Двор «короая-соанца»: пересмотр существующего клише

Дискуссии о дворе Людовика XIV обычно сосредоточиваются на рас­смотрении наиболее театрализованных сторон жизни Версаля. В послед­ние годы историки начали изучать этикет, маски, карнавалы, балеты и офи­циальные процессии с их непременной аполлоновской символикой в ка­честве альтернативных форм политического дискурса, представлявшего* монархию зрителям, жаждавшим зрелищ. Несмотря на то что культурный блеск и раболепный церемониал представляли собой тщательно продуман­ную политику, они служили лишь декорациями при осуществлении основ­ной задачи королевской власти — управления элитой. Поэтому при дворе должна была быть представлена вся элита. Двор Людовика XIV притягивал людей самых различных убеждений, а не только тех дворян, которые выра­жали согласие с действиями правительства. В конце его царствования не­которые вельможи, например герцог Бургундский или Буленвилье, крити­ковали текущую политику и при этом входили в число королевских совет­ников. При дворе использовались все доступные способы контроля; туда тянулись те, кто искал королевских милостей на самом высоком уровне. Версаль породил множество заблуждений, удивительное даже для богатого

на них царствование «короля-солнца». Людовик XIV вовсе не приказывал дворянам жить в Версале, где он мог постоянно наблюдать за их невинными досугами. По оценкам Вобана, королевского инженера-фортификатора, в 1707 году при дворе находилось около 52 ООО дворян, а если учесть, что се­мья каждого насчитывала 5-6 человек, то общая цифра составит 300 ООО. Как мог убедиться каждый посетитель, Версаль был огромным, но постоян­но переполненным дворцом. Однако если приведенный расчет верен, лю­дям пришлось бы тесниться во дворце как семечкам в цветке подсолнуха. Последние оценки историков более осторожны. По мнению Блюша, общее число французских дворян составляло 200 000 человек, из них к 1715 году в Версале проживало 5 ООО. Система сезонного проживания во дворце пред­полагала, что многие должности на деле исполнялись только 6 месяцев в го­ду; поэтому при дворе Людовика XIV могло находиться около 10000 дво­рян, или 5 % их общего числа.¹ Представители низшего дворянства не мог­ли позволить себе вести подобный образ жизни, и если король приказывал им жить при дворе, они обычно игнорировали это распоряжение.

У мелкого дворянства не было необходимости находиться при дворе, по­скольку посредники по оказанию покровительства всегда проявляли готов­ность помочь благородным людям, жившим в провинции. Версаль был цен­тром патроната для тех, кто мог позволить себе находиться там. К их числу относились гранды, которых двор притягивал и которые с удовольствием вступали в схватку за покровительство короля. Двор не был просто чудес­ным творением Людовика XIV. Во всех государствах позднего Средневе­ковья среди знати существовала до сих пор практически не изученная тен­денция к реализации своих амбиций при дворе, а не на поле брани. «Король- солнце» лишь использовал эту тенденцию и сделал искусство жить при дворе аристократической модой. Малейшее изменение настроения короля отмечалось опытным глазом: приветствие монарха, выраженное в двух сло­вах вместо обычных десяти, могло заставить одного придворного оцепенеть от ужаса и вызвать ликование его соперников. Поскольку слова и жесты при дворе не были просто проявлением учтивости, любые перемены приоб­ретали особый смысл на фоне установившегося порядка, который опреде­лялся рангом и титулом. Так, во время евхаристических процессий зонтики принцесс крови несли слуги, а прочие знатные дамы держали их сами.

Двор был ареной, где король наблюдал за действиями враждующих пар­тий, оценивал претендентов на его милости, устранял потенциально опас­ные властные группировки и поддерживал паритет между победителями. Основной целью государя было сохранять равновесие между фракциями: милости следовало распределять после тщательного расчета так, чтобы

■ В1исЬе Р. 1990. Ьошз XIV. ВазП В1аск^е11. Р. 354.

привлечь на свою сторону как можно больше сторонников и не создать геге­монии одной группы придворных. Поскольку именно король был единст­венным источником власти и патроната, за близость к персоне монарха ве­лась яростная борьба. Широко известное соперничество за право держать рубашку короля во время утреннего пробуждения вовсе не было для дворян бессмыслицей. В поведении тех, кто действовал ради удовлетворения лич­ных нужд, и тех, кто действовал в интересах государства, не наблюдалось заметных различий. И дворяне, прислуживавшие в королевской спальне, и государственные секретари были слугами монарха, имевшими личный дос­туп к королю, а значит, и возможность давать ему советы. Спрос на при­дворные должности был столь велик, что Людовику XIV пришлось ввести ротацию среди их исполнителей. Так, герцог Д'Омон был первым постель­ничим короля, но при новой ротационной системе эту честь с ним делили еще три первых постельничих.¹

Двор притягивал людей, принадлежавших к разным группировкам: от сторонников действующих министров до тех, кто плел заговоры против них. Одни придворные стремились занять высокую должность (хотя гран­ды знали, что этот путь для них закрыт). Другие же были своего рода по­средниками в системе распределения патроната: они приезжали из провин­ции, чтобы поправить свое положение, а потом вернуться обратно и облаго­детельствовать своих земляков. Двор был маленькой вселенной со своими законами и особыми стандартами поведения, которые зачастую были обыч­ными правилами поведения в обществе, но доведенными до абсурда. Ярост­ная закулисная борьба вынуждала придворных скрывать свои намерения: хитрость, лицемерие и притворство были важными качествами. Проявлять при дворе честность означало катастрофу. Союзы быстро создавались и распадались: бесполезного патрона бросали, не испытывая угрызений со­вести. Придворный, позиции которого ослабевали, оказывался перед^ди- леммой: он мог поправить свое положение и вознаградить тех, кто остался ему верен. Но это не всегда удавалось.

Помимо распределения королевских милостей при дворе проводились и военные парады, в ходе которых Людовик XIV оценивал, выделял и награж­дал своих военачальников. Версаль не был только лишь аристократиче­ским клубом; нередко пребывание там становилось прелюдией к гибели на поле боя.²

ИНСТРУМЕНТЫ АБСОЛЮТИЗМА?

Одной из главных характеристик «абсолютизма» считается существо­вание постоянной армии. Бесполезно отрицать, что при Людовике XIV ко­ролевская армия выросла, так как к началу XVIII века он мог собрать вой­ско в 400 ООО человек. Уже до 1661 года национализация частных армий частично была проведена Летелье, но это не помешало дворянам в отдален­ных регионах терроризировать округу с помощью своих вооруженных банд. Это не решило извечные проблемы финансирования, снабжения и коман­дования, поэтому степень королевского контроля за армией сильно преуве­личивается. Капитаны и полковники по-прежнему успешно обманывали правительство. Капитаны завышали число набранных рекрутов и не сооб­щали об их точном количестве, чтобы потребовать денег на не существу­ющих в действительности солдат: поэтому сила войск на бумаге имела ма­ло общего с реальностью. Инспекции, осуществлявшиеся интендантами, не нарушали желанного предвкушения Лореля и Харди. Люди зачислялись на службу специально к моменту проведения инспекции, а затем исчезали. В других случаях быстрые перемещения воинских частей между инспек­циями позволяли демонстрировать ничего не подозревавшим интендантам одни и те же подразделения дважды. Сохранялось непрофессиональное от­ношение к службе. Военачальников-аристократов возмущало, что военны­ми кампаниями руководят люди невысокого происхождения, каковым был, например, секретарь по военным делам Лувуа. В 1673 году фельдмаршал не выполнил приказ об отступлении из Нидерландов, а в 1692 году королю лично пришлось дать повторный приказ начать осаду Шарлеруа, чтобы гер­цог Люксембургский его выполнил. Хорошо известны новшества в области военных технологий и революция в тактике боевых действий, связанная с использованием ружей со штыками, однако менее известен факт, что корона стала снабжать армию оружием только после 1727 года. Лишь в 1760-х го­дах королевские агенты лишили капитанов права набирать рекрутов, а сол­даты начали присягать непосредственно королю.

Монополия Людовика XIV на военную власть была далеко не полной. Городские ополчения, находившиеся под командованием муниципальных чиновников, существовали вплоть до революции 1789 года. Попытки вы­везти артиллерийские орудия из тыловых городов и использовать их для за­щиты границ встречали яростное сопротивление горожан. На протяжении всего XVII столетия велась изнурительная борьба за удаление оружия из замков внутри страны.¹ Кроме того, армия не была достаточно надежным инструментом насильственного внедрения королевской политики, как то представляется некоторым историкам «абсолютизма». Капитаны из числа знати неохотно направляли своих солдат против других аристократов, а применение войск для поддержания внутреннего порядка воспринималось солдатами как открытое приглашение разграбить королевство. Они с боль­шим энтузиазмом действовали против сборщиков налогов, чем против на­логоплательщиков. Армия Людовика XIV не была «абсолютистской», и это неудивительно. Прототипом всех постоянных профессиональных армий стала армия голландская: в период с 1600 по 1700 год ее численность вырос­ла в пять раз. Образец, созданный в республике, — сомнительный ориен­тир для «абсолютизма».²

Главной опорой любого монарха были его чиновники. У Людовика XIV их было примерно в десять раз больше, чем у Франциска I, хотя число под­данных по сравнению с концом XVI века увеличилось совсем ненамного. В центральных департаментах, несомненно, наблюдался рост численности чиновного аппарата. К 1600 году все министерство иностранных дел могло переехать из Парижа в Венсен в одной карете. В 1715 году для этого потре­бовалось бы уже двадцать экипажей. Однако центральные департаменты насчитывали не более 1000 служащих, а полиция — 2000 человек на все королевство. Кольбер имел в распоряжении четырнадцать инспекторов и тридцать интендантов, которые каждый год должны были контролировать то, как около 200 королевских эдиктов исполняются населением численно­стью около 20 миллионов человек. Пространные рассуждения об огромной бюрократической машине Людовика XIV на самом деле относятся лишь к самому королю, к трем его министрам, принимавшим важнейшие решения, к тридцати государственным советникам, к сотне чиновников, составляв­ших запросы, необходимые для подготовки основных указов, и к несколь­ким сотням клерков, переписывавшим бумаги.¹

Во всех концепциях «абсолютизма» центральная роль отводится интен­дантам. Бонни, Кнехт и Мунье представляют учреждение этой должности поворотным пунктом французской истории. По их мнению, отныне корона стала опираться на профессиональных бюрократов-буржуа, а не на корпо­ративные органы, управлявшиеся влиятельными группировками провин­циальной знати. Королевская власть освободилась от давления аристокра­тов, разорвав связи с традиционными социальными структурами.² Это ко­ренное изменение социальной базы государства следует отличать от марк­систского понятия о государстве как тайной организации аристократов. Такая точка зрения столь же бездоказательна. В отличие от офиссье ин­тенданты не покупали своих постов: правительство в любой момент могло отозвать их с должности. Интендантов старались не посылать в их родные провинции: как правило, они контролировали финансовые округа, называ­емые женералитэ, где они не имели никаких связей или корыстных интере­сов и откуда переводились на новое место не позднее чем через три года. Однако и эти основные правила нарушались: например Бушу, сын прези­дента парламента Бургундии, исполнял обязанности интенданта этой про­винции с 1656 по 1683 год.

Однако правительство не всегда считало связи чиновников на местах пагубным явлением. Людовик XIV и Кольбер после того сопротивления, с которым они столкнулись в период Фронды, стали использовать интендан­тов только как наблюдателей и обязывали их уважительно относиться к местным учреждениям и властным группировкам. Таким способом король и его министр надеялись восстановить добрые отношения между короной и ее офиссье. Чужаки лишь наблюдали; местные чиновники работали. Настой­чивость, с которой некоторые историки продолжают говорить о прорыве, осуществленном королевской властью с введением должности интендан­тов, удивительна. Те ограниченные функции, которые исполняли интен­данты после окончания Фронды, не отличалась ни новизной, ни эффектив­ностью. Средневековые монархи также успешно использовали внешних наблюдателей на местах в процессе наступления на слишком могуществен­ных магнатов. Во многих отношениях средневековые бальи были даже бо­лее эффективными инструментами в руках короны, чем интенданты, опу­танные местными связями. Те, кто был родом с севера, получали назначе­ния на юг. Интендантам было запрещено приобретать собственность или обзаводиться супругами для своих детей на месте службы. При переводе на другое место через два или три года они подвергались строгой проверке. Однако несмотря на частые перемещения, они успевали прочно укоренять­ся на местной почве. Интенданты действовали не настолько безупречно, чтобы на них цепочка проверяющих могла бы закончиться. Кольбер даже подумывал ввести должность инспекторов, которые бы контролировали интендантов, обязанных инспектировать офиссье. Но даже ему перспекти­ва развития системы контроля ай ЩтИит показалась безумной.¹

Действия интендантов были несовершенны по нескольким причинам. Кольбер постоянно прибавлял новые функции к их первоначальным обя­занностям по сбору информации, поэтому к концу пребывания министра на своем посту у интендантов скопилось огромное количество невыполнен­ных поручений. Это заставляло выделять им помощников — субделегатов. Кольберу это не нравилось, так как они были вовлечены в паутину местных связей и втягивали в нее интендантов, независимость которых от местного сообщества является мифом. Будучи представителями центрального пра­вительства в провинции, интенданты давали ему ту информацию о настро­ениях на местах, которую предоставляли им непосредственно субделега­ты, ориентированные на местные интересы.² К XVIII веку их можно было назвать скорее слугами народа, чем слугами министров. Переписка Коль­бера с интендантами свидетельствует о том, что в их административной деятельности отражались центральные, местные и личные интересы. Кро­ме того, в ней ясно прослеживается раздражение министра их некомпе­тентностью. Помня о том, что каждый будет мошенничать, если ему это по­зволят, Кольбер скрупулезно сопоставлял адреса и даты отправки писем интендантов и узнавал, насколько быстро они делали свое дело. Обмануть Кольбера было невозможно. Если интенданты объезжали свои женералитэ слишком быстро, то министр отвергал предоставленные ими сведения как чересчур поверхностные. Если же они перемещались слишком медленно, то получали нагоняй за бессмысленные задержки. Этот стиль управления, который когда-то использовали надсмотрщики за рабами, возможно, и за­ставлял интендантов ходить по струнке, однако не способствовал решению основной проблемы: правительство знало ровно столько, сколько ж>тели ему сообщить интенданты. Сведения о рекордных налоговых поступлениях и растущих показателях производства были верным средством продвинуть­ся по службе, однако для нас эти абсурдно оптимистичные отчеты — не лучший материал для изучения французской экономики. Главное заблуж­дение, созданное интендантами, происходит оттого, что они разрешали не­существующие проблемы.¹

Есть и более серьезное основание пересмотреть представление об ин­тендантах как о разрушителях, призванных поколебать власть влиятель­ных группировок знати и корпоративных органов. Интенданты не могли ра­ботать без них. Интендант Прованса признавался королевским министрам в своей беспомощности перед объединившейся против него местной эли­той.² Правильнее было бы сравнить интендантов со специалистами, на­правленными исправлять нарушения и совершать добрые дела, проводить юридическую экспертизу там, где ранее она была неосуществима и в целом создавать более привлекательный образ государства. Союз с местными властными группировками был важен тогда, когда интендантам следовало наладить связи между центром и периферией. Это способствовало укреп­лению веры в то, что и в теории, и на практике они олицетворяли собой ан­титезу старому способу управления. Назначение интендантов из рядов чле­нов парламентов подчеркивало их связь с традиционной системой. Многие из них сами были клиентами придворных группировок знати или же лично рекомендовались губернаторами провинций, в которые их предполагалось направить. Будучи робенами, они тесно сотрудничали с губернаторами, принадлежавшими к «дворянству шпаги», и использовали их патронатную сеть, одновременно создавая свою собственную.¹ Управление по-прежне­му основывалось на личных связях в системе клиентелы, а не на безликих приказах, передаваемых по бюрократической цепи. В последнее десятиле­тие многие явления, описанные выше, широко обсуждались историками, однако глубинное значение термина «абсолютизм» привлекло меньше вни­мания. Останется ли пересмотренное представление об интендантах неотъ­емлемой составляющей понятия «абсолютизм» или же перейдет на перифе­рию его концепции? Доказывает ли деятельность интендантов использова­ние «абсолютистских» методов? Эти вопросы по-прежнему ждут ответов.

Эммануэлли попытался объяснить возникновение подобной неразбери­хи.² Историки XIX века стали использовать понятие «абсолютизм» для ха­рактеристики режимов современной Европы раньше, чем начали проеци­ровать его на прошлое (см. главу 9). Этот термин отражал их презрение к интересам провинций и одержимость идеей подъема централизованного национального государства. Они охотно сделали интендантов прототипа­ми современных префектов и других проводников унификаторской деятель­ности, работавших в эпоху Третьей республики. Поэтому создалось лож­ное впечатление, что интендантов использовали против тех структур, ко­торые правительство стремилось уничтожить или подавить. Оно возникло и потому, что пропаганда Бурбонов была принята всерьез. Историки ока­зались одурманенными сильнодействующей пропагандистской смесью, со­ставленной из реального образа интендантов, и того, как они сами стреми­лись себя представить публике. Широкие полномочия этих должностных лиц заставили ученых поверить в то, что они действительно подавляли тра­диционные властные группировки. К сожалению, все это было пропаган­дой, призванной держать в благоговейном страхе провинции.³ Опасно вос­принимать тексты официальных распоряжений чересчур поверхностно, не пытаясь понять их истинный смысл.

Если само существование постов интендантов еще не доказывает того, что они были эффективным орудием «абсолютизма», то чиновники, приоб­ретавшие свои должности, или офиссье также не были свободны от недос­татков, обнаружившихся уже во времена Ришелье. В эпоху Людовика XIV их число составляло около 60 ООО человек. На низших ступеньках распола­гались чиновники, занимавшиеся сбором налогов, в то время как большин­ство судейских должностей позволяло получить титулы «дворянства робы». Они занимали промежуточное положение между должностями, полномо­чия которых основывались на авторитете короля, и должностями с незави­симой властью. Хотя офиссье и были королевскими чиновниками, теорети­чески обязанными подчиняться приказам, издаваемым властью королев­ской прерогативы, наследственный характер должности обеспечивал им независимость, которой не обладали те, кто был обязан своими полномо­чиями непосредственно королю. Называть их бюрократами неверно. Они без колебаний отдавали предпочтение личным интересам, когда те вступа­ли в противоречие с интересами общества: идеалов честного служения го­сударству не существовало. Наглядный пример отказа от сотрудничества представляет собой провал реализации сводов законов, выработанных Коль­бером: эти законы бездействовали из-за пассивности чиновников, призван­ных проводить их в жизнь. Правительство периодически возобновляло свои атаки на чиновников, и трибуналы проводили показательные процессы. Однако после участия офиссье во Фронде надежды избежать конфронта­ции не осталось. Борьба с интендантами сошла на нет, поскольку стало яс­но, что новый режим предоставляет им менее значительную роль, однако повиновение офиссье не было вызвано благодарностью. Тем не менее фран­цузские чиновники вызывали зависть всей Европы. Возможность наследо­вания формировала традиции службы. Отцы готовили своих сыновей к ис­полнению предстоящих обязанностей. За удовлетворительно работавшую администрацию государство платило сравнительно невысокую цену: жало­ванье чиновников было небольшим и примерно соответствовало процент­ному доходу по той ссуде, которую представляли собой суммы, выплачен­ные авансом за право занятия должности.¹

ПАТРОНЫ, ПОСРЕДНИКИ И КЛИЕНТЫ

Основным определяющим фактором политической жизни была клиен- тела. Она оказывала серьезное влияние на «абсолютизм». Институты цент­рального и местного управления представляли собой лишь структуры, внут­ри которых действовала система клиентелы. Политика немыслима без кон­фликтов, однако рассматривать политику раннего Нового времени как борь­бу между институтами ошибочно. Обычно соперничество разворачивалось между фракциями, внутри них. Во всех властных структурах существовало чувство корпоративной верности, но внутри каждой существовали более глубокие связи между клиентом и его патроном, которыми определялось продвижение человека по социальной и политической лестнице. Корпора­тивная или идеологическая позиция диктовалась интересами притесняе­мых или отстраненных от участия фракций. Учреждения были неоднород­ными по составу и действовали в соответствии с мнениями и возможностями составлявших их фракций. Монархи и министры с успехом использовали эти связи как механизмы контроля. Так как в XVII веке корона самостоя­тельно формировала свои вооруженные силы, то от своих клиентов она тре­бовала политического, а не военного служения. Другими словами, она хо­тела от них помощи в управлении провинциями.

Проблема заключалась в существовании властных структур с независи­мыми источниками полномочий: министры стремились найти в их лице на­дежных сторонников своей политики. Этот фактор слишком долго не прини­мался во внимание — и не удивительно, так как эти люди действовали неза­метно. Однако результаты поисков, осуществленных Кеттеринг и ее колле­гами, позволяют увидеть то, что до сих пор было скрыто от людских глаз.¹Схемы распространения клиентелы (см. Приложения 1 и 2 на с. 253- 255) позволяют различить мелкие мафиозные группировки, которые из дворцов и замков, расположенных в темных уголках королевства, протягивали свои щупальца к различным административным органам. Судьи высшего ранга, заседавшие в парламентах, обычно были клиентами или креатурами коро­левских министров: их задачей было управлять своими приверженцами внутри учреждения, чтобы приводить его деятельность в соответствие по­литике правительства. Тем не менее в каждом институте обычно существо­вало более одной фракции, и спорный вопрос мог либо пройти, либо не прой­ти голосование. Тридцать девять судей тулузского парламента занимали десять высших должностей при дворе в период с 1600 по 1683 год. Двадцать шесть из них были членами фракций: пятнадцать принадлежали к одной, восемь — к другой и трое — к третьей. Лидер одной из этих группировок с помощью своих клиентов обеспечивал верность тулузского парламента кардиналу Мазарини во время Фронды. Противник мог действовать столь же успешно. Кольбер хранил досье о связях судей всех парламентов. Тем, в ком корона обнаруживала своих врагов, она прекращала оказывать покро­вительство, чтобы ослабить их позиции. Здесь-то и обнаруживается огра­ниченность марксистской теории, в которой основной акцент делается на поддержке «абсолютизмом» аристократического «классового фронта», в то время как на самом деле корона оказывала покровительство лишь своим сторонникам.² Хотя иногда горизонтальные классовые узы действительно могли оказаться значимыми, все же определяющими для Франции в раннее Новое время были вертикальные связи между патроном и клиентом.

То, что во Франции в ХУ-ХУ1 столетиях соперничавшие фракции мани­пулировали институтами, теперь является общепризнанным, хотя ранее считалось, что развитие «абсолютистского» бюрократического государст­ва с этим покончило. Работы Мунье, Бейка, Кеттеринг и Кембелла доказы­вают обратное. За политическими кулисами происходило совсем не то, что отражалось на гладкой поверхности институционной жизни. Устойчивость системы отношений клиентелы свидетельствует об ограниченных возмож­ностях бюрократической власти в правление Бурбонов. Вплоть до XIX века официальное положение в структуре формальной власти само по себе не было достаточным для приведения подчиненных к повиновению. Этого бы­ло недостаточно и для контроля за корпоративными институтами, обладав­шими независимыми полномочиями. Формальная должность нуждалась в подкреплении узами личной преданности и наличием неформальных свя­зей.¹ Должности государственных секретарей, учрежденные в середине XVI века, обычно назывались бюрократическими (согласно мнению неко­торых исследователей, таковыми были и офиссье). Отчасти это верно. Они получали профессиональную подготовку в области юриспруденции или административного управления, выполняли разумно определенные функ­ции, вели систематические записи, не могли покупать свои должности и были более ответственны перед своим господином, чем офиссье. Но нали­чие некоторых бюрократических черт еще не делает их бюрократами в пол­ном смысле слова.

И государственные секретари, и другие чиновники Бурбонов своими дей­ствиями даже отдаленно не напоминали бюрократов XIX столетия.² Они считали свои записи личной собственностью и хранили их в семейных ар­хивах, полагая, что это место подходит для их хранения лучше, чем архивы государства, интересам которого, как думают историки, они служили. Функ­ции, выполнявшиеся чиновником XVII века, мало соответствовали тому, что в наше время назвали бы должностными инструкциями. Они определя­лись, если говорить наименее бюрократическим языком, положением че­ловека в иерархии родственных связей, которые основывались на законах общественного уважения и лояльности, совершенно чуждых XIX веку. На­ше знакомство с институтом интендантства показало, что внешние прояв­ления обманчивы. Положение человека определяло его должность, а не на­оборот.³ Важнейшим фактором была возможность оказывать влияние на короля. Поэтому в то время не было отчетливой границы между службой придворной и государственной: дворянин-постельничий, такой как, напри­мер, д'Омон, мог воздействовать на политику страны не меньше, чем госу­дарственный секретарь. Дошедшие до нас факты не оставляют сомнений в существовании плавающего айсберга, основная часть которого была скры­та от глаз стороннего наблюдателя. В письмах, дневниках и мемуарах тема патроната проходит красной нитью, а государственные архивы переполне­ны прошениями об оказании покровительства. Историки стали проециро­вать категории XIX века на людей XVII столетия. Однако вместо этого им следовало просто прислушаться к их голосам.

Провинциальные институты привязывались к центральной власти че­рез посредников, которые распределяли королевские милости, чтобы обес­печить поддержку короны в провинции. Обычно они выходили из среды низшего и среднего дворянства, создавая противовес грандам и придвор­ной знати, имевшей собственные группы клиентов. Прованс дает нам яр­чайший пример того, как функционировала система патрон—посредник— клиент.¹ Так, парламент города Экса состоял из клиентов двух соперничав­ших между собой §гоз Ьоппе1з (важных персон, «шишек»), Анри де Фор- бен-Меньера, барона д'Оппед, и Шарля де Гримальди, маркиза де Режюсс. В разное время они были посредниками, использовавшими свои связи для политического давления на парламентариев. Оппед был клиентом Кольбе­ра, который нашел в нем бесценного союзника в деле управления штатами, парламентом и муниципальными властями Прованса. Такие агенты были особенно необходимы для укрепления связей центрального правительства с южными и западными провинциями Франции.

Более пятнадцати родственников и клиентов Оппеда занимали высокие посты в городском правительстве Экса. Кроме того, он имел значительное влияние в провинциальных штатах. В 1664 году, накануне собрания шта­тов, он доносил Кольберу о том, что этот орган, состоящий преимущест­венно из его клиентов, наверняка выполнит все пожелания министра. По­скольку интендант Прованса тоже был клиентом Кольбера, последний мог целиком положиться на Оппеда, специалиста по улаживанию локальных конфликтов. Открывая двери перед избранными и гарантируя предостав­ление мест тем, кто мог быть наиболее полезен, он обеспечивал своим сто­ронникам различные материальные выгоды. Оппед вмешивался в споры на стороне своих клиентов, когда требовалось обойти очередь ожидающих вы­годного места или когда традиционные методы действия оказывались явно недостаточными. В 1661 году он попросил министра Сегье вмешаться вход судебного разбирательства в интересах своего двоюродного брата. За пре­доставление посреднических услуг Оппед брал комиссионные, так как часть королевских милостей распределялась среди его друзей и родственников. Процесс был циркулярным. Поскольку Оппед получил известность благо­даря своим высокопоставленным друзьям, число его сторонников росло все быстрее. И чем больше он поддерживал центральное правительство в Про­вансе, тем большими милостями осыпал его Кольбер.

Каждый министр получал множество писем от провинциальных посред­ников, стремившихся описать прочность своего влияния и дискредитиро­вать соперников. На расстоянии 400 миль государственным секретарям бы­ло довольно сложно составить единую картину происходившего в провин­ции. Режюсс потерпел поражение потому, что его репутация оказалась подорванной инсинуациями Оппеда: он лишился положения посредника, но сумел сохранить свои доходные коммерческие связи. Соперничество при дворе осложняло ситуацию в провинции таким образом, который был бы невозможен в командно-бюрократической системе. Пьер де Бонзи, карди­нал-архиепископ Нарбонна, манипулировал штатами Лангедока в интере­сах Кольбера, своего патрона. Его положение осложнилось после предания огласке любовной связи кардинала. Лишенный многих предрассудков, но в то же время принципиальный король в конце концов выслал его женщину из провинции. Более тяжелые последствия для Бонзи имела ссора с интен­дантом. Если бы они оба работали на Кольбера, то их борьба смягчалась бы лояльностью общему патрону; однако покровителем соперника Бонзи был Лувуа, заклятый враг Кольбера. Бонзи оказался побежденным, после того как смерть Кольбера лишила его поддержки при дворе.¹ Другая сложность заключалась в том, что взаимоотношения между посредником и его клиен­тами были неустойчивыми, и переходы к другому покровителю происходи­ли довольно часто. За цветистыми уверениями в вечной преданности скры­валось расчетливое отношение к патрону, способному обеспечить еще бо­лее крупные выгоды. Некоторые клиенты успешно служили сразу двум хозяевам, так и не сделав окончательного выбора. Тот же принцип дейст­вовал и в отношениях клиентов с центральным правительством, и хотя не­которые посредники маскировали свои неблаговидные дела пышной рито­рикой, Оппед и Режюсс были честны в проявлениях своего эгоизма. Они извлекали из обстоятельств все, что могли: система снизу доверху основы­валась на корысти. Клиентела строилась на убеждении, а не на авторитар­ном командовании, на личной преданности и благодарности, а не на бюро­кратической иерархии.

Оппед происходил из низшего дворянства, однако его карьера королев­ского посредника указывает на то, что Людовик XIV постепенно отступал от откровенно аристократических традиций. Предки Франсуа де Кастелла- на, графа Гриньяна, вели свое происхождение от Карла Великого и участво­вали в первом крестовом походе. Его величественный замок доминировал над долиной Роны к северу от Авиньона; на фасаде этого грандиозного со­оружения располагалось 365 окон, его обслуживали 80 слуг. По воспоми­наниям мадам де Севинье, снохи Гриньяна, там всегда находилось больше сотни гостей. Среди них были короли Испании и Португалии, а также мно­гочисленные епископы, кардиналы и послы, направлявшиеся из Франции в Италию и обратно. В качестве генерал-лейтенанта он предводительствовал дворянством Прованса в большинстве войн Людовика XIV, а в 1707 году он, будучи уже стариком, остановил продвижение войск Евгения Савойского во Францию. Он скончался в возрасти восьмидесяти пяти лет, возвращаясь домой из Марселя, где представлял интересы короля на ежегодном собра­нии местных штатов. К тому времени он фактически стал вице-королем провинции. Однако один из современников Гриньяна отмечал, что граф не имел склонности к администрированию, его истинной страстью были ари­стократические забавы: охота, пиры и развлечения. В данном случае ко­роль вверил свои полномочия потомственному аристократу. И Гриньян, за­нимавший свою должность в течение четырех десятилетий, не подвел сво­его монарха.¹ Безусловно, взаимоотношения короны с таким человеком могли строиться только на сотрудничестве, а не на приказаниях. Распоря­жения не передавались автократически сверху вниз по бюрократической цепочке: уловка заключалась в том, чтобы убедить обладавшие собствен­ным влиянием группировки в совпадении их интересов с интересами коро­ны. Клиентелу можно считать составной частью «абсолютизма», только ес­ли его концепция будет основательно пересмотрена.

ЭЛИТА

Людовик XIV был более, чем его предшественники, чувствителен к же­ланиям грандов. Аристократ до мозга костей, сам он никогда не был более счастливым, чем в те минуты, когда мог посвятить себя вопросам военного планирования или заняться собаками, лошадьми или организацией празд­неств. Он понимал, что деятельность военачальников, губернаторов провин­ций и дипломатов носила по сути аристократический характер: эти долж­ности должны были занимать представители высшего дворянства, а не вы­скочки, которым пришлось бы склонять голову перед каждым вторым из тех людей, которыми им пришлось бы командовать. Хотя Людовик XIV выявлял фальшивые дворянские титулы и боролся с коррумпированным сеньоральным правосудием, было очевидно, что он не имел намерений на­значать робенов на должности, традиционно занимавшиеся «дворянами шпаги». Это позволило справиться с беспокойством аристократов за свое положение, которое возникло в XVI веке. Людовик перестал заменять не­лояльных губернаторов провинций дворянами, имевшими более низкий статус, и редко назначал на эти должности тех, кто не имел герцогского ти­тула. Когда было необходимо отстранить от власти семью, в которой губер­наторская должность стала наследственной, король старался при этом не нажить себе опасных врагов. Герцог де Лонгвиль, губернатор Нормандии, был одним из лидеров Фронды. Людовик XIV назначил на эту должность более надежного человека, а в качестве утешительного приза дал Лонгви- лю право называться принцем крови, так как он был представителем побоч­ной линии рода Валуа.

Безусловно, король знал, что гранды недовольны отстранением от вла­сти и патроната в эпоху правления кардиналов как и об их поведении во времена Фронды. В то время как принцы крови поддерживали бунтовщи­ков в Париже, Людовик был вынужден лежать в постели в Пале-Рояле и стать объектом инспекции плебейской депутации, пожелавшей удостове­риться, что больного короля никуда не увез зловредный Мазарини. Об этом унижении он помнил всю оставшуюся жизнь. Много говорилось о стремле­нии Людовика XIV лишить грандов возможности повторить Фронду. Одна­ко о его намерении успокоить их известно гораздо меньше. Ибо если бы он стал присматриваться к грандам, оказавшимся среди фрондеров, то узнал бы среди них и Монморанси-Бутвиля, отца которого Ришелье приказал обезглавить за участие в дуэли. В работе Мунье, посвященной государст­венным институтам управления, уделяется мало внимания скрытым от по­сторонних глаз структурам власти и нигде не зафиксированным перегово­рам. Среди советчиков короля он находит мало «дворян шпаги» потому, что не там их искал. Однако Ноай, Шеврез, Шолне, Виллеруа, д'Эстре и д'Омон были среди самых доверенных лиц короля. Они состояли в браках с пред­ставительницами министерских кланов Кольбера, Летелье и Лионна; им доверяли воспитание младших членов королевской семьи; они занимали высшие церковные, военные и дипломатические посты.¹ Единственным святилищем, в которое им было запрещено входить, являлся государствен­ный совет, или сопзеИ й'еп Наи1, куда в последние четыре столетия силь­ные монархи не назначали могущественных представителей «дворянства шпаги».

Людовик делал своими советниками и государственными секретарями робенов или выходцев из низшего дворянства, которые приобрели свое но­вое высокое положение исключительно по королевской милости. Эта прак­тика была традиционной, а вовсе не новой, как по-прежнему утверждают некоторые историки. Начиная с XIV века выгоды от исключения оттуда грандов стали очевидными. Гранды были эгоистичны, ненадежны, часто действовали в собственных интересах, а не в интересах короля. Людовик демонстрировал в этом вопросе более мягкий подход: он хорошо разбирал­ся в людях и инстинктивно чувствовал, кому можно было доверять. Если он прислушивался к советам грандов, то делал это потому, что нуждался в их советах, а не потому, что они имели право их давать. Враждебное отноше­ние к королевским советникам-парвеню было важной особенностью эпохи; многие современники считали это уникальной чертой своего времени. Но такие связанные между собой явления, как «подъем среднего класса» и презрение к выскочкам, занявшим высокие посты, наблюдаются в любой исторический период. Первые заявления о «подъеме среднего класса» бы­ли сделаны в Англии XII века. Филипп IV Французский (1285-1314) про­славился своей склонностью выбирать советников из низшего сословия. Как и Людовику XIV, ему приписывали «абсолютистские» аппетиты на ос­новании тех многообещающих цитат из римского права, которыми совет­ники искушали короля. Оригинальность Людовика — если он вообще был в чем-то оригинален — заключалась не в отказе назначать на высшие посты аристократов, а в том, что его советники приобретали такой социальный статус, как если бы они действительно были аристократами. Преувеличен-

■МеМат К. 1988. Р. 81-91.

ное внимание Сен-Симона к низкому происхождению новых секретарей объясняется не новизной этого факта, а тем, что он не афишировался.¹

Таким образом, при Людовике XIV в центральном правительстве доми­нировали две элиты. Государственные секретари представляли «дворянст­во робы», чей сравнительно низкий социальный статус определял их тес­ную связь с клерками и бумажной работой. Они были, по едкому определе­нию современников, «людьми пера и чернильницы». Хотя после блестящих браков, которые устраивал для них король, они давали начало славным династиям, социальный водораздел отделял их от одворянившихся земле­владельцев, властью которых в провинциях нельзя было пренебрегать. Обе этих группы со своими клиентами, размещавшимися на всех государст­венных должностях, составляли личную фракцию монарха. Реинтеграция «дворянства шпаги» в правящие круги государства смягчила недовольство, ставшее одной из причин Фронды. Таким образом, ставится под сомнение представление о Людовике XIV как о монархе, чьи буржуазные бюрократы маргинализировали феодальную знать и стимулировали развитие «абсо­лютистской» централизации, провозвестницы современного мира. Такая картина, созданная Токвилем в 1856 году, сохраняется по сей день, хотя и в несколько поблекшем виде.² Результаты современных исследований дока­зали, что корпоративные и дворянские организации были неотъемлемыми и ничуть не устаревшими составляющими государственного управления. Однако точка зрения Токвиля жива по вполне очевидным причинам. Ин­ституты, в которых доминировала аристократия, должны представляться существующими за пределами «абсолютистской» системы; если бы они на­ходились внутри, то спровоцировали бы ее разрушение. Ни центральная, ни местная аристократия не лишилась власти. Хардинг показал, что губер­наторы-аристократы сохранили свое влияние, став союзниками интендан­тов; Меттам продемонстрировал значение «дворянства шпаги» в качестве советников короля; а Кеттеринг доказала, что посредники в распределении патроната связывали воедино всю систему отношений. Интенданты дейст­вовали через локальных боссов, обладавших собственным влиянием и соб­ственными полномочиями, а не являлись их альтернативой. Если бы они попытались ею стать, то ограниченность королевской власти без поддерж­ки союзников на местах обнаружилась бы очень быстро. Знать по-прежне­му была задействована в управлении провинцией.

ИНСТРУМЕНТЫ САМОУПРАВЛЕНИЯ

Первоначально государственный аппарат представлял меньшую угрозу на пути королевской власти, так как был обязан ей и своим существовани­ем, и своими полномочиями. Более опасными при неосторожном управле­нии являлись институты, обладавшие собственной, не предоставленной извне властью. Ассамблеи и советы провинций, городов и деревень, дво­рян, духовенства и мастеровых имели собственные полномочия благодаря своему представительскому или корпоративному статусу. В этом смысле они существовали независимо от короля. Они имеют важнейшее значение при анализе «абсолютизма», который историки по-прежнему обвиняют в выхолащивании или уничтожении всех организаций, за исключением госу­дарственной бюрократии и постоянной армии.¹

Важной особенностью «абсолютизма», по их мнению, является распад независимой судебной системы. Чтобы установить «абсолютизм» раз и на­всегда, следовало сокрушить все парламенты. Важной вехой в этом процес­се историки считают декрет 1683 года, запретивший парламентам опроте­стовывать законы до регистрации. Однако мы должны понимать, что здесь нет повода для трагедии. Активные действия парламента в эпоху Мазарини были реакцией на необычную ситуацию: правительство работало при несо­вершеннолетнем монархе, а ведущую роль в нем играл фаворит-иностранец, которого многие считали деспотичным и некомпетентным. До 1661 года ни одно из выдвинутых парламентом условий не было выполнено. Начав пра­вить самостоятельно, Людовик удовлетворил одно из сокровенных жела­ний фрондеров. Он действительно запретил парламенту когда-либо вновь вмешиваться в государственные дела. Но одновременно он проявил себя приверженцем политики компромисса и сотрудничества. Спокойствие су­дов объяснялось тем, что корона избегала рассмотрения вопросов, способ­ных спровоцировать конфликт, а также делегировала им полномочия на ак­тивное проведение программы реформ.² Расследование афер финансистов, организация полиции в Париже и изучение жалоб на злоупотребления дво­рян в далекой Оверни занимали их больше, чем споры с короной. Тулузско- му парламенту отводилась почетная роль в управлении Лангедоком.³

Между 1667 и 1673 годами политика короля не вызывала возражений, и парламент не опасался возврата к провокациям, которые использовал Ма­зарини. По-видимому, судьи не считали, что потеря ими права на протест является серьезным нарушением конституции. Они не проявляли беспо­койства и рассматривали данное изменение как временную меру, направ­ленную против безответственных провинциальных парламентов. Только что была объявлена война Голландии, и правительство заранее проявляло беспокойство по поводу возможной обструкции своим финансовым запро­сам. С конституционной точки зрения фискальная политика Людовика бы­ла практически непогрешима. Он предлагал новые налоги только в крити­ческих случаях (например, в начале войны), проверял их целесообразность вместе с судьями и отменял их по заключении мира. Нет никаких доказа­тельств тому, что Людовик собирался сделать декрет 1673 года постоян­ным, но поскольку война продолжалась до 1713 года, указ действовал вплоть до конца его царствования.³

Если не принимать во внимание безнадежные попытки исследователей найти существенные признаки продвижения Франции к «абсолютизму», то у нас нет оснований усматривать в ограничительных законах 1673 года признаки серьезных конституционных изменений. Меттам обращает вни­мание на то, что ранее отмечали лишь немногие: ограничения касались лишь патентов ЦеНегз ра1еп{) — формы законодательного акта, использовавше­гося главным образом при пожалованиях отдельным лицам. Ордонансы, эдикты и декларации не подпадали под действие ограничительных зако­нов.¹ Когда члены парламентов предпочитали держать язык за зубами, они тихо саботировали те королевские эдикты, которые их не устраивали; од­нако попыткам усиления власти папы в 1713 году они оказали яростное противодействие. Задачи и обязанности парламентов были теми же, что формулировались еще в ходе обсуждения Буржской Прагматической санк­ции в 1438 году.² В исполнении своих судебных функций парламенты так­же не утратили духа независимости. Хотя в других странах результаты го­сударственных судебных разбирательств редко ставились под сомнение, Людовик XIV не смог обеспечить вынесения смертного приговора Фуке, попавшему в немилость министра финансов. Независимость судей гаран­тировалась тем, что они приобретали свои должности: что бы они ни гово­рили и ни делали, король не мог их сместить. Если они и смирились с более скромной ролью в абсолютистском государстве, это довольно трудно заме­тить. Со своей стороны корона никогда не выражала несогласия с претен­зией парламента налагать вето на королевские указы и проверять их соот­ветствие существующему законодательству. На поддержку парламента Людовик опирался при проведении своей антипапской политики, а также во всех вопросах, касавшихся престолонаследия; поэтому перед смертью он доверил хранение своего завещания именно ему. Таким образом, он не рассматривал парламент в качестве обыкновенного суда.³

Если правовая система сохранила свою целостность, то, по меркам XVII века, не были нарушены и гражданские свободы. Обычно их считают одной из главных жертв «абсолютизма», и режим Ришелье, безусловно, дал тому немало оснований. Он резко контрастирует с царствованием Людовика XIV. Казни, вызвавшие недовольство знати политикой Ришелье, не повторялись в эпоху Людовика XIV: в период его правления не было вынесено ни одного смертного приговора по обвинению в государственной измене. Кем бы ни был Человек в Железной Маске, ему сохранили жизнь, а не отправили на тот свет, чтобы навсегда избавить себя от хлопот. Несмотря на то что тео­рия божественного права провозглашала короля всеведущим, Людовик проявлял толерантность к своим политическим — но не религиозным! — противникам. Но даже здесь его так называемая нетерпимость преувеличе­на. Он не провел ни одного аутодафе, такого как, например, сожжение в 1680 году восемнадцати еретиков, проходившее в присутствии его испан­ского кузена Карла II. Он не делал серьезных попыток пресечь неортодок­сальность Бейля и Фонтенеля, которые были членами академий и находи­лись под его покровительством.¹ Кружок критиков короля, сформировав­шийся вокруг герцога Бургундского в 1690-х годах, выступал за участие грандов в правительстве, за создание штатов во всех провинциях и за сво­боду торговли для обеспечения экономического роста. Фенелон, идейный вдохновитель группы, резко критиковал самого короля. Однако тот не пред­принял никаких усилий, чтобы пресечь влияние этих людей на наследника трона или же удалить их из числа ближайших советников монарха. Люди гораздо менее высокого положения не боялись говорить и королю о своем недовольстве действиями его министров, и министрам о недовольстве дей­ствиями их подчиненных. Кто-то решался пройти через сложный процесс подачи жалоб, памятуя о том, что часть министров положительно реагиру­ют на одни процедуры, а их прочие коллеги — на другие.²

Существование «абсолютизма» может считаться спорным по крайней мере на половине территории тогдашней Франции. Однако Людовик XIV определенно не был «абсолютным» монархом в областях со штатами. Это не является незначительным исключением из правил. Историки слишком часто сравнивают французские провинции с английскими графствами. Эта аналогия неверна. Сепаратистские традиции и учреждения Лангедока бы­ли более серьезными, чем в любом самодовольном английском графстве. Более того, по площади Лангедок почти в два раза превосходил Уэльс. Про­винциальные штаты являлись камнем преткновения для правительства, и методы взаимодействия короля с ними были такими же традиционными, как и методы Ришелье. Существует четкая разница между использованием штатов в своих интересах и стремлением ускорить их разложение, но лишь немногие историки это понимают. Король не подавлял их и не действовал окольными путями, а манипулировал штатами через посредников. Повсе­местное использование этой тактики свидетельствует об успехах королев­ской политики контроля. Ранее в провинциальных штатах клиентов короля было совсем немного. Однако Людовик XIV и Кольбер подкупили большин­ство епископов и дворян в штатах Лангедока, а для закрепления успеха включили в список на получение королевских пенсий и депутатов третьего сословия. Там, где количество людей было настолько велико, что для их подкупа потребовалось бы увеличить национальный доход, расплачивались с одним влиятельным аристократом, например, таким как герцог Роган, ко­торый в свою очередь укомплектовывал штаты провинции Бретань своими клиентами. Другим эффективным способом было изменить место проведе­ния ассамблеи непосредственно перед ее открытием и сообщить об этом только сторонникам правительства. Пока нелояльные депутаты блуждали в поисках места заседания, союзники короны проводили нужные решения.

Кольбер возвел эту уловку в ранг настоящего искусства. Он больше, чем его предшественники, полагался на интендантов, большинство из которых были его собственными клиентами. Его главным приемом было использо­вание кнута и пряника, то есть сочетания убеждения и устрашения, предос­тавления или лишения королевских милостей. В Провансе доблестный Оп­пед управлял штатами столь же надежно, как и парламентом. Его несвое­временная кончина, наступившая во время заседания ассамблеи, привела к тому, что его место занял Гриньян, вовлеченный в борьбу за власть с Жан- сон-Форбеном, родственником Оппеда. Конкуренция за право считаться доверенным лицом короны могла вылиться в серьезную вражду. Это было недостатком системы патроната как метода контроля. Тем не менее Гринь- яну удалось успешно управлять штатами в течение десятилетий, и Кольбер целиком полагался на таких союзников и в других областях со штатами.

Проблема контроля принимала различные формы, определявшиеся внут­ренним устройством ассамблей. В большинстве штатов сословия заседали и голосовали раздельно, поэтому духовенство и дворянство могли получить перевес над третьим сословием. В Лангедоке же число депутатов от третье­го сословия было вдвое больше, чем от первых двух, и голосование прово­дилось совместно; в результате третье сословие могло одержать верх над духовенством и дворянством. Одни штаты собирались три-четыре раза в десять лет, а другие создавали короне проблемы ежегодно.¹ Мэйджор пола­гает, что более высокая степень королевского контроля над областями со штатами означает окончательное утверждение «абсолютизма». Однако, по его же словам, при Людовике XIV происходит возрождение штатов, о кото­ром говорит увеличение числа дворян, посещавших заседания. Например, при династии Валуа в работе штатов Бретани участвовало от десяти до трид­цати одного дворянина. При Людовике XIV их количество возросло до пяти­сот.² Кроме того, нет никаких свидетельств тому, что штаты механически одобряли решения короля. Тщательная подготовка, проводившаяся коро­левскими агентами накануне их созыва, говорит о том, что сотрудничество между короной и представительством считалось необходимым. Мягкое об­хождение, подкуп, переговоры и отказ от рассмотрения спорных вопросов обеспечивали видимое спокойствие и штатов и парламентов.³

В 1600 году штаты собирались регулярно в двух третях провинций Фран­ции для одобрения налогов. В 1700 году они носили регулярный характер только в одной из каждых трех провинций. В Нормандии, Гиени и Оверни при Людовике XIV штаты перестали собираться из-за враждебности чинов­ников и внутренних противоречий. На местах это не вызвало протеста. В своих «Мемуарах», которые Людовик XIV создавал для наставления до­фина, король нигде не предлагает использовать элю как альтернативу шта­там, хотя такой точки зрения придерживались Сюлли и Марийяк. Если Кольбер критиковал штаты, то, как правило, за то, что они угнетали местное население, а вовсе не за то, что ратовали за принцип одобрения, чуждый идее абсолютизма. Следовательно, утверждение о том, что корона желала их исчезновения в принципе, необоснованно. Сохранившаяся традиция созывать различные представительные органы по разнообразным поводам подтверждает нашу правоту.

Создается впечатление, что в правление Людовика XIV и после его смер­ти королевская власть пыталась найти удовлетворительную замену утра­ченным консультативным механизмам. В трех областях, где штаты уже дав­но не собирались регулярно, в 1694 и 1700 годах ассамблеи трех сословий были вновь созваны для рассмотрения вопросов о новых военных налогах, капитации и десятине. В 1700 году крупнейшие города получили первое с 1596 года распоряжение направить своих представителей на специальное заседание Ассамблеи нотаблей. Штаты были восстановлены в территори­ях, недавно присоединенных к королевству: в Артуа, Эно и Лилле. Долгое время спустя после прекращения регулярных собраний штатов в Анжу и Пуату эти провинции стали представлять синдики, работавшие на посто­янной основе в тесном сотрудничестве с королевской администрацией.¹В конце своего правления Людовик XIV собрал совет по вопросам торгов­ли, который, по мнению изучавшего его историка, был важен для укрепле­ния консультативного сотрудничества.² Все эти формы деятельности сове­щательных органов игнорировались историками XIX века, обращавшими внимание лишь на ассамблеи общенационального уровня.

Однако представительств национального масштаба существовало не­много. Перерыв в деятельности Генеральных штатов, длившийся с 1614 по 1789 год, — широко известный факт истории французского «абсолютизма». Однако о том, что в период с 1460 по 1560 год Генеральные штаты собира­лись не более двух раз, упоминается гораздо реже. Это позволяет предпо­ложить, что возражения короны вызывало не существование этого органа, а низкая результативность его работы. Таким образом, временное прекра­щение деятельности Генеральных штатов было вызвано не их высокой ак­тивностью, а, напротив, полной бесполезностью в качестве консультатив­ного органа. Тем не менее большинство историков чересчур буквально вос­принимает заявления современников о том, что король мог вводить налоги без одобрения представительных органов. Эта точка зрения может служить центральным пунктом в концепции автократического «абсолютизма».³ На самом деле в XVII веке публикации такого содержания являлись полеми­ческими, использовались правительством для пропаганды, которая не обя­зательно принималась всерьез и была далека от политических реалий.⁴ Ко­рона умела добиться согласия по вопросам налогообложения путем пере­говоров с множеством корпораций: с провинциальными штатами и парла­ментами, с ассамблеями духовенства, дворянства и горожан. Ей не хватало только согласованного общенационального волеизъявления, способного сделать принятые решения общими для всего королевства.

Еще один путь к участию в государственных делах открывала деятель­ность приходских и сельских собраний. Хотя корона, возможно, и начала жестче регулировать их действия, они, как и прежде, занимались решени­ем местных проблем. Собрания обычно проводились один раз в месяц после окончания воскресной мессы прямо в церкви или на площади перед ней. На них мог присутствовать любой член общины, хотя правом голоса были наделены только главы семейств, включая вдов. Для проведения этих со­браний, на которых председательствовал кюре или судья, назначенный сеньором, необходимо было наличие кворума в десять человек. Если бы Людовик XIV задумал собрать Генеральные штаты, то местные органы са­моуправления составили бы «тетради» жалоб на рассмотрение королю, а затем объединили бы их в более полный документ, перечислявший все причины недовольства жителей данной области. Кроме того, они должны были бы назначить двух представителей для участия в выборах депутата от третьего сословия. Сельские собрания могли также участвовать в состав­лении правил для местной таможни.

Хотя отправление правосудия было прерогативой сеньора — владельца феодального поместья — к расхожим представлениям о порабощенных крестьянах следует относиться критически. Сельская община возбуждала против сеньоров коллективные иски: получала правовую консультацию, нанимала адвоката и нередко выигрывала процессы. Она не приглашалась к обсуждению национальных проблем, но зато самостоятельно избирала оценщиков имущества и сборщиков налогов, ответственных за взимание установленных податей. От этих тягостных повинностей освобождались старики, больные, малоимущие, школьные учителя и отцы восьмерых де­тей. Община владела коллективной собственностью в виде земель и уго­дий; кроме того, она могла вводить местные налоги. Вопросы экономиче­ского регулирования, социальной помощи, здравоохранения, образования и охраны порядка также решались на собраниях общины. Она устанавлива­ла на своей территории оплату труда и цены, занималась ремонтом дорог и мостов, платила жалованье сельскому глашатаю, учителю и повивальной бабке. Таким образом, право решать местные проблемы принадлежало ме­стному населению.¹ Многие историки, кажется, полагают, что трения воз­никали в связи с проводившейся Кольбером общенациональной програм­мой экономического и социального реформирования. Фактически же он не проявлял интереса к местным проблемам, если они не имели общенацио­нального подтекста. По-другому может считать только тот, кто хочет ви­деть в Кольбере человека, действовавшего сталинскими методами.²

Многое из сказанного о сельских общинах справедливо и в отношении городов, масштабы угнетения которых королевской властью также сильно преувеличивались. Городские органы самоуправления отличались от шта­тов тем, что их руководители, избиравшиеся из представителей местной элиты, безответственно относились к своим обязанностям. В городах фи­нансы чаще растрачивались попусту и реже направлялись на решение со­циальных проблем. Не желая брать на себя обязанности муниципальных органов, корона тем не менее выказывала беспокойство, потому что кто-то все же должен был их исполнять. Желательно было также получать больше дохода с городов, известных своей скупостью. Поэтому корона заручалась поддержкой местных епископов и дворян и пыталась влиять на выборы в го­родские советы. По эдикту 1692 года король получил право указывать на предпочтительного для него кандидата на пост мэра, но он не имел намере­ния прекращать проведение местных выборов, и в действительности кон­троль центральной власти не выходил за рамки уже описанных скромных пожеланий правительства. Два месяца спустя Дижону было позволено вы­купить право выбирать своего мэра.¹

Церковь в эпоху Людовика XIV в качестве инструмента центральной власти почти не использовалась.² Она была крупнейшей корпорацией, об­ладавшей собственной властью, но при этом оставалась интегрированной частью государства. На церковных ассамблеях обсуждались вопросы нало­гообложения, а ее епископы становились проводниками административно­го контроля. Архиепископ Нарбонна де Бонзи был в равной степени знаме­нит и как посредник в предоставлении патроната, и как известный разврат­ник; он был бесценным союзником Кольбера, будучи председателем темпе­раментных штатов Лангедока. Церковь владела по меньшей мере десятой частью всех земельных угодий, и благодаря взиманию церковной десятины она предоставляла правительству огромные ссуды, которые, впрочем, ред­ко возвращались. Раз в пять лет церковь делала короне безвозмездное по­жертвование Ыоп §га1иИ), которое неизменно называла неадекватным. Франциск I установил контроль над назначением на высшие церковные по­сты, однако Людовик XIV не смог победить папу в борьбе за гё§а1е (право назначать епископов на освободившиеся должности в епархиях). Церковь контролировала образование, от начальных школ до университетов; цер­ковные кафедры были основными источниками распространения информа­ции в каждом из приходов Франции. После проповеди кюре зачитывали ко­ролевские ордонансы и патенты, хотя эдикт 1695 года освободил их от этой обязанности. Важная роль церкви в государстве заставляла королевскую власть вмешиваться в ее деятельность. Монарх подчеркивал свою абсо­лютную власть для того, чтобы обеспечить ее независимость от еще более высокой власти, одной из форм которой была власть папы.

Политика Людовика XIV по отношению к институтам, обладавшим не­зависимой властью, делает смысл понятия «абсолютизм» достаточно не­определенным. «Абсолютизм», как обычно предполагают, сводит значение этих институтов на нет: они оказываются в подчиненном состоянии или дублируются другими органами власти и постепенно разлагаются. Однако «король-солнце» не допускал ни того, ни другого. Людовик XIV считал, что совещательные органы помогают достичь согласия в стране и тем самым наглядно демонстрировал, что его режим не был автократическим. Он по­лагал, что они охраняют корпоративные права и свободы и демонстриро­вал, что его режим не был бюрократическим. При этом он не признавал за ними права вмешиваться в государственные дела: государственная поли­тика относилась к сфере компетенции одного короля, который мог выбрать себе необходимых помощников. В этом он продолжал дело Франциска I и Ришелье и подтверждал, что ни один феодал не смеет делить верховную власть с королем. Соответствует ли все это привычному смыслу понятия «абсолютизм»? Если да, то возникает другая проблема. Ибо король Англии вел себя точно так же.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ПРЯМАЯ ДОРОГА К РЕВОЛЮЦИИ?

В одной из своих программных статей Элтон решительно выступил про­тив тех, кто оценивал значение исторических событий ретроспективно. В качестве примера он избрал деятельность парламентской оппозиции на­чала XVII столетия, которая рассматривается как прелюдия к выступлени­ям против короля в гражданской войне. С полным на то основанием он мог бы критиковать тех, чей истинный интерес к Франции XVIII века связан с выявлением причин революции 1789 года. Смыслом всех обвинений бы­ла особая «абсолютистская» конструкция, воздвигнутая Людовиком XIV. Классы, отрешенные прежде от управления, все более последовательно от­вергали то, что традиционно подразумевалось под королевской монополи­ей на власть. Сквозь призму революционных событий недостатки админи­страции старого порядка, характерные для всех государств раннего Нового времени, казались структурными недостатками системы, которые привели к крушению монархии под собственной тяжестью.

Подобная пародия является результатом рассмотрения истории, образ­но говоря, в автомобильное зеркало заднего вида. Историки изучают про­шлое, отталкиваясь от настоящего или по крайней мере от конечного собы­тия того или иного эпизода, в данном случае — от грандиозного итога фран­цузской истории XVIII века — от революции. В результате возникает исто­риографическая сумятица. Большая часть проблем и конфликтов 1789 года, как и последующего времени, вероятно, определялась развитием револю­ционной динамики, но эти конфликты проецировались и на предшествовав­ший революции период. Среди работ, посвященных апаеп гё&те, преоб­ладают исследования революционных классов, движений, идеологий и ин­ститутов: исторический процесс рассматривается в них с оглядкой на буду­щее. Любое событие, означавшее больше, чем лопнувший пузырь, порож­дает множество объяснений того, почему оно должно было произойти. Это означает, что остается незамеченной едва различимая грань, которая отде-

ляет взлет режима от его падения; однако ни то, ни другое не является пре­допределенным. До конца 1780-х годов революцию предвидели многие, но ожидалось, что она произойдет в Англии, а не во Франции.¹

Можно сказать, что революцию породила серия случайных совпадений, событий, выстроившихся в непредсказуемом порядке. Поскольку каждое из них, например, королевское банкротство 1788 года, имело свои давние предпосылки, значит, эти предпосылки не были одинаковыми. И не они по­родили революцию во Франции. Если бы она не состоялась, они могли бы стать причиной вереницы случайных событий, которые ни к чему не приве­ли. Но она свершилась и этим обязана, скорее, просчетам двух нерешитель­ных деспотичных правителей, а не структурным дефектам апсьеп гё§1те. Тщательный поиск корней — удел садовников, а не историков.

ФРАКЦИЯ И ИДЕОЛОГИЯ

Правители Франции в XVIII столетии плохо справлялись с неутихавшей фракционной борьбой. Регент, герцог Орлеанский, имел те же недостатки, что и кардиналы. Кардиналу Флери, который стал новым неофициальным главным министром, не нашлось места в современной биографической ли­тературе, и его личность остается загадкой. Людовик XV был активен и об­разован, но лишен уверенности в себе, которая в свое время позволяла Лю­довику XIV держать одних и тех же министров на своих должностях деся­тилетиями. Он постоянно метался от одной группировки к другой, чтобы не попасть в их сети, но в результате всего лишь приобрел репутацию пере­бежчика. Людовик XVI был полон добрых намерений, но не был достаточно авторитетен, чтобы его решения считались окончательными. Политические лидеры обретали уверенность в том, что, оказав давление, могут убрать лю­бого министра. Возросшее сопротивление парламентов и штатов королев­ской воле можно убедительно представить как реакцию на все более не­выносимый «абсолютистский режим», который расплачивался за свою не­способность адаптироваться к менявшимся условиям. Правильнее будет видеть в этом свидетельство того, что изменилась именно монархия, а не эпоха. Искусное политическое управление сменилось бесцеремонным на­жимом, хрупкое равновесие фракций — дисбалансом сил, сохранявшаяся традиция — головокружительными нововведениями, а разумная терпи­мость — непредсказуемым деспотизмом. После смерти «короля-солнце» корпоративные организации стали доставлять больше неприятностей, по­скольку его наследники одновременно умножали и проблемы, и оппозици­онные группировки, эти проблемы использовавшие. Таким образом, при­вычная борьба фракций достигла опасного уровня.

Конституционный конфликт был неотделим от фракционных конфлик­тов при дворе. Единого официального взгляда на природу и пределы коро­левской власти никогда не существовало. Двор был всегда разделен: свиде­тели событий и современная историческая наука, отождествляющие его деятельность с политикой правительства, нередко ошибаются. Размежева­ние проходило вовсе не между придворными, занимавшими должность, и теми, кто ее не занимал. Даже королевские министры, как правило, не схо­дились во мнениях по конституционным и политическим вопросам. Едино­душие в правительственных кругах было весьма маловероятным, посколь­ку Людовик XV подражал Людовику XIV, намеренно поощряя разногласия среди министров и стремясь не допустить преобладания той или иной фрак­ции. Будь герцог Бургундский жив, Людовику XIV наследовал бы внук, чьи советники одобряли распространение более эффективных консультатив­ных механизмов. Противостояние между Машо и д'Аржансоном в 1740-х го­дах и между Шуазелем и Мопу в 1760-х - вот наиболее яркие примеры со­перничества, в основе которого лежат различные представления о королев­ской власти. Соперничество распространялось даже на музыкальные при­страстия. Придворная вражда между поклонниками французской и италь­янской оперы отражала существование противоположных типов полити­ческой философии: одной — церемониальной и имперской, другой — не­принужденной и эгалитарной.¹ С меньшим успехом Людовик XVI пытался уравновесить по сути противоположные конституционные приоритеты Ка- лонна, Бретейя и Верженна. Жесткое противостояние неизбежно вело к тому, что противники высказывали разные мнения относительно конститу­ции. Министра-соперника следовало устранить любыми доступными сред­ствами: обвинение в превышении им законных полномочий одновременно подрывало законность его действий и обеспечивало поддержку тех, чьи ин­тересы были ущемлены. Конституционные идеологии служили оружием в борьбе за власть: они предлагали набор мер, из которых монархи и полити­ки могли выбирать те, что соответствовали случаю.

Умение короны манипулировать фракцией с тем, чтобы обеспечить ее поддержку своей политике, — лишь половина дела, ведь фракция могла са­ботировать политику короны. Оппозиция со стороны корпораций обычно была следствием фракционных конфликтов, выходивших за пределы двора и накалявших борьбу в других политических сферах. И это не было случай­ностью. После назначения нового министра его соперники стремились по­дорвать доверие короля к нему; даже соратники министра выиграли бы, по­ставив на его место своего родственника или клиента. Никто не был от этого защищен. Одних только административных талантов было недостаточно, чтобы выжить в сетях вендетты; министру требовалось умение манипули­ровать людьми и сохранять равновесие, крепкие нервы и преданных дру­зей. Можно было достичь определенных результатов, нападая на соперни­ка в присутствии короля, хотя все знали, что Людовика XV это раздражало. Придворная борьба, основанная на сплетнях и грязных намеках, оказыва­лась эффективной, если у жертвы не было собственных осведомителей и людей, распространявших слухи. Последним оружием были корпорации. С их помощью ту или иную политику можно было подвергнуть обструкции и саботировать так, что ее инициатор оказывался полностью дискредити­рованным в глазах короля. Следовательно, наличие клиентов в парламен­тах и штатах стали жизненно важной необходимостью для тех, кто был во­влечен в борьбу за власть.

Неудивительно, что в этом аду устояли лишь немногие из планировав­шихся реформ: слишком велико было число заинтересованных в их провале. Достоинства и недостатки самого проекта реформы редко становились глав­ным аргументом для политиков. Они поддерживали или, что случалось ча­ще, отвергали его, хладнокровно подсчитав собственные политические вы­годы. Немногие политики интересовались политикой как таковой: ее успех или провал был лишь способом привлечь внимание монарха и завоевывать его благосклонность. В этом случае влияние и престиж той или иной груп­пировки или отдельной семьи возрастали с молниеносной быстротой. Оче­видно, что внутри самой элиты существовали стремившиеся к власти фрак­ции — своеобразные союзы, действовавшие вне корпоративных и идеоло­гических связей. Члены многих группировок, отстраненных от власти, рас­ставались со своими убеждениями как только попадали на службу.

Время от времени корона вступала в конфликт с корпоративными орга­нами. По любому поводу фракции использовали конституционную ритори­ку, которая и освещается в книгах по истории. Все, что шепотом произноси­лось в передних, считалось ненадежным историческим материалом, если вообще принималось во внимание. До недавнего времени историки оце­нивали подобные свидетельства как недостоверные, а их содержание — как тривиальное по сравнению с социальными и экономическими фактора­ми — подлинными двигателями истории. Дворцовые интриги преподноси­лись как пикантная смесь исторической беллетристики и грязных сплетен, своеобразный запас для Голливуда и Нэнси Митфорд. Но когда о придвор­ной политике пишут ученые, проясняется многое из того, что раньше было покрыто мраком. Теперь можно сказать, что конфликт 1750-х годов был успешной попыткой янсенистов и придворной партии подтолкнуть париж­ский парламент к оппозиции. Во время кризиса 1770-1771 годов противо­стояние с участием парламента было прямым следствием ожесточенных дебатов, которые за министерским столом вели Мопу и Шуазель. Оппози­ция в лице одного лишь парламента никогда бы не привела к падению Тюрго в 1776 году. За всем стоял интриговавший против него Миромениль, коллега Тюрго по министерству. Исследование Прайса показывает, что фракцион­ная борьба была решающим фактором в приближении финального кризиса 1787-1789 годов. Парламентская фракция жестко противостояла Калонну и проектам его реформ. Она была сформирована, в основном благодаря злостным интригам Бретейя, коллеги Калонна по министерству. Автор, об­наруживший эти подводные течения, ошибается лишь в том, что считает эти действия необычными.¹

Таким образом, придворные фракции — последовательно игнорировав­шаяся деталь политической истории XVIII и XVII веков. Историки слиш­ком часто забывают, что монархия оставалась персональной. Под влиянием идей Просвещения французское правительство, как и правительства боль­шинства стран, возложило на себя еще большую ответственность и при­ступило к созданию проектов реформ. Система управления усложнилась и стала более профессиональной: одному человеку было уже не под силу пра­вить всем. Однако независимо от того, осуществлял ли правитель непо­средственный контроль за всеми действиями администрации или же предо­ставлял заниматься этим своим министрам, управление страной осуществ­лялось все же от его имени. Политические решения и патронат восходили в конечном счете к королю. Политика, таким образом, сводилась к стремле­нию склонить короля на свою сторону и подорвать при этом доверие к дру­гому советчику.

Поскольку все решения зависели от короля, существовал риск, что про­тиводействие его министрам будет воспринято как свидетельство нелояль­ности, если не как измена. Лишь немногие политические группировки ос­меливались действовать без благословения влиятельного члена королев­ской семьи или представителя придворной знати: в XVII веке принцы крови были решающей силой. О том, что власть считалась личным пожалованием монарха, говорило и то, что успешное противостояние королевскому мини­стру было оправданным только если он оказывался виновным в должност­ных злоупотреблениях. Политики более не охотились за головами друг дру­га, как до середины XVII века и после 1789 года. Помимо того, что они лиша­лись должности и благосклонности монарха, их ожидала почетная ссылка в имение. Падение общительного Шуазеля в 1770 году привело не только к политическим волнениям, но и нарушило привычную жизнь половины оби­тателей Версаля.

Монархи знали о менявшемся положении дворянства, от которого они зависели. В 1660 году двор герцога мог насчитывать сотню слуг и прижи­валов, живших там, главным образом, для того, чтобы производить впечат­ление на гостей. Столетием позже он, вероятно, ограничивался дюжиной слуг, содержавших в порядке дом: это были повар, кучер, горничные, эко­номки и конюхи. О свите из сотни вооруженных слуг, с которыми путеше­ствовали его предки, оставалось только сокрушаться. Поскольку уже во времена Фронды многие дворяне испытывали финансовые трудности, эти изменения нельзя связывать исключительно с последствиями политики Людовика XIV. Тем не менее после 1682 года около 250 грандов изъявило желание перебраться в постоянную резиденцию короля в Версале. Их зам­ки содержал минимальный штат слуг, так как большая часть доходов ухо­дила на поддержание престижа грандов в Париже. Политикам теперь при­ходилось быть придворными. И хотя оппозиция вела себя более мирно и ме­нее вызывающе, короли считали ее по-прежнему опасной. Отныне жизнь королей протекала в мире дворцовых заговоров, закулисных интриг и веро­ломных придворных, носящих парики, напудренных и подобострастных.

Современные исследования показывают, что французские монархи и их двор являлись основными творцами политического спектакля. Не будучи единственным центром власти, двор оставался единственным централь­ным институтом управления, от которого расходились связи, охватывав­шие остальные учреждения. Основная проблема французского общества XVIII века заключалась не в активности революционного класса, появле­нии новой идеологии или институтов. Это была та же проблема, с которой периодически сталкивалась Франция в XVII и XVI столетиях — проблема неудачного политического управления. Обстоятельства, в которых оказы­вался монарх, а также его характер и способности, его возраст, здоровье и условия вступления на престол, его подозрительность по отношению к фа­воритам и самостоятельность были определяющими для установления ус­пешного контроля за осаждавшими его конкурирующими группами. Со­противление корпораций оказывалось вторичным по отношению к тому, как короне удавалось справляться с придворными фракциями. То, что ра­нее считалось конституционной драмой, теперь может показаться состяза­нием по перетягиванию каната. Подобная перспектива заставляет переос­мыслить и переписать многие сюжеты, но достигнутые результаты — если они вообще имеются — доступны только форме докторских диссертаций. Книга Кэмпбелла — полезное введение в данный вопрос — является пока почти единственной опубликованной работой.¹

ДЕСПОТИЗМ ИЛИ СОГЛАСИЕ?

Две сквозные тенденции взаимодействуют в рамках этого периода. Од­на из них — характерное для Просвещения стремление правительства к ра­ционализации, либерализации и равенству. Правительство намеревалось расширить права и свободы личности, расширить полномочия представи­тельных органов, защищавших последние. Идеологией Просвещения вдох­новлялись и ответные действия представительных органов, которые встре­тили обструкцией прогрессивные начинания центра. Правительство исполь­зовало автократические меры с уверенностью, что высший закон Разума оправдывает все, согласны простые смертные или нет. Порожденные Про­свещением, обе тенденции оказывались несовместимыми. Точно так же просветители, с одной стороны, критиковали привилегии, отстаивая прин­цип равенства, а с другой - называли их неотъемлемой составляющей прав и свобод. Если бы монарх обладал той «абсолютистской» властью, которой наделяют его историки, он не оказался бы в столь затруднительном поло­жении. Он использовал бы свою законодательную власть, чтобы разре­шить многие животрепещущие проблемы: отменить некоторые налоговые льготы, уравнять распределение налогового бремени между регионами и сделать чиновников, собиравших подати, материально незаинтересован­ными и таким способом избавился бы от всех трудностей. Однако в дейст­вительности задача никому не казалась столь легкой.

Большинство исследователей признает, что игнорировать процедуру одобрения в государстве, основанном на сотрудничестве властных инсти­тутов, означает создавать дополнительные препятствия в реконструкции подлинных событий эпохи. Однако одобрение было необходимо для прида­ния управлению законного характера. Монархия не просто была слабее ус­тойчивых корпоративных учреждений: у нее не было теоретического обос­нования для принятия самовластных решений. Королевские прерогативы не преступали границ частного права, гарантировавшего индивидуальные права и права собственности подданных. «Основные законы» Франции гла­сили, что их защита была первым и важнейшим внутриполитическим дол­гом правителя. Поэтому правительство без согласия подданных не могло предпринять того масштабного вмешательства в их права, которое было не­обходимо для проведения фискальной реформы. Все больше ученых выра­жают согласие с фактом, что корона не могла ввести новый налог или про­вести реформу без консультаций с той или иной представительной ассамб­леей.¹ Теоретики могли спорить о том, стоял ли король над законом или подчинялся ему, однако на практике сомнений не возникало: частные пра­ва защищались законом, который нельзя было изменять без одобрения под­данных. Деспотическое управление открывало иные возможности изме­нять существующие законы. Хотя в XVIII веке эта концепция была, скорее, навязчивой идеей, перевернувшей все устоявшиеся представления, отвра­щение, которое она вызывала, было неподдельным. Термин «деспотизм» противопоставлялся понятию легитимной монархии и почти всегда имел негативный оттенок, как, например, сегодня слово «фашист».

Заявления об отсутствии во Франции XVIII века консультативных меха­низмов являются сильным преувеличением. Историков ввела в заблужде­ние официальная правительственная пропаганда, в которой обычно превоз­носилась абсолютная власть короны. Только П. Бэрли отметил, что прави­тельство уважало коллективные и индивидуальные права и было заинтере­совано в том, чтобы корпоративные учреждения представляли их должным образом.¹ В 1774 году французский государственный секретарь с удивле­нием говорил британскому послу, что английская пресса и общественное мнение в корне неверно воспринимают и оценивают многие события. Анг­личанина уведомили, что Людовик XVI не мог приказать освободить аре­стованного купца: если бы король преступал законные решения, он был бы не монархом, а деспотом. Корона, вопреки утверждениям историков, так никогда и не получила формального права вводить налоги без одобрения. Обычай гласил, что это одобрение могли предоставить только Генеральные штаты. Постоянная талья собиралась согласно решению штатов 1439 го­да.² После 1614 года их существование слишком часто игнорировали, а их деятельность в 1788-1789 годах историки связывали с гибелью старого по­рядка. Однако Генеральные штаты были неотъемлемой частью апс1еп гё- §1те. Вот почему в 1789 году, когда подданные короля Георга III радовались крушению французского деспотизма, Людовик XVI стал свидетелем самых демократических выборов в истории Франции и Англии.

Между последним заседанием и новым созывом штатов, который неред­ко инициировался членами правительства, например, герцогом Бургунд­ским в начале XVIII века, обычно проходило менее десяти лет. При разра­ботке своего законодательства правительство, как правило, старалось не нарушать прерогативы представительства. Легкость, с которой были про­ведены выборы 1789 года, свидетельствует о том, что Генеральные штаты были живым организмом, а не окостеневшим реликтом прошлого. В пере­рывах между созывами штатов их властные полномочия переходили к пар­ламенту. Таким образом королевская власть, абсолютная в своих прерога- тивных сферах, сталкивалась с финансовыми ограничениями. Процедура одобрения не только придавала законный характер вмешательству в права подданных, но также имела серьезные практические последствия. Сопо­ставление того, как платили налоги в областях с выборами и в областях со штатами, давало неутешительные результаты. Нормандия была одной из самых богатых провинций, но поскольку подати там взимал присланный правительством элю, норма выплачивалась с трудом. Лангедок был одной из самых бедных территорий, но там налоги распределялись и собирались провинциальными штатами с удивительной легкостью. Суммы, поступав­шие из обеих провинций, были одинаковыми.

Эти соображения учитывались, когда в XVIII веке министры старались наладить блокированные или неэффективные консультативные механиз­мы. В кружке герцога Бургундского считали, что штатам следует отводить в управлении большую роль, чем прежде, и этим во многом предопределили политику столетия. Проект, созданный Лаверди в 1764-1765 годах, пред­полагал создание системы муниципальных ассамблей, призванных ограни­чить централизацию, а именно — отказаться от введенной Людовиком XIV процедуры назначения городских мэров королем. Проект предусматривал участие местных жителей в решении локальных проблем, затрагивавших их интересы. По мысли Лаверди, власть передавалась ассамблеям нотаб­лей, которые избирались депутатами; последние в свою очередь выдвига­лись профессиональными группами, цехами и корпорациями. Нотабли пред­ставляли три кандидатуры на пост мэра, из которых король выбирал одну. В 1771 году эта реформа была прекращена Терраем, новым Генеральным контролером финансов, который объявил, что эта реформа ограничивает королевскую власть, и который, по-видимому, разрабатывал собственную конституционную доктрину. После присоединения к Франции штаты были учреждены в Лотарингии и на Корсике для того, чтобы получить представ­ление о провинциях и обеспечить их лояльность короне. В ходе реформ 1778-1779 и 1787-1788 годов провинциальные ассамблеи были созданы сначала в Берри и Гиени, а затем во всех областях с выборами, где их еще не было. Число депутатов от третьего сословия в этих представительствах было удвоено, а голосование сделано поименным, дабы предотвратить перевес дворянства и духовенства. Хотя активная политика, проводившаяся в от­ношении консультативных органов, обычно незаслуженно считалась про­явлением предсмертной агонии обреченного режима, на самом деле она за­ставляет нас удивляться тому, что важность этих институтов признавали уже в XVIII столетии.

Если же корона не получала согласия на проведение реформ, она реаги­ровала иначе. Она расширяла полномочия учреждений, призванных огра­дить подданных от проявления деспотизма, но в то же время на практике осуществляла деспотическое Правление.

РЕШАЮЩИЙ ПЕРИОД МАЛОЛЕТСТВА

Режим, который установился после смерти Людовика XIV, заставля­ет серьезно задуматься о перспективах развития французской истории в XVIII веке. Регент герцог Орлеанский был принцем крови — самым ковар­ным из всех отпрысков брата покойного короля. Подобно всем свои потом­кам и большей части предков, он рвался к трону, проявляя едва ли большую щепетильность, чем его предшественник в XVII веке и его праправнук, ко­торому было суждено добиться успеха. Удивительно, что историки не вос­принимают внутрисемейную борьбу более серьезно. Они склонны прояв­лять больше интереса к финансовым и административным реформам герцо­га Орлеанского, чем к его фракционным и династическим притязаниям. Однако взятые по отдельности, они искажают представления об оказанном ему противодействии. Проекты реформ неизменно затрагивали материаль­ные интересы корпораций, но прежде чем оказать сопротивление регенту, корпорации старались заручиться одобрением влиятельных вельмож. Та­кую поддержку они могли получить со стороны группировок, исключенных из полисинодии (ро1узупосИе) герцога Орлеанского, благодаря которой его приспешники Бирон и Бранка, развратники и пьяницы, попали в комитеты, заменявшие теперь государственных секретарей. По мнению Шеннана, ко­митеты были лишь красивым прикрытием, маскировавшим желание реген­та вознаградить своих сторонников и завоевать доверие грандов. В неофи­циальной обстановке герцог Орлеанский продолжал советоваться с бывши­ми министрами Торси и Лаврийером; и пока правительственный механизм работал, помогая ему закрепиться у кормила власти, регент не старался его изменить.¹ Поскольку Бирон и Бранка прославились только активным уча­стием в оргиях регента, историки знают, что политикой они не занимались. Но едва ли это утешило бы тех придворных, которые не получили доступа к управлению страной.

В 1715 году Людовику XV было 5 лет, и оппозиция могла не лицемерить, поскольку было ясно, что проводимая политика не инициирована лично ко­ролем. Герцогу Орлеанскому досаждали подозрения подданных в том, что многие вопросы, в особенности внешнеполитические, разрешались в инте­ресах Орлеанского дома и королевских амбиций регента. Он тщетно пытал­ся купить поддержку судей, вернув парламенту право ремонстрации, кото­рое отобрал у него Людовик XIV. Парламент, возвратив себе грозное ору­жие, не преминул им воспользоваться. Крупная ссора разгорелась из-за того, что регент решил осуществить в стране проекты Джона Ло, считавше­гося специалистом в управлении финансами. В 1717 году парламент потре­бовал предоставить ему полный отчет о финансовом положении короны: это было открытым вмешательством в государственные дела. Проглотив холодный отказ регента, в 1718 году парламент взял реванш, издав указ, за­претивший обращение недавно отчеканенной монеты герцога Орлеанско­го. Поскольку контроль за выпуском монеты в стране был священной коро­левской прерогативой, действия парламента были похожи на начало полити­ческого переворота. Затем парламент нанес регенту еще один удар, издав декрет, сделавший невозможным осуществление проектов Джона Ло: этот декрет запрещал иностранцам, даже тем, кто натурализовался во Фран­ции, работать в финансовой администрации страны. Судьи информировали регента, что ни один акт не может вступить в силу без регистрации в парла­менте, хотя одновременно признали корону единственным законодателем. Это соответствовало обычной доктрине парламента, которой он оставался верен вплоть до 1789 года: короне принадлежит законодательная инициа­тива, а парламент участвует в процессе законотворчества. Позиции коро­ны не подвергались сомнению, так как она сохранила положение единст­венного источника права; но в то же время ей приходилось представлять свои декреты на одобрение парламента. Конфликт считался непреодоли­мым, только если парламент посягал на королевскую прерогативу. Точно так же, как Людовик XIII столетием раньше, регент запретил парламенту обсуждать любые государственные дела без особого приглашения.

Этот акт агрессии ранее считался несвоевременной попыткой парламен­та восстановить свою власть, утраченную при Людовике XIV. Перед нами опять возникает образ угнетенной «абсолютизмом» корпорации, которая выжидает момент, чтобы начать наступление. Таков традиционный «абсо­лютистский» сценарий. Однако мы должны помнить о том, что периоды правления малолетних монархов всегда отличались политической неста­бильностью. Слабая монархия не была выгодна подданным, так как они на­деялись на сильного и активного государя, который старался бы удовлетво­рить нужды людей, а не сеял смуту. У парламентов не возникало искуше­ния нарушить прерогативы компетентного и ответственного короля. Герцог Орлеанский не удовлетворял ни одной из этих двух характеристик. Он не был королем и относился с презрением к парламенту и законам. Он попал в тот же порочный круг, что и Мазарини: чем больше его критиковали, тем более автократичным он старался быть. Злоупотребление прерогативами, как правило, вызывало резкое противодействие. Это была давно известная попытка вмешательства в прерогативные государственные дела в подходя­щий для этого период малолетства, поскольку тогда эта область переста­вала казаться неприкосновенной. Фракциям и опутанным их щупальцами корпоративным органам не требовался «абсолютизм», чтобы контролиро­вать политику. Все, что им требовалось, — это квалифицированное руко­водство и искусство управлять страной. Шеннан предполагает, что ни герцог Орлеанский, ни кардинал Флери, который унаследовал от регента обыкно­вение производить произвольные аресты, приговаривать к ссылке и лично присутствовать на заседаниях парламента, не могли этого обеспечить. Кро­ме того, Флери совершил большую ошибку, став союзником папы в его борьбе против галликанства, то есть независимости французской церкви, постулировавшейся французским правом. Флери не просто проводил но­вую и опасную политику, но и бесцеремонно навязывал ее парламенту, не считаясь с традиционными процедурами.¹ Таков был тревожный пролог но­вого царствования.

ЛЮДОВИК XV И ЛЮДОВИК XVI

Обычно считается, что революция 1789 года была вызвана рядом изме­нений в жизни государства: упадком монархии, недовольством и бездейст­вием дворянства, подъемом буржуазии, обладавшей революционным по­тенциалом или даже революционным настроем, а также оформлением ре­волюционной идеологии Просвещения. Фюре утверждает, что при этом не упомянуто главное.² Историки-марксисты в корне ошибаются, полагая, что революция является неизбежным следствием социальных и экономи­ческих перемен. Уникальность революции 1789 года заключается в том, что она породила такую политическую практику и идеологию, которая не была связана ни с одним из ранее существовавших образцов. Она стала гро­мом среди ясного неба и полностью изменила язык и традиции политики. Резкая перемена политического климата направила историю Франции в новое русло, таившее еще много неожиданностей. Выход народа на полити­ческую арену положил начало формированию демократической культуры, поскольку теперь речи и призывы произносились не только для образован­ной части населения, но и для широких масс. Мобилизация толпы создала совершенно новую политическую силу. Но если революция имела уникаль­ное значение в истории Европы, это еще не означает, что столь же неорди­нарными были ее причины.

Административные проблемы, с которыми французская корона сталки­валась в последние годы своего существования, были характерны для боль­шинства монархий XVIII века. Даже ее финансовые трудности были менее серьезными, чем обычно утверждают, хотя при этом в государстве сущест­вовали и неразрешимые проблемы. Приемщики, которые собирали и вы­плачивали королевские налоги, были частными предпринимателями и ссу­жали государство его же собственными деньгами под проценты. Прави­тельство затратило немало сил, чтобы заставить дворян, большинство из которых обеднело, платить более высокие подати. Между тем буржуазия, различными способами уклоняясь от налогов, зачастую не платила ничего. Однако к 1774 году Терраю удалось увеличить налоговые поступления на сорок миллионов ливров, сократить дефицит и вдвое увеличить ожидаемые доходы.¹

Наконец, в традиционном описании событий 1789 года особое значение придается участившимся конфликтам между короной и парламентом, ко­роной и янсенистами, короной и «просвещенными» философами, между дворянством и буржуазией, дворянством и крестьянством. Хотя все это могло бы стать хорошей прелюдией к выступлению революционного хора, историки упускают из виду то, что апаеп гёдьте имел потенциал для раз­решения и сглаживания конфликтов. Ни один из этих конфликтов не был характерной чертой именно конца XVIII столетия, и ранее политическая напряженность устранялась таким способом, который мог бы стать дей­ственным и в царствование Людовика XVI, то есть посредством тонкого политического расчета и благодаря гибкой системе управления. Ситуация во Франции не была исключительной. В Австрии также широко распро­странилась тенденция к отрицанию аристократических ценностей. От­дельным, но ярким примером тому является опера Моцарта «Женитьба Фигаро» (1786). Первоначально в ней присутствовали черты театрально­го апартеида: аристократы и простолюдины изображались с помощью конт­растирующих музыкальных стилей: один из них был изящным и вычурным, другой строился на народных танцевальных ритмах. Фигаро, слуга, изъяс­нялся речитативом под аристократический аккомпанемент оркестра.² По­пытки правительства возродить консультативные органы и стимулировать их участие в управлении после 1760 года предпринимались везде, от Лон­дона до Санкт-Петербурга. Питт начал проведение парламентской рефор­мы, а Екатерина II учредила ассамблеи, в которых было представлено дво­рянство, горожане и даже крестьяне. У нас нет оснований рассматривать аналогичные процессы во Франции конвульсиями обреченного режима.

Скорее, их можно объяснить распространением грамотности и политиче­ских знаний в эту эпоху.

Французская монархия вовсе не была консервативной и старомодной, как часто считают. Людовик XVI старался идти в ногу со временем, но ис­пытывал приступы ностальгии во время таких важных моментов, как, на­пример, коронация и встреча с Генеральными штатами в 1789 году. Его правление принесло много нового. Подданные чаще всего сопротивлялись и не желали проводить нововведение в жизнь. Будь то планы уравнять на­логи или освободить промышленность и торговлю от экономических пре­пон, реформистские устремления правительства сталкивались с трудно­стями. Главной проблемой оставалась религия. В 1787 году терпимость по отношению к протестантам была популярна только в узком кругу прогрес­сивно мыслящих людей. Несмотря на то что историки никогда не включали Бурбонов в число «просвещенных деспотов», сами они считали себя имен­но «просвещенными». Когда же они старались смягчить религиозную кон­фронтацию и становились на сторону разума и гуманности, их популяр­ность неизменно падала. После 1789 года католическая контрреволюция приобрела огромный размах, а после 1793 королевские останки стали релик­виями. Это говорит о том, что использование идеи священной верности и обращение к союзу трона и алтаря были бы самым безопасным ходом коро­ны в отношениях с подданными.¹

РАСПЛАТА ЗА ДЕСПОТИЗМ

Самым убедительным свидетельством существования французского «абсолютизма» считается активная пропагандистская кампания парламен­тов против королевской власти, не прекращавшаяся в течение десятиле­тий. Хотя так продолжают утверждать многие историки, их взгляд, скорее всего, является ошибочным. Первое несоответствие заключается в том, что критика «абсолютизма» обнаруживается ими слишком рано. После 1750 года парламенты не сказали и не сделали ничего принципиально ново­го. В XVII веке парижский парламент дважды вступал с королевской вла­стью в серьезный конфликт: в первый раз — с Людовиком XIV по поводу папской буллы Цт^епИиз и во второй раз — с его преемником, регентом герцогом Орлеанским по финансовым вопросам. Если парламенты так бы­стро отвергли «абсолютизм», то период, когда судьи сотрудничали с этим режимом, существенно уменьшается.

Во-вторых, парламенты всегда отстаивали верховный суверенитет ко­роля. Приписывая им намерение предложить нации иной верховный авто­ритет, историки, вероятно, стали жертвой правительственной пропаганды. Она же, как правило, выдвигала такие обвинения против парламентов, ко­торые более всего им вредили². Если не считать тех редких случаев, когда корона превышала свои полномочия и этим провоцировала резкое проти­водействие парламентов, вмешивавшихся в ее прерогативы, цели мнимых антагонистов были сходными. Вполне вероятно, что именно корона, а не парламенты, пыталась изменить конституцию. Все более деспотические ме­тоды, накладывавшиеся на некомпетентное управление фракциями, объяс­няют суть конфликта, и тогда слова историков об изменившихся требова­ниях подданных к управлению оказываются ненужными. Если «абсолю­тизм» не существовал, не было и причин противостоять ему. Наша точка зрения имеет еще одно теоретическое преимущество: столкновения парла­мента с короной не обязательно считать репетицией революции. Может статься, стороны стремились не изменить традиционную конституцию, а воплотить ее на практике.

Если на время забыть революционный сценарий и постараться взгля­нуть на апаеп гё§1те глазами современников, парламенты перестанут быть для нас носителями новой политической культуры. Тогда понятие «абсо­лютизм» окажется еще более бессмысленным, поскольку становится ясно, что суверенитет изначально соотносился с нацией, а не с королем. Автор недавно опубликованного обширного исследования убедительно это дока­зывает.¹ Поэтому нам следует считать парламенты хранителями древних политических традиций, основанных на суверенитете короны, и защитни­ками прав и привилегий подданных от проявлений королевского деспотиз­ма. Если парламенты оказывали сопротивление монарху, это не значит, что им не нравилась система управления как таковая. Они напоминали госуда­рю об опасности перерождения легитимной монархии в деспотию. Кроме того, мы не станем представлять французское Просвещение противником существовавшего политического режима. Вопреки обычному мнению Про­свещение выступало не против апсьеп гёцте и не против абсолютной мо­нархии, а против их антипода - деспотизма. Но люди 1789 года сконструи­ровали собственную революционную идеологию из обрывков идей умерен­ного Просвещения, и поэтому Монтескье и Вольтер, увиденные через приз­му революции, легко могут показаться радикальными мыслителями.

Едва ли режимы герцога Орлеанского и кардинала Флери были более важными эпизодами истории, чем формирование так называемой новой по­литической культуры после 1750 года. Их последовательно самовластные решения наводят на мысль, что корона сделала поворот в сторону деспотиз­ма, чего всячески старался избежать Людовик XIV. Когда министры Людо­вика XV сталкивались с препятствиями, они автоматически прибегали к деспотическим мерам. В 1753 году парламент Парижа разогнали за защиту еретиков-янсенистов; в 1763 году он был принужден зарегистрировать вве­дение двадцатины, предложенное Бертеном; а в 1766 году парламент Бре­тани был распущен после того, как напомнил королю, что только Генераль­ные штаты могут утверждать новые налоги. Широкую известность полу­чили события 20 января 1771 года, когда между часом ночи и четырьмя ча­сами утра каждый член парижского парламента был разбужен мушкетера­ми, колотившими в дверь. Они вручали ему «запечатанное письмо» (1еНге йе сасНеО, предлагавшее или поддержать королевскую политику, или не­медленно отправиться в ссылку. В результате прежние чиновники были за­менены новыми, неподкупными, не унаследовавшими свою должность, на­значенными королем и получавшими от него жалованье. Против таких мер выступала патриотическая оппозиция, сторонники которой были убежде­ны, что только Генеральные штаты способны защитить свободу.

Убедившись в слабости парламентов, традиционно защищавших права подданных, монархия в лице Людовика XVI пошла на новые крайности. Она говорила о расширении консультативных органов и учреждении мест­ных штатов, а чтобы провести свои решения, использовала деспотические заседания парламента в присутствии короля. Таким способом были утверж­дены Шесть эдиктов Тюрго, освобождавшие парижскую торговлю зерном и упразднявшие гильдии. В 1788 году права парламента на ремонстрацию и на регистрацию эдиктов были отменены личным решением короля. Возмез­дие за это решение не заставило себя ждать: возмущенные аристократы перестали предоставлять короне займы, которая таким образом лишилась возможности производить какие-либо выплаты. Жалобы, включенные со­словиями в «тетради» весной 1789 года, отражали убеждение подданных, что французская монархия выродилась в деспотию. Они требовали не унич­тожить монархию, а направить ее на путь истинный. В «тетрадях» не было и намека на те идеи (народный суверенитет и право народа устанавливать но­вый политический порядок, созданный на принципах разума), которые про­возгласит «Декларация прав человека и гражданина» в августе 1789 года. За пределами Парижа «тетради» апеллировали к традиционной конститу­ции, прецедентам и авторитету прошлого. Их язык был языком апсьеп гё§1- те.^х «Клятва в Зале для игры в мяч» в июне 1789 года не предлагала Фран­ции новой конституции. Она объявлялась договором об укреплении старой.

ПРАВЛЕНИЕ ДВОРЦОВОЙ ФРАКЦИИ

Если кто-то и обсуждал вопрос о деспотизме, это были фракции, конкури­ровавшие при дворе Бурбонов. К концу существования апс1еп гё^ьте двор был основным центром политической жизни, которую определяли полити­ческие связи знатных семейств. Буржуазия еще не была самостоятельной политической силой.¹ Теперь становится ясно, что ее ценности, цели и ме­тоды участия в политической жизни были теми же, что и у дворянства.² Со­ответствие подтверждается сходством их требований, зафиксированных в «тетрадях» 1789 года. Покупка должности являлась ступенью, по которой многие представители среднего класса поднимались наверх. Французская знать была молодым и открытым социальным классом. На 1789 году чет­верть из принадлежавших к знати 25 ООО семейств были аноблированы в XVIII столетии, а всего в XVII и XVIII веках — две трети. Большая часть дворянства еще недавно принадлежала к буржуазии, 2477 семейств бур­жуа купили дворянские титулы в 15 предреволюционных лет. Стоит учесть, что в это же время английская знать состояла из 200 семейств.³ Кроме того, со стороны среднего класса не наблюдалось и тени недовольства так назы­ваемой «аристократической реакцией» конца XVIII столетия. Знать, безус­ловно, занимала ведущие позиции в правительстве, администрации на цен­тральном и местном уровнях, в церкви, в армии, на дипломатической служ­бе и среди меценатов. Но она всегда занимала такое положение.

Следовательно, в констатации решающей роли дворянства, и особенно грандов в правление Людовика XV и Людовика XVI, нет ничего оригиналь­ного. Новым явлением была неспособность этих монархов управлять дво­рянством так, как это удавалось Людовику XIV, который, играя на сопер­ничестве придворных группировок, сохранял в своих руках всю полноту власти. При Людовике XV решения часто диктовались фракцией «благо­честивых» Ыёуо!з), отстаивавшей принцип неделимости королевского суве­ренитета (Игёзе гоуа1е) и покровительствовавшей итальянским иезуитам. Ею руководили королева, дофин и дочь короля. Против них объединились мадам де Помпадур, любовница короля, и ее протеже-министры: Берни, Мариньи, Машо, Бертен и Шуазель. Они выступали за участие парламента в королевском управлении {Игёзе раг1етеп1а1ге) и поддерживали галли- кан-янсенистов, сторонников Просвещения.

Метания короля между этими фракциями оказывали пагубное воздей­ствие на последовательное проведение политики и реформ. И Фридрих Прусский, и Иосиф Австрийский отмечали, сколь губительным оказалось засилье фракций для политической жизни Версаля. Чтобы поправить фи­нансовое положение страны, Людовик использовал окружение маркизы де Помпадур, члены которого были способны получить от парламента необхо­димые уступки. Но в это время фракция «благочестивых» объединилась с духовенством и другими привилегированными группами, чтобы оказать противодействие новым налоговым запросам короны: они использовали своих клиентов в парламенте, которые организовали сопротивление предъ­являемым требованиям. Другая придворная группировка, которой руково­дил принц Конти, объединилась с группой магистратов-янсенистов, кото­рые между 1754 и 1764 годами использовали парламент для достижения собственных целей.¹ В ответ на это Людовик XV, как правило, сначала пы­тался проявить твердость, но впоследствии всегда капитулировал. Поэто­му когда Машо и Бертен лишились своих постов, потерпели крах и их про­екты равного распределения налогов. Генеральные контролеры финансов при Людовике XV не задерживались на этом посту более трех лет. С другой стороны, он, наконец, научился поддерживать определенное равновесие между конкурирующими фракциями. Людовик XV не обладал способно­стями Людовика XIV, все считали его перебежчиком; но он все-таки не по­зволял какой-либо одной группировке монополизировать власть, что побуж­дало остальных придворных время от времени объединяться против короля. Из всех Бурбонов только Людовик XVI разбирался в придворной политике настолько плохо, что смог совершить такую ошибку.²

Допустим, что Людовик XVI с самого начала оказался в затруднитель­ной ситуации. Дворцовые фракции обычно искали покровительства членов королевской семьи, имевших доступ к королю, — младших братьев госуда­ря, его наследников или любовниц. У нового монарха этого окружения не было. По известной причине у него не было ни любовницы, ни наследника, а его братья были слишком молоды. Следовательно, единственным близ­ким к нему человеком была его жена, Мария-Антуанетта, которая с самого начала оттолкнула от себя большую часть придворных, пренебрегая их вниманием и выказывая свое расположение только узкому кругу друзей и поклонников. Играя в пастушек в Малом Трианоне с Полиньяк, Ламбаль и Водрейем, тем, кто не входил в ее узкий кружок, она отказывала в должно­стях, пенсиях, синекурах и патронате, необходимых для любого придвор­ного. Несмотря на прозвище «мадам Дефицит», королеву критиковали не за чрезмерную щедрость ее пожалований, а за то, что она одаривала недос­тойных. В Вене Мария-Терезия метала громы и молнии по поводу неоправ­данного риска дочери. Первыми под удар Марии-Антуанетты попали пред­ставители старейших и самых влиятельных семейств: Ноай, Роган, Ларош­фуко, а также и принцы крови: герцог Орлеанский, принцы Конде и Конти. Это они субсидировали публикацию и распространение порнографических ИЬеИез (книжечек), призванных очернить королеву. В них она представала перед публикой чудовищем, чей сексуальный аппетит был неразборчив и неутолим. Бешеная злоба оскорбленных дворян проявлялась в тех низо­стях, которые они сочиняли. Издаваемые ими непристойные брошюры гла­сили, что королева — лесбиянка и нимфоманка, и содержали пространные рассуждения о том, что же может удовлетворить ее похоть.¹

Еще более опасной — если такое можно себе представить — была тен­денция оппозиции покидать пределы двора. Политическое значение коро­левского двора изменялось, так как ведущие представители знати пере­стали считать его ключом к приобретению различных преимуществ. Двор перестал выполнять свою основную функцию — собирать вокруг монарха влиятельных дворян и быть средоточием политической жизни. Постепенно Версаль вновь становился обычным провинциальным городком. Этому бы­ли и другие причины, связанные с действиями фракций. В 1786 году парла­ментская фракция короны, или рагИ тШ$1ёпе1, перешла в оппозицию. Людовик XVI потерял контроль над соперничеством фракций Бретейя и Ка- лонна в министерстве. Борьба перекинулась в парламент, нарушила нор­мальный процесс управления и приблизила финансовый и политический кризис 1787-1789 годов.²

Если сопоставить имена придворных, отрешенных от власти, и тех, кто своими последующими действиями подтолкнул страну к революции, то мы обнаружим много удивительных совпадений. В 1788 году недруги короле­вы начали геуоИе поЬШшге. Летом и осенью 1788 года, когда банкротство короны и приближающиеся выборы в Генеральные штаты раскалили поли­тическую обстановку до предела, некоторые представители высшего дво­рянства Франции превратили свои дома и салоны в политические клубы, которые занимались активной антиправительственной пропагандой. В это же время сформировалось Общество тридцати, члены которого оспарива­ли решение парламента, гласившее, что Генеральные штаты соберутся в том же составе, что ив 1614 году: депутаты от третьего сословия должны были составить в нем только треть, вместо того чтобы получить количество мест, равное суммарному числу депутатов от духовенства и дворянства. Процесс обсуждения этой проблемы осложнялся существованием преце­дентов XVII века и давлением дворянской фракции. Пропаганда Общества тридцати возбудила третье сословие против якобы привилегированного по­ложения двух других: таким образом классовый антагонизм возник там, где его прежде не было, а буржуазия стала излишне политизированной. Двадцать один из двадцати трех представителей «дворянства шпаги» в Об­ществе тридцати были придворными грандами. Именно они — Ларошфуко, Лозен, Лафайет, Ноай, д'Эгийон и трое братьев Ламет — отсутствовали на кутежах королевы.¹ В июне 1789 года именно они были первыми дворяна­ми, вошедшими в буржуазное Национальное собрание.

Этим катастрофа не заканчивалась. Герцог Орлеанский, кузен Людови­ка, много лет пытался подорвать доверие подданных к королю и королеве. Он нанял Шодерло де Лакло, автора скандальной книги «Опасные связи», для сочинения злобных пропагандистских памфлетов. В 1787 году на засе­дании парламента он в лицо обвинил присутствовавшего там Людовика XVI в деспотизме и этим уничтожил только что достигнутые королем финан­совые договоренности с парламентом.² Пале-Рояль, защищенный от пра­вительственной полиции титулом герцога, был местом сбора недовольных. Отсюда герцог распространял клевету, здесь он плел заговоры и направлял в нужное русло гнев толпы, которая летом 1789 года штурмовала Басти­лию. Его роль была одной из главных в фильме студии МОМ «Мария-Ан­туанетта» 1938 года, но вот историки, анализирующие причины падения монархии, почему-то обходят его деятельность молчанием.

Некоторые члены Общества тридцати впоследствии совершили вели­кие дела. Мирабо возглавил Национальное собрание. Лафайет стал пер­вым командиром Национальной гвардии. Ноай предложил декрет, упразд­нивший «феодализм». Талейран занялся секуляризацией церковных земель. Братья Ламет участвовали в основании Якобинского клуба. Кроме того, дво­ряне, отстраненные Людовиком и Марией-Антуанеттой, довершили про­цесс разложения армии — последней опоры монархии. Военные реформы Сегюра (1781) и Гибера (1788) ослабили контроль правительства за назна­чениями придворной знати, которая теперь могла покупать самые привле­кательные армейские должности. Саботаж реформ вдохновляли братья

Ламет, Лафайет и Лозен. Хуже всего королю пришлось в июне 1789 года, когда в Париж были вызваны войска. Присутствие армии разъярило толпу, но войска были заражены мятежным духом настолько, что использовать их против народа было опасно. В этом отношении революция была военным путчем.³

Кризис, предшествовавший падению апаеп гё^те, всегда был неотъ­емлемой частью этого режима. Конфликт создавался штатами и фракция­ми, приближенными монарха и аутсайдерами, рассуждавшими о свободах, привилегиях и деспотизме, порицавшими злоупотребления властью и ис­пользовавшими традиционные модели политического этоса.⁴ В их действи­ях трудно усмотреть протест против «абсолютизма». В 1789 году, еще в эпо­ху апс1еп гё§ше, начался мятеж против искажений существующего поряд­ка. Многие из восставших даже не помышляли об уничтожении системы, которая их вполне устраивала. Но тогда никто из них не догадывался, в ка­ком направлении этот мятеж будет развиваться дальше. Фракции и раньше вызывали народ на улицы, чтобы придать дополнительный вес своим при­тязаниям. Однако на этот раз народ отказался разойтись по домам.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ