Из речи п. А. Моисеенко в 1923 году на вечере воспоминаний в Орехово-Зуеве о 38-летней годовщине стачки на Никольской мануфактуре

Товарищи, я очень тронут вашим приветствием. Дол­гое время я страдал вместе с вами душой, разделяя ва­ши страдания. К сожалению, меня судьба забросила в другую часть России — я был на Украине, был в За­кавказье, на Кавказе, и невольно был отдален от той рабочей семьи, которая мне здесь так сродни, где я жил и работал. Я не буду вас утомлять долгими воспомина­ниями о той работе, которая была проделана в 1885 г. Я пришел к вам почтить память т. Волкова, который умер в ссылке. На мою долю, товарищи, выпала иная честь. Как вы видите, мне пришлось дожить до последних минут, до того народного счастья, которое ожидалось всеми людьми и до которого не каждому доводится до­жить. Но я верю, что вы, товарищи, будущее поколение, будете также идти по стопам тех борцов, которые жили до вас. Жизнь — борьба, а не сон, это знает каждый из нас, кто вступает в партию борьбы. Что заставило меня, товарищи, принять такое горячее участие здесь, на фаб­рике Морозова? Я коснусь тех первых минут, когда я поступил на фабрику. Я знал, какое безобразие здесь творилось, и я поступал на фабрику уже с предвзятым намерением, если возможно будет, чем-либо пособить рабочим, помочь им сбросить этот гнет, освободить себя, хотя бы в тех немногих проявлениях, которые тогда были возможны. Первое мое впечатление было такое. Я по­шел на фабрику, стал работать. Как вам известно, я тог­да только что возвратился из Сибири, из провинции. С меня пот в три ручья лил. Все-таки товар сработан был хорошо. И вот меня вызывают в контору с книжка­ми: позвольте книжки. Я спрашиваю: для чего? — Запи­сать штраф. — Покажи товар!— Товара нет. Покажи — тогда запишет штраф. С первых дней поступления я стал протестовать. Я видел, как женщины и мужчины теряли терпение, плакались на произвол фабрики Морозо­ва. С первых же дней, я стал протестовать, не стал да­вать книжек, а требовал — покажи товар. Но в те вре­мена товар не показывали, а только запишут: «Образ­цы — 75 коп., 50 коп. и т. д.». Так что приходилось дей­ствительно удивляться, до чего дошло положение, до чего люди угнетены. Но я тогда вспомнил, товарищи, что надежду угнетенных схоронить нельзя, она в душах прогнанных хранилась, и все ждали и дожидались день­ка — 7 января 1885 г.

Вот то положение, которое было здесь на фабрике. Нас штрафовали за все. Как говорится в русской пословице: «Не дошагнул — трах и перешагнул — трах».

Я должен буду коснуться тех страданий, которые выносили в тогдашнее время наши товарищи. Тут есть, может быть, старые люди, которые подтвердят, как происходила эта забастовка. С трудом приходилось уговаривать людей, что в таком положении, в таких ус­ловиях жить никак невозможно. Но что же я получал в ответ? Мне говорили, что у Морозова бунта быть не может, что он колдун, что у него фабрика заколдована от всяких бунтов. Что же оставалось делать? Так как я не верю ни в какое колдовство и божество, то мне при­ходилось говорить: «Если он колдун, то я тоже сам кол­дун». И вот приходилось «отколдовывать» эту фабрику.

Когда подходишь к товарищу ткачу и говоришь: «Вот какое положение. Нужно что-нибудь сделать». Он тебе в ответ: «Да, нужно, необходимо, но что поделаешь с нашим народом, когда он ничего не может,— у Моро­зова нельзя, этого никогда не будет, ибо мы здесь кре­постные Морозова». «Но ты как сам по себе дума­ешь?» — спрашиваю его. «Я так готов, а другие — вот». «Ну, ладно,— говорю,— о других мы позаботимся». Таким способом приходилось время от времени втяги­вать людей, сливать их с общим рабочим движением. Это продолжалось не неделю, не две, а времени прош­ло много. Я поступил на фабрику в 1883 г., доработал до пасхи и ушел в Ликино, поработал я там, у Смирно­ва, хотел посмотреть, как там работают. Но рабочий день всюду одинаков, фабрика эта была небольшая, а условия работы у капитала всюду были одинаковы.

Я немного отойду в сторону 70-х годов. Когда мне пришлось на бумагопрядильной фабрике в Петрограде подавать прошение Александру III, в то время бывше­му еще наследником, то полицмейстер Козлов говорит мне: «Если вы недовольны условиями на этой фабри­ке, то идите, ищите на других фабриках, где вам луч­ше будет». Я говорю Козлову: «Ваше превосходитель­ство, на других фабриках нас также притесняют, так же жмут, как и на этой, мы пришли просить не за одну фабрику, а за всех рабочих». «Что же, — отвечает Коз­лов, — если вам на фабриках плохо, то поезжайте на родину, откуда приехали». Что пришлось ему ответить? Я говорю: мы с родины и приехали, нас выгнала нуж­да, нам нужно работать и кормить семейства, кормить стариков, да еще и подати платить. Как только я ска­зал, что нужно подати платить, он приказал меня аре­стовать. Я был арестован в Аничковом дворце. Но этот арест кончился ничем, потому что, быть может, в то время они боялись скомпрометировать цесаревича, и меня из дворца отпустили. Но через две недели меня арестовали и выслали под надзор полиции. Вот какие были условия. Нам нужно было бороться не у одного только Морозова на фабрике. Разве у И. 3. Морозова было лучше? А у Викулы Морозова, рядом, много ли лучше было? Ведь все страдали, все терпели. Но вера в лучшее будущее, в тот идеал, к которому стремился каждый из нас, понимавший в то время социализм, жи­ля в каждом. Он говорил: нет, этого не может быть, это неправильно, все это не выдержат; будь что будет, а я во что бы то ни стало должен идти работать и должен сказать народу, что такое положение невыносимо. И вот, как вам известно, после Богородска я опять поступил сюда на фабрику Морозова, уже с предвзятой целью, что не уйду с фабрики, пока не добьюсь своего. Тогда я по­знакомился с Волковым. Он разделял мои воззрения, присоединился к моим мнениям... Как мы тогда могли вести пропаганду? У нас не было ни литературы, ни листовок. Что мы тогда читали? Приносили с базара «Бову Королевича», «Священного Лазаря» да «Невесту-потеху». На этой литературе далеко не уедешь. А что в читальне читалось? Вспомните, какая газета у нас боль­ше имела шансов для понятия,— «Московский листок», в котором шел роман о «Разбойнике Чуркине». И этим Чуркиным зачитывались. И мне пришлось однажды са­мому читать из этого романа о «Чуркине», но при этом я товарищам говорил: товарищи, Чуркин если стал граби­телем, разбойником, то потому, что, так же как вы, не вынес гнета Морозовых и решил, что лучше стать раз­бойником, чем работать у Морозовых. Что же осталось делать? Жил я за железной дорогой, тут в казарме № 16. Была там библиотека. Я взял в библиотеке «Вестник Ев­ропы», где помещалась хроника о «Стеньке Разине». Драматическая хроника эта написана была 'Навроц­ким, и там есть замечательные вещи о том, как человек не вытерпел этого царского гнета и поднял восстание во всей земле русской. Мне это приходилось читать от­крыто в казарме. Я пользовался тем, что это легальная вещь. Я думал: если меня будут спрашивать, то я ска­жу: «Позвольте, зачем же тогда существует библиоте­ка, библиотека существует для того, чтобы брать кни­ги». Хотя я тут должен сказать, что, когда я стал читать эти книги открыто, в казарме, на меня был донос в кон­тору, что такой-то читает книги. Мне пришлось обра­титься к Шорину. Я ему говорю — это было незадолго до забастовки: или увольте меня, или скажите, могу ли я пользоваться книгами из библиотеки, читать их? Он говорит: «Да, вы имеете право брать книги из библио­теки и читать их. Для этого библиотека и устроена». Хорошо, думаю, и на этом успокоился. Для чего я это сделал? Я знал, что если меня возьмут, то по головке не погладят, и мне нужен был лишний свидетель, что­бы показать на суде или жандарму, если придется, что я читал то, что, разрешалось. И вот, когда я читал хро­нику о «Стеньке Разине», народ был в сильном воз­буждении, потому что там есть такие места; один мо­нах разговаривает со Стенькой Разиным, уговаривает его, зачем он поднял восстание, а Разин ему говорит: «Кто стар, как ты, все уже пережил, тому легко сно­сить несправедливость».

Такие произведения производили на массу огром­ное впечатление и невольно заставляли ее задуматься над этим: в самом деле, что мы, вороны или люди? Все, что было в то время выдающегося, занималось пропа­гандой. Хода забастовки я вам не буду сейчас описы­вать, это потребовало бы слишком много времени, пожа­луй, нескольких вечеров. Мне хорошо все это памятно, как забастовка начиналась, как мы входили на «Пески» в Зуево, как вырабатывали требование и как были арестованы т. Волков и др., как освобождали товарищей. Мы сейчас все внимание обращаем на молодежь. Все­ми фибрами нашей души мы стремимся к тому, чтобы возможно больше учить нашу молодежь тому знанию, которое было запрещено для нас в тогдашнее время. И я сейчас вспоминаю, кто был тогда нашим помощни­ком в этом движении. Когда разразилась стачка, нашими помощниками была молодежь тогдашнего времени. Она всегда была в авангарде, она всегда стремилась улуч­шить свое положение. Женщины тоже очень чутко при­слушивались к тогдашнему движению, они говорили мужьям: «Вы хуже баб, вас притесняют, жмут, что же вы смотрите, ждете, чтобы бабы восстали, а не мужи­ки». И так, своими речами изо дня в день они вызывали недовольство среди рабочих. Когда пришло время на­чать забастовку, 7 января, то на общем собрании, на «Песках» было решено, что мы не войдем в фабрику, а остановим всех рабочих, не будем их пускать на фабри­ку. Но в то время... провокаторов не было, но один, не знаю, сознательно или бессознательно, пошел и сказал в конторе, что что-то готовится. Мы в тогдашнее время такого обстоятельства не учли, мы не знали, что уже в конторе известно. Хотя, надо сказать — шила в мешке утаить нельзя, собрание это было открытое, но что нас выдали — это мы узнали уже во время процесса, когда нам стало известно, что один из присутствовавших на нашем собрании донес в контору. А контора, чтобы не допустить этого, собрала всех сторожей и приняла ме­ры, чтобы не дать этому движению разрастись. Под­ходя к двери фабрики, мы увидели вооруженные банды, которые не дозволяли рабочим собираться и останавли­ваться. Подхожу к одним дверям, остановлю несколь­ких пробегавших, Смотришь — у других дверей тоже. Подхожу к Волкову и говорю: «Мы здесь ничего не сможем сделать, пойдем-ка обсудим, что прежде всего делать». И вот мы с ним решили, что я пойду на фаб­рику, и если мне удастся что-либо создать, то я сейчас же ухожу совсем с фабрики, ибо я знал, что если меня арестуют, то докопаются до моего прошлого, и мне тогда не сдобровать, а без меня ничего не сделается. Был так­же со мной товарищ по ссылке — Лука Иванов, рабо­тавший у Смирнова, и вот мы решили, что надо войти в фабрику, а потом мы увидим, что делать дальше. И вот, как только мы вошли в фабрику, на второй этаж, мы увидели, что дело еще не потеряно. Когда мы раз­делись, то, не подходя даже к своим станкам, прямо махнули рукой, чтобы собраться за хоры. И вот, когда мы там собрались, приходит помощник мастера Шорина и говорит: «Если у вас праздник, то бросайте работу». Я говорю: «У нас не праздник. А ты уходи. Теперь тебе праздник, а мы говорим». И вот, когда он ушел, мы стали совещаться. Подходят ко мне несколько моло­дых мальчуганов и говорят: «Мы завернем коренной газ». Я говорю им: «Как же вы завернете, детки, ведь для этого нужна лестница, а будете брать лестницу, подмастерье вас заметит, а раз заметит, то придется отвечать, а я этого не хочу». Нет, говорят, мы лестницу брать не будем, мы так — один на другого, сделаем живую лестницу и завернем газ. Хорошо, говорю. Попросил женщин выйти и завернуть рожки пе­редних станков, чтобы было темно. Это было сделано: женщины вышли и завернули рожки, а мои ребята — один на другого и завернули газ. Поэтому удалось мо­ментально создать то, чего никогда не пришлось бы сделать без помощи молодежи. Когда этаж стемнел, я бро­сился на 2-й этаж и крикнул, чтобы народ стал выхо­дить. Народ стал выходить, но в это время сторожа ус­пели запереть боковые двери, и пришлось проходить только через одну дверь, через табельскую. Лишь толь­ко я кончил в 1-м этаже — этих трудно было выгонять, к некоторым приходилось подходить, брать их за ру­ку и говорить: «Пожалуйста, уходи». Как только я вскочил наверх, в некоторых местах свет зажгли, но уже в пустой фабрике. Болтов мне говорит: «Приходили прядильщики». Я говорю: «Хорошо, ведите меня к ним, только я не знаю хода через дорогу. Я никогда в пря­дильном корпусе не был». И вот подходят мальчуганы и говорят: «Идемте, мы знаем». Я прошел. Все было подготовлено. Я крикнул, и народ вывалил из прядиль­ной фабрики. Когда я вышел одним из последних, я встретил как раз пристава, который собрал огромную массу людей. Что же он им говорил? Мне удалось ус­лышать несколько слов: «Что вы делаете, если не ра­ботают, то меньше зарабатывают, а будете лишний день работать, то лишнее заработаете». Я тогда крикнул ра­бочим: «Что с ним разговаривать, пойдем на Старый двор, остановим ткачей». Когда мы вошли на Старый двор, то, еще не доходя до корпуса фабрики, я уже ус­лышал раздирающий душу крик женщины — ее какой-то из этих поставленных сторожей избил. Что же оста­валось делать? Выломать ограду. Вместе с этими под­ростками мы это сделали, погнали вооруженных к са­мой конторе, и там началось. Я побежал красильным двором. Все было тихо. Но это продолжалось не долго, не пришлось и 50 минут отдохнуть, как прибегают ко мне и говорят: «Продовольственный магазин разграбляют». Мы с Волковым бросились туда. Нам этого не хотелось, мы хотели провести забастовку организован­но — требования предъявлять, но без всяких эксцессов. Но остановить то, что уже начато, было невозможно. Это было не под силу никому. Накипевшая веками злоба вылилась наконец в одну минуту. И эта злоба проявля­лась, как вам известно, до самой ночи, весь день. К это­му я должен прибавить еще одну картину: когда я про­ходил по Никольской улице из Орехова, ко мне под­ходят и говорят, что там раненые. Я спрашиваю поче­му? Оказывается, что уже хотели разгромить тогдашнее общество потребителей. Я спрашиваю рабочих: «А кто-нибудь из рабочих есть среди членов общества?» Они говорят: «Есть». «Как же, — говорю я, — вы свое добро будете бить?» Но об этом нечего говорить. «Где больной?» — спрашиваю. Мне 'показывают: он еле-еле дышал. Давайте, говорю, скорей в больницу. Но нет носилок. Тогда у ворот сторожки стоял сторож. Я взял у сторожа рогожу, положили мы раненого и перенесли в больницу. Там не хотят принять. Должен вам сказать, что когда я работал на фабрике, то у меня от работы оказался бронхит, и меня пришлось на два дня положить в больницу. Вот, расхаживая по палатам, я вижу боль­ных, спрашиваю, чем болен? Тот отвечает: бронхит — иду дальше, — бронхит. Кому какое лекарство пропи­сали? Смотрю (латинское название лекарства). И вот, как я говорю с рабочими, подходит фельдшер: «Вы разве знаете по-латыни?» «Да, — говорю,— немножко». И этого было достаточно, чтобы фельдшер донес, что я знаю по-латыни. Так вот, фельдшер этот заявил, что он не может принять больного. Мне пришлось прикрик­нуть на него: «Делай, что приказывают, иначе выво­локу тебя отсюда». И этим способом больной был при­нят. К вечеру все успокоилось. Всюду было тихо. При­шлось подумать о дальнейшем. Я хорошо знал, что нам придется еще вести ожесточенную борьбу, и поэтому я скрывался. Приходилось по казармам и артелям искать руководителей стачки. Нашелся только один из артели, который указал на меня. Из всех тысяч рабочих никто на меня не указал, кроме этого одного. Когда меня аре­стовали, мне предложили дать показание. Я отказался дать устное показание, потребовал перо и бумагу, что сам напишу. Мне первое время отказывали, потом, ког­да приехал из Петербурга прокурор Добржинский, он разрешил написать показание. Я тогда в показаниях, чтобы избавить людей от лишних треволнений, 'принял все на себя. Я написал, что я всему виной, что я при­ехал с целью во что бы то ни стало что-нибудь сделать для улучшения положения рабочих...

«Начало рабочего движения и распространение марксизма в Рос­сии (1883—1894 годы)». М., Гос­политиздат, 1960, стр. 92—98.