления своих прерогативных реше­ний и для объединения разнородных территорий своей страны. Главней­шей прерогативой монарха было назначение должностных лиц и патронат, под которым подразумевалось распределение титулов и достоинств, патен­тов и королевских хартий. Расположение короля было честью, его неми­лость — смертью обычно в фигуральном, но иногда и в буквальном смысле слова. Мало кто полагался на действия парламента или Генеральных шта­тов, хотя лоббирование там своих интересов стало в этот период искусной тактикой, особенно в Англии. Центром притяжения как в Англии, так и на континенте был монарх. Вопросы о покровительстве решались им одним, и все придворные мечтали повлиять на его выбор: в этом случае они обретали влияние и возможность оказать милости своим клиентам. Прошения о ми­лостях могли дойти до правителя только через тех, кто имел к нему доступ. Следовательно, доступ к королевской особе был решающим фактором, а королевский двор открывал к нему путь. Это верно как для монархий с сильными сословными представительствами, таких как Англия, так и со слабыми, таких как Франция. Поскольку в монархическом государстве ис­полнительные полномочия были сосредоточены в руках одного человека, центр власти был там, где находился король. Те, кто присутствовал при от­правлении его естественных нужд и социальных обязанностей, имели вы­годный шанс снискать его милость и изложить свои политические предло­жения. При монархах-атлетах, каким был Генрих VIII, большинство полити­ческих решений формулировалось в мужской комнате для переодевания. В этом были свои преимущества. Так как главным для монарха было ре­шить, кому он мог доверять, самым разумным представлялся выбор полити­ческих доверенных из числа близких друзей.

Ни один амбициозный человек не отлучался надолго от двора: конку­ренция царила во всем, а соперники действовали стремительно. Придвор­ные боролись за внимание короля на балах и на охоте, на маскараде и в ком­нате для совещаний, на службе и в постели. Ревность была яростной, споры жестокими, а дуэли, сопровождавшие придворные интриги, весьма опас­ными. На министерском уровне ставки повышались, поэтому профессио­нальные политики часто ставили на карту свою жизнь. Это было вызвано не кровожадностью монарха, а нежеланием лидеров фракций оставить по­бежденных соперников в живых и дать им шанс продолжить борьбу. Собы­тия показывают, что враги, у которых остались личные счеты, могут погу­бить даже самых влиятельных государственных мужей, не имеющих в наше время возможности прибегнуть к помощи плахи и топора для устранения конкурентов.

Дабы упрочить свое положение, придворные объединялись в команду, или фракцию, — группу, связанную общей целью, или родственными уза­ми, или и тем и другим одновременно. И все же не только фракции опреде­ляли политику. Монархам следовало избегать двух крайностей. Те, кто, по­добно Людовику XV, не уживались с назначенными министрами, выража­ли свое недоверие, отправляя их под суд. Фракции не чувствовали стабиль­ности, так как понимали, что тот министр, которого они поддерживали, в любой момент мог оказаться в опале. Любовницы манипулировали Людо­виком XV так же, как и политики: Людовик XIV никогда к их мнению не прислушивался, однако его наследник в постели вел политические беседы. Государи, позволявшие фракции монополизировать власть, как произошло в случае с Георгом III и Уолполом, видели, что остальные группировки вы­ступают против. Людовик XVI сумел совершить обе ошибки. Решительные государи — Георг III и Людовик XIV — стравливали фракции друг с другом, чтобы таким образом получить наибольшую свободу действий.

Фракции стрехмились обрести власть и получить покровительство мо­нарха. Они скреплялись родственными узами и отношениями клиентелы, и редко — политическими устремлениями. Если же это происходило, воз­никали фракционные коалиции; таковыми были политические группы, со­перничавшие во время разрыва Генриха VIII с Римом в 1530-х годах. Хотя заявления соперников часто принимались историками за их политические убеждения, политические разногласия редко составляли подлинную суть политического конфликта. Главным было то, кто участвовал в борьбе. В 1730-х годах российской императрице Анне Иоанновне был выдвинут ультиматум: передать прерогативы объявления войны и заключения мира, раздачи титулов и основных должностей в компетенцию Верховного тайно­го совета, что можно представить как попытку превратить Россию в кон­ституционную монархию, основанную на дворянской олигархии. Но, веро­ятно, это было обычной борьбой за власть. Оппозицию Верховному тайно­му совету составляли представители высшей знати, оказавшиеся не у дел.¹

Центральным правительствам не доставало развитой системы местного управления. Старая привычная концепция сводилась к тому, что англий­ские монархи не могли быть «абсолютными», так как не имели эффективно действующей бюрократии на местах. Она оказалась ложной, когда выясни­лось, что правители Франции испытывали те же трудности. Большинство монархов раннего Нового времени сталкивались с извечной проблемой: как убедить провинциальную знать действовать в .интересах короны. Им требовалась поддержка тех, кому реально принадлежала власть на местах. Любая административная политика или реформа, проводимая государями, учитывала это обстоятельство, и должна рассматриваться в данном кон­тексте. Монархи, как пауки, находились в центре охватывавшей всю стра­ну паутины связей патронов и клиентов. Они дергали за ниточку, и перифе­рийные агенты откликались. Известно, как этот механизм функциониро­вал во Франции, однако особенности управления в Австрии, Пруссии и России, где производились серьезные попытки расширить государствен­ный контроль, а именно привлечь местное дворянство к государственной службе, до сих пор остаются неизученными.

Эффективность осуществления королевской власти на местах зависела от покровительства центра. Двор был основным инструментом воздейст­вия на правящую элиту, и сбои в его работе означали катастрофу. Дворы Карла I, Иосифа II и Людовика XVI перестали привлекать местные элиты в центр; вместо того они сделались раем для королевской клики, а изгнанные фракции занимались подготовкой восстания. Государям эпохи Просвеще­ния было сложно разрешить возникшую проблему, так как придворный це­ремониал утомлял их. Поэтому Екатерина II достигла успехов больших, чем ее австрийский коллега. Предпочитая в приватной обстановке неформаль­ное общение, она царила при дворе, прославившемся своей пышностью.¹Третий участник «просвещенного» трио — Фридрих II — остается загадоч­ной фигурой. Судя по молчанию биографов, у него не было двора. Поэтому неосторожно утверждать, что прусский двор еще ждет своего исследователя.

ФИНАНСОВАЯ ПРЕРОГАТИВА

Финансовые прерогативы породили наибольшее количество споров. Ее использование обеспечивало корону собственными регальными доходами, в которые входили поступления с королевских земель, судебные отчисле­ния и платежи знати королю как своему феодальному сеньору. Некоторые юристы говорили о существовании прерогативы налогообложения. Но оно представлялось весьма спорным, поскольку такая прерогатива подразуме­вала право государя изымать собственность подданных и ущемляла их пра­ва. Мнения историков, так же как и мнения современников, разделились: некоторые исследователи признавали ее существование, другие — отрица­ли.² Неразбериха возникла оттого, что некоторым монархам раннего Ново­го времени удавалось получить финансовую независимость, не прибегая к прямому налогообложению. Они умело эксплуатировали прерогативные доходы, которые по определению не подлежали контролю представитель­ных органов. В случае с Генрихом VII и его ученым советом (СоипсП Ьеаг- пес!) королевские права использовались явно незаконно. Юристы Якова I были гораздо искуснее и могли доказать, что введенные им без согласия парламента и не относившиеся к прерогативе таможенные пошлины на са­мом деле были попыткой регулировать торговлю. Беспрецедентные разме­ры королевских земельных владений делали прусских монархов менее за­висимыми от вотированных представительствами налогов, причем вполне законным образом.

Не проясняет картину и право вводить чрезвычайные налоги, на кото­рое претендовали европейские правители, находя оправдание в гаьзоп й'ёШ военного времени. Мы уже говорили о том, что французские короли не смогли придать ему статус постоянной привилегии, для которой не требо­валось одобрения сословного представительства. Такой порядок действо­вал в 1695 и 1710 годах, когда капитацией и десятиной обожили всех, неза­висимо от социального положения. Людовик XIV обезопасил себя от юри­стов Сорбонны лишь после того, как уверил их, что эти налоги являлись временной военной мерой. Так и оказалось. Даже монархия «короля-солн­ца» с ее относительно сильной администрацией была не в состоянии обла­гать налогом собственность подданных по своему усмотрению или превра­щать гагвоп й'ё!а( в свое постоянное оправдание.¹ Несмотря на то что исто­рики постоянно говорят о праве «абсолютных» монархов вводить налоги без вотирования представительством, при более внимательном рассмотре­нии значение этой прерогативы кажется гораздо более скромным.

ПРЕРОГАТИВЫ АДМИНИСТРАТИВНОГО, ЭКОНОМИЧЕСКОГО И СОЦИАЛЬНОГО РЕГУЛИРОВАНИЯ

В раннее Новое время правительства многих стран остро ощущали по­требность в регулирования жизни подданных, что кажется одной из их не­многочисленных новаций. Хотя корни государственного регулирования уходят в Средние века, Раев полагает, что импульсом к упорядочиванию и систематизированию послужила важная черта эпохи Ренессанса — поиск рационального порядка. Эпоха Просвещения явила две тенденции: поиск рационального устройства продолжался, однако существовало мнение, что в экономике естественный ход вещей лучше чем тот, что предлагает пра­вительство. Многие сферы жизни, в которых мы воспринимаем регулиро­вание, мы принимаем как данность — обязанности официальных лиц, дис­циплина вооруженных сил, статус социальных и профессиональных групп, одежда, которую они носят, труд наемных рабочих и ценовая политика про­изводителей — первоначально испытывали на себе воздействие прави­тельства. Ранее регулирование осуществлялось городскими корпорация­ми, церковью и представительными органами: контроль центра придал ему более внушительные размеры. Но отсюда не следует, что развивался «аб­солютизм», так как централизованного аппарата регулирования не было. Принуждение оставалось функцией корпоративных органов. Эта гиперак­тивность не была характерна только для государств, которые традиционно считаются «абсолютистскими». Для любого государства регулировать си­туацию было предпочтительнее, чем предоставлять ее разрешение случаю, тенденциям рынка, прихотям отдельных людей или ненадежным обычаям прошлого.

В раннее Новое время правительство регулировало социальную и эко­номическую жизнь. Это касалось не только «абсолютистских» государств, поскольку Англия и Республика Соединенных Провинций, как и Франция, не были готовы допустить свободную игру на рынке. Экономические ин­стинкты и стремление получить выгоду считались анархическими силами, подрывавшими благосостояние общества из-за личной алчности. Целью было подчинение гильдий, портов, провинций и прочих групп, действовав­ших в эгоистических интересах, пользе государства в целом. Только в кон­це XVIII столетия просветители-физиократы объявили рыночные тенден­ции создателями, а не разрушителями общего благосостояния. Многое в регулирующей деятельности входило в сферу королевских прерогатив или полномочий штатов и городских корпораций. У государей, таким образом, был выбор. Некоторые, как особые агенты при выборе оружия, в каждом случае, когда приходилось прибегать к принуждению, производили такти­ческую оценку условий. В Англии предпочитали издавать прерогативные патенты, которые позволяли более четко и гибко регулировать экономику. Тонкие нюансы в требованиях ввозить испанский, а не американский та­бак, мало что говорили парламенту: гораздо проще было предоставить тор­говцам монополию, издав королевскую хартию.¹

Использование таких прерогатив говорит о рождении феномена, кото­рый Раев называет «регулярным полицейским государством» .² В контексте эпохи раннего Нового времени этот термин, который может ввести нас в за­блуждение, означал лишь «хорошо организованное социальное устройст­во». В XVII веке представление о нем воплощалось в комплексе идей каме- рализма, которые подчеркивали единство правительства и народа, а также потребность в профессионально образованных чиновниках для регулиро­вания жизни подданных в интересах сообщества. В Германии политиче­ская теория камерализма предписывала административной элите получать высшее образование. Здоровье, гигиена, мораль и образование были объек­тами пристального внимания. Во Франции и Германии городские советы следили за чистотой улиц, вывозом мусора, передвижением транспорта, использованием безопасных строительных материалов, размещали на по­стой армию. После реформационных потрясений церковь перестала помо­гать бедным, дав государству еще одну возможность регулировать положе­ние социальных низов. Насколько успешно осуществлялось это регулиро­вание, неясно. Как правило, планы, выдвигавшиеся правительствами ранне­го Нового времени, впечатляют больше, чем достигнутые ими результаты. Но одно существование таких планов уже опровергает устоявшееся пред­ставление о том, что в ту эпоху правительства были озабочены прежде всего собственным усилением, а не повышением уровня жизни и культуры своих подданных. Подобное представление — пародия на государей эпохи Про­свещения, правивших после 1750 года, и клевета на их предшественников.

ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКАЯ И ВОЕННАЯ ПРЕРОГАТИВА

Еще одной важной королевской прерогативой был контроль над внеш­ней политикой, точнее — право объявлять войну. Поскольку в этой облас­ти сотрудничества корона менее всего нуждалась в одобрении знати, дипло­матия и заключение договоров, ведение войны и контроль за вооруженны­ми силами были сферой, в которой королевские прерогативы не подверга­лись сомнению. Следовательно, определяющим фактором здесь являлись личные взгляды монарха или того, кто оказывал на него влияние: политика была зеркалом придворной жизни и фракционной борьбы. Поэтому она бы­ла изменчивой и непредсказуемой.

И все же доминирующая роль личности и пристрастий монарха во внеш­ней политике оспаривается. Академическое изучение истории дипломатии началось в конце XIX века и несло на себе отпечаток этой эпохи. Результа­ты был столь же ошибочны, сколь и остальные представления об «абсолю­тизме», характерные для этого столетия. То, что серьезные внешнеполи­тические вопросы зависели от прихоти короля и придворных интриг, так огорчало историков XIX века, что они чувствовали себя обязанными изу­чить данный вопрос лучше. Но чем больше они искали, тем меньше находи­ли. Они пытались показать, что в тот период международные отношения строились с учетом интересов нации. Свою ошибку они усугубляли тем, что отводили ведущую роль официальным дипломатическим источникам, в которых решения принимали рационализированную форму. Традиционная историография разделяла международные отношения и их движущие си­лы — произвольные желания монархов и их придворных. И все же случай­ный характер внешнеполитических событий был очевиден для современ­ников. Отмечая, что малейшие трения при дворе могут привести к войне, один французский юрист в 1730-х годах писал: «Величайшие события, пом­пезно преподносимые историей, имеют совершенно пустячные причины». Десятью годами ранее французский посол в Вене размышлял о пугающем могуществе случая: «В эпоху, когда мы способны диктовать условия всей Европе, малейший поворот событий может сделать нас слабейшим госу­дарством».¹

Большинство монархов управляло странами, лишенными этнического, языкового, религиозного или культурного единства. Общность интересов современников или общее прошлое часто отсутствовали. В таких на пер­вый взгляд единых странах, как Франция, и в государствах разнородных, таких как империя Габсбургов, единственной надежной связующей силой была верность правящей династии. Националистические идеологии спло­тить страну только перед лицом внешней угрозы. Монархи зависели от ре­путации своей династии: они старались приумножить ее славу и осущест­вить ее права. В наши дни историки международных отношений подчер­кивают преимущественно династические акценты придворной культуры, представлявшей войну героическим деянием.² В XVIII столетии государи продолжали появляться на полях сражений хотя бы просто для вида. После победы они объявляли о своих заслугах. Гендель в «ОеШпдеп Те йеит» воспел доблесть Георга III. Образ короля-победителя был частью древней традиции прославления Его величества в его наиболее величественной ро­ли — в роли воителя. Миролюбивый философ Вольтер сходным образом воспел подвиги Людовика XV при Фонтенуа в 1745 году. В его опере на му­зыку Рамо государь сравнивался с императором Траяном, допущенным в храм Славы, но о случайном присутствии на поле боя маршала Сакса не го­ворилось ни слова.

Династическая перспектива просматривается и на других направлени­ях внешней политики. Государи открыто говорили о войнах и мирных дого­ворах как о личных соглашениях. Даже Фридрих II, государь, мысливший династически в меньшей степени, в пространных беседах о том, что он — «слуга государства», говорил о Марии-Терезии как о своем враге и о своем решении вступить в войну. Большинство войн велось за право наследовать престол, и так как представители правящих династий заключали между со­бой браки, права и встречные права умножались. Таким образом, многие международные конфликты были семейными ссорами.

Не так давно исследователи предприняли дальнейшие попытки рассмот­реть внешнюю политику раннего Нового времени в ином ракурсе. Было вы­двинуто предложение «деперсонализировать» экспансию России на Чер­ное море в царствование Екатерины II и считать ее перманентной динами­кой русской истории, а не личной инициативой императрицы. Возможно, черноморская экспансия и была частью общей военной стратегии России, однако едва ли Екатерина руководствовалась подобными соображениями. Положение немки, узурпировавшей престол Романовых, было весьма не­прочным, и она не стала бы развязывать войну по одним лишь стратегиче­ским мотивам. Ее целью было выжить, и зрелищные победы увеличивали ее шансы. Кроме того, историки пытаются доказать возникновение идеи со­временного деперсонифицированного государства — и, как следствие, фор­мирование надперсональных внешнеполитических приоритетов.¹ Средне­вековые короли отождествляли государство со своей династией. Шеннан полагает, что в XVIII столетии все большее число государей и их пропаган­дистов использовали представление о государстве, отождествляемом об­щими интересами правителя и подданных. Это подтверждается как неува­жительным отношением таких монархов, как Петр I и Фридрих II, к своим родственникам, так и их готовностью принести себя или свой клан в жерт­ву высшим целям.

Рассуждения мыслителей, на которых строит свое доказательство Шен­нан, кажутся менее убедительными. Многие из них, например Гоббс, были выдающимися философами, но их теории не отражали представлений, гос­подствовавших в умах современников. Поэтому сегодня их сочинения не входят в число первостепенных источников при изучении политических воззрений своего времени. И каковы бы ни были достоинства тезиса Шен- нана, он неприменим к внешней политике, где любое представление о го­сударственном интересе как о предмете, отличном от интересов монарха, все еще были слишком расплывчаты. И участившиеся обращения к га'ььоп й'ёШ вовсе не свидетельствуют о реальном существовании в этот момент какой-либо государственной необходимости. В устах Фридриха II и Екате­рины Н*такие высказывания просто оправдывают их династические амби­ции. Эгоистические цели казались более возвышенными, если преподноси­лись как стремление к высшему благу государства. Раздел Польши пред­ставлял собой типичное укрепление династий, аккуратно замаскированное новой идеологией баланса сил. Если учитывать это обстоятельство, то слиш­ком наигранной покажется готовность Людовика XIV расстаться со своими династическими притязаниями при заключении договоров о разделе испан­ского наследства в 1699-1700 годах. Он как рассудительный человек все­гда понимал, до каких пределов могли распространяться его притязания, а в 1699 году Франция была ослаблена. Таким образом, вопреки утверж­дению, что в XVIII столетии внешняя политика стала менее династически ориентированной, большинство новаций на самом деле были лишь новыми названиями, за которыми скрывались старые обычаи.

ПРОВОДНИКИ ПРЕРОГАТИВЫ

Макс Вебер выделял два вида власти: патриархальную и бюрократиче­скую.² Первый вид — власть персональная и самовластная. Государь вла­ствует по собственному праву, ему подчиняется его клиентела. Его чиновни- • ки — плохо подготовленные любители, деловые процедуры неформальны и большая часть дел ведется устно. Второй вид — власть деперсонифициро- ванная и беспристрастная. Власть принадлежит государю по должности, и он управляет потому, что занимает эту должность. Чиновники — опыт­ные профессионалы, исполняющие установленные предписания и ведущие письменные протоколы.

Когда Вебер описывал эти две модели, он не подозревал, чем была власть в раннее Новое время. Большинство правительств представляло собой смесь обоих указанных видов. Парижская бюрократия, прославившаяся своей эф­фективной работой, состояла из династий, оккупировавших, подобно пара­зитам, в ней должности. Они поднаторели в делопроизводстве, однако дос­тигли этого в системе отношений клиентелы, совершенно чуждых мерито- кратическому XIX столетию. Стремление историков этого века модернизи­ровать события вновь создает проблемы для понимания.

Однако существующая концепция «абсолютизма» строится на допуще­нии, что существовавшая бюрократия была способна доводить королевские приказы до общества и при этом не зависела от структур этого общества. Кажется, что на практике королевская прерогатива работала иначе. В ран­нее Новое время бюрократия может быть ошибочно названа «чиновничест­вом». Однако большинство королевских чиновников покупало свои долж­ности и считало их своей собственностью, которую следовало использовать скорее в собственных интересах, чем на пользу государства. Тотальный ха­рактер личных связей родства и клиентелы стирал различия между адми­нистраторами и теми, кем они управляли. Историки социального направ­ления подчеркивали дилетантский характер службы чиновников в раннее Новое время. Функции чиновника в большей степени определялись тем, кем он был, чем занимаемой должностью. Его способность приводить в по­виновение зависела скорее от ранга и количества его друзей, а не от офици­альных полномочий. Напротив, историки-институционалисты подчеркива­ли бюрократические черты так называемой «административной монархии» во Франции при последних Бурбонах и в германских государствах — на­пример, наличие кодексов делопроизводства, описаний занятий, профес­сиональную подготовку и высокие стандарты публичной службы.¹ На са­мом деле механизмы бюрократии и патроната в эту эпоху действуют парал­лельно, но способ их взаимодействия не поддается точному описанию.

Столь же ошибочно широко распространенное мнение, что «абсолют­ные» монархи XVII века возвышали «новых людей» для осуществления ко­ролевских прерогатив и своей «абсолютной» власти. Новыми эти люди бы­ли в том смысле, что они происходили из семей, ранее не входивших в пра­вящую элиту, монархи не обращались к классам, которыми пренебрегали их предшественники. Заявления историков об оригинальности их политики вызваны незнанием истории Средних веков. Сходство теорий, описыва­ющих так называемые «новые монархии» Генриха VII Английского, Людо­вика XI Французского и Фердинанда Арагонского, должно нас насторажи­вать. Средневековые государи имели обыкновение выбирать сподвижни­ков для политической и административной деятельности (различия между которыми были весьма неопределенными) из периферийных слоев знати или с более низких уровней. Таким образом, монархи могли рассчитывать на их преданность короне. «Новые люди» быстро получали в награду титул и статус, соответствующий их новому положению, если не успевали приоб­рести их после покупки должности. Выскочки вроде Уолси и Флери полу­чали кардинальские шапки. Следовательно, трения между «старой» и «но­вой» знатью были обычны для любой эпохи, а отнюдь не уникальным явле­нием эры «абсолютизма».

Как уже было показано, концепция «кризиса аристократии», начавше­гося в этот период, является общепринятой. Согласно этой теории, наслед­ственная «феодальная» знать — принцы крови, гранды и «дворянство шпа­ги» — уже ощутившая последствия экономической депрессии XVII столе­тия, была вытеснена с государственной службы юристами-буржуа и бюро- ратами «дворянства робы». Одно серьезное исследование, посвященное знати Нормандии, заставляет серьезно усомниться в этом утверждении, хотя неясно, насколько типичной была ситуация в этой провинции. Лишь немногие представители знати испытывали экономические трудности, не­смотря на сложные условия. Главное открытие, относящееся к данной про­блеме, заключается в том, что многие чиновники уходили со своих должно­стей, как только аноблировались, и смешивались с существующей знатью. Они женились на представительницах влиятельных фамилий и усваивали стиль жизни дворянства. Хотя в первом поколении поведение людей еще различалось, адаптация происходила быстро и препятствовала образова­нию двух разных дворянств, активного и пассивного. В XVII веке две трети знати, за счет которой возвышались их соперники-буржуа, возвысились та­ким же образом менее ста лет назад. Начиная по крайней мере с XIV века дворянство западной и восточной Европы формировалось и пополнялось людьми, служившими короне. Аристократы всегда морочили голову своим современникам — а также историкам — легендами о древности своего рода.

Тридцать лет назад Хэкстер мудро заметил, что средние слои всегда стремились возвыситься. Очевидно, мифы не так легко уходят со сцены. В каждом столетии — от XII до XX — историки всех европейских стран объявляют возвышение буржуа уникальной особенностью своей эпохи. В раннее Новое время единственной новацией было создание новых правил для прежних участников процесса. В Западной Европе корона все более обогащалась за счет амбиций тех, кто пробивался и покупал должности. В Восточной Европе прежним реалиям был придан официальный вид табе­лей о рангах, формально иерархиезировавших знать согласно положению на государевой службе, чтобы сгладить давние трения. Старые знатные се­мейства продолжали доминировать в новых формах, в то время как обычно считается, что государи открыли путь незнатным, деньги и службу которых они собирались использовать. Устройство королевских армий также опро­вергает утверждение, что «абсолютизм» был инородной надстройкой об­щества. Армия, в которой офицеры, происходившие из знатных семей, ко­мандовали своими зависимыми людьми и экипировали их за собственный счет, является свидетельством общности интересов знати и короны.¹

Итоги данной дискуссии могут существенно повлиять на содержание понятия «абсолютизм». Возникают сомнения в том, действительно ли знать претерпевала изменения в соответствии с запросами нового режима. Бо­лее уместно было бы сказать, что правительство было вынуждено приспо­сабливаться к менявшемуся положению знати. Кроме того, следует с осто­рожностью относиться к предположению, что знать препятствовала усиле­нию королевской власти. Безусловно, некоторые дворяне сопротивлялись контролю правительства, особенно если прежде они с успехом тиранили города и деревни, а теперь этой возможности лишились. Однако не вся знать находилась в конфронтации с абсолютной властью. Некоторые дворяне ей содействовали, если им было выгодно. Королевские прерогативы были не просто механизмом управления, но и открывали богатые возможности. Только бюрократия, свободная от произвола влиятельных лиц, могла бы освободить монархов от необходимости потакать требованиям элиты. При­сутствие такой бюрократии считалось концептуальной составляющей по­нятия «абсолютизм», но доказательств ее реального существования нет. Чтобы правительство могло избавиться от притязаний «старой» знати, ему потребовалась бы социальная революция, которой так никогда и не про­изошло. Поэтому действие абсолютной королевской прерогативы на прак­тике сдерживалось необходимостью учитывать интересы земельной знати.

ПРЕРОГАТИВА ИНТР0НИ30ВАНА

Изумленные туристы бродят по Версалю, Шенбрунну и Касерте и не мо­гут поверить, что все это великолепие предназначалось для одной семьи. Целью монархов было вовсе не пустое самолюбование. Концентрация ог­ромной прерогативной власти в руках одного человека порождала множе­ство вопросов. Республиканская традиция не умерла и предлагала альтер­нативную модель государственного управления. Республика Соединенных Провинций олицетворяла собой молчаливый вызов всем королям (Людо­вик XIV осознал это в 1672 году), а в 1640-х и 1650-х воинствующая респуб­ликанская идеология подняла голову во Франции и Англии. Так как защи­щаться от нее с помощью рациональных доводов представлялось сложным, монархия была вынуждена подчеркивать свои духовные, мистические эле­менты. На величие суверена нельзя было смотреть, чтобы не осквернить его взглядом: приговор приводится в исполнение над изображениями пре­дателей, если сами они не были пойманы. В 1661 году восковая персона одного голландского дворянина была обезглавлена в присутствии короля. Это было обращение — отчасти намеренное, отчасти инстинктивное — к атавистическим импульсам, древним, как сам человек. Так возникал мир, описанный в книге Фрэзера «Золотая ветвь», с его королями-священника­ми, сверхъестественными силами, королевскими жертвоприношениями и табу. Революция 1688 года не смогла лишить королей способности исце­лять, и очередь людей, желавших вылечиться, не иссякала вплоть до царст­вования королевы Анны — хотя говорят, что Вильгельм III во время нало­жения рук бормотал: «Дай тебе Бог побольше здоровья и здравого смысла».

Возможны были различные степени приближения к монарху, однако все же персона короля была священна и неприкосновенна. При любом дворе обязанности слуг во время купания и облачения монарха исполнялись — реально или символически — придворными высшего ранга, дворянами или членами королевской семьи. Лицезрение монарха было упорядочено: лишь избранным позволялось находиться при его особе в интимные моменты. Людовик XIV активно использовал право доступа к этим публичным ин- тимностям, чтобы продемонстрировать придворным ту или иную степень своего расположения.¹ Особый статус монархии, как это ни парадоксаль­но, акцентуировался через ее публичность, так как при этом появлялась возможность облекать самые обыкновенные действия государя почти не­бесным достоинством и величием. Точность и пунктуальность были необ­ходимыми качествами для правителя, биоритмы которого сопоставлялись с гармонией небесных тел. Говорят, что придворные сверяли часы по пере­движению Людовика XIV. Им предписывалось кланяться блюдам, на кото­рых лежала пища государя, и серванту, в котором лежало его белье. Глав­ным ритуалом при многих дворах была трапеза. Ел только король: остальные смотрели. Каждое блюдо подавал склонившийся на одно колено дворянин. Каждый раз, когда король отпивал из кубка, раздавался сигнал трубы или пушечный салют.

Нужно отметить, что Версаль при Людовике XIV не был высшей формой развития придворного церемониала, как часто ошибочно полагают. Испан­ский двор окружил персону государя мелочным протоколом, по сравнению с которым ритуалы «короля-солнца» выглядели упрощенными. Простолю­динам под страхом смерти запрещалось прикасаться к королю. В середине XVII века королевские домоправители позволили ста дворянам носить шля­пы в присутствии монарха. Но это было только начало. Эти сто делились на три категории: одни могли надеть шляпу перед тем, как заговорить с коро­лем, другие оставались с непокрытой головой до конца своей речи, третьи надевали шляпу, как только начинали говорить.² В остальном испанский двор был строгим. Коронационного ритуала не было, а на портретах король изображался не в величественных одеяниях, а в простом черном камзоле. Подъем и отход ко сну не были публичными действами, как во Франции. Филипп IV был невидим и недосягаем, скрыт от взглядов толпы в глубине своего дворца и постоянно окружен одними и теми же лицами. Обедал он молча и в одиночестве.

Вопреки расхожему мнению, церемонии французской монархии были одними из самых непринужденных в Европе. Прославленные ритуалы Вер­саля не были исключением. Никто не опускался на колени перед Людови­ком XIV; придворным не запрещалось поворачиваться к нему спиной, как то было в Лондоне, Мадриде или Вене. Француз кланялся своему королю, как поклонился бы любому человеку благородного звания. Король Англии открывал парламент, восседая на троне в парадном одеянии, в короне, со скипетром и державой. Король Франции облачался в свои регалии только дважды — во время коронации и лежа в гробу. На троне он восседал только тогда, когда нужно было произвести впечатление на важное иностранное посольств или приструнить парламент. Хотя «король-солнце» и имел по­стоянную охрану, жил он на публике. Находясь днем и ночью на всеобщем обозрении и имея возможность уединиться только в постели с любовницей, он вел себя так, как вели себя его предки. Генриха III убили, когда он давал аудиенцию, сидя на ночном горшке.

В последние два десятилетия историки активно занимались сопоставле­нием внутренней планировки дворцов и протекавшей в них общественной и политической жизни. В результате королевские покои стали новым ви­дом исторических источников. Их устройство проливает свет на то, что одновременно было главной целью и организующим фактором жизни дво­ра — на способы регулирования доступа к монарху, которому приходилось каким-то образом ограждать себя от постоянно возраставшего числа на­зойливых придворных. Доступ к монарху следовало регламентировать. Его статус — или статус его министра — определялся тем, сколь долго они за­ставляли просителей ждать своего появления. Говорят, что кардинал Уол- си заставил одного из них ждать в передней несколько лет. В Англии про­блему доступа решала длинная анфилада комнат, которую нужно было пре­одолеть, чтобы предстать перед королем; причем чем дальше находилась комната, тем уже был круг лиц, допущенных туда. Дворы Австрии, Испа­нии, Саксонии, Бранденбурга и Баварии были организованы сходным обра­зом. Версальский двор функционировал совершенно иначе. Королевская спальня в определенной мере была открыта всем желающим. Важен был тот момент церемонии пробуждения короля, когда зрителям позволялось войти: престижнее было лицезреть короля в ночной сорочке, чем в халате, небритым, а не побрившимся, в коротком парике, который он носил ночью, а не в длинном, который надевался утром. «Еп1геёз» проходили в три этапа. Придворные ожидали в передней, покуда их не приглашали войти в спаль­ню. Вскоре им приходилось уступать места своим менее привилегирован­ным собратьям, но каждый старался пробыть в комнате достаточно долго, чтобы оказаться замеченным королем.¹

В этом не было ничего нового. Начиная с раннего Средневековья короли были окружены церемониями и ритуалами. Однако в раннее Новое время два изменения придали традициям свежее звучание. Во-первых, теперь двор стремился обосноваться в столице, а не паразитировать, разъезжая по резиденциям знати. Создание постоянных резиденций, подобных Версалю, позволяло монархам довести искусство самопрезентации до совершенст­ва. Во-вторых, появилось искусство барокко, ясно показавшее, насколько все прочие стили были непригодны для пропаганды королевской власти. Гиды в Шарлоттенбургском дворце рассказывают, как в 1700-х годах при­шлось переписывать портреты казненного в 1660-х Великого Электора. Над скучным изображением маленького толстого человечка будто бы взмахну­ли волшебной палочкой, украсив его вычурными жестами и изысканными драпировками. Ловкие оформители создавали из скульптур и фонтанов, травы и деревьев, стекла и мрамора, росписей и лепнины главный символ монархии — Версаль. В искусстве визуального воздействия и контроля над аудиторией художники эпохи барокко не знали себе равных, заставляя зву­чать все струны человеческой души. Лебрен и Ленотр для монархии Бурбо­нов были теми, кем для нас является Стивен Спилберг.

За всем этим кроется стремление монархов поразить воображение лю­дей. Им требовалось «та[е$1а$», внушительное, великолепное действо. Чем меньшими средствами принуждения они обладали, тем сильнее стара­лись внедрить в умы подданных идею повиновения, вовлекая их в роскош­ный спектакль. А поскольку знать в своих замках использовала ту же схе­му, обстановка вокруг короля должна была производить неповторимое, по­разительное впечатление. Только теперь, с помощью знатоков литературы и изобразительного искусства, историки начинают расшифровывать зна­чение королевского антуража. Он символизировал не только власть прави­теля. Достоинство, справедливость, благочестие и военная мощь монарха находили отражение в произведениях пропагандистов. Праздники и про­цессии изобиловали аллюзиями на библейские и античные сюжеты, на­страивавшие зрителя на мистический* лад.

Так продолжалось начиная с эпохи Ренессанса вплоть до конца XVIII сто­летия, когда, как историки нередко утверждают, монархи, раскаявшись, об­ратились к аскетизму. Габсбургов часто называют одной из самых эконом­ных династий — и, безусловно, одной из самых бедных. Как и их англий­ские собратья, они поздно открыли для себя удобства монументальных двор­цов. В 1705 году один француз ехидно назвал венский Хофбург «непримет­ным»: на его лестницах не было украшений, а государственные апартаменты имели игрушечные размеры жилища буржуа.¹ Но в 1670-х годах эта дина­стия завершила в Шенбрунне строительство последнего великого дворцо­вого ансамбля эпохи рококо, стены которого были украшены позолоченной лепниной, а потолки — розовощекими ангелочками. Габсбурги были не­равнодушны и к динамичным зрелищам. В 1760 году Изабелла Пармская прибыла в Вену, чтобы выйти замуж за будущего Иосифа II, в кортеже, со­стоявшем почти из ста карет, запряженных шестерками лошадей, который растянулся на многие мили. Мария-Антуанетта на собственную свадьбу в Версаль приехала на столь же экстравагантном транспорте. Сама Мария- Терезия славилась умеренностью. В 1773 году во время визита к принцу Эс- тергази ее сопровождала свита всего лишь из семнадцати экипажей. Но она приехала только для того, чтобы послушать оперу.

ПРЕРОГАТИВА ДЕТРОНИЗОВАНА

Что же заставляло монархов так заботиться о сохранении своих преро­гатив и престижа? Одной из причин стал так называемый «общий кризис» 1640-х — 1650-х годов. Гипотезы, созданные в 60-х годах нашего столетия, были опровергнуты новейшими исследованиями, камня на камне не оста­вившими от теории, согласно которой социальные потрясения во Франции, Испании, Англии, Швеции, Голландии и России имели одинаковые причи­ны, и первым доводом было то, что в некоторых странах конфликтов было несколько. Но нельзя упускать из виду и действительно общие черты раз­вития. В каждом случае истощение финансов, вызванное войной и неуро­жаями во всей Европе, периоды царствования малолетних государей, не­компетентные шаги правительства и иссякавшее терпение подданных вы­зывали восстания примерно в один период времени в разных регионах.²Поскольку в этих государствах монархам удалось восстановить свои пре­рогативы, возник миф о «веке абсолютизма». Это было не переходом к ав­тократии, а восстановлением нормальной формы монархии. Государи по­ступали так раньше и будут поступать снова. На сей раз восстановление власти сопровождалось новым соблазнительным аккомпанементом — ба- рочой пропагандой. Новой была не абсолютная власть, а ее информацион­ное оформление.

«Общий кризис» был самым суровым вызовом прерогативам монархии в эту эпоху. Ключ к пониманию «абсолютистского» государства следует ис­кать в предшествующем периоде. В каждом из государств, по отношению к которым употребляется этот термин, сословные представительства или со­веты знати ранее были необыкновенно могущественными или агрессивны­ми. В начале XVII столетия сословное представительство в Бранденбурге вмешивалось во все внешнеполитические и военные вопросы. Во Франции Генеральные штаты 1484 года и парламент 1597 года претендовали на пра­во назначать королевский совет; так же действовал шведский риксдаг на­чиная с 1634 года и вновь — с 1718 года. В 1641 году парижскому парламен­ту был объявлен выговор за вмешательство в государственные и прерога- тивные дела, равно как и парламентам в правление Елизаветы I. В 1642 году английский парламент объявил о своем праве контролировать вооружен­ные силы, хотя в 1661 году Карл II восстановил над ними свой безоговороч­ный контроль. В 1661 году Людовик XIV был больше обеспокоен намере­ниями парламента узурпировать его прерогативы, а вовсе не тем, как самому узурпировать права парламента. В определенный момент в большинстве государств предпринимались попытки урезать королевские прерогативы; перед правителями стояла задача их восстановить. Но эти «абсолютные» монархи стремились восстановить и усилить свою власть в существующих рамках, а не создавать новый порядок.

Правление королей Швеции Карла XI и Густава III традиционно свя­зывается с возникновением в этой стране «абсолютизма». Но после рас­смотрения более ранних событий это утверждение оказывается иллюзи­ей. В 1 634 году группа дворян воспользовалась внезапной смертью Густа­ва-Адольфа. Согласно Форме об управлении осуществление королевской прерогативной власти нуждалось в постоянном одобрении аристократиче­ского совета. Поскольку эти требования не устраивали Карла XI, его так на­зываемый переход к «абсолютизму» в 1680 году более справедливо назы­вать возвратом к обычным королевским прерогативам. Это подтверждает и декларация сословного представительства (риксдага): Форма об управле­нии действовала исключительно в период малолетства государя, а функ­ции совета были лишь совещательными. Право сословного представитель­ства вотировать экстраординарные налоги осталось неприкосновенным. Попытки историков защитить «абсолютизм» династии Ваза основаны на утверждении, будто подданные Карла XI не имели законных средств сопро­тивления королю. Предполагалось, что он будет уважать их жизнь, свободу и собственность; в противном случае взывать к закону было тщетно. Един­ственным способом восстановить справедливость было направить коро­лю петицию с требованием придерживаться принятых им решений.¹ До 1947 года ни один из судов не мог возбудить дело против короля и предпри­нять что-либо против него. Единственной возможностью была петиция о праве с просьбой о суде и королевской милости. Почувствуйте разницу.

В 1720 году эксперимент 1634 года был повторен, только вместо аристо­кратического совета в государственную политику вмешивалось сословное представительство. В 1722 году Густав III пытался сохранить свои преро­гативы. Принятая в этом году конституция имеет репутацию документа, восстановившего «абсолютизм»: при критическом рассмотрении такая ил­люзия исчезает. Конституция устанавливала королевские прерогативы во внешней политике и патронате. Контроль над налогообложением и зако­нодательством делился между королем и сословным представительством; развязывание наступательной войны без их одобрения было запрещено. Поэтому прерогатив у Густава III было гораздо меньше, чем у английского короля Георга III.

Не так давно некоторые исследователи обратили внимание на особен­ности «абсолютизма» в Дании и Савойском герцогстве.¹ Им удалось пока­зать, что миф не соответствует реальности. В очередной раз мы видим, что многое объясняет распределение власти в предшествовавший «абсолютиз­му» период. Правление герцога Амадея Савойского начиналось девятилет­ним периодом регентства. В 1684 году Амадей стал править самостоятельно и установил жесткий контроль центра над провинцией, что вполне осуще­ствимо в небольшом государстве. Его «абсолютизм» едва ли представляет собой нечто большее, чем восстановление режима сильной личной власти в маленьком королевстве. В Дании короли были марионетками, и сильней­шим из них не удавалось править без постоянного вмешательства сослов­ного представительства и советов, контролировавшихся знатью. Датская монархия была выборной. Даже если на практике порядок наследования престола не нарушался, знать всегда имела возможность навязывать пра­вителям ограничительные хартии. Хартии передавали суверенитет в руки короля и аристократического государственного совета (ригсрада), согла­сие которого требовалось для объявления войны и до некоторой степени для назначения на высшие государственные должности. В 1660 году такой порядок прекратился из-за военной катастрофы, а также потому, что сове­ту не удалось стать альтернативой королевской власти. Монархия была объявлена наследственной по линии Фридерика III и наделена королевски­ми прерогативами. В этом отношении Дания следовала по пути многих го­сударств раннего Нового времени, в которых попытки ввести коллегиаль­ное управление оканчивались неудачей.

выводы

Абсолютные монархи не стремились к неколебимой власти над всем, о чем они только могли помыслить, как предполагает концепция «абсолю­тизма» . Определение абсолютной власти имеет особую специфику. Во-пер­вых, такая власть исключает право на сопротивление или на условную вер­ность, на которые претендовали как французская знать до XVI столетия, так и венгерское дворянство до 1687 года. Абсолютная власть требовала повиновения. Во-вторых, при абсолютной власти государственные дела яв­ляются прерогативой монарха, а не находятся в ведении аристократиче­ских советов или сословного представительства. Абсолютная власть несо­вместима с конституционными соглашениями, такими, что были навязаны российской императрице Анне в 1730 году и шведскому королю Фридриху I в 1720 году, согласно которым королевская прерогатива управлять полити­кой передавалась в руки аристократических собраний под председательст­вом государя. Напротив, абсолютные монархи со своими министрами сове­товались, но их слово всегда было последним. Государства, где вопросы внешней политики и контроля за вооруженными силами находились в ве­дении комитетов, а право принимать решения принадлежало сословному представительству, назывались республиками. Монархия, которая терпе­ла подобные унижения, была не более чем квазиреспубликой. Смыслом и отличительной характеристикой монархии была не передача власти по на­следству (королей могли избирать), а контроль над политикой одного чело­века или его доверенных лиц. Все прочие виды монархии не были достойны этого названия. Выражение «Король правит сам» было одним из многих де­визов Людовика XIV. Эти простые критерии отражают суть монархии. Они объясняют мотивы схваток за корону и то, почему борьба за влияние на венценосцев была столь упорной.

В этом смысле монархи Ганноверской династии обладали властью столь же абсолютной, что и Бурбоны и Габсбурги. Английская монархия долгое время была сильнейшей в Европе. В то время как она становилась все более абсолютной, на континенте монархии постепенно начали имитировать анг­лийскую модель. Концепция «абсолютизма», согласно которой королев­ская власть распространяется на законодательство и налогообложение, исключает из круга нашего рассмотрения Англию. Но тогда из нее следует исключить все остальные государства раннего Нового времени, ни в одном из которых, за исключением России, люди не могли бы подчиниться столь деспотическим порядкам. По-иному можно рассматривать и революцион­ные конституции, принятые в 1788 году в Америке ив 1791 году во Фран­ции. Их оригинальность заключалась не в признании прав представитель­ных органов вотировать налоги: абсолютные монархи свободно допускали это на протяжении столетий, хотя права представительств были в этих доку­ментах расширены. Прежде всего их новизна заключалась в наступлении на королевскую прерогативу. В статьях, касавшихся исполнительной вла­сти, открыто отрицался абсолютный контроль одного человека над внеш­ней политикой: право американского президента объявлять войну было подчинено решениям Конгресса, а право французского короля — Нацио­нальному собранию. Подобные антимонархические ограничения создава­лись не только в ходе революций. Некоторые государи были способны на самопожертвование. Не вступившая в действие конституция, написанная в 1782 году Леопольдом Тосканским, разделяла бывшие королевские пре­рогативы заключения договоров, объявления войны и сбора армии с выбор­ной ассамблеей. Примечательно, что перед этим он изучал принадлежав­ший ему экземпляр конституции штата Пенсильвания.¹

Предписанные конституциями меры не были беспрецедентными, одна­ко никогда ранее они не фиксировались в писаных документах такого рода и не предлагались в качестве образца для человечества. Они завершили эпоху, когда абсолютная власть была повсеместной формой правления — хотя и не в таком виде, в каком ее обычно представляют. Именно потому, что ничто больше так не поражало воображение англичан, они сохранили суровую власть королевской прерогативы даже после ее перехода в руки министров, возглавляющих партию большинства в палате общин. Пока Руз­вельт, чтобы объявить войну Японии после Перл-Харбора, дожидался засе­дания Конгресса, Черчилль шел кратчайшим путем. Он вместе с Георгом VI объявил войну и поставил парламент перед свершившимся фактом.

Становится более ясным и вопрос об отношениях между абсолютными монархами и знатью. В утверждении, что действия короля носили антиари­стократическую направленность, есть доля истины, но опять же не в при­вычном для нас значении. Государи не могли справиться с влиянием зе­мельной знати на местах и потому стремились к сотрудничеству с ней. Хотя среди дворян могли оказаться будущие клиенты короля, способные предот­вратить опасность, заключенную в том, что центр был вынужден полагать­ся только на одного местного владетеля, не существовало бюрократии, независимой от местных структур власти. Представители знати контроли­ровали местное управление двумя способами: они назначали себя на офи­циальные или полуофициальные должности и исполняли судебные и фис­кальные обязанности феодальных сеньоров. Людовика XIV, лично произво­дившего назначения на посты в центральном правительстве, можно назвать противником знати, только если мы отождествляем дворянство с неболь­шой группой грандов. Государственные секретари, министры, советники и администраторы набирались из знати рангом ниже, большинство из них из­начально не было ни богатыми, ни влиятельными и, следовательно, именно они наиболее ревностно защищали интересы короля. Дадли и Сесил, лос Кобос и Кампоманес, Ришелье и Фелипо начинали свой путь скромно, а за­вершали его в одеяниях высшей знати. Королевские чиновники, первона­чально принадлежавшие к буржуазии, быстро порывали со своим сосло­вием, поскольку королевская служба всегда была главным способом аноб- лироваться. Французские Бурбоны в XVII и испанские Бурбоны в XVIII столетии опирались на низшее дворянство, чтобы подорвать позиции гран­дов в центральных советах. Но даже высшим дворянством короли не пре­небрегали окончательно. Все монархи одаряли грандов должностями, на которых могли находиться только люди, стоящие на высших ступенях со­циальной иерархии: это были посты при дворе и в армии, должности вице- королей, правителей провинций и посланников. Абсолютный монарх был противником знати только в одном отношении. Он отказывался опускаться до роли председателя в самопровозглашенном аристократическом совете. Знать могла советовать и управлять, но в свой совет их назначал король, и его решение было окончательным. Все остальные формы правления не яв­лялись настоящей монархией.

Другая тема, принимающая иное освещение, — это предполагаемое стремление сословного представительства, контролируемого знатью, взять верх над правительством. Это заявление нелепо, так как сословное пред­ставительство не вмешивалось не в свои дела. Историки слишком долго считали отношения между короной и представительством непрерывной борьбой. Некоторые исследователи эпохи Тюдоров и Стюартов, правда, ут­верждали, что английский парламент не стремился расширить свою власть за счет монарха. Но королевские прерогативы быстро таяли, если король не использовал их аккуратно; хотя королевская власть и рождала некоторые ожидания, она была тем, на что государь в действительности мог претендо­вать. Слабые правители провоцировали сословные представительства до­биваться большей власти, которой энергичные государи их впоследствии лишали. Деспотическое правление, неверная налоговая политика, мало­летство короля или некомпетентность министров обычно влекли за собой захват королевских прерогатив сословными представительствами или кон­тролировавшей их знатью. В этом отношении в эпоху раннего Нового вре­мени возобновился характерный для Средних веков конфликт, в котором король и парламент вели борьбу за право назначения на должности. Поли­тические проблемы рассматривались через призму отношений патроната и борьбы фракций. Если некое учреждение выступало против королевских прерогатив, это означало, что королевские чиновники когда-то ущемили интересы значительной части его членов, однако конституционные прин­ципы вовсе не ставились под сомнение. Поскольку управление группиров­ками знати и распределение патроната были первой обязанностью монар­хии, вызов, брошенный королевским прерогативам, был главным симпто­мом слабости правителя.

Впоследствии удачливые монархи восстанавливали свои позиции. Про­тиводействие сословным представительствам, узурпировавшим королев­скую власть, не делало их «абсолютными» и не уничтожало значения пред­ставительств, возвращенных к своим обычным вспомогательным обязан­ностям. Это ставит под сомнение созданный вигами миф о том, что контроль сословий над правительством был желанной нормой. Это неверно. Сослов­ные представительства желали уничтожить прерогативы компетентных го­сударей не более, чем последние стремились ликвидировать деятельность представительств. И все же европейские историки склоны считать сослов­ные представительства слабыми, несмотря на то, что они разделяли преро­гативы государя.¹ Если следовать этому критерию, то английский парла­мент оказывается одним из самых слабых в Европе раннего Нового времени. Отказавшись от модели противостояния, мы увидим, что сильная монар­хия не обязательно предполагала слабое сословное представительство. Ес­ли государь хорошо справлялся со своей работой, консультативные органы работали на него, а не против него. Следовательно, чем сильнее был прави­тель, тем лучше.

Акцентуация королевских прерогатив была главной темой европейской истории после окончания периода борьбы с ними. Королевская власть в определенных широких пределах была такой, какой ее делали отдельные монархи. И все же многие историки упрямо искали ответы на неверно по­ставленные вопросы. Они изучали социально-экономическую основу «аб­солютизма» вместо того, чтобы исследовать причуды высокой политики и выдающихся личностей. В Польше были такие же социально-экономиче­ские условия, как и в Пруссии: могущественная знать, слабое крестьянст­во и экономика, основанная на производстве зерна для экспорта в Запад­ную Европу. Но в этих двух странах сходный базис порождал две противо­положные формы монархии. В Швеции монархия то приобретала, то теряла абсолютную власть. Нет никаких свидетельств, что ее основная, по марк­систской терминологии, база претерпевала изменения с 1680 по 1720 годы только для того, чтобы подвергаться дальнейшим преобразованиям вплоть до 1772 года. Историки изучали чиновный аппарат «абсолютной монар­хии» вместо того, чтобы уловить те импульсы, которыми монархия вдох­новлялась. Наконец, их больше интересовали конфликты, спровоцирован­ные абсолютными государями, а не полномочия, которыми те обладали. Ис­следователи не предпринимали попыток сравнить королевские прерогативы в разных государствах раннего Нового времени, оценить их относительные размеры, определить спорные моменты. Мы полагаем, что успешная реали­зация прерогатив, а также способность увеличивать ее размеры при мини­мальной оппозиции отличала сильных государей от слабых. Находчивые юристы находили способы расширить прерогативы монарха, не преступая правила слишком решительно. Изучать монархию раннего Нового времени без четкого понимания прерогативы — все равно, что наблюдать за парти­ей в теннис на поле без разметки.

глава восьмая

СВОБОДЫ И СОГЛАСИЕ

Абсолютная власть правителей заканчивалась там, где начинались пра­ва их подданных. Вот почему эти права также назывались «свободами»: они определяли область, недоступную власти монарха. В Средние века они тесно связывались с географическим пространством. Короли даровали процве­тающим городам хартии, вводившие самоуправление, позволявшие содер­жать рынок, строить оборонительные стены и тем самым защищать свою независимость физически, если в том будет необходимость. К эпохе ранне­го Нового времени эти осязаемые границы, которые монарх не мог нару­шать, трансформировались в абстрактную концепцию свободы.

Монархи не обладали монополией на власть. Это показывает та тща­тельность, с которой юристы в каждой стране определяли и совершенство­вали королевскую прерогативу. Если бы королевская власть распространя­лась повсеместно, в этом не было бы необходимости. Даже в вопросах юс­тиции действие королевской власти обычно ограничивалось определенными видами преступлений (например, заговорами) и определенными местами (например, королевскими дорогами). Большинство судов было не королев­скими, а городскими и сеньориальными, хотя право апеллировать к короне существовало. В частности, в основных законах почти всех государств — за исключением России — подчеркивалось, что королевская прерогатива не распространяется на жизнь, свободу и собственность подданных. Это были права свободных людей, данные им при рождении.

В XIX столетии слово «патриотизм» означало борьбу за национальный престиж с внешними врагами. Столетием раньше оно было призывом защи­щать права и свободы от тиранов своей страны.¹ Историки часто утвержда­ют, что права в данном случае были правами корпоративными и что концеп-

ция индивидуального права была неизвестна вплоть до Великой француз­ской революции. Один взгляд на популярные представления показывает, что это неверно. Фригийский колпак свободы был образом, часто возникав­шим в воображении европейцев раннего Нового времени. Он показывался в толпе, занятой предметами гораздо более приземленными, чем корпора­тивные права. В античную эпоху освобожденный раб награждался колпа­ком в знак того, что его жизнь, свобода и собственность теперь принадле­жат ему самому. Здесь не было неясностей. На протяжении двух тысяч лет это было одной из самых глубоких и самых простых мыслей западного чело­века. Те, чья жизнь, свобода и собственность зависели от другого человека, назывались рабами. Те, кто лишал людей человеческого достоинства, были деспотами.

МОНАРХИ И ДЕСПОТЫ

Когда Боссюэ, официальный апологет правления Людовика XIV гово­рил, что индивидуальные права закреплены в основных законах королевст­ва, он выражал мнение большинства подданных. Он определял самовласт­ное, или деспотическое, правление как ситуацию, в которой государь по своей прихоти распоряжается жизнью, свободой и собственностью поддан­ных, не отличимых от рабов. «Есть народы и империи, которые этим доволь­ствуются; и не наше дело беспокоиться об их форме правления. Нам доста­точно сказать, что оно варварское и отвратительное. Эти четыре условия решительно отличаются от наших обычаев: таким образом, у нас нет места самовластию».¹ Кажется, достаточно ясно. Деспотизм несовместим с зако­ном и свободой.

Вероятно, студенты ожидают от историков четкого определения отно­шений «абсолютизма» к правам и свободам. В таком случае придется их разочаровать. Некоторые ученые отрицают даже теоретическое сущест­вование свобод. Так, в одном из новейших исследований Людовик XIV пред­ставлен королем, старавшимся утвердить доктрину, согласно которой жиз­ни, свободы и собственность подданных находятся в его распоряжении.²Другие до сих пор отказываются признать существование реальной разни­цы между абсолютной властью и деспотизмом: то, что абсолютная власть была подчинена божественным установлениям и законам природы, еще нельзя назвать ее четким определением. Кажется, что эти исследователи чересчур увлеклись сочинениями Гоббса, чья бескомпромиссная логика уничтожала всякую возможность ограничения абсолютной власти. Власть либо абсолютна, в этом случае ее ничто не ограничивает, либо ограничена, и в этом случае неабсолютна. Следовательно, права подданных были не так уж важны, и то уважение, которое оказывали этим правам Бурбоны, было простым притворством.³ Самое худшее заблуждение — вовсе игнориро­вать различия между «абсолютизмом» и деспотией и изображать «абсолют­ных монархов» — Бурбонов грубо попирающими права и привилегии про­винций и подданных.⁴ Суд все еще совещается.

Стирание различий между абсолютной и деспотической властью губи­тельно для понимания истории. Тогда монархия раннего Нового времени вписывается в деспотическую модель, которая осуждалась современника­ми. Решительно неверно утверждать, что абсолютная власть охватывала все и вся и что так называемые «абсолютные» монархи имели на нее моно­полию. Это делает абсолютные и ограниченные монархии двумя разными видами управления. Монарх, пользующийся абсолютной властью во всем, за исключением некоторых областей жизни подданных, огражденных от его посягательств обычаями и законами, был для раннего Нового времени анахронизмом.⁵ Королевская власть была абсолютной во внешнеполитиче­ских, военных и религиозных государственных делах, то есть в рамках ко­ролевской прерогативы. За этими границами находились ненарушимые (за исключением тех случаев, которые правитель считал чрезвычайными и ко­торые в большинстве государств оспаривались) права поданных. Право на жизнь, свободу и собственность охранялись законом. Предполагалось, что подданных нельзя лишить их свободы и собственности без должного судеб­ного процесса, а если закон менялся, то подразумевалось, что это происхо­дило с согласия тех, чьи права затрагивались. В Англии соглашения всегда превозносились как гаранты прав, в то время как французское админист­ративное право (бесчестное йгоИ ас1т1п1з1гаИ[) до последнего времени представлялось как их антагонист. Теперь мы знаем, что это представле­ние неверно, что французские административные суды всегда действова­ли независимо от правительства и не представляли угрозы правам народа. Необоснованны и попытки представить «абсолютизм» ранней версией фа­шистского корпоративного государства. В Италии при Муссолини корпо­рации свои права потеряли, во Франции при Людовике XIV они их сохра­нили.¹

Реальные возможности реализовать право на жизнь, свободу и собст­венность варьировались. Вероятно, повсеместно право собственности нуж­далось в защите чаще всего. Его следует рассматривать в контексте обще­ства, основанного на клановости и родственных связях, и порожденным этим обществом понимании чести. Самоуважение дворянина основыва­лось на том, что закон и обычаи гарантируют неприкосновенность его соб­ственности.² Свободу мнений в «абсолютистских» государствах уважали так же, как и в республиках, и иногда даже больше. Испанские Габсбурги проявляли толерантность и нередко поощряли публичные дискуссии по политическим вопросам, в то время как венецианский сенат их запрещал. В ранний период Нового времени большинство правительств, независимо от того, называем мы их «абсолютистскими» или «ограниченными», под­вергало прессу жесткой цензуре. Ве [ас1о во Франции ко второй полови­не XVIII века пресса была независимой; особенно это стало заметным в 1750-х годах, когда цензором стал Малерб. Позднее, в том же столетии, в Австрии, Пруссии и России цензура была отменена или ограничена дек­ретами монархов. А в это же время в Женевской республике запрещали со­чинения Руссо. В 1762 году был издан приказ сжечь его книги и арестовать автора, если тот появится в городе.

Права декларировались в законах и охранялись штатами и парламента­ми. Существует совсем немного исследований, посвященных полномочиям и составу представительств, хотя сейчас их изучение активизировалось, особенно на страницах нового журнала «РагИатеп(8, ЕзШев апй Рерге- 8еп(аНоп» («Парламенты, сословия и представительство»). В работах со­временных авторов изучаются разнообразные формы сословно-представи- тельной жизни в странах, где она считалась угасшей. Книга Буша, посвя­щенная европейской знати и ее привилегиям, также важна в контексте изучения представительства.¹ Структура сословных представительств бы­ла различной. Присутствие крестьян в их составе было необычным явлени­ем: считалось, что интересы своих зависимых людей представляла знать. Единственными представителями незнатного сословия в некоторых ассамб­леях были делегаты от городов или крестьян-фригольдеров. В английском национальном варианте парламента существовали палаты лордов и общин, во Франции и Дании — палаты духовенства, дворянства и третьего сосло­вия, в Швеции — духовенства, дворянства, горожан и крестьян, в то время как в польском сейме была представлена только знать, а в кастильских кор­тесах — только горожане. Провинциальные представительства были мно­голики: от французских с обычными тремя сословиями до голландских, предоставлявших восемнадцать голосов городам и один — знати. Местные ассамблеи обычно сводились к одному сословию, в то время как на провин­циальном и национальном уровнях состояли из нескольких. Права членст­ва также разнились. В местных ассамблеях знать обладала правом личного присутствия (рег80па1 аНепйапсе), тогда как в провинциальных ассамбле­ях Нормандии, Бранденбурга, Саксонии и Восточной Пруссии депутатов необходимо было избирать. То же самое наблюдалось в Англии, Франции и Республике Соединенных Провинций. Даже на высшем уровне некоторые государства допускали право личного присутствия знати, модифицирован­ное только ограничениями, связанными с размером собственности или дру­гими уловками, призванными оградить представительство от выскочек, например, требованием представить доказательство знатности четырех поколений своих предков. В Швеции всем лицам, номинально имевшим благородный статус, разрешалось присутствовать в национальной ассамб­лее. Создавшийся вследствие этого переизбыток голосов был снят прови­зией 1626 года, по которой голосовать было позволено только одному члену каждой семьи.

РИТУАЛЫ СОГЛАСИЯ

Хотя сегодня некоторые исследователи «абсолютизма» признают суще­ствование прав и привилегий, с которыми приходилось считаться государю, они подчеркивают, что привилегии носили корпоративный, а не индивиду­альный характер² и не препятствовали сбору невотированных налогов. Это весьма незначительно корректирует грубое представление о тождествен­ности абсолютной власти и ее деспотической противоположности. Истори­ки упускают важную особенность так называемых «абсолютистских» ре­жимов, а именно обычай консультаций с подданными. Безусловно, обычно эта процедура воспринимается как антитезис «абсолютизма».³ Подчеркнуть процесс одобрения значит сказать новое слово о таких государствах.¹ Тра­диционная точка зрения подразумевает, что для абсолютной монархии было характерно деспотическое правление, а в XVIII столетии представитель­ные учреждения, например французские парламенты, с ним боролись. Но, как уже было показано выше, права, представительство и согласие возник­ли отнюдь не в просвещенном XVIII веке. Они являлись частью городской республиканской традиции, сохранившейся в раннее Новое время и вошед­шей в теорию и практику каждой монархии. Эпоха Просвещения просто придала им более четкие формы.

Общепринятая теория защиты традиционных прав, несмотря на все до­воды разума, стала частью мифа об апаеп гё§1те. Мрачными красками она изображает корону, которая на самом деле была прогрессивной и отражала настроения народа, и оппозицию, которая была корыстной и консерватив­ной. Для раннего Нового времени историки придавали слишком большое значение теме наступления монархов на права и привилегии подданных и их защиты репрезентативными органами. Волнующий спектакль не всегда адекватно отражает историю. Государи, так же как и сословные представи­тельства, сознавали, что их долгом было защищать закон и гарантировать права. Немногие решались нарушить обычаи, если цели можно было до­стичь иными, менее провокационными средствами. Эти альтернативные средства были менее зрелищными и уже упоминались ранее. Большинство изменений в законодательстве и праве собственности (сюда входило и на­логообложение), производолись с согласия и при содействии консультатив­ных органов. Правительство не имело шансов выжить, если бы оказалось, что подданные не имеют желания изменять свои привилегии, несмотря на все уговоры. Подобная статичная позиция каждый раз при обсуждении на­логов создавала бы безвыходное положение, не оставляя законного пути изменить права собственности и не вызвать при этом восстания. Легитима­ция давалась через процедуру одобрения, неотделимую от прав и свобод. Консультативные и репрезентативные механизмы были важны для так на­зываемых «абсолютных» монархов в немалой степени потому, что без них невозможным оказывалось законное налогообложение. Абсолютная власть пренебрегала одобрением только в тех случаях, когда испрашивать его бы­ло неуместно.

Часто утверждают, что сословные представительства существовали для защиты прав и свобод. Так и было, но не в том негативном значении, кото­рое является общепринятым. Они существовали для того, чтобы давать со­гласие сообщества или корпорации на введение правительственных актов, касавшихся их прав. Фактически они представляли собой республикан­ский компонент монархической системы. Они воплощали идеологию, ко­торая оберегала древние обычаи, утвержденные привилегии, контракты и хартии. Их риторикой была свобода, а их санкцией — прошлое. Их делом было вести переговоры о вторжении правительства в сферу иммунитета.

Поэтому они в некотором смысле обеспечивали ограничение королевской власти, поскольку сдерживали те действия, которые власть предпринима­ла по собственной инициативе. Но это можно назвать ограничением только если предположить, что монархи желали неограниченной власти. Но так как они в большинстве своем уважали законы, значит, такой власти не же­лали. Более примечателен тот контекст, в котором сословные представи­тельства усиливали королевскую власть. Сословные учреждения распро­страняли ее на территории, которые находились вне действия королевской прерогативы. Однако даже тогда, когда историки обращают внимание на важность прав и привилегий в условиях абсолютной монархии, они счита­ют их статичными.¹ Негативный подход к рассмотрению сословных пред­ставительств говорит о полном непонимании их истинных функций. Они существовали не для того, чтобы препятствовать распространению коро­левской власти, а для того, чтобы легитимировать ее.

Историки «абсолютизма» игнорировали эту деятельность. Они пали жертвой общего заблуждения, отождествляющего сословные представи­тельства с английской моделью частых национальных парламентов, сфор­мировавшейся после 1688 года. Отсутствие консультативных органов они считают основной чертой «абсолютизма» и не рассматривают подобные ин­ституты во Франции лишь на том основании, что они непохожи на англий­ские. Поэтому им нетрудно доказать «абсолютистский» характер француз­ского государства. Однако Англию нельзя принимать даже за произволь­ную точку отсчета, так как ее парламент не был исключительным в своем роде учреждением. Сегодня мы знаем, что ежегодные сессии проходили не только в вестминстерском парламенте после 1688 года. Примеры некоторых немецких княжеств опровергают традиционный тезис об уникальности анг­лийской модели, хотя частота заседаний сословных представительств в Гер­мании варьировалась. И во всяком случае, нет никаких оснований для того, чтобы оценивать эффективность консультаций по критерию их сходства с английскими обычаями. Общенациональные сословные представительст­ва в европейских странах, не считая Англии и Польши, были редкостью, что неудивительно, поскольку единые национальные государства были ис­ключениями. Если национальная перспектива была закрыта, то множество консультативных механизмов концентрировалось в одной точке. Иногда представительство было призвано выражать мнение определенной терри­тории, принадлежавшей государю, но чаще они представляли регионы и провинции или сословные группы, такие как духовенство и дворянство. Большинство правителей стремилось достичь консенсуса по вопросам, за­трагивавшим права подданных, но ннституциализировали свое стремле­ние различными способами, многие из которых говорят о том, что не только англичане могли постичь конституционную мудрость. Теперь и английские исследователи понемногу отходят от историографического эквивалента старой пословицы «Пролив в тумане — континент отрезан».

Только в редких случаях государи игнорировали условности, связанные с процедурой одобрения. Одним из них было восстание, после которого провинцию могли на законном основании лишить привилегий. Другим слу­чаем было завоевание, которое давало завоевателю право обходиться с приобретенными территориями менее уважительно, чем с остальными. На таком основании Филипп V после 1707 года уничтожил привилегии своего нового испанского королевства. Но в абсолютных монархиях потеря прав была выражением немилости государя, а не нормой. Примером может слу­жить Франция при Людовике XIV, который сохранил все традиционные права завоеванных территорий. Некоторые государи были настолько дале­ки от преследования так называемых «абсолютистских» целей, что созда­вали привилегированные корпорации там, где ранее их не было. В Галиции сословное представительство было учреждено после ее аннексии Габсбур­гами в 1772 году, а на Корсике — в 1796, после ее завоевания Францией.

СОСЛОВНОЕ ПРЕДСТАВИТЕЛЬСТВО: СЛОМЛЕННОЕ ИЛИ СОТРУДНИЧАЮЩЕЕ?

На протяжении всего раннего Нового времени сословные представи­тельства — центральные и местные — спокойно участвовали в процессе управления. Кроме того, они помогали планировать и проводить изменения в законодательстве и налогообложении. Реформы прав и привилегий не вы­зывали обязательной оппозиции: обычным сценарием было ведение пере­говоров, достижение компромисса и его осуществление на практике. В ар­сенале историков-«абсолютистов» представление об этих рабочих отноше­ниях между монархами и представительствами отсутствует. Если споры возникали, значит, по их мнению, «абсолютизм» наступал на права и при­вилегии сословий. Если все шло спокойно, значит, «абсолютизм» сделал представительства безвольными и лишил их влияния. «Абсолютистская» историография использует оба эти утверждения.

Все исследователи признают значительную роль сословных представи­тельств в истории позднего Средневековья. Но в начале раннего Нового времени они, как предполагается, пришли в упадок. Второстепенная роль, которую сословные представительства играли в режимах, называемых «аб­солютистскими», всегда рассматривалась как основная черта этих режи­мов,¹ однако на самом деле явление носило совершенно иной смысл. Абсо­лютная власть ограждала от вмешательства репрезентативныех органов сферы, в которых традиционно действовала королевская прерогатива, ужи­ваясь с использованием процедуры одобрения в остальных областях жизни государства. Мы уже отмечали, что столь не похожие друг на друга монар­хи, как Изабелла Кастильская и Георг III Английский, именовались «абсо­лютными», хотя сотрудничали с влиятельными парламентами. Когда апо­логеты «короля-солнца» подчеркивали его независимость от всякой земной власти, они говорили о вопросах, традиционно относившихся к монаршей прерогативе, а не обо всех аспектах правительственной деятельности, как обычно предполагают историки. Деспотические коннотации «абсолютиз­ма» неприменимы к правителям, которые старались восстановить свои пре­рогативы. Однако если монархи отстраняли представительства от обсуж­дения предметов, относившихся к правам подданных и традиционно подле­жавших их одобрению, подобные коннотации были правомочны, ибо так в раннее Новое вовремя понимали деспотизм. Все зависело от того, что именно монарх намеревался делать независимо — быть королем или ущем­лять права своего народа.

Следовательно, когда государи рассуждали о королевской власти, они не мыслили, что могут обойтись без сословных представительств и сами производить налогообложение. И все же именно историки, уверенные в то­тальном распространении абсолютной власти, упустили из виду те меха­низмы, которые помогали монарху спокойно относиться к существованию не подконтрольных ему напрямую областей. Исследователи предполагали, что активные представительства и «абсолютистские» режимы несовмести­мы — в «абсолютистском» государстве органы одобрения должны носить совещательный характер, быть слабыми или вовсе отсутствовать. Конфрон- тационная модель подразумевает обратную зависимость: чем сильнее ко­рона, тем слабее представительства. Признание тезиса об их сотрудниче­стве полностью меняет положение: сильные представительства свидетель­ствуют о сильном монархе. Однако наличие энергичных консультативных органов игнорировалось, так к^к оно не вписывалось в заданную модель. Историки редко находят то, чего не ищут.

Существует еще один аспект, в котором сословные представительства эпохи «абсолютизма» можно назвать ослабленными. Многие из них исче­зали. В комментарии, сделанном теоретиком политических процессов Гар- рингтоном, схвачена самая суть происходившего: «Где же штаты, или власть народа, во Франции? Исчезли. Где власть народа в Арагоне, и в остальных испанских королевствах? Испарилась. С другой стороны, где власть испан­ского короля над Голландией? Перестала существовать». Сожаление о судь­бе монархов выглядит менее привычным, чем сокрушения о судьбе народ­ных представительств. Это наводит на мысль, что Гаррингтон не отразил полной картины. Тем не менее во многих учебниках по истории раннего Но­вого времени слишком много говорится о том, как в одном за другим госу­дарстве исчезали традиционные консультативные органы. Испанские кор­тесы, французские Генеральные штаты, датский ригсрад и бранденбургский парламент в конце XVII столетия исчезают со сцены. Искушение вписать эти поразительные события в «абсолютистский» сценарий оказалось не­преодолимым. И все же более пристальное рассмотрение каждого случая показывает, что дело обстояло вовсе не так, как кажется на первый взгляд. Историческая действительность была более прозаической.

Во Франции при Бурбонах анализ закулисных событий показывает, что видимость (или ее отсутствие) тоже может вводить в заблуждение. Те 175 лет, в течение которых Генеральные штаты бездействовали, хорошо из­вестный факт истории французского абсолютизма. Однако менее известно то, что между 1460 и 1560 годами они созывались только дважды. По край­ней мере можно сказать, что этот период был скорее временем расцвета, а не переломной гранью в их развитии. Бурбоны продолжали консультиро­ваться с ассамблеями в провинциях и сенешальствах, игравшими важную фискальную и административную роль. Консультативные процедуры про­сто переместились на более низкий уровень. Происходили ли подобные из­менения в других странах? Процесс исчезновения крупных ассамблей не изучен, и о его причинах остается только догадываться. То, что заменило их — если замена вообще существовала, — представляется еще более зага­дочным. Но некоторые контуры все же возможно обозначить.

Недавние исследования, посвященные правительству Австрии в XVII и XVIII столетиях, обращают внимание на сохранившееся влияние сослов­ного представительства. Подобно государям Ганноверской династии, Лео­польду I приходилось созывать представительство каждый год. Прерогатив- ные доходы императора составляли только пятую часть требовавшейся ему суммы, и вотирование налога парламентом было существенно для его фи­нансов. Обычно предполагается, что Иосиф I стремился ограничить власть сословного представительства. Однако на деле он уважал его права, отка­зался от планов введения акцизы, собираемой королевскими чиновниками, и создал комиссии, состоящие из членов представительства, чтобы кодифи­цировать законы Богемии и Моравии. Традиционно считается, что в Болга­рии сословное представительство стало жертвой «абсолютизма» Габсбур­гов в период между 1765 и 1780 годами, когда оно не собиралось ни разу. Однако ассамблеи графств, назначавшие всех местных чиновников, про­должали функционировать. Недавно опубликованные работы по истории Австрии подтверждают, что представительства играли важную админист­ративную и консультативную роль долгое время после реформ Хаугвица 1748-1749 годов, которые, как считалось, их уничтожили.¹ Хаугвиц обсу­ждал налоги с каждым из представительств с соблюдением всех требова­ний конституции, лично посещал каждую провинцию и защищал позицию правительства, что обычно преподносилось как решающий шаг в развитии австрийского «абсолютизма» и окончанием реальной власти сословно-пред- ставительных органов. Фактически же это подтверждало их статус.

«Политическое завещание» Марии-Терезии (1750) делает совершенно ясным тот факт, что она возражала не против существования сословного представительства как такового, а против его связей с придворными ин­тригами: министры возбуждали оппозицию в провинциальных представи­тельствах, чтобы помешать планам своих противников. Представительст­ва лишились одних административных функций, однако сохранили другие. Корона и представительство были не оппонентами, а партнерами в гранди­озной программе реформ, проводившихся Габсбургами в 1740-1780 годах. Большая ее часть обсуждалась и проводилась королевскими чиновниками и постоянными комитетами представительства совместно.¹ На начальном этапе политика правительства частично находилась в руках должностных лиц провинциальных ассамблей: в Штирии штат чиновников сословного представительства был большим, чем штат французского интенданта. Луч­ше всего о сохранившейся власти представительства свидетельствует го­рячее желание Иосифа II от него избавиться.

Швеция всегда занимала важное место в историографии «абсолютиз­ма». Однако при более тщательном исследовании «абсолютизма» Карла XI обнаруживаются его новые особенности. В 1686 году шведское сословное представительство, вовсе не пребывавшее в бездействии, назначило ко­миссию, которая начала кодификацию средневековых законов. Получен­ный результат до сих пор служит основой юридической системы современ­ной Швеции.² В последние годы Данию также представляют кузницей «аб­солютизма». Уход со сцены датского представительства был неожиданным и бесповоротным. Но изучение истории Шлезвига и Гольштейна показывает, что на местном уровне его участие в политике не закончилось в 1665 году.³

На низшей ступени корпоративной организации (ландшафты) оно стало более интенсивным. Представители вели переговоры об увеличении нало­гов непосредственно с королем и брали на себя обязанности по сбору денег. Эти провинции находились в особом отношении к датской короне, однако маловероятно, что в других местах обычаи были совершенно иными.

Бранденбургский парламент, согласно мнению историков, постигла та же участь, что и французские Генеральные штаты. Уничтожение его, пре­данного забвению после 1652 года, играет важную роль в демонологии «аб­солютизма». И вновь правда оказывается более прозаичной. Полностью парламент Бранденбурга редко собирался и до 1652 года.⁴ Его исчезнове­ние всего лишь повысило значение местных ассамблей (крейстагов), сде­лав их органами, одобряющими налоги, вводимые в сельской местности. В 1769 году они получили право назначать кандидатов на пост ландрата, главного должностного лица в данной местности. Проведение полных дие- тов было дорогостоящим и сложным делом: по всей Германии государи предпочитали консультироваться с небольшими комитетами, уполномо­ченными действовать от имени представительства.¹ Великий Электор вы­теснял сословное представительство не из тех сфер, где их действия были полезны и легитимны, а лишь из тех, в которых они представляли для него угрозу, претендуя на подтверждение его суверенитета или на переговоры с иностранными державами. Решение о приостановке в работе парламента 1653 года обычно называется одной из основных хартий «абсолютизма». Это странно, поскольку документ подтверждает все древние права, приви­легии и свободы сословного представительства, его контроль над налогооб­ложением и право консультаций по вопросам внешней политики (право, которое Карл II, современник этих событий, наотрез отказался разделить со своим парламентом).² Не считая чрезвычайных ситуаций, Великий Элек­тор издавал налоги с одобрения представительных органов, отказывался собирать не вотированные ими налоги (а именно акцизные сборы с дворян) и пресекал все попытки введения акцизных сборов, несмотря на оппозицию со стороны представительства Клевской марки. Это не совсем Великий Электор, который изображается в учебниках.

Теперь нам лучше известна история кастильских кортесов, в последний раз собравшихся в 1664 году. Традиционно нам представляют долго аго­низировавшее учреждение, которому корона с радостью нанесла соир йе §гасе.³ И все же в предшествовавшие десятилетия кортесы проявляли боль­шую, чем когда-либо ранее, активность. На их рассмотрение часто пред­ставлялись вопросы, входившие в королевскую прерогативу, а министры были депутатами, сам Оливарес представлял Мадрид. Необходимо было действовать осторожно и давать немало взяток. Кортесы были механизмом одобрения, однако если запросы короны выходили за пределы компетенции ассамблеи, ей приходилось обращаться напрямую к представленным горо­дам. В 1640-х годах было принято решение вернуться к прямым перегово­рам с городами, поскольку их было представлено только двадцать три. Если «абсолютизм» в действии таков, то он являет собой довольно нелепое зре­лище. Консультативная деятельность не прекратилась: она продолжалась на более низком уровне. Власть была не централизована, а рассредоточена. Кортесы были уничтожены не решением короны, а властью городов.⁴

КОНФЛИКТ

Если сотрудничество короны с консультативным органом было нормой, ее нельзя было гарантировать парламентским способом. Изменение формы правления было наиболее серьезным предупреждением. Если конститу­ционный маятник резко отклонялся в одну сторону, то вскоре — в проти­воположную. Монархия вырождалась в деспотию, если монополизировала власть, которую следовало разделять: деспотизм провоцировал возмездие за неправильное использование прерогатив, которые впоследствии прави­телям приходилось восстанавливать. В XVIII столетии этот процесс раз­вернулся в Швеции. На своей коронации в 1697 году Карл XII не произнес присяги и сам возложил на себя корону. Он ни разу не созывал сословное представительство, а его политика противоречила закону. Установивший­ся в 1720 году парламентский режим, стремясь не допустить возобновле­ния деспотии, передал прерогативу управления политикой в руки предста­вительства, которую Густав III вернул себе в 1772 году. Каждый этап сопро­вождался институционным конфликтом вокруг политических вопросов, даже если его провоцировали фракции, а не институты.

Различные виды сословных представительств — на время или постоян­но — завоевывали контроль над различными аспектами управления, кото­рые в обычных обстоятельствах находились в сфере действия королевской прерогативы. В XV-XVII веках в некоторых государствах Германии пред­ставительства контролировали внешнюю политику. Они также формиро­вали постоянные комитеты, которые вели консультации по различным ас­пектам внутренней политики, распределяли и собирали налоги, а также при­урочивали их взимание к особым надобностям. Так же обстояло дело и с французскими провинциальными штатами, национальными представиель- ствами в Португалии, Арагоне, Сицилии, Богемии, Австрии и Швеции. В XVI веке в Богемии, а в XVIII веке — в Швеции представительства кон­тролировали аноблирования. В Дании, Арагоне, Австрии, Богемии, Сици­лии, Восточной Пруссии, Бранденбурге, Клеве и Пфальце, а также во фран­цузских областях со штатами сословные представительства обладали пра­вом назначатьчиновников. Королевская прерогатива назначать министров и придворных должностных лиц также не была неприкосновенной. Этот вопрос, бывший яблоком раздора еще в средневековой Англии, прибли­зил начало гражданской войны в 1642 году, когда оппозиция потребовала предоставить ей контроль за ополчением и составом королевского совета. Польский сейм, обладавший всеми этими — и даже большими — полномо­чиями, был уникальным явлением раннего Нового времени.¹ Поэтому поль­ский король в глазах европейских государей олицетворял собой пародию на монарха.

Как правило, в раннее Новое время сословные представительства не контролировали законодательство и налогообложение, которое, следуя ло­гике, являлось его составной частью. Даже в Англии законодательный су­веренитет парламента начал признаваться только в конце XVIII столетия, а в конце XVII столетия он лишь определял конституционную доктрину, ре­шительно отдававшую суверенитет в руки короля. Законодательная ини­циатива и налогообложение являлись одними из древнейших прав монар­хии, и в этот период им обладали немногие представительства, за исклю­чением английского парламента. Закон творился королем, и король же облагал народ податями.

Однако законы и налогообложение не были бесспорной частью прерога­тивы. Если бы монархи могли издавать законы, касающиеся жизни, свобо­ды и собственности, по своему усмотрению, не существовало бы ни мифа об ужасах деспотизма, ни основных законов, которые государи клялись соблюдать. Понять это мешают современные представления о законе как воле законодателя. Но, как было сказано, законодательство Бурбонов яв­лялось кодификацией уже существующего права, или распоряжений пра­вительства, что в Англии было бы названо политическим делом. Обычно кодификация подлежала одобрению парламентов: закон представлял собой

• ВизЬМ. 1983. Р. 105-106.

гарантию прав, и с их обладателями при внесении изменений следовало со­вещаться. Поэтому даже в «абсолютных» монархиях существовало убеж­дение, что одобрение закона представительством желательно. Француз­ские короли признавались источниками права, однако декреты, касавшие­ся прав их подданных и многого другого, зависели от парламентов. Право издавать прокламации давало английским королям власть, близкую к зако­нодательной, но для внесения в законы изменений постоянного характера или для вынесения приговоров относительно жизни или собственности людей требовалось участие парламента. Подобное согласие с посторонним вмешательством во власть было практической необходимостью. Посколь­ку парламенты и сословные представительства сами по себе были важными административными органами, монархи полагали справедливым обеспе­чить себе безопасное сотрудничество с ними. Кроме того, умело проводи­мая политика рЬа51п§ ои\ ЬосНез, обладающих собственной властью, откры­ла бы многое в подоплеке административной деятельности правительства. На национальном уровне они также были эффективным инструментом под­чинения страны новым законам. Альтернативой было заключение согла­шений с местными общинами — как, например, в случае с двадцатью тремя городами Кастилии. Но прежде всего участие во власти представителей об­щин отражало глубокую веру в то, что одобрение означает законность.

Налогообложение являлось еще одной опасной зоной, в которую боль­шинство монархов не отваживалось вторгаться, полагаясь только на свою власть.¹ В России и Пруссии, чтобы расширить свои полномочия, наход­чивые правители использовали чрезвычайные ситуации военного време­ни. Однако в большинстве государств война накладывала ограничения на власть государей, заставляя их полагаться на сословные представительст­ва при вотировании экстраординарных налогов, что находилось вне их соб­ственной прерогативы. Для этого необходимо было сотрудничать и идти на взаимные уступки. В этом и кроется причина проводившихся каждый год в XVII и XVIII столетиях сессий представительств в Австрии, Богемии и Гер­мании и каждые два или три года — в Неаполе и Сицилии. После 1688 года не только английское правительство собирало ежегодные парламенты, что­бы обеспечить средствами соперничество с соседями. Провинциальные шта­ты во Франции собирались от одного раза в год до одного раза в три года. Во всех перечисленных государствах корона не могла или не желала вводить новые налоги без одобрения сословных представительств. Историки-«аб- солютисты» с этим не согласны. Наряду с существованием бюрократии возможность взимать налоги без согласия репрезентативной ассамблеи рассматривается ими как решающий показатель «абсолютности» монарха.¹Но если бы французские монархи имели такую возможность, то до нас не дошли бы сведения об их финансовых проблемах. Там, где налоговые пол­номочия представительств не были оговорены четко, это происходило по­тому, что большая часть доходов короны их ведению не подлежала. Коро­левская прерогатива распространялась на доход короны от горного дела и солеварения в Венгрии, от колониальных империй в Португалии и Касти,- лии, от обширных коронных земель в Пруссии и от косвенных налогов в Неа­поле, Сицилии и Венгрии. Во Франции, Пруссии, Кастилии и Сицилии, где косвенные налоги были однажды утверждены, их можно было взимать — ес­ли только они не повышались — без очередного обращения к представи­тельствам.² Ни один из этих путей получения доходов в XVIII столетии не был доступен для английской короны, и по этой единственной причине она зависела от парламента сильнее, чем большинство европейских монархий. Однако ни в одном из этих случаев получение средств еще не свидетельство­вало о том, что «абсолютная» монархия заручилась одобрением сословных представительств. Для взимания этих налогов их согласие не требовалось.

Налогообложение являлось одним из тех предметов, которые нередко провоцировали конфликт между государями и представительствами. То же можно сказать и о попытках короны устранить аномальные явления в адми­нистрации и насадить единообразие. Другим фактором было стремление к религиозному единству в стране. Конфликты привлекали внимание исто­риков чаще, чем компромиссы, производя двойное заблуждение. Во-пер­вых, конфликт считался доминантой в отношениях между монархами и представительствами. Соответственно с точки зрения государя благом бы­ло представительство слабое, приостановившее свою деятельность или во­все несуществующее.¹ Это отражает традиционное представление об их несовместимости с абсолютной властью: представительства могли сосуще­ствовать с ней только в маргинальном или угасающем состоянии. Такую концепцию поставило под сомнение уже упомянутое осознание того, что в Англии при Тюдорах и Стюартах сутью их взаимоотношений было сотруд­ничество. Применительно к континенту аргумент о сотрудничестве работа­ет еще более убедительно, поскольку там представительства и их чиновни­ки являлись не только проводниками, но и в некотором роде финансистами политики правительства. Однако консультативные ассамблеи неизменно характеризуются как угроза монархической власти. Когда экзаменаторы спрашивают студентов об «ограничениях абсолютизма», они ожидают услы­шать рассказ о том, как, охраняя традиционные привилегии, парламенты и штаты, устанавливали границы применению абсолютной власти короны. И они, конечно, не обманываются в своих ожиданиях. Но воспринимая огра­ничения в качестве тормозов на маховом колесе монархии, данное направ­ление в историографии упускает истинный смысл функций представитель­ства. Оно было составной частью правительства, а не его конкурентом, хо­тя в XX веке, когда правительственная политика осуществляется главным образом усилиями правительственных чиновников, это нелегко осознать. Штаты и парламенты могли создавать препятствия решениям короны имен­но потому, что сами являлись неотъемлемым компонентом управления: по тем вопросам, в обсуждение которых они вовлекались, центральное прави­тельство нередко не имело единой точки зрения. Консультативные органы, связанные с членами правительства узами патроната и клиентелы, соот­ветственно также могли занимать различные позиции.

Во-вторых, историки неверно интерпретировали сам конфликт. Возни­кает искушение воспринимать его как препятствие, тупик, если не как на­чало революции, внутри плохо функционирующей системы, как первые рас­каты надвигающейся бури или симптомы смертельной болезни. Ни один период в истории не пострадал от подобных клише больше, чем XVIII столе­тие во Франции, изучение которого было осложнено из-за чрезмерного ув­лечения современников медицинскими и метеорологическими метафорами. Конфликт — это здоровое явление, к преодолению которого были приспо­соблены конституционные механизмы раннего Нового времени. Конфликт препятствует закоснению социальных и политических систем и стимули­рует инновации, поскольку интересы вовлеченных в него сторон меняются под влиянием их новых потребностей в деньгах, власти и статусе. Консти­туционные установления являются инструментом для разрешения конф­ликтов.²

Некоторые конфликты неразрешимы. Самые опасные из них порожда­ются попытками навязать преобразования консервативному обществу, в котором прочно закреплены привилегии отдельных лиц, корпораций и со­обществ. Всякий, кто пытался их искоренить, брался, образно говоря, за хирургическую операцию со смертельным исходом, так как опухоль, подле­жавшая удалению, была частью живой ткани. Несмотря на то что эта мета­фора носит медицинский характер, она очень точно показывает истинную, потенциально губительную природу привилегий. В каждом государстве привилегии были постоянной темой для обсуждения. Они символически подтверждались на коронации государя, выборах мэра, при введении в долж­ность менее высоких официальных лиц. Санкцией привилегий было про­шлое, выгоды от них были грандиозными. Даже крестьянские общины об­ладали коллективными правами на урожай и пастбища. Поскольку все под­данные были убеждены, что главной целью гражданского и светского прав­ления было поддержание и защита их свобод, те правители, которые изме­няли их без должного уважения или преднамеренно, рисковали вызвать восстание.¹ Деспотические наступления на привилегии подрывали дове­рие к монарху как к защитнику закона.

И все же в раннее Новое время основной принцип континуитета столк­нулся с равной по силе тенденцией к переменам, которая лишь недавно при­влекла внимание историков.² Имеется в виду формирование «империй» ис­панских и австрийских Габсбургов и французских Бурбонов — «империй» в том смысле, что в них, вопреки номинальному равенству, отраженному в многочисленных титулах монархов, та территория, в которой размещались королевский двор и буржуазная административная столица, доминирова­ла над остальными регионами, что обычно влекло за собой попытку центра распространить свои законы и обычаи на провинции. Такая имперская про­грамма уничтожила Филиппа II в Нидерландах, Оливареса в Каталонии, Карла I в Шотландии, Иосифа II в Бельгии и Венгрии. Кроме того, в сложных по территориальному составу королевствах опасно было допускать сущест­вование в одной из стран религии, запрещенной в других. Карл I понял это в Шотландии, а Филипп II — в Нидерландах.³ КXVII столетию монархи уже не допускали вступать в контрактные отношения, основанные на обязатель­стве соблюдать права подданных в обмен на их верность. На практике это тем не менее не мешало последним разрывать отношения, если они чувст­вовали, что закон попирается, а права и привилегии находятся в опасности.

Либеральным историкам XIX века нравилось изображать эпоху апс1еп гё§1те пыльным складом устаревших идей и учреждений, сопротивлявших­ся живительному влиянию Просвещения. На самом деле перемены в управ­лении происходили начиная с XVI века, а с развитием идей камерализма в конце XVII столетия они приостановились. Приняв за основу старое поня­тие «регулярное полицейское государство», камерализм акцентировал взаи­мозависимость доходов короля и благосостояния его подданных. Эта осо­знанная потребность в административных и экономических реформах едва ли была новостью для XVIII века, и большая часть перемен, а также полити­ческих кризисов, создававшихся правительством, была результатом со­противления тех, чьи интересы при этом ущемлялись. В этот период лишь в немногих случаях проводимая политика сама по себе провоцировала недо­вольство, так как большинство государей действовали осторожно и знали, где следовало остановиться. Самыми опасными были до и послевоенные пе­риоды, когда правительство пыталось найти средства для удовлетворения возросших финансовых запросов. За Тридцатилетней войной последовал так называемый «общий кризис XVII столетия», а проведение великих ре­форм (1763-1789) в определенной степени было приближено войнами се­редины XVIII века. Многие подобные начинания производились с одобре­ния и при содействии учреждений, защищавших права и привилегии. Одна­ко хотя Оливарес и пытался убедить подозрительные провинции в преиму­ществах более тесного союза с Кастилией, столетие спустя старые приемы управления и ведения переговоров вновь не вызывают ничего, кроме пре­зрения.

ПРОСВЕЩЕННЫЙ ДЕСПОТИЗМ

Традиционные представительные органы постепенно начинали воспри­ниматься как последняя инстанция, способная одобрить нововведения. Они объявлялись хранителями классовых и региональных привилегий, ар­хаическими препятствиями для эффективного управления и государствен­ной власти. Несмотря на статус защитников свободы, они часто оказыва­лись на стороне тех, кто старался искоренить идеи Просвещения. Несмотря на репутацию борцов за права граждан, они нередко объявлялись защитни­ками корыстных интересов фракций. Данный сюжет муссируют историки любых политических взглядов. Несмотря на то что постмарксистские ис­следователи дискредитировали тезис о классовой базе парламентов и шта­тов, кажется, что представительные органы занимались достойным делом, отстаивая интересы населения и своей провинции. В последние годы суще­ствования апсьеп гё^ше это послужило им на пользу. Понятие «законный деспотизм» впервые ввел в употребление Мерсье де ла Ривьер в 1760-х го­дах. Его появление говорило о потребности в сильном правителе, способ­ном преодолеть чащу привилегий и сепаратизм, руководствуясь высшим законом природы, действующим независимо от того, одобрен он парламен­тами и штатами или нет. Это был призыв идти кратчайшим путем.

Просвещение наделило эту идею интеллектуальным оружием. Здесь ис­торик сталкивается с трудностями. Возникло одно интеллектуальное дви­жение или несколько? Кто в него входил и насколько новыми были их убеж­дения? На определенном уровне большая часть подобных идей являлась обычной риторикой свободы. Оригинальность этих идей преувеличена, хо­тя в них больше места, чем было принято в дискуссиях о жизни, свободе и собственности в XVI и XVII веках, уделялось внимание рассуждениям о свободе мнений. Большое значение придавалось благосостоянию людей и рациональным научным методам как средствам его преумножения. Данные моменты, заимствованные из камералистских идеалов центральноевропей- ских «регулярных полицейских государств», также были не столь ориги­нальны, как иногда предполагают историки.¹ Начиная с XVI столетия регу­лирование управления воспринималось как рациональный ответ на спон­танно формировавшееся наследие прошлого. Новым был только акцент на идее равенства прав, мягко подчеркиваемом при сопоставлении с приви­легиями, которые общество апс1еп гё&те отождествляло со свободами. Мнения мыслителей эпохи Просвещения по вопросу о привилегиях бес­компромиссно разделились: одни требовали положить им конец, пусть да­же ценой установления деспотии, а другие рассматривали их как одно из прав, составляющих свободу людей. В этом крылось внутреннее неразреши­мое противоречие в самой сути программы просветителей.

Самым влиятельным политическим мыслителем эпохи Просвещения был Монтескье. Большая часть его критики деспотизма — всего лишь раз­витие идей Боссюэ. Однако его оригинальный вклад заключался в том, что он требовал разделения исполнительных, законодательных и судебных функций правительства. Такая система сдерживаний и противовесов пред­отвращала бы злоупотребления властью и сохраняла свободы. Защита прав и свобод была институциализирована им в «промежуточных учреждени­ях», ликвидация которых свидетельствовала бы о конце легитимной монар­хии. Большинство философов соглашалось с ним и считало сильные и при­вилегированные консультативные органы главными ограничителями коро­левского деспотизма. Но не все. Влиятельное меньшинство полагало, что все органы, обладающие привилегиями, реакционны, корыстны и нелибе­ральны. Этой дилемме историки уделили недостаточно внимания: защита свобод зависела от орудий реакции. Аристократические, клерикальные и судебные ассамблеи были последними, кто стал бы рационализировать законы и администрацию, справедливо распределять налоги, освобождать рабов, стимулировать экономический рост, ограничивать власть священ­ников и распространять образование. Вольтера больше заботило то, что именно следует делать правительству, чем то, кто будет заниматься управ­лением. Если политика будет верной, ограничения не понадобятся. Выну­жденный выбирать между деспотизмом и привилегированными органами, цеплявшимися за свои права, он сделал выбор в пользу монархов, добива­ющихся своего любой ценой.

Так же думали и физиократы. Они были убеждены, что только прави­тель-деспот мог поддержать свободный рынок, развитию которого, по их мнению, препятствовали интересы производственных гильдий и кресть­янских общин. Он должен был вмешиваться, чтобы предотвращать вме­шательства других. Такой взгляд на вещи разделяли и деятели немецкого Просвещения, наследники камерализма и «регулярного полицейского го­сударства». Они стремились обогатить правительственные ресурсы и под­нять уровень общественного благосостояния — взаимозависимые процес­сы, включавшиеся ими в концепцию государства как сообщества правящего и управляемых. Они нуждались в сильных монархах: желаемых улучшений можно было достичь лишь при тщательном контроле над здоровьем и мора­лью, над бедными, над образованием, над промышленностью и торговлей.

Только Руссо придерживался иной точки зрения. Он презирал парла­менты и ассамблеи, но и не восхищался монархами. Он придал идее новый ракурс, который объединил ученых мужей Просвещения: это была теория общественного договора. Божественное право королей отвергалось: монар­хи не могли быть назначены христианским Богом, в которого философы не верили. Вместо того правитель и народ становились партнерами по взаимо­выгодному соглашению, а высказывание Фридриха II о том, что король — это первый слуга государства, дополнило картину. Отсюда следовало, что суверенитет изначально принадлежит народу, который в результате согла­шения передавал его правителю. «Общественный договор» Руссо (1762) изменил условия дискуссии. Народ обладал суверенитетом и выражал его в «общей воле», активизировавшейся, когда люди забывали свои эгоистич­ные желания и открывали сердца республиканской ь1гЫ — такому настрою общества, который ведет к благу всего сообщества в целом. Для тех, кто разочаровался в элитарных ассамблеях, но не считал возможным передать суверенитет в руки народа, существовал последний выход. Таковым пред­ставлялась созданная немецкими просветителями концепция воплощения прав подданных в тщательно определенном комплексе законов.¹

Понятие просвещенного деспотизма основывалось на первой группе идей, защищающих умышленно деспотическое правление. Историки слиш­ком долго пренебрегали ими, считая их скучными теориями с неясными по­следствиями. Они решили, что более подходящим названием для этого яв­ления будет «просвещенный абсолютизм», термин, звучащий, по их мне­нию, более конституционно. В то же время Руссо отмечал, что словосоче­тание «законный деспотизм» содержит противоречие в определении. Так оно и было. Однако логика никогда — даже в век Разума — не руководила умами людей, и в программе произошли изменения. Несмотря на отвраще­ние, которое вызывало слово «деспотический» (его должна была уравно­вешивать приставка «просвещенный» или «законный»), его приверженцы называли свою концепцию именно так и подразумевали именно деспотиче­ское правление.¹ Недавнее повторное открытие юношеской заметки Иоси­фа II, называемой «Кёуепез», дает ярчайший пример влияния «законного деспотизма» на молодого мыслителя.² Он размышляет над масштабом про­блем, стоящих перед империей Габсбургов, и приходит к выводу о необхо­димости решительных действий. Он хочет творить только благо, но ему чи­нят препятствия обычаи провинций, статуты и клятвы: тем хуже для них. «Я полагаю, мы должны постараться подчинить провинции и заставить их почувствовать, насколько полезно кратковременное деспотическое прав­ление, которое я предлагаю установить там. С этой целью мне бы хотелось заключить с провинциями соглашение, испросив у них на срок десяти лет право делать все для их блага, не советуясь с ними».

Вот блестящее подтверждение того, что запрашивать согласия провин­циальных представительств было необходимо еще до запланированного Иосифом II начинания, хотя эта необходимость и ставится под сомнение необоснованными взглядами некоторых исследователей на австрийский «абсолютизм» XVIII столетия. Еще более выразительно его холодное заме­чание, сделанное в адрес штатов Брабанта в 1789 году: «Чтобы творить доб­ро, мне не нужно ваше одобрение». Резче всего он говорил о неоходимости наступать на корпоративные права, чтобы защитить права отдельных лю­дей. Он расширял свободы: вопрос в том, чьи именно. Подобно Тюрго, он видел, что деспотическая атака на выраженные в их привилегиях свободы гильдий дает свободу и равенство отдельно взятым ремесленникам. Несо­мненно, деспотизм был важной составляющей его профессиональной дея­тельности. И его деспотизм был продуманным, спланированным и практич­ным, а вовсе не заканчивался поверхностным философствованием в духе Руссо.

Но последствия действий Иосифа II были катастрофическими. Восста­ния в Бельгии и Венгрии в конце концов свели на нет большинство реформ, а император был ошеломлен негативной реакцией подданных, которым он стремился помочь. Поэтому невозможно единой формулой описать правле­ния Иосифа II, Фридриха II и Екатерины II, не говоря уже о правителях ме­нее значительных государств, таких как Тоскана и Баден. Их нововведе­ния, большинство которых современное общество считает естественными, заслуживают большего внимания, чем им уделялось раньше. Все государи расширяли свободы, — те, которые мы называем свободами личности, сло­ва и печати. Все они определяли права подданных, подчиняя их ясно сфор­мулированным законам. Все они верили — до определенных пределов — в равенство прав. Даже циничный Фридрих Великий считал жизнь, свободу и собственность крестьянина и дворянина одинаково ценными и продемон­стрировал свои убеждения в деле Миллера Арнольда, когда вся скамья су­дей, которых король заподозрил в социальной дискриминации, была от­правлена в Шпандау. Все монархи отказались от доктрины божественного права и считали себя управляющими, исполнявшими условия контракта по увеличению счастья своего народа. Их обязательства принимали конкрет­ные формы, а историки относили их к проявлениям государственной вла­сти: так, учреждения для бедных подбирали на улицах нищих и сирот и при­ставляли их к полезной работе. Хотя трудно, конечно, объяснить интереса­ми государственной власти существование театров и музеев, основанных правителями для своего народа после 1750 года. В 1769 году Фридрих II Гессенский создал в Касселе музей, предназначавшийся для посещения широкой публикой.¹

Если налоги во имя идеи просвещенного равенства должны были быть равными, налоговые привилегии следовало отменить. Но хотя равенство являлось одним из приоритетов, провозглашенных Просвещением, другим была свобода. Свобода состояла из прав, в том числе и права на привиле­гии. В раннее Новое время слово «свободы» и означало «привилегии». Да­же философы этой эпохи не проводили различий между привилегиями, то есть правами определенной группы и правами, которыми обладали все. Дидро после роспуска парламента в 1771 году сокрушался: «Прощайте, — писал он, — привилегии сословий, в которых заключено корректирующее начало, препятствующее вырождению монархии в деспотию». Проблема Иосифа II заключалась в том, что он насаждал равенство и отвергал приви­легии, являвшиеся его антиподами; однако он также любил свободу, а при­вилегии были ее составляющей. Он мог искоренить привилегии только це­ной свободы. Все это имело непосредственное отношение к деспотизму, ес­ли не считать того, что у него был шанс заручиться согласием тех, чьи права оказались под угрозой, но эту возможность он упустил. Он придерживался мнения, что поиск компромиссов — пустая трата времени, поскольку боль­шинство людей не знает своих истинных потребностей. Следовательно, ре­формы нужно было проводить деспотически, без консультаций. Обещая, что они принесут счастье и равенство, он верил, что в конце концов рефор­мы будут поддержаны. Неверно считать Иосифа II деспотом вопреки всей его просвещенности: его возвышенные принципы, к сожалению, не сдела­ли его более мудрым. Он был вынужден быть деспотом именно потому, что ему не удалось провести в жизнь идеалы Просвещения.

Людовик XVI оказался перед той же дилеммой. Подобно Иосифу II он стремился к рациональному единообразию, равным налогам и свободе веро­исповедания; в 1788 году он объявил: «Один король — один закон». Однако столкнувшись с непримиримостью консультативных органов, он применил насильственные меры: судебные заседания с личным участием короля и «запечатанные письма». Его нередко называют одновременно практиком и жертвой просвещенного деспотизма. И все же импульсы и результаты у Людовика были теми же, что у Иосифа II.

Чтобы понять феномен просвещенного деспотизма, следует обратить внимание на две его внутренние парадоксальные тенденции. Его цели были освободительными — отсюда акцент на свободе мнений, определении прав, снятии экономических ограничений и облегчении крепостной зависимости. Но его методы были автократическими. При поверхностном взгляде на роль консультативных органов и авторитарное направление в самом феномене Просвещения может показаться, что он являл собой проводимую сверху реформу. Для тех, кто с этим соглашался, задачей становилось избавиться от того элемента процедуры одобрения, который был присущ «абсолютист­ским» режимам. Просвещенный деспотизм — ценное свидетельство в поль­зу того, что автократического «абсолютизма» никогда не существовало.

Иное решение было принято терпеливой Марией-Терезией. Отказав­шись от пораженческой позиции своего деда Леопольда II, сознательно считавшегося с паутиной местных прав, опутавшей страну, она решилась на фундаментальные изменения основ государства Габсбургов. Предвари­тельными мерами были отмена налоговых льгот дворянства и духовенства, а также отмена десятилетнего налога. В 1748 году она направляла Хаугви- ца последовательно в каждую провинцию, чтобы тот обратился к предста­вительствам и продемонстрировал им все свое искусство убеждения. Толь­ко с Каринтией Марии-Терезии не удалось прийти к соглашению; тогда она деспотически применила свое ]'иге ге^ю, под которым императрица, веро­ятно, понимала верховную власть в чрезвычайных ситуациях. Успех ко­ролевы-матери в проведении всесторонней программы реформ объяснялся по-разному. Однако тот факт, что она использовала легитимные методы, а ее сына обсуждали за несоблюдение конституции, исследователи упо­минали редко.

Если идеалом Иосифа II был просвещенный деспотизм, то идеалом Ека­терины II — просвещенная монархия. Говорить о России особенно трудно: это обусловлено трудностями в адекватном переводе русских эквивален­тов понятий «автократический», «суверен», «абсолютный». Убеждение за­падных историков в том, что Россия представляла собой восточную деспо­тию, чуждую традициям европейских монархий, кажется все менее обос­нованным. Подобное неверное представление было распространено среди досужих наблюдателей в раннее Новое время. Екатерина, прекрасно пони­мавшая, что российская монархия уже воспринимается утонченными за­падными умами как страна деспотическая, стремилась превратить ее в аб­солютную монархию с «промежуточными органами власти», которые вос­хвалял Монтескье. Она решила извлечь выгоду из отсутствия консульта­тивных органов, существовавших на Западе. Императрица оставила около 700 страниц заметок относительно «СоттепШпез оп Иге Ьаш о[ Еп§1апс1» Блэкстоуна.¹ Самым ранним ее трудом стал «Наказ» 1767 года, где она де­кларировала абсолютную власть монарха и промежуточных корпораций, воплощавших права населения. Впоследствии она попыталась установить законы там, где они ранее никогда не действовали: теперь граждан нельзя было лишить жизни, свободы или собственности без соблюдения юридиче­ских формальностей. Был установлен беспристрастный суд, призванный оградить индивидуальные права, перечисление которых напоминало моди­фицированный вариант НаЬеаз Согриз ас!.² Так же как и Иосиф И, она га­рантировала права своих подданных в Жалованной грамоте городам (1775) и Жалованной грамоте дворянству (1785). Но в отличие от Иосифа она по­лагала, что верховный суд будет выполнять законодательные и судебные функции английского парламента. Одна из палат суда должна была изби­раться дворянами, горожанами и государственными крестьянами. Это объ­единило бы выборных представителей с механизмами центрального управ­ления так, как никогда и не мыслилось в России ни прежде, ни впоследст­вии, вплоть до царствования Александра II.³

Таким образом, в завершающий период эпохи «апаеп гё^ше» два госу­даря имели противоположные взгляды на традиционные органы одобре­ния. «Как будто деспотичный» монарх унаследовал изощренный консуль­тативный аппарат и старался обойти связанные с ним препятствия. «Как будто ограниченный» монарх не унаследовал ничего подобного и сам пы­тался создать консультативные институты. Эти два случая доказывают сохранившуюся важность репрезентативных органов, воплощенной в них идеи свободы и границ, которые они ставили власти правителя-деспота. Большая часть государей деспотами не была, и возникшая в среде вигов XIX века мода представлять сословные учреждения как угрозу власти ко­роны не соответствует действительности. Они существовали для того, что­бы давать власти законное измерение. Поскольку абсолютные монархи не обладали монополией на власть, они нуждались в представительствах. А раз уж репрезентативные ассамблеи могли сосуществовать с абсолют­ной монархической властью, то по отношению к «абсолютистским» госу­дарствам их следует воспринимать не как маргинальные, а как централь­ные. Мы должны не принижать их значение или игнорировать их существо­вание, а, наоборот, признать их неотъемлемой составляющей власти.

глава девятая

ЖИЗНЕННЫЙ ЦИКЛ МИФА

Одним из немногих суждений, которые с уверенностью можно вынести в отношении абсолютизма, является то, что в Англии его никогда не было. Многие определения отталкивались от того, чем «абсолютизм» не был. Но чем бы он ни был, он никогда не существовал по ту строну Ла-Манша. Нет нужды пересматривать традиционный вердикт: никто не утверждает, что Англия была «абсолютистской». Остается уместным вопрос, был ли тако­вым континент.

Миф об английской ограниченной монархии и континентальном «абсо­лютизме» укоренился столь прочно, что некоторые преувеличения сущест­венно помогут его корректировке. Описать оба эти явления как статичные по своей сути значит присоединиться к убеждению некоторых историков в том, что в раннее Новое время континуитет восторжествовал над перемена­ми, а в XVIII веке повторились конфликты, характерные для XVI и XVII сто­летий или даже для Средних веков. Даже если не подчеркивать разницу ме­жду Англией и континентом, едва ли о ней можно забыть. Мы не хотим ска­зать, что в Англии и во Франции системы управления были одинаковыми: вопрос в том, превалировало ли сходство над различиями. Безусловно, тот парламент, с которым приходилось иметь дело английским монархам, был более влиятельным и могущественным, чем любой аналогичный орган во Франции. Он собирался ежегодно, представлял всю страну и железной ру­кой контролировал королевские финансы. Французские консультативные органы были более аморфными и неорганизованными, чем английские, и поэтому, как правило, обращались с ними менее терпеливо. Но они были не менее реальны. Разница была количественной, а не качественной: несом­ненно, эти сословные представительства принадлежали к одному виду. Чи- хуахуа — очень маленькая собачка, но относить ее к грызунам неверно.

Кроме того, величие английской парламентарной традиции не умаляет сходства, наблюдавшегося в полномочиях двух монархов и в функциях их

дворов. И хотя понятие «абсолютизм» не может быть применено к Англии, в некотором роде многие его черты характерны именно для этой страны, а не для Франции. Монарх монополизировал стандартные королевские пре­рогативы в более ранний период, а в XVI столетии добавил к ним и абсолют­ный контроль за церковью. Как до, так и после Славной революции 1688 го­да он поощрял развитие обширной фискальной бюрократии, которая могла использовать набор квазизаконодательных мер, не зависевших от парла­мента, и была свободна от элемента частного предпринимательства, доми­нировавшего во Франции. Примечательно, что в английской конституци­онной традиции не было понятия «государство», только термин «корона».¹

Более слабая парламентская система Франции также не является до­казательством существования французского «абсолютизма», поскольку национальный парламент сделал Генриха VIII и Георга II монархами более могущественными, чем их континентальные соперники. Пока репрезен­тативные органы подчинялись короне, а не избирателям, они оставались инструментом королевской политики, а английский парламент был в этом отношении особенно показательным. Власть вождей шотландских кланов после 1745 года хладнокровно уничтожали такими способами, которые бы­ли немыслимы во Франции. В перспективе противоречий не учитывается смысл взаимоотношения между ассамблеями, воплощавшими права, и мо­нархами, как правило, неохотно их нарушавшими.

Практические ограничения, с которыми сталкивался «абсолютизм», хо­рошо известны. Финансовые нужды подталкивали режим идти на компро­мисс с частными лицами и правительственными чиновниками, купившими свои посты; использование механизмов патроната вынуждало потакать ко­рыстным интересам властных группировок; географическая удаленность и разнородность территорий мешала управлять государством как единым це­лым. Теоретические ограничения менее известны, однако более значимы. Ни один монарх к западу от границ России теоретически не был настолько абсолютным, чтобы нарушать права подданных или вводить налоги без их согласия. Кроме того, уже было показано, насколько поверхностно назы­вать некоторые режимы «абсолютистскими». Во-первых, любое полномо­чие монарха действовало не единообразно на всех подчиненных ему терри­ториях, а варьировалось согласно местным законам и обычаям. Во-вторых, правление осуществлялось министрами, не обязательно имевшими одина­ковые взгляды на конституцию. Как после этого французскую — да и дру­гие европейские монархии — можно считать «абсолютными»?

РОЖДЕНИЕ

Миф берет свое начало в работах сэра Джона Фортескью, относящихся к 1460-м годам. Именно он несет ответственность за вечно популярную ле­генду о том, что в парламентах есть нечто специфически английское. Когда он впервые предложил эту идею, она казалась нелепой. Финансовая необ­ходимость подталкивала государей учреждать по всей Европе консульта­тивные ассамблеи, многие из которых успели обзавестись штатом постоян­но действующих чиновников и комитетами, имевшими право выступать от имени представительств в перерывах между сессиями; они вотировали и взимали налоги и платили своим должностным лицам. У английского пар­ламента таких преимуществ не было.¹ И тем не менее Фортескью объявил, что, поскольку английские короли обладали прерогативой (йотшит ге- §а1е), они находились в исключительном положении, нуждаясь в одобре­нии парламентом законов и налогов (йотШит роИИсит). Напротив, фран­цузские монархи могли поправить свое финансовое положение за счет соб­ственности подданных. Если бы он проявил больше усердия и заглянул в мемуары Коммина, министра Людовика XI, то убедился бы в своей неправо­те. Теперь нам известно, что йотШит роИИсит е! ге§а1е было в Европе нормой, а не исключением.¹ Однако из контекста ясно, что Фортескью не был заинтересован в точном анализе зарубежных конституций, поскольку объяснял существующий контраст трусливым нежеланием французов вос­стать против своих правителей. Его намерением было очернить националь­ного врага.

На протяжении XVI и начала XVII столетий англичане продолжали ра­доваться своей удаче. Они считали свой парламент единственным защит­ником прав, жизни, свободы и собственности. Правителю, который пользо­вался доверием своего народа, не нужно было отчуждать их собственность силой: они свободно отдавали ее на законные нужды монарха. В то же вре­мя они охотно признавали абсолютную власть короны в ее прерогативной сфере. В частично смешанной конституции королевская власть была пред­ставлена абсолютным монархом, который был не угрозой, а гарантом прав подданных. До того как сформировалось убеждение в том, что на континен­те монархи превышали свои полномочия, можно было обнаружить, что члены парламента признавали, что власть их государя в некоторых отноше­ниях превосходит их собственную. В 1610 году Дадли Карлтон противопо­ставлял широкие полномочия Якова I более ограниченным прерогативам испанского короля.²

ДЕТСТВО

Но поскольку на континенте положение сословных представительств заметно пошатнулось, а на родине их правам угрожал деспотизм Карла I, гордость англичан стала менее уместной и более наигранной. Важные пе­ремены произошли в использовании ими слова «абсолютный». На протяже­нии гражданских войн оно приобрело уничижительную окраску: вместо то­го чтобы восхвалять абсолютных монархов, люди их поносили. Абсолют­ная власть стала отождествляться с деспотизмом.³ Кроме того, это понятие загадочным образом стало страдать от отвращения англичан ко всему като­лическому. В первые десятилетия XVII века папистов обвиняли в наступле­нии на легитимную абсолютную власть монархов. К середине столетия в умах англичан возникла прочная связь между папизмом и абсолютной вла­стью. Карл I был связан с католической религией: его власть была отвергну­та отчасти из-за католических ассоциаций.

Свет на эти решительные изменения проливает внимательное изучение пропаганды 1670-х годов, времени, когда Карл II стал применять свои пре- рогативные права, чтобы освободить католиков от действия карательных законов. Это, с одной стороны, угрожало монополии протестантов на власть, а с другой — разжигало их антипапистский дух. После королевской Декла­рации о прощении 1672 года абсолютная власть окончательно стала ассо­циироваться с терпимостью к католикам.¹ Одновременно Карл II заключил союз с католической Францией для войны с протестантской Голландией; исходившая оттуда пропаганда закрепила связь между «Францией, папиз­мом и абсолютной властью». Со времен Фортескью королевская власть во Франции считалась самовластной, и нетрудно было сопоставить наме­рения Карла с французской католической деспотией. Во время Исключи­тельного кризиса отождествление «абсолютной власти и тирании» было подкреплено авторитетом Локка, непримиримым критиком французско­го «рабства».² Политика Якова И, совпавшая с отменой Нантского эдикта Людовиком XIV, нанесла «абсолютизму» соир йе дгасе. С этого момента в в глазах англичан абсолютная власть была тиранической, папистской и французской.

В следующие тридцать лет Франция представляла собой смертельную угрозу торговым и династическим интересам Англии, поскольку Людо­вик XIV присвоил испанскую торговлю и снабжал деньгами якобитов. Желательно было предъявить ему как можно больше обвинений. Понятие «деспотизм» стал включаться в концепцию «универсальной монархии», ко­торая имела негативный смысл — стремление к мировому господству. Это помогало англичанам в их слабом и корыстном противостоянии Людовику в войне за испанское наследство. Сторонники королевы Анны и Ганновер­ской династии также имели достаточно оснований заклеймить идеологию якобитов именем «деспотической». В то же время Людовик все еще казался им угрозой английской религии. Ранее господствовало представление, что после 1648 года религиозные связи оказывали на международные отноше­ния меньшее влияние, чем до того; однако как бы то ни было, принадлеж­ность к той или иной конфессии возводила защиту единоверцев в других странах в ранг религиозного долга. Дело палаты общин было объявлено об­щим с делом притесняемых гугенотов, поскольку протестантское братство посвятило себя уничтожению «папства и самовластного правления».³ Эта же тема появляется и в пропагандистских сочинениях самих гугенотов. На­деление Людовика, «христианского Турка», деспотическими амбициями отражает политическую реальность столь же адекватно, как и истории о гуннах, избивающих младенцев в 1914 году. Религиозный фанатизм опре­делял политическую теорию. Уничтожение легитимной политической кон­цепции абсолютной власти — работа фанатиков международного протес­тантизма, яростно защищавших свою религию.

Прежняя склонность англичан не разрушать смешанную и абсолютную составляющие в их управлении исчезает. Теперь Англия официально ста­новится смешанной, или ограниченной, монархией, а абсолютная власть получает название «деспотизм». Об абсолютной власти (если только автор не задавался целью обличить ее) говорили только тори да дотошные юри­сты вроде Блэкстоуна. Большинство комментаторов скромно упоминали о той области государственной власти, которая принадлежала исключи­тельно королю, — о прерогативе. Некоторые даже забывали о том, что та­кое прерогатива, и отождествляли ее с исключительными полномочиями в чрезвычайных ситуациях и не замечали, что большая часть правительств европейских государств все еще пользовались ею в ее первоначальном зна­чении. Совершенное протестантами изменение смысла терминов стало ка­тастрофическим для последующего осмысления. Сущностное различие ме­жду властью, уважавшей права подданных, и властью, их попиравшей, ис­чезло навсегда.

Такова была и точка зрения вигов, а виги в Англии победили. Однако во Франции различие между абсолютной и деспотической властью в офици­альной идеологии продолжало существовать. Сам Боссюэ жаловался на тех, кто сознательно смешивал их с целью представить абсолютную монар­хию «ненавистной людям и беззащитной». В следующем столетии фран­цузские апологеты упорно возражали тем, кто стремился дешевой клеве­той опорочить абсолютную монархию. Их опасения оправдались в полной мере: сражение было проиграно. Впоследствии большинство историков либо игнорировали разницу между абсолютной и деспотической властью, либо не принимали ее всерьез.

В создании мифа присутствует и эмпирический элемент. Локк отпра­вился за границу и по возвращении объявил, что штаты Лангедока — сле­пое орудие в руках деспота, поскольку они никогда не отвергают требова­ний короля.¹ В XVIII веке несведущие наблюдатели представляли ссоры ко­роля с корпорациями свидетельствами тирании. Отсюда рано возникшее представление о двух бесспорных признаках «абсолютизма» — соглаша­тельстве и конфликте.

ОТРОЧЕСТВО

С течением времени пропаганда обретает авторитет. В начале XVIII сто­летия английская ортодоксия основывалась не на том, что Франция дока­тилась до «абсолютизма», а Англия избежала этого благодаря Славной ре­волюции 1688 года (впрочем, некоторые полагали, что зловещие изменения произошли с французской монархией уже при Ришелье и Мазарини). Офи­циальная точка зрения гласила, что за последние триста лет ни в одной из стран ничего не изменилось. В 1701 году сочинение Фортескью было переиз­дано под новым названием: «Различие между ограниченной и абсолютной монархией». Оно постоянно цитировалось в политических памфлетах. Ес­ли различия определились уже в XV веке, то, видимо, Людовик XIV или Вильгельм III мало что изменили. События 1688 года стали представлять новой точкой отсчета конституционной истории Англии и ее свобод не ра­нее 1730-х годов, но эта версия повторяется до сих пор.¹ Уолпол использовал ее в полемике с оппозицией, обличавшей утрату свобод при «робинократии». С конституционной точки зрения Славная революция была, как нам кажет­ся, мифом, созданным, чтобы убаюкать опасения алармистов, встревожен­ных усилением исполнительной власти. Тревога за сохранность английских свобод рассеивалась после заявлений, что они никогда не находились в боль­шей безопасности. Первоначальная интерпретация, впоследствии повто­ренная Берком, отводит Славной революции роль простого корректирующе­го механизма: это и есть истинное значение слова «революция». Контраст между двумя монархиями объяснялся генетической разницей их поддан­ных. Англичане были свободолюбивым народом, французы — нацией рабов.

Англичане заблуждались, считая французскую конституцию исключи­тельно «абсолютистской», так же как заблуждались они относительно сме­шанного характера своей. Французы, однако, в немалой степени подтал­кивали их к этому, так как сами изменили теоретические акценты. Даже Боссюэ говорил об абсолютной власти короля больше, чем о правах поддан­ных. Религиозные войны и Фронда представили неопровержимые доказа­тельства того, что в разделенном, сложном по составу, партикулярист- ском государстве абсолютная власть монарха обязана была быть публич­ной в большей мере, чем ее смешанные механизмы. В хаосе соперничающих интересов и полномочий необходим был голос из центра, властный и необо­римый, не зависимый от фракционных и секционных интересов. Идея неде­лимости стала основным вкладом Бодена в политическую дискуссию. Про­фессиональные теоретики — не лучшие проводники при исследовании того, как функционировали различные учреждения, и большая часть их произве­дений — пропаганда, направленная против тех, кто ставил под сомнение королевскую власть. Консультативная сфера монархической власти не ис­чезла, но о ней стали меньше говорить.

Вигская историография нуждается в оправдании. Следовательно, поля­ризация мнений, характерная для единичного эпизода истории, проециро­валась на всю политическую мысль раннего Нового времени в целом с це­лью создать телеологическое видение проблемы. Напротив, в раннее Но­вое время большинство политических теоретиков оперировали широким кругом согласующихся между собой концепций. Следовательно, именно они способны прояснить те аспекты идеологического наследия, которые служили их истинным целям. Подобно органистам, играющим на двух кла­виатурах, они использовали ту концепцию, которая лучше отвечала их на­мерениям, как поступали их средневековые предшественники.¹ Понятия «смешанный» и «абсолютный» теперь означают вещи совершенно противо­положные тому, что имели в виду современники. Абсолютная черта вла­сти французского короля подчеркивалась потому, что слишком серьезны­ми были стоящие перед ней препятствия: это указывало на слабость коро­левской власти, особенно в периоды малолетства правителей. В Англии разделенный характер власти подчеркивался из-за слабости поставленных ей границ и был свидетельством силы монарха. Во Франции и Англии на протяжении всего данного периода политические режимы имели элементы и смешанного и абсолютного правления, и к XVIII столетию их конститу­ции, хотя и носившие расплывчатый характер, были сопоставимы. Но к это­му моменту риторика контраста уже укоренилась в умах, и фантазии фран­цузов о беспомощности английского короля были столь же дикими, как и представления англичан о деспотизме Бурбонов. Когда англичане называ­ли монарха абсолютным, они подразумевали, что он делает то, что заблаго­рассудится, и берет то, что захочет. Когда это слово произносили францу­зы, они имели в виду, что в определенных вопросах королю принадлежит последнее слово. Взаимопониманию не способствовала и склонность обеих сторон консультироваться с изгнанниками и критиками политики соседа.²Политическая теория подчинялась пропагандистской целесообразности иного рода. В раннее Новое время всеобщим было увлечение политическим словарем античности: популярные режимы сравнивались с престижными античными примерами, режимы враждебных государств — с отрицательны­ми. Гугенотская диатриба Жюрье, направленная против Людовика XIV, — это модифицированная версия известной платоновской характеристики правителя-деспота.³ Положительным фактором стало открытие в XIII веке сочинений Аристотеля и Полибия: впоследствии это заставило многие го­сударства стремиться к идеалу «политии», или смешанного правления, к которому благоволили знаменитые греки. Фортескью повторяет похвалы Аквината в адрес аристотелевской «политии» как лучшей формы правле­ния и в том же параграфе заявляет, что она существует в Англии. Полити­ческие мыслители и просто дилетанты выделяли различные составляющие смешанного правления. В Англии одни предпочитали называть таковыми короля, лордов и общины (смешение монархии, аристократии и демокра­тии, к которому склонялись греки), другие — клир, лордов и общины, и лишь немногие (те, кто читал Монтескье) — исполнительную, законода­тельную и судебную власти. Таким образом, политические реалии подгоня­лись под заранее подготовленную престижную модель, а не модель — под факты. В конце XVIII века критики режима это поняли. Бентам спрашивал, не совмещаются ли в этой смеси только недостатки, а не достоинства ее компонентов, а Пэйну казалась смешной ситуация, когда три разные кор­порации стараются достичь гармонии, притесняя друг друга. Популярная характристика Англии как страны со смешанной конституцией, без конца тиражировавшаяся в XVII и XVIII столетиях, целиком заимствована у Ци­церона, наиболее влиятельного античного автора в период между Ренес­сансом и Просвещением.¹ И все же историки торжественно повторяют его так, будто бы оно основывается на эмпирических данных современной по­литической науки.

Политические стереотипы раннего Нового времени свидетельствуют о том, что политическим реалиям уделялось минимальное внимание. Фран­цузы противопоставляли собственную легитимную монархию турецкому и российскому деспотизму: они пребывали в блаженном неведении относи­тельно ограничений, налагавшихся на эти режимы. Взгляд англичан был столь же избирательным. Они досадовали на абсолютистское (которое те­перь они считали деспотическим) правление во Франции, но закрывали глаза на собственную политику по отношению к ирландцам-католикам и шотландцам-якобитам, не обладавшим никакими правами. Обвинений из­бежала союзница Англии — Пруссия, а также дружественные Габсбурги. Столь же невежественной была оценка ими репрезентативных органов. Французские парламенты были защитниками свободы; провинциальные представительства, оказывавшие сопротивление Иосифу II, — нарушите­лями порядка.²

Подобная пропаганда являлась всего лишь вариациями на темы, задан­ные в XVII столетии. Во Франции она произвела на свет оригинальное со­здание. Хор голосов притеснявшихся гугенотов, янсенистов, членов пар­ламентов и философов пытался лишить Бурбонов права называться леги­тимными монархами. С завидным единодушием они клеймили их именем «деспотов», и проправительственно настроенным авторам нелегко было справиться с этой атакой. В итоге во Франции успешно завершилась очер- нительная кампания, начатая в 1670-х годах в Англии. Приняв созданный англичанами миф о себе, философы-просветители его обессмертили. В «Фи­лософских письмах» (1734) Вольтер критиковал режим Бурбонов, защи­щая в качестве образца режим Ганноверской династии. Он был слишком хитер для того, чтобы назвать англичан совершенными. В книге высмеива­ются участники Фондовой биржи, называющие нелояльными только бан­кротов, и квакеры, ждущие божественого вдохновения с покрытой голо­вой. Тем не менее он описывает никогда не существовавшую страну мно­жества свобод, безвредных клириков, почтенных торговцев, пассивных мо­нархов и парламентской супрематии. Это было весьма эффективным инст­рументом для бичевания Людовика XV и уничтожения цензуры.

Поэтому политический режим Бурбонов никогда не следует серьезно воспринимать в качестве проводника Просвещения, хотя королевские ми­нистры бесспорно просвещенных убеждений проводили самые зрелищные реформы в Европе XVIII столетия. Почему философам-просветителям так не нравился режим Людовика XV и Людовика XVI, бывших в некотором роде их благодетелями, — хороший вопрос. Однако по сей день глава «Просве­щенный абсолютизм» в учебниках ничего не сообщает о Бурбонах. Легко догадаться, чьи злые перья лишили их этого звания, своеобразного «Оска­ра» XVIII века.

Похожая пародия на французскую конституцию была создана револю­ционерами 1789 года. Они делали вид, что уничтожают систему, которой бы­ли неизвестны права и консультативные процедуры, и у нас возникает иску­шение поверить, что они знали, о чем говорят. Однако летом 1789 года мише­ни были иными, чем в предыдущие месяцы и годы. События 1787- 1789 годов более уместно рассматривать в контексте старого порядка, чем в контексте последующей революции. «Тетради» соглашались со всеми учреждениями государства Бурбонов и требовали реформ из-за их неправильного функ­ционирования, в то время как в Национальном собрании революционеры эти институты уничтожили. Тупиковая ситуация мая—июля 1789 года сло­мала политические шаблоны и изменила условия дискуссии.¹ Революцион­ная пропаганда создала карикатуру на режим, при котором права и свободы ограничивались не на практике, а по определению. Она говорила о безвы­ходном положении, в которое попали Генеральные штаты, а не о деятельно­сти правительств старого режима. Та политика, на которую велось наступ­ление, являлась карикатурой политической действительности. Револю­ционеры давали определения апсьеп гё§1те_у чтобы вынести ему приговор.

И все же разговора об «абсолютизме» не было и тогда. Никто даже не вы­двинул предположений, когда и почему он начался. До недавнего времени большинство историков этим термином не интересовалось, несмотря на предупреждение Марка Блока о том, что неверные названия в конечном итоге определяют наше представление о содержании. Теперь политиче­ские стереотипы привлекают больше внимания: история слов прочно за­крепилась среди методов исторического исследования.

ЗРЕЛОСТЬ

Большая часть великих «измов» появилась в XIX столетии, и многие из таких терминов были созданы в духе уничижительной иронии. Начиная с XVI века они являлись унизительными синонимами ереси и вредных уче­ний вообще — вредных, конечно, с точки зрения их противников. Первая партия «измов» восходит ко временам религиозных конфликтов: протестан-

• СатрЬеП Р. К. 1988. ТНеАпЫеп Рё&те 1п Ргапсе. ВазП В1аск\уе11. Р. 71-73.

тизм, кальвинизм, макиавеллизм и так далее. Вторая — к началу XIX века, породившему все политические «измы»: национализм, социализм, комму­низм, капитализм, консерватизм и либерализм. Меттерних полагал, что «из­мы» оскорбительны. Важным было приклеить удобный ярлык к тому, что ты не одобрял. Более того, все они появились из путаницы предписаний и предсказаний, поскольку любители политических панацей старались убе­дить своих читателей, что «измы» могут объяснить разворачивающиеся на полотне истории великие, безликие и часто зловещие силы. Давая назва­ние умозрительной системе, они предполагали существование системы ре­альной и работающей. Таким образом, концепция становилась реальностью и начинала независимое существование.¹

Период Реставрации, наступивший после 1815 года, был временем суро­вой реакции и жестких политических дискуссий. Началась охота на ведьм, сводились старые счеты — таков был ответ на крайности революционного времени. Мнения политиков резко поляризировались. На фланге свеже- окрещенного «либерализма» находились приверженцы свободы печати, парламентской конституции и слабого клира. На другом — сторонники бо­жественного права, наследственной монархии и союза между троном и ал­тарем. Французские революционные армии играли королями, как кеглями, а Наполеон переставлял их, как фигуры на шахматной доске. Этого не долж­но было повториться. В результате в большинстве государств проводилась политика, противоположная той, которая в конце XVIII столетия считалась прогрессивной, независимо от того, проводили ее монархи или революцио­неры. В Центральной Европе вводилась цензура и уничтожались граждан­ские свободы. Права сословных представительств сокращались, а иногда представительства и вовсе упразднялись, вопреки инструкции Венского конгресса об их расширении. Тайная полиция процветала, а Карлсбадские решения (1819) запрещали создание ассоциаций. В Австрии нужно было получать разрешение на проведение танцев с участием оркестра, состояв­шего из более чем двух музыкантов. При Карле X во Франции газеты огра­ничивались изложением «фактов» и прогнозов погоды. Если в раннее Но­вое время конфронтации между «абсолютистскими» и «конституционны­ми» силами не было, то теперь она появилась. В начале и середине XIX века она достигла апогея.

В 1823 году Фердинанд VII Испанский упразднил либеральную консти­туцию, которую его заставили даровать, и начал преследовать ее сторонни­ков. Результатом стало восстание. Министры восстановленного на престо­ле Людовика XVIII отказались послать армию для его освобождения. Фран­цузские либералы были ошеломлены. Их восприятие собственного апссеп гё&те до 1789 года определяло их отношение к Испании. В отличие от кон­серваторов они были уверены, что дореволюционная Франция не имела конституции и что права подданных зависели от прихоти короля, а не от за­кона. Однако им нужен был такой способ защитить революцию 1789 года, который не навлек бы на них обвинения в революционности. Испанская ре­волюция была сделана на заказ: в глазах либералов она стала повторением 1789 года. На нее проецировалась агония этого великого начинания: вме­сто «Фердинанд VII» читали «Людовик XVI».¹ Отправка контрреволюцион­ной армии стала сигналом к недовольству либералов в Палате представите­лей. В марте 1823 свою речь произнес мсье Хайдде Невиль. С либеральных позиций он критиковал действия сторонников правительства изобличал тот нелиберальный режим, который, по мнению его самого и его сторонни­ков-роялистов, собираются установить в Испании. И назвал он этот режим «абсолютизмом».²

Ранее отрекавшиеся консерваторы применяли традиционное словосо­четание «абсолютная власть». Они искали слово и, скорее всего, не находи­ли его. Если бы оно употреблялось ранее, то не перешло бы в разговорную речь. Теперь это произошло. Оно являло собой изощренную пародию на по­зицию консерваторов: нет конституции, нет парламента, нет прав. Вот поче­му трудно определить «абсолютизм», не окарикатурив его. «Абсолютизм» первоначально и был карикатурой, которую создали, чтобы охарактеризо­вать современные, а не исторические явления. Однако этот стереотип при­жился и был спроецирован на прошлое, а именно на апаеп гё§1те. Поэто­му мягкая, пастельная окраска последнего приобрела новые резкие оттен­ки эпохи Меттерниха и Карла X. Хрупкий баланс сил и умение находить компромисс, характерные для царствования Людовика XIV, подменялись жестокими конфронтациями, раздиравшими державу Фердинанда VII. Аб­солютная и разделенная власть, действовавшие рука об руку при апаеп гё§1те, теперь стали означать противоположные виды управления, посколь­ку воспаленное воображение историков стремилось истолковать сущность государств раннего Нового времени в свете собственных азартных споров. Историки искали хороших и плохих. Министры Бурбонов — такие, как Шуазель, Малерб и Ламуаньон, дали свободу прессе, освободили торговлю от меркантилистского регулирования, объявили о веротерпимости по от­ношению к протестантам и учредили консультативные ассамблеи. По ново­му сценарию они становились проводниками деспотизма. Однако настоя­щий абсолютизм не закончился в 1789 году. Он только начинался.

К 1850-м годам абсолютизм прочно занял свое место как в книгах, так и во дворцах центральной и южной Европы. Вначале он служил для гротеск­ного осмеяния тех автократических репрессий, которые происходили в дей­ствительности. Все репрезентативные ассамблеи в Австрии, центральные и местные, были уничтожены, а в России «Наказ» Екатерины Великой попал в список запрещенных книг. Таким притеснениям не было аналогов в пре­дыдущем столетии. Бюрократической альтернативы консультативным ор­ганам в новой системе управления не существовало. Выражения «русский царь» и «автократ» когда-то не считались взаимозаменяемыми. К 1850 году они таковыми стали.¹

В 1860-х годах формирование «абсолютизма» совпало с другим явлени­ем XIX столетия — со складыванием национальных государств, обладав­ших большими армиями и современной бюрократией. Либералы справед­ливо полагали, что армия и бюрократия — столпы современного абсолю­тизма, а среди историков XIX века преобладали именно либералы. В 1848­1849 годах тираническую власть германских монархов спасла армия; а бю­рократию монархи использовали как альтернативу аристократии.² Проб­лемы современности вновь определяли реалии прошлого. Формировавшие эпоху полевые армии и бюрократические машины в таком виде, как они су­ществовали в 1860-е -1870-е годы, теперь вдруг обнаруживались во Фран­ции при Людовике XIV и в Бранденбурге при Великом Электоре. Они также стали частью «абсолютизма».³

«Абсолютистская» историография не во всем строилась на негативной платформе. Националисты были полны энтузиазма. Они сожалели о том, что в раннее Новое время государям не хватало либерального настроя, но, по крайней мере, они противостояли сепаратистским силам, препятство­вавшим подъему национального государства. По этой причине в XIX веке историки принижали значение местных консультативных органов — не из-за того, что в раннее Новое время их считали действовавшими неадек­ватно, а потому, что в 1850-е годы они надоели слишком взволнованным на­ционалистам. Провинциальная перспектива ускользала от их взгляда, как и сословные представительства, действовавшие на этом уровне. Главным требованием являлось создание подходящей родословной для новых на­циональных образований. Одновременно в университетах Европы вводи­лись исторические дисциплины с преобладанием изучения национальной истории.⁴ Главные темы, относившиеся к истории раннего Нового време­ни, были определены, и среди них впервые находился «абсолютизм».

В тот же период создается образ Ришелье — деспота, попиравшего права подданных, архитектора «абсолютизма».⁵ Были опубликованы «Мемуары» Моле, бывшего в XVII столетии президентом парламента, участника Фрон­ды, страстного противника торжествующего деспотизма. Историография средневековой Италии также была оживлена либеральными красками. Та­ким образом, создался неисторический контраст между городами-респуб­ликами, такими как Флоренция, и такими, где установились деспотические синьории.¹ Английская историография благодушно оценивала подобные изменения. Сформировав парламентский режим, постепенно трансформи­ровавшийся в демократию, англичане могли определить свою позицию от­носительно двух остаточных явлений апаеп гё&те — позицию официаль­ного оппонента современного абсолютизма на континенте, а также «абсо­лютистских» порядков, спроецированных на XVIII столетие.

СТАРОСТЬ

В концепции «абсолютизма» увековечена сделанная в XIX веке попытка назвать деспотическими абсолютные монархии раннего Нового времени. Как в Англии, так и во Франции апаеп гё&тез имели консультативные и прерогативные механизмы, соответственно ограниченную и абсолютную сторону. Однако XIX столетие воспринимало абсолютную и ограниченную монархию только как альтернативные системы управления. Такая точка зрения стала фатальной для понимания периода, когда правительства не могли легитимно функционировать без использования обоих механизмов. Миф об «абсолютизме» произвольно выхватывал из контекста абсолют­ную сторону власти во Франции и ограниченную — в Англии. Тонкая поли­тика раннего Нового времени была сведена к единому тойиз орегапсИ и за­тем к дошедшим до нас конфронтационным карикатурам.

Обычно мифы основываются на крупице правды. В последние дни суще­ствования апаеп гёдьте французские короли в самом деле действовали деспотически — как ни странно, под влиянием либеральных идей Просве­щения. Они стремились к скорейшему проведению задуманных ими реформ, на которые не ожидали получить согласие сословных представительств. Но ни один француз не отождествлял деспотизм с французской конституцией. Конституция была как раз тем, что считалось естественным, по крайней ме­ре до конца 1789 года. Деспотизм был антиподом конституции. Концепция «абсолютизма» создает организованную систему из того, что до 1789 года считалось сбоем в работе государственной машины.

В последние два десятилетия исследователи уловили суть проблемы. Она состоит в наложении современных стереотипов на прошлое, которое не было с ними знакомо или придавало им другое значение. В раннее Новое время абсолютные монархии совсем не походили на аристократии XIX сто­летия: в них преобладал консультативный элемент, они были более консти­туционными и патриархальными. Пользуясь этими открытиями, в послед­ние двадцать лет историки попытались выявить изначальную концепцию «абсолютизма», поскольку результаты исследований поколебали старую модель. В результате возникла грандиозная историографическая неразбе­риха. Понятие «абсолютизм» неотделимо от конфронтационной политики периода, когда оно воспринималось как обозначение особой системы управ­ления. Оно навсегда стало слишком автократическим, слишком деспотиче­ским и слишком бюрократическим, чтобы отразить всю сложную систему сдерживаний и противовесов старого порядка до 1789 года.

Кроме всего прочего, термин «абсолютизм» слишком резко противопо­ставляется всему английскому. Он исключает Англию — так же как и Рес­публику Соединенных Провинций — из исторической общности государств. Внешняя политика Англии проводилась монархом и его министрами. В Гол­ландии она формулировалась Генеральными штатами: в тупиковой ситуа­ции делегаты отсылались домой для консультаций со своими провинциаль­ными штатами и городскими советами. Голландские штаты избирали правя­щий совет; Англия, в которой он назначался королем, имела больше общего с Францией. Наконец, термин «абсолютизм» ставит Францию в один ряд с Россией, где корпоративные и индивидуальные права были неизвестны. Вы­зов, брошенный Екатериной II, состоял не в попытке установить рабочие от­ношения с сословным представительством. Он состоял в попытке его создать.

Если применить иную метафору, то «абсолютистский» сценарий поздно исправлять: никакие вырезки или переписывания не могут его спасти. Сю­жет слишком сенсационный, краски слишком резкие, декорации слишком пугающие. Пришло время закрыть занавес над увлечениями предыдущего столетия. Сохранять название «абсолютизм», изменяя большую часть его со­держания — полумера, ведущая к непоправимым заблуждениям. Кажется, нет нужды далее продлевать ему жизнь. Когда импрессарио разрывает конт­ракты и перераспределяет роли между актерами, они обычно уходят из спек­такля. Потеряв своих автократов и бюрократов, свою теорию и практику, «абсолютизм» должен прислушаться к старому совету и просто уйти со сцены.

ОБЗОР БИБЛИОГРАФИИ

Историография абсолютизма невелика, несмотря на то, что материалов, касаю­щихся правителей и режимов, традиционно называемых «абсолютистскими», име­ется великое множество. В первом случае отправной точкой служит вышедшее не­давно важное исследование из серии «РгоЫетз т Росиз»: МШег Л. 1990. АЬзо1и{1зт ш 5еуеп1ееп1Ь-Сеп1игу Еигоре (МасшШап). В ней тщательно разбираются разно­видности «абсолютизма» в главных государствах Европы, однако автор придержи­вается традиционного определения термина. Книга Апс!егзоп Р. 1984. Упеадез о! АЬ5о1и*1$1 зЫе (Уегзо) — переиздание гораздо более ранней работы. Ее охват заво­раживает (от Англии до Японии), она полна перспективных параллелей и взаимо­связей; однако нужно сделать скидку на ее открыто марксисткую структуру и уста­новки. Также полезно иметь в виду обсуждение проблемы «абсолютизма» в лучших учебниках по истории раннего Нового времени: Коеп^зЬег^ег Н. С., Моззе О. Ь. апс1 Во^1ег С. 1989. Еигоре \п *Не 51х1ееп1Н Сеп1игу (Ьопдтап); Мипск Т. 1990. 5еуеп*ееп1Н Сеп1игу Еигоре (МастШап); В1аск Л. 1990. Е1^Ыееп1Ь СепШгу Еигоре (МасшШап); Эоу1е №. 1978. ТНе 01с1 Еигореап Огс1ег 1660-1800 (ОхГогс1 Ушуегзйу Ргезз); НиЙоп О. 1980. Еигоре: РгмЫ^е апс! Рго*ез* 1730-1789 (Роп1апа); 5и*Нег- 1апс10. М. С. 1985. Ргапсе 1789-1815: Кеуо1и*юп апс! Соип1ег-геуо1иИоп (Роп1:апа).

Некоторые наиболее существенные для понимания абсолютизма мысли можно обнаружить в серии статей, открывающейся важным, однако мало используемым исследованием: Моизшег К. апс! Наг1ип& Р. 1995. (^ие^иез ргоЫётез сопсегпап* 1а топагсЫе аЬзо1ие, Ке1агюш,4. Также решающее значение имеет инаугурационная лекция Коеп^зЬещег Н. (3.1975. Оогшпшш Ке^а1е е! Эогштит РоИИсит е! ге^а1е: РагПатеп^з т Еаг1у Мос1егп Еигоре (таи^ига11ес1иге а! Кт^'з СоИе^е, Ьопс!оп). Ра­бота Воппеу К. 1987. АЬзо1и11зт: №На1'з т пате? РгепсН Н1з1огу, I обещает больше, чем сообщает на самом деле, но в ней содержится полезный обзор последних пуб­ликаций. Так же дело обстоит со статьей Могп11 Л. АЬзоНШзт аз Ытйес! МопагсНу, Н1з*опса1 Лоигпа1,21. Р. 961 -972. Статья Ба1у Л. 1978. ТНе 1йеа оГ АЬ- зо1и!е Мопаг­сНу 1п 5еуеп1:ееп1Н-Сеп1игу Еп^1апс1, Н1з1опса1 Лоигпа1, ххх1. Р. 227-250 — полез­ное обозрение современных значений слова «абсолютный».

Существует множество ценных подборок источников. В работах МеМат К. 1976. Соуегптеп! апс! 5ос1е1у т Ьошз Х1У'з Ргапсе (МастШап) и Воппеу К. 1988. 5ос1е1у апс! Соуегптеп! т Ргапсе ипс!ег ШсНеНеи апс! Магапп 1624-1661 (МастШап) подчеркиваются устаревшие основы деятельности французского пра­вительства и слабый базис политических обязательств. Они являют собой непло­хое предостережение против традиционного образа всемогущего короля, представ­ленного в книгах: Лис!^е Н. 1966. Ьошз XIV (Ьоп&тап) и СНигсН №. Р. 1972. ТНе ^геа^пезз о! Ьошз XIV (Неа*Н). Работа Ьои^Н Л. 1985. Ргапсе ОЬзегуес! т 1Не Зеуеп- *ееп*Н Сеп1игу Ьу ВгШзН ТгауеИегз (Опе1) предоставляет информативные свиде­тельства современников, большей частью враждебно настроенных путешествен­ников. Аналогичной работы, посвященной Франции XVI и XVIII векам, нет, однако Нагс!тап К. 1981. ТНе РгепсН КеуоЫюп (АгпоШ) дает нам материалы, относящиеся к периоду, непосредственно предшествовавшему Великой французской революции. Относительно прочих государств важны исследования Масаг1пеу С. А. 1970 ТНе НаЬзЬиг^апс1 НоЬпхоПегп ЭупазИез ш 1Ье 5еуеп1ееп1Ь апс1 Е1^Ыееп1Ь Сеп1ипез (МастШап) и ЬепИп А. 1985. ЕпП^Ьепес! АЬзо1иИзт 1760-1790 (Ауего). Читатели, которые захотят уяснить для себя смысл французского «законотворчества», могут воспользоваться последними томами ЬатЬег! Р. А. (ес1.) 1822-1833. КесиеП дёпёга1 с!ез апаеппез 1о1з [гап9а1зез с1ершз 1'ап 420_<|изя'а 1а гёУо1и*юп с1е 1789 (Рапз).

Хороших аналитических исследований немного. Первое из них принадлежит МШег Л. 1984. ТНе Ро1епИа1 Гог АЬзо1и{1зт ш 5еуеп1ееп1Ь-Сеп1игу Епд1апс1, Н1з1огу, 69, по. 226. Он пытается определить явление абсолютизма на основе деятельности Людовика XIV и делает полезные — для сравнений и контрастов — экскурсы, отно­сящиеся к режимам Карла II и Якова И. Затем следует книга МШег Л. 1986. ВоигЬоп апс! 51иаг1 (Сеог^е РЬШр), в которой не удается выполнить то, что было намечено в предыдущей статье. В той же степени примечательно появление работы ВеЬ- гепз С. В. А. 1985. 5ос1е1у, Сопегпшеп! апс! 1Ье ЕпИдЫепшеп! (ТЬатез апс1 Нис1- зоп), где сопоставлются идеологические аспекты абсолютизма во Франции и Прус­сии. Из последних и наиболее ярких отметим ЗЬеппап Л. Н. 1986. ЫЬег1у апс! Огс1ег ш Еаг1у Мос!егп Еигоре (Ьоп^тап) и Вге\уег Л. 1989. ТНе 5те\уз о! Ро^ег Шп\ут Нутап), в которых рост фискально-милитаристского государства в постреволюци­онной Англии сопоставляется с аналогичными процессами во Франции.

Еще меньше хороших биографий французских «абсолютистов». Книги КпесЫ Р. Л. 1982. Ргапс1з I (СатЬпс!&е 11шуег$йу Ргезз), 1991. К1сЬеПеи (Ьопд- тап), 1984. РгепсН Репа1ззапсе МопагсЬу: Ргапаз I апс! Непгу II (Ьоп&тап) и Сгееп- ё^газз М. 1984. Ргапсе т {Ье А&е о[ Непп IV (Ьоп&тап) — лучшие из посвященных этим монархам. В1исЬе Р. 1990. Ьошз XIV — лучшее, что написано в данный момент о «короле-солнце», а работа ЗЬеппап Л. Н. 1979. РЬШрре Вике оГ Ог1еапз (ТЬатез апс! Нийзоп) — лучшее, что создано в области с меньшим уровнем конкуренции. Монография АпИопе М. 1989. Ьошз XV (Рауагс1) принадлежит к серьезным биогра­фиям этого монарха, на которого возведено так много клеветы, однако она пока не переведена на английский язык. Нет ни одной удовлетворительной биорафии Лю­довика XVI.

Исходной точкой для изучения французского «абсолютизма» являются работы НаНоп Р. (ее!.) 1976. Ьошз XIV апс! АЬзоШИзт (МастШап) и СоиЬег* Р. Ь'Апаеп Кё&1те (2 уо1з.), 1962. Ьа 5ос1ё*ё и 1973. Ьез Роиуо1Гз (Агтапс1 СоПп). Два огромных тома Моизшег К. 1979 и 1984. ТНе 1пзШи1юпз о[ Ргапсе ипс1ег 1Ье АЬзо1и1е Мопаг­сЬу (СЫсадо ишуегзйу Ргезз) для столь энциклопедической компиляции удиви­тельно легко читаются; им мешает лишь сугубо административный подход автора, при котором игнорирутся все побудительные силы властных группировок и тайная борьба фракций за фасадом официального механизма действий. Существенные коррективы вносят Рагкег В. 1983. ТЬе Макт& о! РгепсЬ АЬзо1и11зт (АгпоМ) и Ме1- 1ат Р. 1988. Ро>уег апс! Раскоп т Ьошз Х1У'з Ргапсе (ВазП В1аск\уе11). Обе этих ра­боты — первая — с несколько видоизмененных марксистских позиций, вторая — с точки зрения придворной политики и интриги — полностью переворачивают тра­диционные представления. Четкие введения в проблему представляют собой книги ВеЬгепз 5. В. А. 1967. ТЬе Апаеп Рё^1те (ТЬатез апс! НисЬоп), СатрЬеИ Р. 1988.

ТЬе Апаеп Кёд1те т Ргапсе (ВазП В1аск\уе11) и Ооу1е XV. 1986. ТЬе Апаеп Кё&1те (МастШап). Незаменимы работы ОоиЬег* Р. 1972. Ьошз XIV апс! Т\уеп*у МПЬоп РгепсЬтеп (Ут1а^е) и Ко^еп Н. 1969. Ьошз XIV апс1 АЬзо1и*1зт в книге Ки1е Л. С. Ьошз XIV апс! 1Ье СгаК о[ КтдзЫр(Со1итЬиз).

Некоторые важные наблюдения, касающиеся функционирования правительст­ва в эпоху апаеп гё^те можно почерпнуть из локальных исследований. Выдаю­щиеся работы здесь — Ве1к XV. 1985. АЬ5о1иИ5т апс! 5оае1у ш 5еуеп1ееп1Ь-Сеп1игу Ргапсе: 5Ые Ро\уег апс! Ргоутаа1 Апз*осгасу т Ьапдиес!ос (СатЬпс!^е 11шуегз11у Ргезз); Рагкег О. 1980. Ьа КосЬеИе апс! 1Ье РгепсЬ МопагсЬу: СопШс! апс1 Огс1ег т 5еуеп1ееп1Ь-Сеп1игу Ргапсе (Коуа1 Н1з1опса1 5оае*у); и Н1скеу О. 1986. ТЬе Со- тт^ о! РгепсЬ АЬзо1и{1зт: 1Ье з!ги^1е Гог {ах геГогт т 1Ье ргоутсе о1 ОаирЫпё, 1540-1640 (Тогоп1о Ушуегзку).

Тем, кто хочет понять атмосферу и централизованность королевского двора в государствах раннего Нового времени, необходимо прочесть две книги: Эюкепз А. О. (ее!.) 1977. ТЬе Соиг^зоГ Еигоре (ТЬатез апс1Нис!50п) иМо1ез\уог!Ь Н. В. 1969. ТЬе Рппсез (ШеМепПес! апс! Ы1со1зоп). Исследования, освещающие неизменную важ­ность придворного патроната и аристократической клиентелы — КиЫп В. Ь. 1991. 5ип ТЬе Азсепс!апсу о!: РгепсЬ Си11иге с!ипп^ 1Ье Ке1дп оГЬошз XIV (Аззоаа1ег ЫшуегзИу Ргеззез); КеЙенп^ 5. 1986. Ра1гопз, СПеп1з апс! Вгокегз т 5еуеп*ееп*Ь- Сеп1игу Ргапсе (Ох^огс! ишуегзйу Ргезз) и 1987. ЛисНаа1 РоНИсз апс! 11гЬап Кеуо11 т 5еуеп*ееп1Ь-Сеп{игу Ргапсе: *Ье РаНетеп* оГА1х 1629-1659; НагсЛп^ К. К. 1978. Апа^оту оГ а Ро^ег е1йе: 1Ье Рпшпаа1 Соуегпогз оГ Еаг1у Мос!егп Ргапсе (№>у На- уеп); Оеззег* В. 1984. Аг^еп*, роиуон е! зоаё!ё аи дгапс1е з1ёс1е (Рапз), Вег^т Л. 1985. Сагс!та1 ШсЬеПеи: Ро^ег апс! 1Ье РигзиИ оГ ШеаНЬ (Уа1е Ушуегзйу Ргезз); в иссследовании СатрЬеИ Р. К. 1985. ТЬе Сопс1ис1 оГ РоПНсз т Ргапсе т 1Ье Ите о! СагсПпа1 с!е Р1еи1у 1723-1743 (РЬ. В. 01ззегШюп, Ьопс!оп Утуегзйу) внимание об­ращается на политическое значение церковного патроната. В двух работах Ма- ]от Л. К. — 1960. Кергезеп1аЦуе 1пзШи1юпз т Кепа1ззапсе Ргапсе 1421-1559 (Мз- сопзт) и 1980. КергезепЫ1уе Соуегптеп^ т Еаг1у Мос!егп Ргапсе (Уа1е 11шуег5Цу Ргезз) подчеркивается важность консультативных процедур во Франции. Сохра­нившееся влияние репрезентативных институтов в большинстве европейских го­сударств описано в работах Ра1тег К. К. 1959. ТЬе А^е о^ 1Ье ОетосгаИс Кеуо1и1юп, уо1.1: !Ье СЬаИеп&е (Рппсе1оп ишуегз^у Ргезз) и Муегз А. К. 1975. РагПатеп1з апс! ЕзЫез т Еигоре \о 1789 (ТЬатез апс! Нис!зоп), а также в новом журнале РагПа- теп!з, ЕзЫез апс! КергезепЫюп. Этой же тематике посвящена книга Сагз1еп Р. 1959. Рппсез апс! РагНатеп1з т Оегтапу (Ох!огс1). Сотрудничество короля и парла­ментов — тема исследования НатзсЬег А. N. 1976. ТЬе Раг1етеп1 о\ Рапз аПег \Ъе Ргопс!е 1653-1673. (РШзЬиг^ 11туегз1{у Ргезз) и сочинение 1987 года ТЬе сопсеП рпуё апс11Ье раг1етеп!з т 1Ье а^е оГ Ьошз XIV, ТгапзасИопз о! 1Ье Атепсап РЬИозо- рЫса15оае1у, ЬХХУН, раг! II. Важные наблюдения, касающиеся сущности законо­дательной и судебной власти короля, содержатся в статье Рагкег Э. 1989. 5оуе- ге1^п1у, АЬзоШИзт апс! 1Ье РипсИоп оГ 1Ье Ьа>у 1П 5еуеп1ееп1Ь-Сеп1игу Ргапсе, Раз! апс! Ргезеп*, 122.

Франция XVIII столетия не пользуется достаточным вниманием, если не счи­тать тех, кто занимается поиском причин Великой французской революции. Более прочих в этой традиции ценны две книги Эоу1е: 1980. ТЬе Оп^пз о! 1Ье РгепсЬ Реуо- 1и*юп (Ох[огс111туегзйу Ргезз) и 1989. ТЬе ОхГогс1 Н1з*огу о11Ье РгепсЬ Реуо1и*юп (ОхГогс! ЫтуегзИу Ргезз), а также РоЬег1з Л. М. 1978. ТЬе РгепсЬ Реуо1и1юп (ОхГогс! УшуегзИу Ргезз) и ЗсЬата 5. СШхепз (У1кт&). Поможет завершить картину книга ЗЬеппап Л. Н. 1983.Ргапсе ЬеГоге 1Ье Реуо1и1юп (Ме*Ьиеп). Провокатор-ревизио­нист — Риге*. 1981.1п1егргеИпд1Ье РгепсЬ Реуо1и*юп (СашЬпс1^е 1Лшуег5Иу Ргезз). Финансовые и экономические ограничения деятельности правительства обсужда­ются в работах РПеу Л. С. ТЬе Зеуеп Уеагз \Уаг апс! 1Ье 01(1 ге^те т Ргапсе (Рпп- се*оп) и Моппеаи М. 1980. Вис1^е*з с1е РЕЫ е! СезИоп с!ез Ппапсез Роуа1ез 18-е 31ес1е. Реуие Н1з*огк]ие. Р. 289-336, Кар1ап 3. Ь. 1976. Вгеас!, РоННсз апс1 Ро1Шса1 Есопоту т 1Ье ге1дп оГ Ьошз XIV, 2 уо1з, (ТЬе На^ие). Группа влиятельных истори­ков представляет Францию XVIII столетия на пути к новому политическому поряд­ку: ЕсЬеуегпа В. 1985. ТЬе Маиреои Реуо1и1юп: а 3*ис!у т 1Ье Н1з*огу о[ УЬег^а- пашзт, Ргапсе 1770-1774 (Ва^опРои^е); уатЮеу 1984. ТЬе Оагшепз АГСай-апсНЬе ШгауеШп^ оГ 1Ье Апаеп Ре^те (Рппсе^оп); Е^ге! Л. 1970. Ьошз XV е! ГоррозШоп раг1атепЫге (Рапз). Напротив, традиционное объяснение природы политическо­го конфликта отражено в исследованиях: СатрЬеП Р. 1988 (см. выше). ЗЬеппап Л. Н. ТЬе РаНетеп* оГ Рапз (Еуге апс! ЗроШз\уоос!е); ХУкЖ О. 1980. ТЬе Соиг* ЫоЬПМу апс! 1Ье РгепсЬ РеуокШоп: 1Ье ехатр1е оГ 1Ье Зоае1у о1 ТЫг*у. Е1^Ыееп1Ь- Сеп1игу 31исНез, XIII; а также Ко^з1ег Л. 1986. РаНатепЫгез, Зоиуеге1^п1у апс! Ье^а1 Орро- зШоп 1п Ргапсе ипс!ег Ьошз XV, Раг1атеп*з, ЕзЫез апс1 РергезепЫюп, 6, по. 1. Уме­ренную позицию занимают Ооу1е XV. 1970. ТЬе Раг1етеп1з оГ Ргапсе апс11Ье Ьгеак- с!о^п оГ 1Ье о1с! ге^те 1771 -1788, РгепсЬ Н1з1опса1 ЗШсйез, XIII и Ап1оте М. 1970. Ье СопсеП с1и Р01 зоиз 1е гё^пе с!е Ьошз XV фгог), а также авторы двух неопублико­ванных диссертаций: Рпсе М. 1989. ТЬе Согтйе с!е Уег&еппез апс11Ье Вагоп с!е Вге- 1еш1: РгепсЬ Ро1Шсз апс! геГогт т *Ье те'щп о! Ьошз XV и З^апп Л. 1989. РоПИсз апс! 1Ье РаНетеп* о1 Рапз 1754-1771. Полезны работы, посявященные министрам ап­аеп гёд1те: В1егге А. 1986. Ье Оис с!е СЬо1зеи1 (А1Ьа1гоз) и Нагпз Р. Э. 1979. Ыескег, Ре!огт ЗЫезтап о! 1Ье Апаеп Кё^те (Вегке1еу УшуегзИу Ргезз). Обозрение по­литических идей на элитарном и популярном уровне дано в книге Рог1ег К. 1990. ТЬе ЕпН^Ыептеп! (МастШап) и в нескольких работах Оапйоп Р.: 1976. ТЬе Н1^Ь ЕпПдЬептеп!: апс! *Ье Ьо>у-1лГе о! Шега^иге т Рге-РеуоЫюпагу Ргапсе, т ЛоЬп- зоп Э. (ес1.) РгепсЬ Зоае1у апс! 1Ье Реуо1и1юп (СатЬпс!^е УшуегзИу Ргезз); 1979. ТЬе Визтезз оГ ЕпП&Мептеп! (Ве1кпар, Нагуагс!); и 1985. ТЬе Огеа! Са1 Маззасге (Реп^и1п).

Военные аспекты «абсолютистской» государственности рассмотрены в книгах В1аск Л. 1991. А МПйагу геуо1и*юп? МИИагу СЬап^е апс! Еигореап Зоае1у 1550­1800 (МасшШап) и Мапзе1 Р. 1984. РШагз о!МопагсЬу: ап оиШпе о! 1Ье ро1Шса1 апс! зоаа1 Ыз1огу о! Роуа1 Оиагс15 (риаг!еО. Исследования РаеГГ М. 1983. ТЬе Ше11-оге- с!егс! РоНсе ЗЫе (Уа1е ишуегзИу) и ЗсЬаерегТ. Л. 1983. ТЬе РгепсЬ СоипсП о! Сош- тегсе (Со1итЬиз) освещают различные аспекты экономической и социальной по­литики «абсолютизма». 2а^опп Р. в книге 1982. РеЬе1з апс! Ри1егз 1500-1660, уо1. 1 (СатЬпс!^е ип1уегз1{у Ргезз) обсуждает причины происходивших в «абсолютист­ских» государствах восстаний. Техники «связей с общественностью» анализируют­ся в работах 31гоп^ К. 1984. Аг* апс! Ро\уег: Репа1ззапсе Рез11уа1з 1450-1650 (Воу- с!е11), Вигке Р. 1992. ТНе РаЬпсаНоп оГ Ьошз XIV, Н1з*огу Тос1ау, уо1. 42. РеЬгиагу 1992, и Юайз Л. 1976. Рпп1ес! Ргора&апс1а ипс1ег Ьошз XIV (Рппсе*оп Ушуегзйу Ргезз). Континуитет и перемены во французском режиме управления исследуются в книгах Воппеу К. 1978. Ро1Шса1 СЬап&е т Ргапсе ипс1ег ИсНеНеи апс1 Магапп, 1624-1661 (ОхГогс! 11шуегзйу Ргезз), и 1981. ТЬе Кт^'з ОеЫз: Ртапсе апс! РоПИсз т Ргапсе, 1589-1661 (ОхГогс! 11шуег5Йу Ргезз), а также Сатегоп К. (ес1.) 1989. Ргот Уа1о13 1о ВоигЬоп (Ехе1ег УшуегзИу).

Взаимоотношения «абсолютизма» и общества освещаются в работах Ыоус! Н. А. 1983. ТЬе 5Ые, Ргапсе апс! *Ье 51х1ееп1Ь СепШгу (Сеог&е АИеп апс! II тут) и Соп- уеу Р. Л. 1976. Ргапсе т Спз1з 1620-1675 (МастШап). Последняя содержит пере­вод блистательной статьи Оеуоп Р. ТЬе РгепсЬ ЫоЬПйу апс1 АЬзо1и*е МопагсЬу т 1Ье Р1гз1 На1Г оГ 1Ье 5еуеп1ееп1Ь СепШгу. Здесь же воспроизводятся важные статьи Поршнева и Моизшег о Фронде, которые следует дополнить статьями Коззтап Е. Н. 1954. Ьа Ргопс!е (ЬеМеп) и КпесЫ: К. Л. 1975. ТЬе Ргопс!е (Н1з*опса1 АззоааКоп). Роль и судьбы знати также обсуждаются в книге Вй1оп О. 1969. ТЬе РгепсЬ ЫоЫЫу ш Спз15 1560-1640 (5*апГогс! Утуегзйу Ргезз). Представление об «абсолютизме», расцветшем на руинах знати, ставится под сомнение в двух исследованиях: ХУоос! Л. В. 1976. ТЬе БесИпе оГЫоЫЫу т 51х{еп1Ь — апс! 5еуеп1ееп1Ь — СепШгу Ргапсе: ту*Ь ог геаЫу? Лоигпа1 оГ Мос!егп ЬПзЬгу, 48, и 1980. ТЬе 1ЧоЬШ1у оГ *Ье Е1ес*юп оГ Вауеих 1436-1666 (Рппсе*оп 11шуег5Йу Ргезз). Изменения основы власти знати четко оп­ределены в работе Мейез К. 1988. ТЬе Еп&ИзЬ ЫоЫе НоизеЬо1с! (ВазИ В1аск\уе11). Сохранившаяся жизнеспособность тюдоровской знати подчеркивается в сочине­нии МШег Н. 1985. Непгу VIII апс! 1Ье Еп§НзЬ ЫоЫШу (ВазИ В1аск^е11) и Вегпагс! В. 1986. ТЬе Ро\уег оГ *Ье Еаг1у Тис!ог 1ЧоЬШ1у (Нагуез1ег Ргезз, Вп^Моп). Книги ВизЬ М. 1983. ЫоЫе РпуИес1^е (МапсЬез*ег ишуегзйу) и 1984. ТЬе Еп^НзЬ Апз1осгасу (Мап- сЬез!ег 11туег51{у) предлагают стимулирующий сравнительный анализ европейских элит. Лучшие работы, посвященные знати Франции и Англии XVIII столетия, — соответственно СЬаиззтапсШо^аге! (перевод Ооу1е XV.) 1985. ТЬе РгепсЬ ЫоЬШ1:у т 1Ье Е1^Ыееп*Ь Сеп1игу (СатЬпс!&е Ытуегзйу Ргезз) и Саппоп Л. 1984. Апз1осга- Ис СепШгу (СатЬпс!^е 1Лтуег51*у Ргезз). Последняя ставит под сомнение удобные понятия открытой, либеральной, просвещенной элиты — такой, какой континен­тальная знать, как предполагается, не была. Так же поступают и 51опе Ь. и 51о- пе Л. С. Р.: 1986. Ап Ореп Е1Ие? Еп^апс!.1540-1880. (ОхГогс1 11шуегзКу Ргезз). Чи­новная знать Пруссии исследуется в книге КозепЬегд Н. 1958. Вигеаисгасу, Апз1о- сгасу апс1 Аи1осгасу (Нагуагс1 Ушуегзйу Ргезз).

Отправной точкой для изучения вопросов просвещенного деспотизма служат работы В1апшп& Т. XV. 1970. ЛозерЬ II апс! ЕпП^Мепес1 ОезроИзт (Ьоп&тап) и 5сой Н. М. 1990. ЕпПдЫепес! АЬзо1и11зт: КеГогт апс1 КеГогтегз т Ьа1ег Е1дЬ- 1ееп*Ь-Сеп1игу Еигоре (МастШап). Все еще актуальными остаются НагШп^ р. 1957. ЕпНдМепес! Оезро^зт (Н1з1опса1 АззоааИоп) и СЭа^Пагс!о Л. ЕпП^Мепес! Эез- ройзт (Кои*1ес!&е& Ке^ап Раи1). Существенной представляется работа Кпе&ег 1970. Юп^з апс! РЬПозорЬегз 1689-1789 (Ыойоп), в то время как его книга 1975. Ап Еззау оп 1Ье ТЬеогу оГ ЕпН&Мепес! ИезроИзт (СЫса^о Утуегзйу Ргезз) — единственная попытка обратиться к волнующему сюжету в самом названии. В книгах В1исЬе Р. 1968. Ье ЭезроИзте ёс1агё (Рапз) и К. О. уоп АгеИп (ее!.) 1974. Оег аис!&ек!аг{е АЬзо- 1и{15ти5 (Со1о^пе) противопоставляются французкий и немецкий взгляд на пред­мет. Работа Рог*ег Р. и Те1сЬ М. 1981. ТЬе ЕпП&Ыептеп* т №*юпа1 Соп*ех{ (Сат- Ьпс1^е Ушуегзйу Ргезз), кроме многих других вопросов, освещает влияние Просве­щения на политику правительств.

Хорошим введением в теорию «абсолютизма» является исследование 5кш- пег р. 1978. ТЬе РорипсЫюпз оГ Мос1егп Ро1Шса1 ТЬои^Ы, 2 уо1з. (СашЬпс!де 1Лш- уегзйу Ргезз). К его работе примыкает книга Рососк Л. О. А. 1972. Ьап^иа^е, Ро1Шсз апс! Т1те (А1Ьепаеигп). В обоих случаях подчеркнута опасность предоставить изу­чение языка и литературы исключительно литературным критикам. Литература не осознавала себя как чистую эстетику; она выражала политические и религиозные ценности, и менявшееся значение слов часто являлось лучшим индикатором под­вижек внутри системы этих ценностей. Подобный подход развит в таких работах, как ЗЬаре К. и 2\у1скег 5. N. 1987. РоПИсз оГ 015соигзе Шшуегзйу оГ СаНГогша) и Ва11 Т., Рагг Л. и Напзоп К. Ь. 1989. Ро1Шса11ппоуа1юп апс! Сопсер*иа1 СЬап&е (Сагп- Ьпс!де Ышуегзйу Ргезз). Фундаментальной работой в новейшей истории политиче­ских учений вообще и в частности касающейся сохранения республиканской идео­логии является книга Рососк Л. О. А. 1975. ТЬе МасЫауеШап Мотеп* (Рппсе^оп итуегзИу Ргезз). Особенно полезна в отношении теоретических оснований работа сГЕп1гёуез 1967. ТЬе оГ51а*е (ОхГогс1 Ушуегзйу Ргезз). Важные перспективы

ХУ1-ХУН столетий освещаются в СЬигсЬ XV. Р. 1941. СопзШи{юпа1 ТЬоидМ ш 51х- *ееп1Ь-Сеп1игу Ргапсе (СатЬпс!^е, Мазз.) и Ко\уап Н. Н. 1980. ТЬе Ктд'з 5Ые — Ргорпе1агу ОупазИазт т Еаг1у Мос1егп Ргапсе (№\у Вгипз\У1ск ишуегзйу Ргезз). Марксистские положения можно обнаружить в исследовании МасрЬегзоп С. В. 1962. ТЬе Ро1Шса1ТЬеогу оГРозе551Уе 1псИу1с1иа!15ш: НоЬЬез 1оЬоске (ОхГогс! Ушуег- зйу Ргезз). Традиционные для обсуждения темы появляются в работах Есс1езЬа11 К. 1978. Огс!ег апс1 Кеазоп т Ро1Шсз: ТЬеопез оГ АЬзо1и1е апс! Ушйес1 МопагсЬу ш Еаг1у Мк!егп Еп^1апс1 (ОхГогс! Ушуегзйу Ргезз), и КеоЬапе N. 1980. РЬПозорЬу апс! *Ье 5Ые ш Ргапсе: *Ье Кепа1ззапсе 1о ЕпП^Ыептеп!, (Рппсе^оп Ушуегзйу Ргезз). В книге Вакег К. М. 1987. ТЬе РепсЬ Кеуо1и*юп апс1 *Ье СгеаНоп оГ Мос!егп Ро1Шса1 СиИиге, уо1. 1, ТЬе Ро1Шса1 СиИиге оГ *Ье 01с! Ке^те (Рег^атоп) обсуждается про­тиворечивый вопрос: сложилась ли во Франции XVIII века «антиабсолютистская» идеология. Сочинения Боссюэ доступны в редакции Ье Вгип Л. 1967. РоП^ие Лгёе с1ез ргоргез раго1ез ГЕсгИиге 5аш1е (Огог), труды Локка — Ьаз1еи Р. (е<1.) 1960. Т\уо ТгеаНез оГ Ооуегпшеп! (СашЬпс!^е УшуегзИу Ргезз); Бодена — Тоо1еу М. Л. (ее!.) 1962. ТЬе 51х Воокз оГ а Соттотуеа1 (СатЬпс1&е Утуегзйу Ргезз). РгапкПп Л. Н. в книге Леап ВосИп апс1*Ье пзе оГ АЬзоЬШз* ТЬеогу (СашЬпс!^е 11шуег5йу Ргезз) ин­терпретирует его в общепринятой «абсолютистской» манере и противоположным образом — Рагкег О. 1980. Ьа>у, зоае1у апс! *Ье зЫе т 1Ье 1ЬоидЫ: оГ Леап ВосИп, Лоигпа1 оГ 1Ье Н1з1огу оГ Ро1Шса1 ТЬои^Ы, 2. Р. 253-285. Трактат В1аскз1опе XV. 1765. Соттеп*апез оп 1Ье Ьа\уз оГ Еп^1апс! (ОхГогс1 СшуегзКу Ргезз) — классический ав­торитет по вопросам английской конституции XVIII века. О существовании «абсо­лютистской» теории вновь заявляют ЗошгпегуШе Л. 1986. РоНИсз апс! 1с!ео1о^у т Еп^!апс! 1603-1640 (Ьоп^тап) и Оюктзоп Н. Т. 1977. ЫЬейу апс! Ргорег^у (Ме- 1Ьиеп), что оспаривают ЗЬагре К. 1989. Ро1Шсз апс! Ыеаз т Еаг1у 51иаг1 Епд1апс1 (Рт*ег) и КиззеИ С. 1990. ТЬе Саизез оГ ТЬе ЕпдПзЬ оуп ХУаг (ОхГогс! УшуегзИу

Ргезз). Сорок лет назад все перспективы данного вопроса были намечены в книге Лис!зоп М. 1949. ТЬе Сп513 о! *Ье СопзШиИоп: ап Еззау т СопзШи*юпа1 апс! Ро1Шса1 ТЬои&Ы: 1603- 1645 (Ыеду Вгипз\У1ск УтуегзИу Ргезз).

Сегодня признается, что дискуссию об «абсолютизме» следует распространить и на Англию, чтобы установить, в чем заключались ее особенности. Отправны­ми пунктами для рассмотрения Англии в качестве апаеп гёд1те служат работы С1агк Л. С. 0.1985. Еп^ПзЬ 5оае*у 1688-1832 (СашЬпс^е Ушуегзйу Ргезз) и 1986. РеуоЫюп апс! РеЬеШоп (СатЬпс!(*е ЫтуегзНу Ргезз). Его аргументы оспаривают­ся в книге Ьап&Гогс! Р. 1989. А РоШе апс! Соттегаа1 Реор1е 1727-1983 (ОхГогс11Лш- уегзИу Ргезз) и модифицируются в В1аск Л. (ес1.) 1991. ВгШзЬ Ро1Шсз апс! 5оае1у Ггот ХУа1ро!е 1о РШ: 1742- 1789 (МасшШап). Относительно более раннего периода исследования ШИПашз Р. 1979. ТЬе Тис1ог ге^ше (ОхГогс! ПшуегзНу Ргезз) и Сиу Л. 1988. Тис1ог Еп^1апс1 (ОхГогс! ишуегз^у Ргезз) освещают возможности английского «абсолютизма»; к ним следует добавить НигзШеМ Л. 1967. ХУаз {Ьеге аТис!огОезро- Изш аГ*ег а11? ТгапзасИопз оГ 1Ье Роуа1 Н1з1опса1 5оае1у, 5^1Ь зепез, 17. Конституци­онный взгляд на правление Тюдоров четко представлен в книге ЕИоп Л. Р. РеГогш апс! РеГогшаИоп (АгпоМ). «Абсолютизм» ранних Стюартов объясняется в книге 5ош- шегуШе. 1985 (см. выше), а поздних — в ХУез^егп Л. Р. 1972 МопагсЬу апс! Реуо!иИ- оп: 1Ье Еп^ПзЬ ЗШе ш *Ье 1680з (МасшШап), хотя вышеупомянутая работа МШег Л. 1984 выполнена более тщательно. Хартией о появлении ревизионистского взгляда на историю Стюар- тов, отводящего парламенту менее влиятельную и амбициоз­ную роль, является РиззеН С. 1976. РагПашеп1агу ЬПз^огу ш РегзресИуе 1604-1629, Шз^огу, ЬХ1. Его поддерживает ЗЬагре К. 1978. РасИоп апс! РагПатеп! (Ме1Ьиеп), оспаривают Сиз! Р. и Ни^Ьез А. 1989. СопШс! т Еаг1у 51иаг1 Еп^1апс! (Ьоп^шап) и вновь защищает РиззеН С. 1990 (см. выше). Новая перспектива предлагается ЮзЬ- 1апзку М. А. 1986. РагПашеп^агу 5е1ес1юп (Саш- Ьпс^е). Взгляды ЕИоп Л. Р. на сни­жение роли двора, изложенные в 1953. ТЬе Тис!ог Реуокйюп т Ооуегптеп! (Сат- Ьпс1^е 11п1Уег511у Ргезз) были значительно модифицированы им самим в работе 1976. Тис!ог Соуегпшеп!: 1Ье Рот!з оГ Соп1ас1, III, ТЬе Соиг1, ТгапзасИопз оГ 1Ье Роуа1 Н1з1опса1 5оае1у, 5^,н зепез, 26 и оспорены 51агкеу е! а1. 1987. ТЬе Еп^ПзЬ Соиг! Ггош *Ье Шагз оГ 1Ье Розез 1о 1Ье с1уп Шаг (Ьоп^шап). Та же тема звучит и в исследовании ВеаШе Л. 1967. ТЬе Еп^НзЬ Соиг! т *Ье Ре^п оГ Сеог^е I (СатЬгМ^е Ушуегзйу Ргезз). Представление о дворе как арене, на которой власть обреталась и терялась, ярко возникает после прочтения работ Сгед^Е. 1984. (Зиееп Аппе (1984) и С1агк Л. С. О. 1982. ТЬе Оупагшсз оГ СЬап^е (СашЬпс!де УшуегзКу Ргезз). Здесь производится важная ревизия традиционного мнения, что монархи Ганноверской династии потеряли контроль за назначением министров, и вместе с этим — за поли­тикой. Реалии королевской власти описаны в работе 0\уеп Л. 1973. Сеог^е II Ресоп- зк1егес1, т ХУЬйетап А., Вгот1еу Л. С. и Эккзоп Р. (ес!з.) ЗЫезтеп, 5Ьсо1агз, апс! МегсЬап*з (ОхГогс! Ушуегзйу Ргезз) и во многих трудах из обширного творчества В1аск Л., в частности — в 1990. РоЬег! ХУа1ро1е апс11Ье №1иге оГРоНИсз т Еаг1у Е^Ь- 1ееп1Ь-Сеп*игу Еп&1апс1 (МастШап) и 1991. А 5уз*ет оГ АтЬШоп? ВгШзЬ Роге^п РоИсу 1660-1793 (Ьоп^тап).

«Абсолютизм» в других странах освещается в различных недавних исследова­ниях, посвященных учреждениям и государственным деятелям. 5иЫе1пу О. 1986.

ОогшпаИоп о! Еаз*егп Еигоре (А1ап 5и11оп) — описание абсолютизма в еще не ис­следованном регионе. Российский гибрид освещается в книгах Эискез Р. 1982. ТЬе такт^ оГ Кизз1ап АЬзоШИзт (Ьоп^тап); Ьопд\уог*Ь Р. 1984. А1ех1з: Тзаг оГ а111Ье Кизз1апз (5ескегапс1 ХУагЬиг^); и Эе Мас!апа^а 1.1981. Кизз1а т 1Ье А^е оГСа*Ьеппе *Ье Сгеа* (ХУ1ес1епГе1с1 апс1 №со1зоп). В отношении империи Габсбургов важны: 5р1е1- тап Л. Р. 1977. Ьеоро1с1 II оГ Аиз1па (ТЬатез апс! Нис!зоп); Еуапз К. Л. XV. 1979. ТЬе такт^ о! 1Ье НаЬзЬиг^ МопагсЬу (ОхГогс! Утуегзйу Ргезз); Бккзоп Р. О. М. 1987. Ртапсе апс! Соуегптеп* ипс!ег Мапа ТЬегеза 1740-1780 (ОхГогс! ишуегзйу Ргезз) и Веа1ез О. 1987. ЛозерЬ И, уо1. I (СатЬпс1^е 11шуегзйу Ргезз). Книгу У1егЬаиз К. 1988. Оегтапу т 1Ье А^е оГ АЬзо1и11зт (СатЬпс!^е Утуегзйу Ргезз) прекрасно до­полняет один из лучших (из работ на всех языках) обзоров прусского абсолютизма: ВеЬгепз С. В. А. 1985 (см. выше). Итоги последних зарубежных исследований пре­восходно подведены в книге Оа^Нагс!о Л. С. 1991. Оегтапу ипс!ег *Ье 01с! Ке^те (Ьоп^тап). Исследования ЕШоН Л. Н. 1986. ТЬе Соип* Оике оГ ОПуагез, ТЬе 5Шез- тап т ап А^е оШесНпе (Уа1е Утуегзйу) и Катеп Н. 1991 (2^т| есШюп). 5рат 1469­1714 (Ьоп^тап) вносят полезные коррективы в традиционные представления, в то время как ТЬотрзоп I. А. А. 1982. Сго\уп апс! Сойез т СазШе 1590-1665, РагЬа- теп*з, ЕзаЫез апс! КергезепЫюп, 2, по. 1. и 1984. ТЬе Епс! оГ 1Ье Сог1ез оГ СазШе, РагПатеп1з, ЕзаЫез апс! КергезепШюп, 4, по. 2, являются полностью ревизиони­стскими. Италия представлена в работе Зутсох С. 1983. У1с1ог Атас!еиз II, АЬзо1и- Изт т 1Ье Зауоуагс! 51а1е (ТЬатез апс1 Нис!зоп), и Дания — в Мипск Т. 1979. ТЬе Реазап1гу апс1*Ье еаг1у АЬзокйе МопагсЬу 1660-1708 (ЬапсШоЫзЬпзк 5е1зкаЬ, Со- репЬа&еп). Традиционное описание шведского «абсолютизма», приведенное в кни­ге КоЬег1з М. 1967. 5\уес1еп аз а Сгеа! Ро\уег 1611-1697 (Агпо1с1), до сих пор ожида­ет пересмотра.

ГЛОССАРИЙ

аггё1 — административное распоряжение от имени [французского] парламента. бальи — средневековый эквивалент интенданта: королевский чиновник, не об­ладающий независимой властью на местах. Тетрадь — изложение жалоб и просьб, составленное дворянством, духовенст­вом и третьим сословием перед сессией Генеральных штатов. корпорация — учреждение, обладающее правами и привилегиями по собствен­ному праву.

ИесИоп — административная единица женералитэ, контролируемая ё1и. ё1и — правительственный чиновник, взимавший прямые и некоторые косвен­ные налоги в каждом ё1есИоп. Просвещение — сформировавшийся в XVIII столетии комплекс идей, где осо­бое значение придавалось личным правам и благополучию, которые обеспе­чивались не традицией, а научным мышлением. штаты — консультативная ассамблея, обычно — выборные представители трех сословий (законно признанных социальных групп в государстве), имеющая постоянные административные комитеты. женералитэ — интендантство или основная единица фискальной администра­ции.

интендант — королевский инспектор, получающий полномочия исключи­тельно от монарха и смещаемый по его воле, направляемый для инспектиро­вания женералитэ, с которым он ранее не был никак связан. Ш йе 1'изИсе — заседание французского парламента, на котором лично присут­ствует король, часто для того, чтобы принудить его к регистрации королев­ских эдиктов.

«запечатанное письмо» — приказ об аресте или тюремном заключении, осно­ванный исключительно на применении королевской прерогативы. 1и$е-та\евХё [оскорбление величества] — оппозиция королевским прерогати­вам или тем, кто ими обладал. 1еШе йе ]'и188юп — приказ короля французскому парламенту зарегистрировать

королевские эдикты. дворянство шпаги — дворяне, получившие свой титул благодаря древней ро­дословной и изначально выполнявшие военные функции. дворянство робы — дворяне, получившие титул благодаря занятию высокой

должности (то есть судьи во французских парламентах). офиссье — человек, купивший должность в судебной или финансовой админи­страции (наследственную, если завещание составлялось более чем за сорок дней до смерти владельца).

парламент — (во Франции) один из шестнадцати апелляционных судов, со­вмещающий юридические и административные полномочия и участвующий в королевском законотворчестве. раг1атеп1а1ге — член французского парламента.

полетта — ежегодный налог, выплачиваемый владельцами должностей, по­зволяющий им игнорировать правило о сорока днях и, таким образом, обес­печивающий наследование должностей. области с выборами — провинции, в которых не проводилось регулярных сес­сий провинциальных штатов. области со штатами — провинции, обладающие особыми правами и привиле­гиями, воплощающимися в собрании провинциальных штатов. рНИозорНе — мыслитель, приверженный идеям Просвещения. сенешальство — часть провинции, иногда с проведением штатов на низшем уровне.

талья — основной прямой налог.

Игёзе поЫИаьге ограНатепШге — утверждение о том, что французские парла­менты должны разделять королевский суверенитет Игёзе гоуа1е — утверждение о том, что суверенитет — монополия монарха.

КЛИЕНТЕЛА РЕЖЮССА

СЕМЕЙСТВО ЛЕНДЕ

Жан де Лейде-Сигуайе и Пьер де Лейде-Калиссан, советники в пар­ламенте, дядья Режюсса с мате­ринской стороны и его двоюрод­ный брат Пьер, сын Жана, унасле­довавший должность своего отца

Луи Декорми, президент Парла­мента и тесть Жана де Лейде-Си­гуайе

Оноре Раска Дю Кане, советник в парламенте и зять Жана

-Жозеф де Гайяр, советник в пар­ламенте, дядя с материнской стороны

Огюст де Тома, маркиз де Ла Гард, президент парламента, кузен с материнской стороны

ШАРЛЬ ДЕ ГРИМАЛЬДИ, МАРКИЗ ДЕ РЕЖЮСС, ПРЕЗИДЕНТ ПАРЛАМЕНТА В ЭКСЕ

Жан-Франсуа де Гландеве Руссе, советник в парламенте, родствен­ник тестя Режюсса, Жана-Антуана де Гландеве, виконта де Пуррьер

Анри д'Эскали-Сабран, барон де — Бра, президент парламента и лич­ный друг

Гаспар ле Венель, сьер де Ван- табрен, советник в парламенте и предводитель мазаринистов вместе с Режюссом

— Пьер де Раффели, сьер де Роке- сант, советник в парламенте и личный друг

Леон де Вабелль, сьер де Меирарг, советник в парламен­те и брат Антуана, делового партнера Режюсса

Жан-Батист де Вабелль, сьер де Сен-Симфорьен, совет­ник в парламенте и кузен делового партнера Режюсса

А(В: пунктирная линия показывает, что первоочередной была связь с Антуаном де Вабеллем из Марселя; Вабелли также были родственниками семейства Оппед.

Источник: таблица в книге: Кейепп^З. 1986. Ра*гопз, Вгокегз апс! СПеп*з ш Зеуеп- 1ееп1Ь-Сеп1игу Ргапсе. ОхГогс! ишуегзйу Ргезз.

КЛИЕНТЕЛА ОППЕДА

СЕМЕЙСТВО ЛОРАН

Анри де Лоран, советник парламента Экса, и его сын, Пьер-Жозеф, сеньор (впоследствии маркиз) де Сен Мартен де Палье, женат на Эмар, дочери Оппеда

Антуан де Лоран, прево жандармерии Экса, брат Анри де Лорана

Жак де Лоран, сьер де Боренье, главная фигура в городском правительстве Драгиньяна, дядя Анри де Лорана

Доминик де Бено де Любье, советник парламента Экса, по материнской линии дядя Пьера-Жозефа

СЕМЕЙСТВО МОРЕЛЬ

Сюзанна де Лоран, сестра Анри, жена Пьера Мореля, казначея провинции, двое сыновей и племянник которого были советниками парламента Экса

СЕМЕЙСТВО СЕЖЮРАН

Рено де Сежюран, сьер де Бук, первый прези­дент Счетной палаты, тесть Лорана де Боре­нье и зять Андре де Форбена де ля Фар

СЕМЕЙСТВО ОРЕЗОН

Аква д'Орезон, жена Мельхиора де Фор- бен де ля Рок

Анри д'Орезон, ее брат, маркиз д'Орезон, первый консул Экса

Луиза де Кастелян, маркиза д.Орезон, их мать, крестная Луи, епископа Тулон- ского, младшего брата Оппеда, и его род­ственница по материнской линии

СЕМЕЙСТВО МЕНЬЕ

Родственные связи с дворянством графства Венессен

АНРИ ДЕ ФОРБЕН-МЕНЬЕ,

БАРОН Д'ОППЕД, ПЕРВЫЙ ПРЕЗИДЕНТ ПАРЛАМЕНТА ЭКСА

СЕМЕЙСТВО ПОНТЕВ

Жан де Понтев, третий граф де Каре и генерал- лейтенант Прованса, дальний родственник Мари, жены Оппеда

СЕМЕЙСТВО ФОРБЕН

Форбен дела Рок: Жан-Батист, дядя Оппеда, президент парламента Экса; его сын Мельхиор, также президент; Пьер де Короли-Вильнев, зять Мельхиора, также президент

Форбен де Жансон: кузены Оппеда Лоран де Форбен и его брат Туссен де Жансон-Форбен, епископ Марсельский

Форбен де ля Барбен: Жак де Форбен де ля Барбен, кузен Оппеда, благородный синдик и консул Экса

Форбен де Ламбеск — младшая ветвь семейства ля Барбен: Поль-Альбер де Форбен-Ламбеск, кузен Оппеда, бальи Мальтийского ордена и главный приор монастыря Сен-Жиль близ Арля

Форбен де ля Фар: Франсуа-Анн де Форбен де ля Фар-Сен Круа, кузен Оппеда, советник Счетной палаты Экса, и его сын Андре, советник этой же палаты

Форбен де Солье: Луи де Форбен, кузен Оппеда, маркиз де Солье, консул Экса

СЕМЕЙСТВО КАСТЕЛЯН

Жан-Батист де Кастелян, сьер де ля Вердьер и консул Экса, дядя Оппеда по материнской линии; сделал сына Оппеда, Жана-Батиста, своим наследником

СЕМЕЙСТВО ПЮЖЕ Жан-Анри де Пюже, барон де Сен-Марк, и его брат Жан-Батист, сеньор де Барбентан

(Цит. по: Там же.)

ГЛАВНЫЕ ЕВРОПЕЙСКИЕ МОНАРХИ, 1461-1833

Франция

1483­1483­1498­1515­1547­1559­1560­1547-

1483 1498 1515 1547

1560. 1574 1589

Людовик XI Карл VIII Людовик XII Франциск I Генрих II Франциск II Карл IX Генрих III

1589­1610­1610­1715­1774­1815­1824-

1610 1643 1715 1774 1792 1824 1830

Генрих IV Людовик XIII Людовик XIV Людовик XV Людовик XVI Людовик XVIII Карл X

Англия

Ричард III Генрих VII Генрих VIII Эдуард VI Мария I Елизавета I Яков I Карл I 1483-1485 1485-1509 1509-1547 1547-1553 1553-1558 1558-1603 1603-1625 1625-1629

Карл II Яков II Вильгельм III Анна Георг I Георг II Георг III Георг IV

1660-1685 1685-1688 1688-1702 1702-1714 1714-1727 1727-1760 1760-1820 1820-1830

Испания

1665-1700 1700-1746 746-1759 1759-1788 1788-1808 1814-1833

Фердинанд Арагонский

1556-1598 1598-1621 1621-1665

1479-1516 Карл I (Карл V Австрийский) 1516-1556

Филипп II Филипп III Филипп IV

Карл II Филипп V Фердинанд VI 1 Карл III Карл IV Фердинанд VII

Австрия

Фердинанд II Фердинанд III Леопольд I Иосиф I

1618-1637 1637-1657 1657-1705 1705-1711

Карл VI

Мария-Терезия Иосиф II Леопольд II

1711-1740 1740-1780 1780-1790 1790-1792

Бранденбург — Пруссия

Фридрих-Вильгельм, Великий Фридрих II Великий

Электор 1640-1688 1740-1786

Фридрих I 1688-1713

Фридрих Вильгельм I

1713-1740

Швеция

Карл IX 1604-1611 Карл XII 1697-1718

Густав-Адольф 1611-1632 Фридрих I 1720-1751

Кристина 1632-1654 Адольф-Фридрих 1751-1771

Карл X 1654-1660 Густав III 1771-1792

Карл XI 1660-1697

Кристиан IV Фридерик III Кристиан V Фридерик IV 1596-1648 1648-1670 1670-1699 1699-1730

Кристиан VI Фридерик V Кристиан VII 1730-1746 1746-1766 1766-1808

Алексей Михайлович

1645-1676 Петр I Великий 1682-1725 Анна Иоанновна 1730-1740

Елизавета Петровна

1741-1762 Петр III 1762

Екатерина II 1763-1796

(1358) - Дата присоединения провинции к французской короне # - Города, упомянутые в книге О - Города, в которых проходили заседания парламента | - Области со штатами - Границы интендантств

_ _ • - Основные внутренние таможеннные границы

1^ари»гия¹

Париж^

О

•Версаль

рмандия

(1358)

юнте

Ла-Рошель

ТренобльЧ

к О

[Дофине

(1348) /Гриньян

сс-ан-Прованс,

Бастия

100 200 кгп

Г-¹

50 100 т!з

Предреволюционная Франция: основные административные, судебные и фискальные области

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ

А

абсолютизм

• апаеп гё&те 239, 240

• во Франции 7-94

• как реалия XIX столетия 167, 235­239

• миф об абсолютизме 226-240

• ограничения 228

• неадекватная характеристика тео­рия абсолютизма 139-169

• формирование концепции 236-237 абсолютная власть

• абсолютная власть, сосуществу­ющая с одобрением 200-225

• приравненная к деспотизму 201­204

• теория абсолютной власти 139— 169

Австрийские Нидерланды 167,222 Австрия 100, 106, 176, 203, 210, 213

• сословное представительство 209, 213,236

Акт о веротерпимости (1689) 137 Акт о лицензиях (Ысепзтц АсI) (1695) 135

Акт о мятежах (1715) 137 Акт о престолонаследии (1689) 99 Акты о проверках и корпорациях 138 акцизная служба 109 д'Аламбер, Жан 135 Английская монархия 95-138,188, 189

• прерогативы 170-199

• теория 139-169

Анжу, штаты провинции 13, 70 Анна Иоанновна, российская императ­рица 178, 195 Анна Стюарт, королева Англии 103,

123, 130, 189,236 Арагон, кортесы королевства 143

Аржансон, маркиз д' 76 аристократия, см.знать Аристотель 233 армия

• Ганноверской династии 112, 134

• Людовика XIV 51,52,238 ~ Людовика XVI 93, 94

• прусская 134

• революционная 131

• французская 34, 133

• XIX столетия 238 Артуа, штаты провинции 70 ассамблея нотаблей 30, 31, 69, 85

Б

Баден 222 бальи 53

барокко, искусство эпохи как пропаган­да монархии 162,191,192 Бастилия 42,93,137 Беза, Теодор 146 Бейль, Пьер 67 Бекингем, герцог 106 Бентам, Иеремия 233 Берк, Эдмунд 118, 232 Берни,кардинал 90 Берри 82

Бертен, Анри 88, 90, 91, 124, 125 Билль о правах (1689 г.) 99 Бирон, маркиз де 83 «благочестивые» 90,91 Блок, Марк 9, 235

Блэкстоун, сэр Уильям 109, 116, 153,

159, 161, 164, 166, 224, 230 Богемия 209,213,214 Боден, Жан 145-148, 149, 154, 173, 232

божественное право королей 29, 32, 67, 132, 154, 158, 165, 173,222

Болейн, Анна 105 Бонапарт, Наполеон 163,236 Бонзи, кардинал 60, 72 Боссюэ, Жак-Бенинь 1486 150-152,

163, 165, 174,201,219, 231,232 Босуэл, Джеймс 134 браконьеры 136 Брабант, штаты провинции 221 Бранденбург, рейхстаг курфюршества

190, 194,204,209,211,213, 238 Бранка, герцог 83 Бретей, барон 76, 78, 92, 124, 132 Бретань 13,21,171

• парламент 89

• штаты 36, 68, 69 Бриенн, Ломени де 106 Буленвиллье, граф де 48 Бурбоны, династия 28, 30, 33, 46, 56,

90, 97, 100, 105, 108, 121, 126, 132­134, 140, 167, 172, 195, 202, 209, 213, 233,234 Бургундия 13,19-21,36 Бургундский, герцог 48, 67, 76, 81, 82 бунт знати(1788) 89,92 Буржская прагматическая санкция

(1439) 66,145 Бьют, граф 101,131 Бэйта, дело (1616) 151 Бэкон, Фрэнсис 124 бюрократия 22, 23, 58, 59, 109, 110, 178, 179, 185-188, 228, 237, 238

В

Ваза, династия 193

Валуа, династия 17, 25, 28, 62, 69, 97

Вебер, Макс 185

Великая хартия вольностей (1215) 99, 139

Венгрия 195,209

• сословное представительство 215 Венецианская республика 202 Венский конгресс (1815) 236 Верженн, графде 76, 132 веротерпимость 137, 138,223,237

Версаль, дворец 48, 79, 91, 103, 188, 191

виги 106, 127, 136, 155, 160, 166, 225, 230

вигские историки 8, 9, 121, 127, 148,

150, 155, 174, 194, 232 Виктор-Амадей, герцог Савойский 194 Вильгельм III, король Англии и Шотлан­дии 103,132,189,231 Виллеруа, герцог де 63 Водрей, граф де 92

военно-фискальное государство 10, 11,

107, 108, 132-133 военная революция 10, 11 война 191,215,217,218 Война из-за уха Дженкинса (1739) 99 Вольтер (Франсуа Мари Аруэ) 15, 19, 88, 119, 183,219

• «Философские письма» 234 восстание 191

внешняя политика 128

• баланс сил 184, 185

• государственный интерес 184

• династическая гордость 183

• надличностные приоритеты 184

• подверженная прихоти короля 182, 183

Г

габель 21

Габсбурги, династия 164,183,191,

195, 203, 207, 209, 210, 221, 223, 224 Ганновер 100

Ганноверская династия 96, 102, 103, 113, 118, 119, 128, 133-135, 140, 166, 171, 172, 199, 209, 230, 234 Гавестон, Пьер 130 галликанство 85,91 гармония политического организма

147, 162 Гаррингтон, Джеймс 140, 208 Генеральные штаты Франции 119, 144

• выборы 71

• заседание (1614) 29,30

• исчезновение 208, 209 -налогообложение 70,80,81,150

• ограничения, налагаемые на коро­левскую прерогативу 192, 196; 197

-полномочия 17,20,81

• слабость 20

• созыв 1789 года 235

• состав 92, 93

• сосуществование с абсолютной мо­нархией 144, 145

• требования созыва 80,81 Георг I, король Великобритании 105,

171

Георг И, король Великобритании 98,

100, 101, 104, 113, 115, 134,227 Георг III, король Великобритании 81, 96, 100, 101, 14, 105, 107, 124, 128, 157, 178, 183, 208 Георг IV, король Великобритании

• в качестве принца Уэльского 96 Георг VI, король Великобритании 196 Гемптон-Корт 103, 132

Гендель, Георг-Фридрих 183 Генрих VII, король Англии 104, 112,

143, 157, 171, 180, 186 Генрих VIII, король Англии 12, 104, 143, 145, 170, 177, 227

• разрыв с Римом 97, 105, 158, 178 Генрих II, король Франции 23 Генрих III, король Франции 26, 190 Генрих IV, король Франции 26, 27 Гибер, граф 93

Гиень, штаты провинции 20, 22, 27, 36,

37,69,81 Гиз, герцог де 34 гильдии 89,221

Гоббс, Томас 140, 141, 154, 184, 202 Говарды, семейство 33, 113 Годолфин, граф 131 Гордонов восстания 137 города, самоуправление 18, 71-73, 81, 200

государственный интерес (гагзоп й'ёШ) 33,155,156,176,180,181 государственный совет (сопзеИ й'ёШ) 24

государственные секретари 24, 34, 45,

50, 58, 59, 64, 102, 136 государство, концепция 141-143

• надличностная 185 гражданство, идеология 144, 146, 162,

168

гражданские свободы 66-68, 87,

135-138,202,236 гранды 25, 28, 29, 3, 33, 39, 62, 79, 97,

114, 119, 186, 197 Гренвилл, семейство 101,112 Гриньян, граф 61,68 Гроунер, семейство 112 губернаторы провинций 15 гугеноты 331, 32, 106, 138, 160, 230,

231,233,234 Густав III, король Швеции 193, 194, 212

Густав-Адольф, король Швеции 193

А

Дадли, Роберт 102, 197 Дания

• «абсолютизм» 194,210

• двор, королевский 24,59, 101-106

• перемещение фокуса местной вла­сти 113-115

• придворные фракции 75-80

• придворный патронат 24, 48-50, 176-178

• сословное представительство 204, 210-212,213

дворянство шпаги 18, 38, 45, 62-64,

110. 119, 186

дворянство робы 18, 45, 62-64, 110,

110. 119, 187 Декларация прав человека 89 дело об ожерелье королевы (1785)

107

деспотизм 79-81,88,89,101-107, 146, 147, 150-153, 168, 169, 194,201, 218-226

- отождествляемый с абсолютной властью 201-204,229,230 Джонсон, Сэмюэл 134 деревенские собрания 70, 71 децентрализация 16,20,23 Дефо, Даниэл 137 Дидро, Дени 19,135,222 диеты в Германии 119,211 Дижон 72 диссентеры 138

Договоры о разделении (РагШюп

(геаИез) (1698-1700) 185 должность, потеря королем контроля за

должностями 112 Дома, Жан 154,157 Дофине 13,19,21,36 Дюбарри, графиня 105 Дюмулен, Шарль 143

Е

Единородный (Цт^епИаз), дискуссия об 87

Екатерина И, российская императрица

86, 172, 179, 184, 222,224, 240 Елизавета I, королева Англии 100,

102, 108, 111, ИЗ, 121, 135, 193 Елизавета И, королева Великобритании 156

Ж

Жансон-Форбен, Туссен де 68 Женевская республика 203 женералитэ 20,21,53,54 Жюрье, Пьер 233

3

Законы об играх 138 «законный деспотизм» 218, 220, 221 закулисное влияние 209 «запечатанное письмо» 100,106 заседание французского парламента с участием короля (Ш йе щзИсе) 19, 32, 106

Звездная палата 135 знать 110-117

• враждебность по отношению к зна­ти 116,195-197

-гранды 62-66,90-94,111,119, 195-197

• двор 78

• доминирование в английском парла­менте 122

• знать и местное правительство 113, 114, 178, 179, 195, 196

• знать и налоги 111,112

• кризис 186,187

• наступление на королевские преро­гативы 184-199

• «новая» 18, 19,90,91,186, 187

• низшая 29,30, 111, 114, 195, 196

• окружение (родственные связи) 114-116

• «старая» 18, 19,90,91, 111, 186, 187

• управление знатью 26, 27, 90-94

и

Изабелла Кастильская 144, 208 «измы» 235, 236 иконография 162 империи 217

имперский статус (трепит) 97, 142— 144

импозиции, дискуссия(1610) 151 интенданты 34, 52-57 Иосиф I Австрийский, германский им­ператор 209 Иосиф II Австрийский, германский им­ператор 91, 167, 172, 179, 192, 210, 217, 221,222,224, 234 ирландцы 234

Исключительный кризис 229 испанская монархия историки-марксисты 9,86, 110, 135, 187, 197

история, академическая дисциплина 238, 239

Италия 239 Йорки, династия 172 Йоркшир 113

к

Калас, Жан 138

Калонн, Шарль 76, 78, 92, 98, 106, 124 камерализм 182, 217, 218, 220 Кампоманес, Родригес де 197 канцлер 23

капитация (1695) 133,155,180 Каринтия, сословное представительст­во 223

Карл I, король Англии и Шотландии

96, 135, 152, 156, 179, 2217,229 Карл II, король Англии и Шотландии

104, 193,211,229 Карл VII, король Франции 145 Карл X, король Швеции 236, 237 Карл XI, король Швеции 193, 210 Карл XII, король Швеции 212 Карлсбадские декреталии 236 Карлтон, Дадли 228 Каролина, королева Англии 105 Картерет, Джон, лорд 151 Касерта, дворец 188 Кастилия 126

• города 212,214

• кортесы королевства 24, 211 -214 Кастильоне, Бальдасаре 105 Кассель 222

католицизм 72

• отождествляемый с абсолютной властью 229

Кендал, герцогиня 105 Кенсингтонский дворец 103 контрабандисты 106, 136 Кентерберийский,архиепископ 135 Клеве, сословное представительство 211,213

клиентела 57-62,112,114,185,186 Клятва в Зале для игры в мяч 89 королевский кабинет 102,131 лос Кобос, семья 197

Кобэм,виконт 124 Кок, сэр Эдвард 151 Кольбер, Жан-Батист 45-47, 56, 60, 69, 109, 133

• и интенданты 52-54

• и фракции 58

• и штаты 68, 69 Коммин, Филипп де 228 Конде, принцы 33,34,41,92 конституции

• американская 99, 196

• английская 99

• писаные и неписаные 139,155

• противоположные взгляды на кон­ституцию 161

• тосканская 196

• французская 99, 196

• шведская 99, 165, 194

• штата Пенсильвания 196 конституционная монархия 127-132,

160, 168,236 консультативные органы, см. репрезен­тативные органы Конти, принцы 29,41,91,92 контрактный характер королевской вла­сти 13,14,32,158,160,173 корпорации 15, 16, 5, 56, 65-74

• и фракции 65-74, 76-78, 82, 115, 116

• как арена для соперничества мини­стров 124

• сотрудничество с монархом 204, 205,207-212

Корсика 82,207 кортесы 119,126,144,209 Кранфилд, Лайонел 124 крепостное право 9 Кромвель, Томас 101,102,114

а

Ла Барр, Жан де 138 Лаверди, Клеман 82, 116, 123, 131 Лаврийер, граф де 83

Ламбаль, принцесса де 92 Ламбеск, принц де 115 Ламет, Александр и Шарль 93, 94 Ламуаньон, Кретьен де 138, 237 Лангедок 13,15,19,20,36,6,114

• штаты провинции 60, 67, 68, 72, 132,231

ландрат 211

Ларошфуко, герцог де 92, 93

Лафайетт, маркиз де 93, 94

1а188ег-[а1ге 133

Лебрет, кардинал 147, 148, 154

Лебрен, Шарль 191

Ленотр, Андре 191

Леопольд I Австрийский, германский

император 209 Леопольд Тосканский 196 Летелье, семейство 51,63 либералы 139,236,237 Лилль, штаты города 70 Лионн, Гюгде 63 Ло, Джон 84 Лозен, герцог де 93, 94 Локк, Джон 151, 158, 166, 229, 231 Лондон 102,115

• несоответствия статусу столицы 103

Лонгвиль, герцог де 41, 62 лорды-лейтенанты 112 Лотарингия 82 Лоутер, семейство 113 Луазо, Шарль 147,148,164 Людовик XI 18,186,228 Людовик XIII 28,30,32,172 Людовик XIV 75,111,151,164,172­174, 178, 188

• абсолютизм 7, 72, 73

• армия 49, 51, 52

• бюрократия 52, 58, 59, 113

• в качестве стереотипа 44

• веротерпимость 47, 48

• Версаль 48-50,87,188-192

• деспотизм 88, 89, 107, 201

• двор 47-49

• гражданские свободы 66, 67

• гранды 61-64

• города 71,72

• государственные секретари 62-64

• дворянство робы 45, 56, 62-64

• законодательство 46, 47 -прерогативы 44-48,192,207

• интенданты 51-56,64

• и ревизионисты 44

• католическая церковь 72

• клиентела 55, 57-62

• корпорации 65-73

• личная ответственность 45 ~ «Мемуары» 45,69,140

• местные ассамблеи 70,71

• министры 45, 46

• налоговая политика 66,132-134, 182

• неверное истолкование в XIX веке 238, 239

• неофициальные советники 101

• области со штатами 67-71,213

• отождествление с деспотизмом 230, 231

• офиссье 47, 53, 54, 56

• парламент 65-67

• патронат 48,49,64,102

• придворная знать 48

• пропаганда 47, 48

• теория монархии 174, 175, 21, 208

• уважение к правам 202, 207, 208

• управление фракциями 45,46, 103

• Фронда 39, 42, 43, 53, 56, 62

• чиновники 52, 53

• штаты 67-70

• этикет 48,49, 188-192

• гё§а1е 72

Людовик XV 75,82,97,99,116,163, 166, 171, 178, 183, 234

• деспотизм 79, 80, 88, 89, 106-108

• отрицание его «просвещенности» 234

• теория монархии 159-161, 175, 176

-фракции 75-79,86,87,89-94,102, 103, 115, 116, 125, 126 Людовик XVI 75, 96, 97, 99, 178, 179, 223, 235

• деспотизм 79-81, 88, 89, 106-108

• отрицание его «просвещенности» 235

• прогрессивность 87

• фракции 76-79, 86, 87, 89-94 Людовик XVIII 236

м

Мадрид 212

Мазарини, кардинал 39, 40, 44, 58, 62,

65, 106,231 Маколей, Томас Бабингтон 127 Мариньи, маркиз де 90 Марийяк 33,34,36,69 Мария Антуанетта, королева Франции

91-93, 192 Мария Медичи, королева Франции 29, 30

Мария Стюарт, королева Шотландии 124

Мария-Терезия, императрица 92, 1064, 184, 192,223

• «Политическое завещание» 210 Машо, Жан-Батист 76, 90, 91, 125 местное самоуправление 70-72,178,

179

Малерб, Ламуаньон де 120, 135, 203, 237

малолетство короля 83-85,172 меркантилизм 133 Меровинги, династия 165 Меттерних, Клеменс 236 Миллер, Арнольд 222 министерский деспотизм 105 министры 29, 40, 41, 45, 60, 63, 64, 76,

77,97, 100, 130, 131, 170, 171 Миромениль, Арман де 78 Моле, Матье 239 монархи

• личное влияние 170-172

• неверное восприятие английских и французских монархов 231-235

• прерогативы 170-199

• пропаганда 188-192

• смешанный и абсолютный модус по­ведения 239,240

монархия смешанная, см. монархия

ограниченная Монморанси, герцог де 15 Монморанси-Бутвиль, граф де 32, 33,

37, 63 Моннерат 107

Монтескье, барон де 88, 116, 142, 161,

167, 168, 176,219, 224,233 Мопу, Рене 36,76,78,106 Моравия 209 Морепа, семейство 112 Морис, Джеймс 148 Моцарт, Вольфганг-Амадей, «Женитьба

Фигаро» 86 Муссолини, Бенито 202

н

«Наказ» Екатерины II 1767 года 224, 238

налогообложение 86, 133

• и знать 111, 112

• и королевская прерогатива 179, 180

• и одобрение 70, 80, 150

• и сословное представительство 213-215, 223, 224

Намир, Льюис 128,129 Нантский эдикт 26, 32 национальное государство 14,183,

206, 237, 238 националисты 238 Национальное собрание 93, 196, 235 национальный суверенитет 162 Неаполь, сословное представительство 214,215

Неллер, сэр Годфри (КпеИег) 132

непротивление 165, 166, 173 Ноай, герцоги де 63, 92, 93, 112 «новые люди» как абсолютистские чи­новники 186 Ноллис, сэр Фрэнсис 102, 147 Нормандия

• знать 187

~ штаты 69,81,204 Ньюгетская тюрьма 136

о

Общество Тридцати 92, 93 «общий кризис» XVII века 192, 193, 218

области с выборами 20, 82 области со штатами 20, 82 Овернь 65

• штаты провинции 69 ограниченная (смешанная) монархия

158, 168, 169,231-235 одобрение 70,81-84,200-225 окружение (родственные связи) знати 114-116

Оливарес, граф 176,212,217,218 д'Омон, герцог 50, 59 опера 76, 86 Оппед, барон 59-61, 68 Орлеанский, Гастон, герцог 28, 30, 34, 172

Орлеанский, Луи-Филипп, герцог 91­93, 96

Орлеанский, Филипп, герцог, регент

75, 83-85, 87,88, 136,171 оскорбление величества (1ёзе-та}ез1ё) 98

Осмонд, семейство 112 откупщики 22, 30, 108 Отман, Франсуа 146 отмена Нантского эдикта (1685) 32, 138, 229

Оттоманская империя 100,234 офиссье

• возникновение 22, 23

• жалобы 30

• количество 108

• офиссье и Фронда 39, 40

п

Паласиос Рубиос 144 Паломничество Благодатное (РШ^га-

таце о1 цгасе) {1536) 105 папство 23,141,165,176,230 Париж 19,22,26,104 парламент Англии 97, 118-127, 226

• властные амбиции 193,197-199

• законодательные полномочия 121, 122

• доминирование знати 122,123

• налоговые полномочия 120-122, 214

• ответственность министров перед парламентом 127, 166

• отсутствие конкурентной борьбы на выборах 123

• парламент и внешняя политика 129

• партия короля 124,125,129-131

• преувеличение роли 118-122, 127­132

• путь к власти 102

• сообщения о дебатах 98

• епасШеп1 о[ зиссеззюп 132

• финансовые кредиты 132 парламент Ирландии 126 парламент Шотландии 126,129 парламентская монархия, см. конститу­ционная монархия

парламентский суверенитет 158-160 парламенты 119-126

• в качестве замены Генеральным штатам 81

• заговор 1771 года 89, 120 -законодательство 46,47,121-123

• идеология оппозиции 161,162,234

• и Людовик XIV 44, 65-73, 87, 88

• и регент герцог Орлеанский 84, 85, 87

• налогообложение 150

• наступление на королевские преро­гативы 28, 38, 39,41, 58, 82, 83, 192

• новая политическая культура 88

• полномочия 19,20

• право на ремонстрацию 89

• регистрация жалоб 132

• религиозное преследование 138

• роль в законодательстве 19,20, 175, 156, 157

• сопротивление деспотизму 88, 89

• фракции 75,80,90-94,106

• цензура печати 134,135

• янсенистская оппозиция 89 партии, формирование 124 патенты 66,122 патриархальная власть 185,186 патронат 24, 26, 49, 57-62, 102, 112,

114, 120, 130, 131, 176-179, 185-188 Пелам, семейство 112, 116 Пепис, Сэмюэл 105 Питт, Уильям, граф Чатем 86, 106, 114, 131

подъем буржуазии 24, 90, 133 полетта 27, 39, 40

политический словарь античности 233 постельничий 131 приходские собрания 170, 171 Просвещение 80,88,116,135,166,

167,205, 217-225,234 немецкое Просвещение 202

• инновации 223

• деспотизм 222-224

• Просвещенный деспотизм 87,146, 179, 181, 182,218-225

• раннее 116 Перси, семейство 113

Петр I, российский император 172, 184

Петр III, российский император 172

Пим, Джон 152

Питт, семейство 112

Платон 233

Полибий 233

Полиньяк, герцог де 92 полисинодия 83 Польша 11,100,185,198

• сейм 204,206,213 Помпадур, маркиза де 90, 91, 105 Португалия, кортесы 213,215 посредники патроната 185-188 права подданных 99, 100, 105-109,

134-138, 145, 150, 164, 165, 173

• в условиях просвещенного деспо­тизма 218-225

• определяемые просвещенными дес­потами 223,225

право

• административное (йгоИ айтш- $1гаИ:/) 202

• законодательная власть 47, 48

• кодексы права 47, 48 -обычное 14,15,47,48,144

• определение прав 221

• отношение к королевской вла­сти 98,99, 142, 146

• регулирование права 202, 224

• римское 14, 15, 142, 143, 155

• фундаментальное 82,99,100, 150, 173,201

• частное и публичное 47, 155, 157 премьер-министр 130 прерогатива королевская 23-25, 28,

31, 44-48, 83-85, 97-101, 128-132, 147, 150, 155-157, 162, 163, 170-199, 232

• агенты 185-188

• внешнеполитическая и военная 182-185

• законодательные полномочия 121, 175

• наступление на прерогативы 192­197

-определенная 174,200

• патронат 176-179

• регулирование 180-182

• религия 175, 176

• уважение к правам подданных 202

• установление 189-192

• финансы. 179, 180

• юридический обзор 96-100 придворные 101-106 Принн, Уильям 135

принцы крови, амбиции 28, 29, 40, 79,

96, 120, 172, 186 привилегии, см. также: права поддан­ных 213,214

• их существование в условиях про­свещенного деспотизма 218-225

Прованс 34

• клиентела 59, 60

• штаты провинции 36, 68 провинциализм 14 прокламации 157 пропаганда

• королевская 184, 188-192

• протестантская, отождествление абсолютного с деспотическим 230

противоположные идеологии 159-165 Пруссия 134, 166, 198, 203, 2014

• рейхстаг 204,213,214 Пуатье, Диана де 105 Пуату, штаты провинции 70

Пэйн, Томас 233 р

разбойники 137 разделение властей 23 Рамо, Жан 183 революция в Испании 237 гё&а1е 72

регулирование, экономическое, соци­альное и административное 181, 182

• в Англии 182

• в Германии 182

• во Франции 182

«регулярное полицейское государство»

10, 181,217,219, 220 Режюсс, маркиз де 59-61, 83 религиозная пропаганда, влияние на концепцию «абсолютизма» 230,231 религиозные войны во Франции 232 ремонстрация 65, 66 Ренессанс 162,180,191,234 репрезентативные органы 65-73, 80­83,87, 115-117, 133, 134, 144, 145, 200-226,231 Республика Соединенных провинций 133, 166, 188, 204,240

• штаты 204

Реставрации эпоха во Франции 236, 267 риксдаг 193

Римская империя 141, 142 Ричард III, король Англии 172 Ришелье, кардинал 10, 105, 195

• армия 34, 35

• гражданские свободы 33, 67

• деспотизм 33, 232

• знать 30,32, 114

• интенданты 34, 35

• историография 238

• источник политики 31

• клиентела 33,34,39

• партнерские отношения с корпора­циями 35-37

• «Политическое завещание» 31,35

• области со штатами 36, 37

• оскорбление величества (1ёзе-та- \е$1ё) 33

• штаты 35-37

• элю 36, 37 Роган, принц де 68, 92 Романовы, династия 172,184 Российская империя 100,178,194,

200, 202,215,234

• конституция 226, 237

Руссо, Жан-Жак 19, 135, 162, 168, 203

• «Общественный договор» 220,221

с

Савойя, «абсолютизм» в герцогстве 194 Сакс, маршал 183

Саксония, сословное представительст­во 204

Свифт, Джонатан 149' Священная Римская империя 13, 141­143, 165

свобода печати 98, 99, 134-136, 202, 203

свободы 100, 106-110, 200-225

Сегюр, граф де 93

сенешальство 20

Севинье, маркиза де 61

Сесил, Уильям, лорд Бэрли 102, 103,

111, 130, 197 Сицилия, сословное представительство

213-215 сеньоры 71,114,142,162 Силуэтт, Этьен де 116,125 Славная революция 1688 года 96, 98, 100, 102, 105, 127, 188, 189 - ее значение 122, 129, 158, 227, 231,232

сложные по составу королевства 183 соперничество в королевских семьях 171, 172

сопротивления теория 25, 143, 164, 195

Смит, сэр Томас 151 -153, 158

средний класс 63, 113

Стаббс,Джон 135

Стаббс, Уильям 118

зШиз дмо, акцент на 167

Стенли, семейство 113

Страффорд, граф 152

Стэнхоуп, граф 138

Стюарты, династия 96, 97, 121, 133,

135, 151, 156,215 суверенитет 141 -165, 173, 221, 232 Сюлли, герцог де 26,30,36,69

т

табель о рангах 187 Тайберн 137

Тайный совет в Англии 103, 104, 126 Талейран,герцог де 93

-талья 21,22,81,111,150 Темпл, семейство 112 Тауншенд, семейство 112, 135

Террай, Жозеф-Мари 82, 86 тетради 71,89,90,235 Токвиль, Алексис де 119 тори 136,149,160,166,230 Торси, маркиз де 83 Тоскана 196,222 Трехгодичный акт (1694 г.) 129 Тулуза, парламент 65, 138 Тэлбот, семейство 113 Тюдоры, династия 96, 97, 112, 121,

132, 151, 167, 172,215 Тюрго, Анн-Робер 78, 89, 124, 221

у

Уайтхолл, дворец 103 Уайтлок, Джеймс 152 Уатт, Джеймс 111 Уилберфорс, Уильям 140 Уилкс, Джон 99, 107, 116, 136 Ульпиан 142, 155 Уолпол, Роберт 105, 106, 116, 124,

131, 136, 171, 178,231 Уолси, кардинал 106, 130, 186, 190 Уэстморленд 113

ф

Фелипо, семейство 112, 197 Фенелон, архиепископ 67 Фердинанд Арагонский 144, 186 Фердинанд VII, король Испании 236, 237

философы 86 «физиократы» 181, 220 Филипп IV, король Франции 63, 143 Филипп II, король Испании 167, 170, 217

Филипп IV, король Испании 189, 190 Филипп V, король Испании 171, 207 фискальное полиция, см. налогообло­жение

Фитцвильям, граф 111, 113 Флеминг, сэр Томас 151, 152 Флери, кардинал 75, 85, 88, 106, 186 Флоренция 239

Фокс, Чарлз 194 , 196 Фолклендские острова, война за 156 Фома Аквинский 233 Фонтенель, Бернар 67 Фортескью, сэр Джон 120, 148, 158,

228,229, 231,233 фракции

• борьба за должности 176-179

• патронат 25,26,91

• религиозная борьба 25, 26

• управление фракциями 27, 28, 75-79

Франциск I 7,15,19,33,37,52

• губернаторы 15

~ Конкордат (1515г.) 97

• офиссье 22, 23

• патронат 15, 16

~ претензии на императорский статус 142-144

• финансы 22, 23

• штаты 24, 25

Французская революция (1789) 85, 87,

88, 99, 234, 235 Фредерик III, король Дании 195 фригийский колпак 201 Фридрих II Гессенский 222 Фридрих II Прусский 91,164,166,

171, 172, 183, 184, 220, 222 Фридрих I, король Швеции 195 Фридрих-Вильгельм, Великий Электор

Пруссии 211,238 Фронда 38-44, 79, 232, 238

• марксисткая позиция 39

• конституционная позиция 40, 41

• позиции фракций 41-43 Фрэзер, Джеймс, «Золотая ветвь» 188 Фуке, Никола 66

Фэншоу, семья 112

фьефы 13,14,98,141-144,146,147

X

Харли, Роберт 131 Хаттон, Кристофер 102

Хаугвиц, граф 210 Хофбург, дворец 191 Хукер, Ричард 158 Хэдли, Томас 148

Ц

цензура 19,20,203,0236 централизация 16,22,23,25,64 Цицерон 233,234

ч

частные предприятия — агенты прави­тельства 108 человек в железной маске 67 Честерфилд, граф 124 Черчилль, Сара, герцогиня Мальборо 103

чиновники казначейства 109 Черный акт 1723 года 137 чрезвычайные полномочия 176

ш

Шарлоттенбург, дворец 191 Швеция

• «абсолютизм» 198,210

• сословное представительство 204, 210,213

Шеврез, герцог де 63

Шекспир, Уильям 105

Шелберн, граф 124

Шенбрунн, дворец 188,192

Шервил, Генри 163

Шлезвиг-Гольштейн 210

Шодерло де Лакло, «Опасные связи» 93

Шолне, герцог де 63

шотландцы

• вожди кланов 227

• якобиты 234 штаты

• защита прав 204, 205

• игнорирование штатов историка­ми-националистами 238, 239

• исчезновение 208, 209

• конфликт с монархами 212-218

• многообразие 68-70, 205

• сосуществование с абсолютной вла­стью 207-209

• сотрудничество с монархами 204­207

• состав и члены 203, 204

• существование в условиях просве­щенного деспотизма 218, 220

• переход на локальный уровень 209

• полномочия 208, 209

• роль в законодательстве и налогооб­ложении 213-215

• французские 16-18,21, 36-38, 98, 120-122

• штаты как составная часть прави­тельства 215,216

Штирия, сословное представительство

210

Шуазель, герцог де 42, 76, 78, 90, 124,

133,237

экономическое регулирование 133 Экс, парламент города 59 элю 20, 23, 27, 36, 37, 68, 82 «Энциклопедия» 135 Эно, штаты провинции 70 Энтик против Каррингтона, процесс 107

д'Эпернон, герцог 115 Эссекс, граф 102 Эстергази, принц 192 д'Эстре, герцог 63

ю

Юм, Дэвид 162

я

Яков I, король Англии и Шотландии

96, 104, 121, 180, 229 Яков II, король Англии и Шотландии

105, 129, 152,229 якобиты 96,158,230 янсенизм 77,89,116,124,131

э

Эгийон,герцог де 93 Эдуард III 127

ОГЛАВЛЕНИЕ

ТНЕ МУТН 1

ОР АВ50ШП5М 1

МИФ 2

АБСОЛЮТИЗМА 2

Перемены и преемственность 2

в развитии западноевропейской монархии раннего Нового времени 2

ПРЕДИСЛОВИЕ 4

ВВЕДЕНИЕ 5

ВАЛУА И РАННИЕ БУРБОНЫ. НАСЛЕДИЕ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ 10

ДЕЦЕНТРАЛИЗОВАННЫЕ КОРПОРАЦИИ 12

ФАКТОРЫ ЦЕНТРАЛИЗАЦИИ 20

КРИЗИС И ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ 23

РИШЕЛЬЕ 28

ЛЮДОВИК XIV: НОВАЯ ОЦЕНКА 41

КОРОЛЕВСКАЯ ВЛАСТЬ 41

ДВОР «КОРОАЯ-СОАНЦА»: ПЕРЕСМОТР СУЩЕСТВУЮЩЕГО КЛИШЕ 45

ИНСТРУМЕНТЫ АБСОЛЮТИЗМА? 47

ПАТРОНЫ, ПОСРЕДНИКИ И КЛИЕНТЫ 53

ЭЛИТА 58

ИНСТРУМЕНТЫ САМОУПРАВЛЕНИЯ 61

ПРЯМАЯ ДОРОГА К РЕВОЛЮЦИИ? 69

ФРАКЦИЯ И ИДЕОЛОГИЯ 70

ДЕСПОТИЗМ ИЛИ СОГЛАСИЕ? 74

РЕШАЮЩИЙ ПЕРИОД МАЛОЛЕТСТВА 77

ЛЮДОВИК XV И ЛЮДОВИК XVI 79

РАСПЛАТА ЗА ДЕСПОТИЗМ 81

ПРАВЛЕНИЕ ДВОРЦОВОЙ ФРАКЦИИ 84

ФРАНЦИЯ И АНГЛИЯ: АБСОЛЮТИЗМ ПРОТИВ ОГРАНИЧЕННОЙ МОНАРХИИ? 89

МОНАРХИ 89

ПРИДВОРНЫЕ 94

ДЕСПОТЫ 106

чиновники 111

АРИСТОКРАТЫ 114

ФРАНЦИЯ И АНГЛИЯ: АБСОЛЮТИЗМ ПРОТИВ ПАРЛАМЕНТСКИХ СВОБОД? 136

ПАРЛАМЕНТ, ШТАТЫ И ПАРЛАМЕНТЫ 136

1688 ГОД: ВЕЛИКИЙ ВОДОРАЗДЕЛ? 144

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ И НАЛОГОВАЯ ПОЛИТИКА 149

ГРАЖДАНСКИЕ СВОБОДЫ 151

ТЕОРИЯ АБСОЛЮТИЗМА? 155

ПРОБЛЕМЫ ИСТОЧНИКОВ 155

КОНЦЕПЦИЯ ГОСУДАРСТВА 157

ТЕОРИИ КОРОЛЕВСКОГО СУВЕРЕНИТЕТА 158

ВОДЕН и ТЕОРИЯ АБСОЛЮТИЗМА? 161

ДВЕ СФЕРЫ КОРОЛЕВСКОЙ ВЛАСТИ 163

АБСОЛЮТИСТСКОЕ ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО И ЧРЕЗВЫЧАЙНЫЕ ПОЛНОМОЧИЯ? 169

АБСОЛЮТИЗМ ПРОТИВ 174

конституционных ТЕОРИЙ? 174

АБСОЛЮТИЗМ БОЖЬЕЙ МИЛОСТЬЮ? 179

выводы 181

КОРОЛЕВСКИЕ ПРЕРОГАТИВЫ И ИХ КОНТЕКСТ 183

ПЕРСОНАЛЬНАЯ МОНАРХИЯ 183

ПРЕРОГАТИВЫ И ИХ ОБОСНОВАНИЕ 185

ГЛАВНЫЕ ПРЕРОГАТИВЫ 186

ПРЕРОГАТИВА ПАТРОНАТА 189

ФИНАНСОВАЯ ПРЕРОГАТИВА 191

ПРЕРОГАТИВЫ АДМИНИСТРАТИВНОГО, ЭКОНОМИЧЕСКОГО И СОЦИАЛЬНОГО РЕГУЛИРОВАНИЯ 192

ВНЕШНЕПОЛИТИЧЕСКАЯ И ВОЕННАЯ ПРЕРОГАТИВА 194

ПРОВОДНИКИ ПРЕРОГАТИВЫ 196

выводы 205

СВОБОДЫ И СОГЛАСИЕ 209

ЖИЗНЕННЫЙ ЦИКЛ МИФА 233

ОБЗОР БИБЛИОГРАФИИ 247

ГЛОССАРИЙ 254

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ 259

п 267

с 270

т 270

ш 272