Приложение № 7 Астольф де Кюстин. Россия в 1839 г. Глава XXV. Нижний Новгород. – Ярмарка.

Местоположение Нижнего Новгорода красивее всего виденного мною в России. Перед вами не низкие холмы, пологими скатами бегущие вдоль реки, но настоящая гора, образующая могучий мыс при слиянии Волги и Оки. Обе эти реки одинаково вели­чественны, ибо в месте своего впадения в Волгу Ока ничем не уступает последней и теряет свое речное «я» только потому, что верховье ее значительно ближе. На этой-то горе выстроен Нижний Новгород, господствующий над необъ­ятной, как море, равниной, а у подножия горы происхо­дит величайшая в мире ярмарка. На шесть недель в году торговля двух богатейших частей света назначает себе свидание в тесном треугольнике между Окой и Волгой. Место это просится на картину по естественной красоте ландшафта. А между тем древний город Нижний, вместо того чтобы любоваться обеими могучими реками, словно бежит от них и прячется за горой. Такая странность пора­зила императора Николая, который, говорят, увидев впер­вые этот город, воскликнул: «В Нижнем природа сделала все, что могла, а люди все испортили». Чтобы исправить ошибку основателей города, теперь под горой на берегу ре­ки строится предместье, которое растет из года в год и ско­ро затмит нагорную часть Нижнего. Древний кремль (в каждом русском городе имеется свой кремль) отделяет старый город от нового.

Ярмарка происходит на противоположном берегу реки, на треугольной низменности между нею и Волгой. Оба бе­рега соединены плашкоутным мостом и являют резкий контраст: один, как колоссальная пирамида, гордо воз­вышается над всей, именуемой Россией, равниной; другой, тот, где имеет место ярмарочный торг, стелется на уровне реки, которая ежегодно его затопляет. Этот на редкость живописный контраст бросился в глаза Николаю. С при­сущей ему проницательностью он понял, что Нижний – это один из важнейших пунктов его империи, и полюбил город, ставший местом встречи купцов из отдаленнейших стран и приобревший первостепенное торговое значение. Оценив коммерческую роль Нижнего, царь не щадит за­трат на всяческое его украшение и, говорят, отпустил на это дело семнадцать миллионов рублей, причем лично контро­лирует все работы. Нижегородский кремль стоит на горе, которая гораздо выше, чем холм Московского Кремля. По гребню вьются белые стены (свыше полумили в окружности) над покры­тыми зеленью дерев крутыми склонами, а еще выше горят золотые главы, как маяк светящие путнику, тоскующему среди песчаных дюн Ярославской дороги. Сильное впечат­ление, всегда неразлучное с русской национальной архи­тектурой, еще усугубляется рельефом местности: в некото­рых местах стены кремля положительно вырастают из от­весных скал. Нижегородская ярмарка, ставшая ныне самой значи­тельной на земном шаре, является местом встречи народов, наиболее чуждых друг другу, народов, не имеющих ничего общего между собой по виду, по одежде, по языку, рели­гии и нравам. Жители Тибета и Бухары – стран, сопре­дельных Китаю, – сталкиваются здесь с финнами, перса­ми, греками, англичанами и французами. Это настоящий судный день для купцов. Во время ярмарки число приез­жих, одновременно живущих на ее территории, равняется двумстам тысячам. Отдельные единицы, составляющие эту массу людей, постоянно сменяют друг друга, но общая сумма остается постоянной, а в дни особенно оживленной торговли доходит даже до трехсот тысяч. По окончании этих коммерческих сатурналий город умирает. В Нижнем насчитывается не более двадцати тысяч постоянных жите­лей, теряющихся на его голых площадях, а территория ярмарки пустует в течение девяти месяцев в году. Такое огромное скопление людей происходит, однако, без особого беспорядка. Последний в России – вещь неизвестная. Здесь беспорядок был бы прогрессом, потому что он – сын свободы.

В одном только месте в России видел я настоящую тол­пу – в Нижнем, на мосту через Оку, единственном пути сообщения между городом и ярмаркой. Подъезжая к Ниж­нему со стороны Ярославля, вы попадаете в город по это­му же мосту. При въезде на него пыль слепит глаза, шум оглушает, повозки теснятся со всех сторон, между ними пробираются пешеходы, а самой реки не видно – ее сплошь покрывает огромное множество судов и лодок. Поэтому вы невольно спрашиваете себя: для чего здесь, собственно, мост? Положительно, можно перейти с одного берега на другой, перепрыгивая с джонки на джонку. Я нарочно употребляю китайское название судов, потому что они в значительной степени служат для перевозки на яр­марку китайских товаров, главным образом чая. Все это, конечно, поражает воображение, но не взоры, ибо живо­писных картин нет на этой ярмарке, где все здания с иго­лочки новые. Когда мы ехали по мосту, мне казалось, что, прежде чем достигнуть противоположного берега, мы раз­давим не меньше двух десятков человек. Слава Богу, это­го не случилось, но, очутившись на желанном берегу, я увидел, что меня поджидали новые напасти. Предстояло найти пристанище, а все гостиницы были переполнены. Мой фельдъегерь стучался у каждой двери, но возвращал­ся неизменно с одним и тем же ответом: «Комнаты нет!» Он советовал мне воспользоваться гостеприимством гу­бернатора, однако я наотрез отказался.

Наконец, проехав всю длинную улицу до того места, где ее пересекает другая, ведущая круто вверх в старый город, через темные, прорубленные в толстой стене ворота, мы заметили какую-то кофейню. Доступ к этому заведе­нию был закрыт небольшим крытым рынком, откуда доно­сились нимало не похожие на духи ароматы. Я приказал остановить лошадей и прошел в кофейню. Последняя со­стояла из целой анфилады комнат, переполненных шумной толпой, угощавшейся чаем и спиртными напитками. Хо­зяин встретил меня с почетом и самолично провел по всем комнатам своего процветающего заведения. Войдя в пос­леднюю «залу», также загроможденную столиками и посе­тителями, я убедился, что действительно у него нет сво­бодного уголка.

– Эта комната – угловая в вашем доме, не так ли? – спросил я. – У нее есть отдельный выход?

– Да. – В таком случае забейте двери, соединяющие ее с ос­тальными, и сдайте ее мне на несколько дней.

Я уже задыхался от ужасающего воздуха, ибо к обыч­ному букету русских запахов присоединялись обильные винные испарения. Но что мне оставалось делать? Друго­го выхода не было. Кроме того, я надеялся, что если ком­нату основательно почистить, то атмосфера несколько раз­рядится. Поэтому фельдъегерь по моему настоянию рас­толковал хозяину сущность предлагаемой ему сделки.

– Я потеряю на этом деле, – возразил тот.

– Я заплачу вам сколько захотите.

Сделка состоялась. Итак, я взял приступом зловонный кабак, за который пришлось платить дороже, чем за са­мую роскошную комнату в самом дорогом отеле Парижа. Но гордость одержанной победы утешила меня за все из­держки. Только в России, где прихоти господ, могущих сойти за сильных мира сего, не знают границ, можно пре­вратить в мгновение ока ресторан в спальню. Мой фельдъегерь попросил посетителей удалиться. Они вышли без малейшего ропота, двери немедленно заперли висячим замком и заколотили, после чего ворвалась це­лая армия молодых монахов в подрясниках, то есть я хо­тел сказать – половых в рубахах, и в одну секунду вынес­ла всю мебель. Но что я вижу? Из-под каждого столика, из-под каждого табурета выходят полчища еще не виданного зверья – насекомые черные, с полдюйма длиной, мягкие, липкие и бегающие довольно быстро. Эти воню­чие существа встречаются на Волыни, в Украине, в Рос­сии, в Польше, занесены они из Азии. Я не мог уловить названия, которым их обозначали нижегород­ские половые. Увидев, как пол моего нового обиталища покрылся узором этих копошащихся гадов, которых вольно и невольно давили не сотнями, а тысячами, и заметив, что от этого побоища в комнате появился новый, и пренепри­ятный, запах, я опрометью бросился вон из комнаты, из трактира и помчался представиться губернатору. Этот по­следний носил фамилию, издревле знаменитую в истории России, фамилию Бутурлиных, старинного боярского рода (разновидность, ставшая уже редкостью). Он показался мне человеком гостеприимным и для русских довольно общительным и откровенным.

Только когда меня уверили, что мое отвратительное логово основательно вымыто и проветрено, рискнул я п реступить его порог. Моя кровать, набитая свежим сеном, красовалась посередине комнаты, ножки ее покоились в четырех полных водою мисках. Но, несмотря на такие пре­досторожности, утром, после тревожной ночи и тяжелых беспокойных сновидений, я все-таки нашел двух или трех на подушке. Насекомые эти безвредные, но не могу вам передать омерзение, которое они мне внушают.

Нижний встретил меня тропической жарой и удушли­вой пылью. Поэтому, а также по совету опытных людей я не рискнул отправиться пешком на ярмарку. Однако ко­личество приезжих так велико, что я ни за какие день­ги не мог достать наемного экипажа. Пришлось восполь­зоваться тарантасом, на котором я со столькими приклю­чениями добрался до Нижнего, но ограничиться только парой лошадей, чем я был раздосадован не меньше любо­го русского барина. В общем, моя колесница и лошади являли собой далеко не блестящее зрелище.

Московский негоциант, владелец одного из наиболее значительных и богатых шелковых магазинов на ярмарке, вызвался быть моим чичероне. Усаживаясь с ним и его бра­том в мой роскошный экипаж, я предложил моему тело­хранителю нас сопровождать. И вот сей последний, нима­ло не задумываясь и не спросив у меня разрешения, вска­кивает в коляску и усаживается на переднем сиденье ря­дом с братом г. N. который занял это место вопреки всем моим уговорам. Боясь, как бы фельдъегерская фамильярность не оказалась неприятной моим любезным проводникам, я попросил курьера занять его обычное место на козлах – рядом кучером, причем сказал это почти неслышно.

– Я этого не сделаю, – с невозможным хладнокровием ответил мне сей господин. – Почему вы решили меня ослушаться? – спросил я еще более спокойным голосом. Говорили мы по-немецки.

– Это было бы недостойно моего звания.

Ответ фельдъегеря напомнил мне бесконечные местни­ческие споры бояр, наполняющие целые страницы рус­ской истории эпохи Ивана Грозного.

– Что вы хотите этим сказать? Разве вы не зани­мали этого места на протяжении всего пути от Москвы до Нижнего? – Вы правы, мосье, это мое место при исполнении служебных обязанностей, во время путешествия. Но на прогулке я должен сидеть в экипаже. Я ношу мундир. Пресловутый мундир – форма чиновника почтового ведомства.

– Я имею чин. Я не лакей, я служу его величеству.

– Меня очень мало интересует, кто вы и что вы. Кроме того, я и не думал вас называть лакеем.

– Но я буду иметь вид такового, если сяду на облучок в то время, как мосье катается по городу. У меня за плечами не один год службы, и за доброе поведение мне обещано дворянство.

С минуту подумав над таким смешением наших аристо­кратических понятий с новейшего вида тщеславием, внушенным трусливыми деспотами зараженному завистью народу, я ответил моему строптивому фельдъегерю следу­ющими словами:

– Я уважаю вашу гордость, если она на чем-нибудь основана. Но, будучи плохо знаком с обычаями вашей страны, я хочу, прежде чем разрешить вам занять место в экипаже, сообщить о ваших домогательствах господину губернатору. Я не собираюсь требовать с вашей стороны больших услуг, чем те, которые вы обязаны мне оказы­вать на основании полученных вами инструкций. Так как в данном случае я нахожусь в сомнении, то я освобождаю вас на нынешний день от службы: я поеду без вас.

Я едва не расхохотался над важностью, с которой произнес эту тираду, но считал такую комедию необ­ходимой, дабы обеспечить себе спокойствие в течение остального путешествия. Этот кандидат на дворянство, так скрупулезно соблюдающий этикет большой дороги, стоит мне, помимо всего прочего, триста франков в месяц, ко­торые я уплачиваю ему в виде жалованья. Выслушав меня, он покраснел до корней волос, ни слова не говоря вышел из коляски и молча возвратился восвояси.

Ярмарка занимает, как я уже сказал, обширнейшую территорию на песчаном и совершенно плоском простран­стве земли между Окой и Волгой. Почва, на которую свозится огромное количество товаров со всех концов зем­ли, едва-едва выступает из воды. Поэтому на берегах Волги и Оки видны только бесконечные склады и ам­бары, тогда как ярмарочный город в собственном смысле слова расположен дальше от берегов, в основании треугольника, образуемого обеими реками. Этот торговый город-поденка состоит из большого числа широких и длинных улиц, прямых, как стрела, и пересекающихся под прямыми углами, – план весьма далекий от живописности. Десяток-другой павильонов псевдокитайского стиля воз­вышается над магазинами, но их фантастические очер­тания почти не оживляют печального и унылого общего вида ярмарки. Этот чинный базар кажется пустынным – так он велик. В его черте не видно толпы, тогда как окру­жающие эти лавочные линии предместья кишат разнопле­менным и разноязычным народом. Ярмарочный город, как и все современные русские города, слишком велик для своего населения, хотя последнее и состоит, как я уже говорил, из двухсот тысяч душ в среднем. Правда, в это огромное число входят все приютившиеся во временных лагерях, разбитых вокруг ярмарки, а также избравшие своим жильем реки. Последние на большом расстоянии покрыты сплошным лесом судов всех видов и размеров, где живет сорок тысяч человек. Эти насе­ленные реки поразили меня, пожалуй, больше всего. Они напоминают нам картину китайских городов, где реки превращены в улицы людьми, живущими, за недостатком твердой земли, на воде.

Все ярмарочные здания стоят на подземном городе – великолепной сводчатой канализации, настоящем лаби­ринте, в котором можно заблудиться, если отважиться на его посещение без опытного проводника. Каждая улица ярмарки дублирована подземной галереей, проложенной на всем протяжении улицы и служащей стоком для нечистот. Галереи эти, выложенные каменными плитами, очищаются по нескольку раз в день множеством помп, накачивающих воду из окрестных рек, и соединены с по­верхностью земли широкими лестницами. Товары всего мира собраны на необъятных улицах ярмарки, но они в них теряются. Покупатели здесь – самый редкий товар. Положительно все, что я вижу в этой стране, заставляет меня восклицать: «Здесь слишком мало людей для столь огромных пространств!» – в противопо­ложность странам древней культуры, где людям не хватает места для развития цивилизации. Английские и французские лавки – самые шикарные и изысканные на ярмарке. Для того чтобы составить себе верное пред­ставление о нижегородском торге, нужно покинуть изящ­ные китайские затеи александровской эпохи и прежде все­го побродить по окружающим ядро ярмарки базарам. Про­бираться по ним дело нелегкое, ибо каждый занимает пространство доброго города, в каждом царит настоящий хаос крупнейшей торговли и, по необходимости, беспо­рядок оживленного движения.

Начнем с чайного города. Это азиатский стан, раски­нутый у самого слияния обеих рек, на вершине треуголь­ника. Чай идет в Россию из Китая через Кяхту, отсюда его везут в тюках кубической формы. Эти цыбики представляют собой обтянутые кожей рамы, каждое ребро которых длиной около двух футов. Покупатели протыкают кожу особыми щупами, чтобы узнать качество товара. Из Кяхты чай транспортируется сухим путем до Томска. Там он перегружается на баржи и путешествует дальше по разным рекам до Тюмени, откуда снова сухим путем идет до Перми, оттуда он по Каме спускается к Волге и таким образом попадает в Нижний. В Россию ежегодно ввозится от 75 до 80 тысяч ящиков чая, из которых по­ловина остается в Сибири и зимой доставляется санным путем в Москву, а другая половина попадает на Ниже­городскую ярмарку. Чайный этот маршрут описал мне крупнейший русский торговец чаем, и я не отвечаю ни за географию, ни за орфографию этого богача. Впрочем, у миллионеров могут быть точные сведения, потому что они покупают свои знания у других. Как видите, хваленый чай, доставляемый будто бы караванами и поэтому так высоко ценимый знатоками, на самом деле почти весь путь проделывает водой. Правда, вода эта несоленая и, говорят, речные туманы не так вредны ему, как морские. Сорок тысяч ящиков чая! Это легко сказать, но трудно себе представить сплошные стены чайных кубиков на ярмарке. Я только что прошелся по амбарам, где они сложены. Один только негоциант, мой просвещенный гео­граф, купил четырнадцать тысяч ящиков за десять миллионов рублей серебром (бумажных рублей уже нет). Цена чая определяет цены всех прочих товаров. До тех пор пока эту цену не опубликуют, все другие сделки имеют условный характер.

Другой «город» так же велик, но менее деликатен и менее благоуханен, чем город чая, – это город тряпья. К счастью, прежде чем свезти лохмотья всей России на ярмарку, их тщательно промывают. Из прочих ярмарочных предместий заслуживает упо­минания город тележного леса, из которого делаются колеса русских телег и дуги, столь живописно украшающие здешнюю упряжку. Запасы очищенного от коры леса, заго­товленного здесь для всей европейской России, нагро­мождены настоящими горами, о которых наши парижские лесные склады не дают даже слабого представления.

Еще один город, самый, пожалуй, большой и интерес­ный из всех, – это город железа. На целый километр тянутся галереи всевозможных железных полос, брусьев и штанг. Потом идут решетки, потом кованое железо, дальше – целые пирамиды земледельческих орудий и предметов домашнего обихода, – короче говоря, перед вами целое царство металла, составляющего один из главнейших источников богатства империи. Это богатство пугает. Сколько каторжников нужно иметь, чтобы извлечь из недр земли такие сокровища! Если преступников не хватает, их делают, во всяком случае, делают людей страдальцами. Деспотизм торжествует, и государство про­цветает. Поучительно было бы изучить жизнь уральских рудокопов, но для иностранцев это совершенно немыслимо.

Не хватило бы целого дня даже для беглого обхода всех этих предместий, являющихся лишь, так сказать, спутниками ярмарки в тесном смысле слова. Если бы включить их в общую ограду, протяжение последней не уступало бы обводу крупной европейской столицы. В бездне собранного в них богатства нельзя всего увидеть, и приходится поневоле делать выбор. Кроме того, удуш­ливый зной, пыль, толпы народа – все это действует угне­тающе на душу и тело. Я забыл упомянуть о городе кашемирской шерсти. Гля­дя на неприятную на вид, связанную в огромные тюки шерсть, я думал о роскошных плечах, которые она в один прекрасный день покроет, когда чудесным образом превратится в платки и шали.

Словом «город» я пользуюсь нарочно, потому что только это слово может дать понятие о колоссальных размерах этих складов, придающих ярмарке положительно грандиозный характер. Конечно, такой любопытный ком­мерческий феномен возможен лишь в России. Для того чтобы создать Нижегородскую ярмарку, понадобилось сте­чение целого ряда исключительных обстоятельств, которых нет и не может быть в европейских государствах: огром­ность расстояний, разделяющих наполовину варварские народы, испытывающие уже, однако, непреодолимую тягу к роскоши, и климатические условия, изолирующие отдель­ные местности в течение многих месяцев в году, от­сутствие удобных и скорых средств сообщения и т. д., и т. п. Но, думается мне, можно предвидеть, что не в очень далеком будущем прогресс материальной культуры в Рос­сии сильно уменьшит значение ярмарки в Нижнем Новгороде. Теперь же, повторяю, это величайшая ярмарка на земном шаре.

В предместье, отделенном рукавом Оки, расположилась целая персидская деревня, лавки которой наполнены исключительно персидскими товарами. С удивлением лю­бовался я там великолепными коврами, суровым шелком и термоламой, родом шелкового кашемира, который, гово­рят, выделывается только в Персии. Впрочем, я бы не уди­вился, если бы оказалось, что русские выдают за персид­скую мануфактуру подделки своих фабрик. Должен огово­риться, это лишь мое предположение, не подтвержденное фактами.

Меня заставили прогуляться по городу, целиком отведенному под склады сушеной и соленой рыбы, привозимой из Каспийского моря для соблюдающих посты набожных русских. Последние поглощают эти морские мумии в огромном количестве: четыре месяца воздер­жания московитов обогащают магометан Персии. Распластанные тела морских чудищ расположены на земле, висят на особых стойках и частью скрываются в трюмах доставивших их сюда судов. Если бы трупы на этом рыбьем кладбище не насчитывались миллионами, ожно было бы вообразить, что вы попали в кабинет естественной истории. Даже на открытом воздухе рыбы издают пренеприятный запах. Имеется на ярмарке и кожаный город. Кожи – предмет большого значения в обороте ярмарки, удовлетво­ряющей спрос всей Европейской России по этой части. Потом идет город мехов. Тут пред вами шкуры всех решительно пушных зверей – от соболя, голубой лисицы и некоторых видов медведя (шубы из названных мехов обходятся в двенадцать тысяч франков) до обыкновенной лисицы и волка, цена которым грош. Приставленные к ох­ране этих сокровищ люди устраивают на ночь палатки для своих товаров – варварские юрты, имеющие очень живописный вид. Хотя эти люди и живут в холодных странах, однако они довольствуются малым. Одеты они до­вольно скудно и спят, когда стоит хорошая погода, под открытым небом. Когда же идет дождь, они скры­ваются под грудой своих товаров, заползая во все дыры. Настоящие северные лаццарони, они далеко уступают своим неаполитанским собратьям в веселости и беспеч­ности.

Как я уже упоминал, внутренняя часть ярмарки резко отличается от только что описанных ее предместий и менее интересна, чем последние. Там, во внешней части, грохочут повозки, тачки, телеги, раздаются крики, песни, шум и гам, словом, господствуют свобода и беспорядок. Здесь внутри, все чинно, спокойно, тихо, здесь царит безлюдье, порядок, полиция – словом, здесь Россия! Бесконечные ряды лавок отделены один от другого ши­рокими улицами, которых, кажется, всего двенадцать или тринадцать. Они упираются в собор и двенадцать ки­тайских павильонов. Чтобы обойти все улицы и лавки, нужно сделать десять лье, так, по крайней мере, мне го­ворили. В этом-то тихом оазисе, охраняемом казаками, похожими в часы дежурства на немых стражей сераля, мы и спаслись от сутолоки и сумятицы ярмарочных пред­местий. Несметные суммы поглотила почва, менее всего подходящая для устройства всероссийского торжища, и в царствование Александра, и при его преемнике. Благодаря неслыханным усилиям и ни с чем не сооб­разным затратам территория ярмарки теперь обитаема в летнее время, а большего для коммерции и не нужно. Но она по-прежнему вредна для здоровья, покрыта в сухую погоду толстым слоем пыли и от нескольких капель дождя превращается в непроходимое болото.

Главные торговые деятели ярмарки – крепостные крестьяне. Однако закон запрещает предоставлять кредит крепостному в сумме свыше пяти рублей. И вот с ними заключаются сделки на слово на огромные суммы. Эти рабы-миллионеры, эти банкиры-крепостные не умеют ни читать, ни писать, но недостаток образования воспол­няется у них исключительно сметливостью. В России народ не знает арифметики. Со стародавних времен он считает при помощи костяшек, движущихся по прутьям в деревянных рамах. Каждая линия дру­гого цвета – так различаются единицы, десятки, сотни и т.д. – чрезвычайно простой и быстрый способ подсчета. Не забывайте, что те, кому принадлежат рабы-мил­лионеры, могут в любой день и час отобрать у последних их состояние. Правда, такие акты произвола редки, но они возможны. В то же время никто не помнит, чтобы крестьянин обманул доверие имеющего с ним торговые дела купца. Так в каждом обществе прогресс народных нравов исправляет недостатки общественных учреждений. Наряду с этим могу привести и такой слышанный мною рассказ: некий граф, ныне благополучно здравствующий (я чуть было не сказал: «благополучно царствующий»), обещал как-то одному из своих крепостных «вольную» за непомерную сумму в шестьдесят тысяч рублей, и что же? Он взял деньги, но не отпустил на волю ограбленную семью.

Таковы уроки честности и добросовестности, получа­емые русскими крестьянами в школе аристократического деспотизма, который их угнетает, и деспотизма автокра­тического, который ими правит. Императорское тщеславие довольствуется словами, внешними формами и цифрами. Аристократическое властолюбие смотрит в корень вещей и дешево ценит слова. Нигде монарху сильней не льстят и нигде его меньше не слушаются, чем в России. Никого так не обманывают, как так называемого самодержца всероссийского. Правда, непослушание – это дело риско­ванное. Но страна необъятно велика, а пустыня без­молвствует.

Все дорого на Нижегородской ярмарке. Время большой разницы в ценах по отдельным районам миновало безвоз­вратно, и теперь повсюду знают цену деньгам. Татары, приезжающие из Центральной Азии в Нижний закупать по баснословной цене предметы роскоши, привозимые из Парижа и Лондона, прекрасно знают в свою очередь, сколько стоят их собственные товары. И купцы не запра­шивают, выражаясь языком лавочников, но и не уступают. Они невозмутимо назначают высокую цену, и их профес­сиональная честность состоит в том, чтобы ни в коем слу­чае не отдать товара дешевле. С финансовой точки зре­ния значение ярмарки растет из года в год, но если смо­треть на нее как на собрание редкостных товаров и стран­ных лиц, то нельзя не сознаться, что она становится под таким углом зрения все менее и менее интересной. В общем, она разочаровывает тех, кто ожидал увидеть живописное зрелище. Все сумрачно и натянуто в России. Даже души здесь вытянуты по ранжиру. Только редко-ред­ко прорываются наружу страсти, и тогда все летит вверх ногами. То барин женится на крепостной, то крепост­ные, доведенные вечными жестокостями и издеватель­ствами до отчаяния, хватают барина, сажают его на вертел и поджаривают на медленном огне. Но такие пертурбации остаются почти незамеченными – расстояния в России огромны, а полиция неусыпно бдительна. Бессильные вспышки не нарушают обычного порядка, покоящегося на безмолвном синониме тоски и гнета.

В сумерках равнина приобретает более живописный характер. Горизонт заволакивается туманной дымкой, ко­торая позже превращается в росу. Летающая в воздухе песчаная пыль окрашивается розоватым светом. Посте­пенно в густеющей тьме возникают фантастические отблески, многое множество фонарей зажигается на торго­вых биваках, окружающих ярмарку. Со всех сторон несется гул голосов. Они долетают даже из окрестных лесов, даже с рек, превращенных в человеческий муравейник. Какое внушительное сборище людей! Какое смешение языков, какие контрасты нравов и обычаев! Но какое вместе с тем единство чувств и стремлений! У всех собравшихся сюда сотен тысяч людей только одна цель – нажива. В других странах жадность народа скрывается под покровом его природной веселости. Здесь надо всем господствует ничем не прикрытая алчность коммерсанта

Бродя ночью по ярмарке, я видел ярко освещенные трактиры, балаганы, маленькие театры, кофейни, чайные Но изо всех этих горящих множеством огней мест слы­шался только заглушенный гул голосов. Контраст между яркостью иллюминации и молчаливостью людей поражает и кажется положительно сверхъестественным. Вас окру­жает народ, завороженный волшебной палочкой чародея.

Густой лес мачт ограничивает с двух сторон разверты­вающееся пред глазами зрелище и в некоторых местах даже закрывает небо. С третьей стороны – равнина... Ма­ло-помалу (звезды) гаснут и наконец вовсе исчезают. Мрак и безмолвие сходят на землю. Все, что еще недавно оживляло движением и красками пустыню, забывается и словно перестает существовать. Неясные воспоминания сменяют пеструю картину, и одинокий путник остается один на один с русской полицией, делающей тьму ночную еще страшнее. Чудится, что все дневные впечатле­ния были лишь сном наяву, и вы добираетесь до ночлега с душой, полной поэзии, т. е. смутного страха и тягостных предчувствий.