Предисловие

Пишущий эти строки склонился над чистым листом бумаги. Отложены в сторону диктофон, отставлен компьютер. «Что за каменный век?» - удивится читатель и окажется прав в своих подозрениях. Воспоминания, возможно сравнимые с палеолитом, движут рукой автора. То, что в ветхозаветном изложении записано как: «Вначале было Слово …», не оставляет его в покое своей недосказанностью и множественностью смыслов.

Написание книги и чтение – процессы весьма интимные по природе того пространства, где это все происходит, а потому не могут быть доверены интеллектуальному металлическому лому, коим и является оргтехника нашего технократического общества.

Автор берет в руки скрипку старого немецкого мастера, которая на добрую сотню лет старше его самого. Ее струны помнят пальцы автора, а она сама – Юру Пичугина и Питер, откуда ей пришлось перекочевать в Сибирь, а еще ранее – архитектора И. П. Шмелева и его друга Линника, коллекционировавшего антиквариат. Далее человеческая память теряет историю инструмента, но его душа, вложенная рукою мастера (не палочка между передней и задней деками, называемая дужкой!), а Душа, как пространство музыкальных возможностей, не зная фамилий, дат и адресов, помнит все.

Пространство, время, память, интуиция, звук и, наконец, слово. Эта иерархия понятий «бросала в пот склонившуюся плешь» (Саша Черный, «Быт») философов многих поколений и эпох. О чем из них (а может, обо всем вместе) будет эта книга? Давайте спросим у автора: с чего начались события этой, еще ненаписанной книги?

Начало этому повествованию осталось в прошлом веке, и произошло в весеннюю сессию 1971 года, когда автор и его группа, тогда еще студенты 2-го курса медицинского института, сдавали дифференцированный зачет по биофизике. Заведующий курсом биофизики (далее - просто завкурсом), устрашавший несчастных студиозов тем, что метил конспекты лекций радиоактивными изотопами, исключая их хождение по рукам для предъявления на экзамене, а также угрожающими репликами, типа: «…я не плагиатор, я – аллигатор», - на зачете был свиреп. Доведенные до полуобморочного состояния студенты судорожно искали выход из входящего в пике зачета и, конечно же, нашли.

Завкурсом, как обычно, начал экзаменование с выяснения непонятных мест в курсе его науки. Гаденький голос с места сообщил, что у автора есть вопрос. Вопрос «почему взятые по очереди ноты «до» первой и второй октав человеческое ухо легко различает, а взятые вместе – нет», был приготовлен загодя и имел целью только потянуть время, а не срывать учебный процесс. Но не таков был завкурсом, никогда не отличавшийся легкомыслием и потому сразу взявший быка за рога: экзаменуемые группы с щебетом испуганных воробьев бегали за ним из экзаменационной комнаты в актовый зал к роялю и обратно, снова и снова, как волны океана, накатывая на вопрос и отступая.

Уверенный в своих знаниях биофизики студиоз-автор был перепуган тем, как на глазах могло рухнуть описание мира титана науки (а именно таким, и никак не меньше, завкурсом всем и представлялся), что краеугольный камень «фундамента церкви» нормальной физиологии – теория звуковосприятия Гельмгольца, рассыпалась как карточный домик, не выдержав проверки музыкой (а музыкой ли?).

Времени, отведенного на аттестацию знаний студентов, не хватило для ответа на тот вопрос, но все остались довольны, так как были оценены автоматически, кроме двоих: студиоза и завкурсом. Завкурсом мог усмотреть мелкую месть ему: ведь только он, в бытность свою студентом, мог легко сорвать занятия по акушерству у матери того студиоза вопросом, типа: «мочится ли внутриутробный плод?». Сам же студиоз, воспитанный в академической семье, привык находить ответы на свои вопросы. На тот вопрос ответ не находился не по невежеству всех участников, ответ находился за пределами научного языка.

Студиоз зарабатывал карманные деньги игрой на гитаре в различных оркестриках городка и знал, что согласованная музыка рождается не только как следствие репетиций, но и от настроения, жеста, взгляда, дыхания музыканта, и словами это не описать.

Так в его жизнь вошла дихотомия лево- и правополушарного описания мира. Если бы он в то время знал, что поиск ответа на вопрос, почему музыкальная октава неразличима на слух, понесет его сначала по стране, а потом и по Миру, что он, уже получивший известность в музыкальных кругах Скандинавии, доктор Slava P. Titoff, оставит уютный Хельсинки и поедет в экваториальную Африку, что в самой южной точке Африки, на мысе Доброй Надежды, какие-то странные люди с легкостью, достойной восхищения, будут разрушать его европейское описание Мира, а через месяцы и годы он и сам будет диву даваться ограниченности единственной контекстной интерпретации, - студиоз наверняка решил бы, что бредит. Скорее всего, он бы совсем не стал задавать того навеянного веками вопроса (наивный студиоз не знал, что не он первый споткнулся о музыкальную октаву, первый принцип гармонии).

Но полноте, ведь время вспять нейдет,

Что сказано, то прожито. Навряд ли